Текст книги "Мятежный век. От Якова I до Славной революции"

Кроме того, Карл возвел в пэры сэра Томаса Вентворта. Ранее Вентворт участвовал в работе парламента, но после оглашения «Петиции о праве» он разделил позицию короля в отношении верховенства власти; он пришел к выводу, что палата общин не место для управления делами государства. Вентворта заклеймили за отказ от своих принципов, но он считал, что изменился не он, а парламент. Вскоре Томас Вентворт скажет в своей речи, что «королевская власть – это замковый камень, который держит арку порядка и государства». Имея рядом таких людей, как Лод и Вентворт, какие ограничения мог признавать над собой король? Атмосфера в столице была напряженной. Говорили, что горожане испытывают тревогу и активно вооружаются, чтобы защитить себя. Ходили слухи, что герцог Бекингем и король изготовились дать бой своим врагам. Никто не знал, что случится далее.

14. «Это сделал я»

После вынужденного отступления английской армии от Ла-Рошели войска Людовика XIII по-прежнему держали город в осаде. Положение там было крайне тяжелым. Жители уже ели траву и вареную воловью кожу. Доходили сообщения, что для поддержания жизни горожане вырезали куски из тел покойников, похороненных на церковном кладбище. Ради поддержания чести короля и Бекингема требовалось снова выступить на помощь городу. Соответственно, весной и летом 1628 года в Плимуте снаряжался флот. Последовали стандартные проволочки. «Мне кажется, – писал Бекингем, – нет ничего более трудного и запутанного, чем готовиться здесь к походу на Рошель». Его так презирали в Англии, что герцога попросили надевать доспехи, чтобы подстраховаться от покушений. Он ответил, что «кольчуга будет слишком слабой защитой от народного гнева. Что же касается нападения отдельного человека, то, думаю, мне ничего не угрожает. Уже не осталось римского духа».

Утром 23 августа герцог находился в доме капитана Мейсона на главной улице Портсмута. Мейсон был не только офицером, но и военно-морским управленцем. Бекингем позавтракал вместе с сослуживцами и несколькими представителями от Ла-Рошели. После завтрака герцог спустился вниз, в прихожую дома. Он остановился поговорить с одним из своих офицеров, когда стоявший в коридоре человек выступил вперед и вонзил ему в грудь нож со словами «Да смилуется Господь над твоей душой!». Бекингем отшатнулся, но, выкрикнув «Негодяй!», сумел вынуть нож из раны. Герцог попытался преследовать нападавшего, однако споткнулся о стол и упал на пол.

Неистовый гнев охватил присутствовавших. Заподозрили иностранцев, приближенные выкрикнули: «Француз! Француз!» Другие кричали: «Где негодяй? Где убийца?»

«Это сделал я. Я здесь». Джон Фельтон, держа в руках шпагу, вышел вперед. Его убили бы на месте, но несколько офицеров Бекингема загородили убийцу. Жена и невестка бросились к телу герцога. «Ах, бедняжки, – сообщил королеве Дадли Карлтон, – они так вопили, рыдали и предавались горю, что я никогда в жизни не видел ничего подобного и, надеюсь, больше не увижу».

Известие доставили королю во время молитвы в королевской часовне. Когда ему прошептали на ухо, лицо Карла не отразило никаких эмоций, и он оставался на своем месте, пока не закончил молитву. Затем король поспешил в свои личные апартаменты, закрыл двери и залился слезами. Сообщалось, что Карл обычно говорил о Бекингеме «мой мученик». Другими словами, король считал, что его любимца убили за то, что он выполнял королевские приказы.

На следствии выяснилось, что Джон Фельтон участвовал в злополучной экспедиции на Иль-де-Ре и Бекингем отказал ему в повышении. Оскорбление усугублял тот факт, что Фельтону так и не выплатили жалованья. Когда он спросил герцога, как же ему жить, Бекингем будто бы ответил, что он может повеситься, если не имеет средств к существованию. Фельтон вернулся в Лондон, где размышлял над своими несчастьями. Он читал последние брошюры, в которых обвиняли Бекингема в отравлении предыдущего короля и называли герцога причиной всех бед королевства. За четыре дня до покушения Фельтон купил в магазинчике на Тауэр-Хилл нож длиной 7,5 сантиметра; потом зашел в церковь на Флит-стрит и попросил священника помолиться за «человека с мятущейся душой». Затем Джон Фельтон добрался до Портсмута, преимущественно пешком, и там совершил свой геройский поступок. В тулью шляпы он вшил несколько записок, в одной из которых объявлял себя скорее палачом, чем убийцей: «Он недостоин называться дворянином и солдатом, потому что боится жертвовать жизнью во имя Бога, своего короля и отечества». Джон Фельтон считал себя праведным убийцей подлеца, который нес угрозу Карлу и Англии.

В этом мнении его поддержала практически вся нация. Смерть Бекингема праздновали долго и повсюду. В лондонских тавернах поднимали тосты за здравие Фельтона и передавали из рук в руки поздравительные стихи. Когда его везли через Кингстон в Тауэр, одна старая женщина выкрикнула: «Благослови тебя Господь, маленький Давид!» Когда повозка подъехала к самому Тауэру, там уже собралась большая толпа и приветствовала Фельтона криками: «Помоги тебе Господь! Помилуй тебя Бог!» Карла глубоко оскорбляли такие выражения общественного мнения, и он еще больше укрылся за маской холодной властности.

За день до того, как Фельтона привезли в Тауэр, в Вестминстерском аббатстве состоялись похороны Бекингема, торопливые и, по всей видимости, лишенные какой-либо торжественности. На похоронах присутствовало около ста человек. Однако и эта церемония была не более чем чистым представлением. Тело герцога тайно закопали еще накануне, чтобы избежать враждебных выпадов лондонской толпы против погребения. Поэт и драматург Джеймс Ширли написал герцогу соответствующую эпитафию:

Здесь лежит лучшая и худшая судьба – тот,

Кого любили два короля и ненавидел весь народ[32]32
  Here lies the best and worst of fate, / Two kings’ delight, the people’s hate.


[Закрыть].

После должного судебного разбирательства Фельтона казнили в Тайберне. Его тело в цепях выставили в Портсмуте, одетым в ту же одежду, в которой он убил Бекингема.

Теперь король единолично управлял делами страны. Королевские секретари сообщали, что за две недели он сделал больше, чем Бекингем успевал за три месяца. Карл сказал Тайному совету, что отложит открытие парламента до следующего года. Он оставил тех же министров, что работали раньше, но, конечно, доверял им не так безоговорочно, как герцогу Бекингему. Больше у короля не будет любимцев, возможно за исключением Генриетты Марии. У нее после смерти Бекингема сложились значительно более близкие отношения с мужем: вскоре стало ясно, что первоначальные разногласия преодолены, и королевская чета наконец обрела семейное счастье. Поэт и придворный Томас Кэри утверждал, что Карл «всецело отдался любви к своей жене и им больше не угрожает появление нового фаворита». Друг Кэри Уильям Давенант написал тогда один диалог для пьесы под названием «Трагедия Альбовина, короля Ломбардии»:

– Король теперь влюблен.

– В кого?

– В королеву.

– Влюблен в собственную жену?! Да при дворе распространяется инцест[33]33
  ‘The king is now in love’. / ‘With whom?’ / ‘With the queen’. / ‘In love with his own wife! That’s held incest in court’.


[Закрыть].

За восстановлением отношений последовало шесть детей.

Бекингем не отплыл к Ла-Рошели, но в начале осени того же года к осажденному городу отправили третью экспедицию. Она оказалась не более успешной, чем две предыдущие. Английский флот не рискнул захватить инициативу, брандеры англичан были потоплены артиллерией французов. Когда англичане в конце концов высадились, им не удалось подавить упорное сопротивление осаждающей стороны. Обещания Карла оказать поддержку единоверцам закончились ничем. В итоге в октябре 1628 года власти города подписали соглашение о капитуляции с французским королем. Крепостные стены города были срыты. Сразу после этих событий Людовик XIII объявил политику терпимости к своим подданным протестантам, им даровалась свобода отправления религиозных обрядов на территории всего королевства. Опасения протестантов строились на ошибочном предположении, что их вере угрожает искоренение, и можно говорить, что внешняя политика Карла I отражала полное непонимание курса Людовика XIII.

Без Бекингема король стал еще более неуверенным и нерешительным, чем прежде. Заключать ему союзный договор с Францией против Испании или с Испанией против Франции? О полномасштабной войне с любой из этих держав не могло быть и речи. Король не имел для этого ресурсов и никаких реальных перспектив добыть деньги другими средствами. В любом случае в англичанах стремительно убывало желание воевать. С подписанием важных договоров можно было повременить, а вот период мира стал совершенно необходим.

На следующий день после убийства Бекингема видный придворный сэр Фрэнсис Недерсол заметил, что «когда камень обиды убран рукою Господа, стоит надеяться на приход полного согласия между королем и народом». Тем не менее начало работы парламента в январе 1629 года не сулило национальной гармонии. Камнем преткновения по-прежнему оставался религиозный вопрос. Во время парламентских каникул вышла королевская декларация о том, что «церковь имеет право определять ритуалы и располагает властью разрешать религиозные противоречия». Но какая именно церковь? Уильям Лод, теперь епископ Лондона, помогал составлять эту декларацию, и тогда же несколько его сторонников назначили в освободившиеся епархии. Все они были арминианцами, или представителями «высокой церкви», которые отрицали заповеди и практики кальвинизма.

Парламент воспринял это как прямой вызов старой вере отцов. Сэр Джон Элиот сказал своим парламентским коллегам, что прелаты с согласия короля могут «приказывать что хотят и таким образом привнести папизм и арминианство, которому нам велят подчиниться». Другой член парламента, Кристофер Шерланд, говорил об арминианцах, что «они лезут в уши его величества и убеждают, что те, кто выступает против них, на самом деле выступают против его величества…».

Соответственно, противостояние возникло между кальвинистами старой Церкви и арминианскими епископами новой. Недавно назначенные прелаты утверждали, что именно они представляют истинную Англиканскую церковь, и клеймили своих оппонентов как пуритан, что означало – фанатики и отступники. Заявлялось, например, что кальвинисты готовы поставить личное сознание выше заповедей принятой веры и прерогативы монарха. Арминианских епископов, в свою очередь, оппоненты обвиняли в проповедовании абсолютной покорности и божественного права королей. Кальвинисты верили в предопределение, благодать и Евангелие; арминианцы – в свободу воли, таинства и почтение к обрядам. Никто из современников не понимал, что такие споры могут вызвать гражданскую войну, однако именно в этот момент члены парламента и члены дворцовой партии начали расходиться по разные стороны баррикад.

Вдохновленная речами Элиота и других парламентариев, палата общин заявила, что только ей принадлежит право определять государственную религию. Джон Пим, который уже однажды вызвал глубокое возмущение короля, утверждал, что «в обязанности парламента входит установление истинного вероисповедания и наказание ложного». Общины решили, что вера, которую они поддерживают, это та, что была согласована в правление королевы Елизаветы, и отвергли «толкование иезуитов и арминианцев». Король (возможно, не без оснований) посчитал такое решение нарушением своей прерогативы в духовных делах – он ведь считался «верховным главой» Англиканской церкви. Палата общин также отложила рассмотрение потонного и пофунтового таможенных сборов, предназначенных для королевского кошелька, таким образом лишая Карла традиционного дохода. 25 февраля король приостановил работу парламента на неделю. Обе стороны фактически соперничали за главенство.

Это был момент, когда Элиот решил воззвать к стране перед лицом неприкрытой угрозы. Если король предпримет дальнейший шаг и разгонит парламент, будущее института представительства народа станет сомнительным. Если он сможет получить свои доходы без санкции парламента, вообще не останется причины, зачем ему собирать парламентариев вновь. Во всяком случае, Карл уже был сыт по горло парламентом; он уничижительно называл его «этот гвалт». Арминианцы тоже страстно желали избежать парламентов, не сомневаясь, что депутаты будут их порицать; подозрения арминианцев были обоснованными. Элиот уже говорил, что «арминианцы стремятся ликвидировать парламенты, чтобы парламенты не ликвидировали их».

Дело шло к окончательному разрыву. 2 марта спикер сэр Джон Финч объявил палате общин, что король желает, чтобы они сделали перерыв на следующие восемь дней. В прошлом с такой просьбой всегда соглашались. Теперь же депутаты вскочили на ноги с криками: «Нет! Нет!» Финч попытался подняться из председательского кресла, таким образом резко заканчивая сессию, но несколько депутатов загородили ему дорогу и толкнули обратно. «Богом клянусь, – заявил ему Дензил Холлис, – вы будете сидеть, пока мы не захотим подняться». Затем Элиот отчеканил, что члены палаты получат право разойтись на каникулы после того, как он зачтет декларацию об их намерениях.

«Что бы вы сделали, – спросил Финч, – если б находились на моем месте? Пусть мое желание честно служить вам не приведет меня к гибели». Он попал в безвыходную ситуацию, учитывая невозможность совместить лояльность к парламенту с лояльностью к королю. Несколько парламентариев, понимая опасность надвигающейся конфронтации, поднялись, чтобы уйти. Однако парламентскому приставу приказали закрыть двери; когда он заколебался, другой депутат сам закрыл двери и выбросил ключ.

Элиот снова потребовал зачитать подготовленную им декларацию. «Я такой же слуга королю, как и вам, – ответил спикер. – Я не скажу, что не поставлю чтение этого документа в повестку дня, но я должен сказать, что не отважусь». Тогда Элиот обрушился с беспощадной критикой на порочных советников, которые окружают короля; он также атаковал арминианство как открытую дверь в папизм.

Послышался стук во входную дверь. Король приказал парламентскому приставу вынести жезл – символ власти палаты общин, таким образом лишая заседание полномочий. Тогда сэр Питер Хеймен сказал Финчу: «Прошу прощения, должно быть, вас превратили в инструмент для полного уничтожения свобод человека… Спикер палаты общин – это наш голос, и, если наш голос будет молчать, не станет звучать, когда есть что сказать, зубам следует его наказать, чтобы показать пример; что касается меня, то я думаю, не подобает отпускать вас, не наложив соответствующего взыскания со стороны палаты». Это стало одним из первых проявлений деспотических авторитарных порывов некоторых парламентариев.

Разговор о взыскании, однако, не имел смысла. Прошел слух, что король выслал конвой, чтобы прорваться в зал заседаний и закончить сессию. Соответственно, Дензил Холлис быстро предложил три резолюции. Всякий, кто попытается проповедовать папизм или арминианство в королевстве, будет считаться смертельным врагом государства. Всякий, кто поддержит взимание таможенных пошлин, не одобренных парламентом, также будет считаться вне закона. Если какой-либо коммерсант добровольно согласится выплачивать потонный и пофунтовый сбор, он будет «считаться предателем вольностей Англии и ее врагом». Резолюции тут же были приняты. Произнеся послание нации, Холлис попросил палату теперь объявить перерыв в своей работе. Его призыв сразу поддержали выкриками «За! За!». Двери открыли, и торжествующие парламентарии повалили вон разносить новости. В следующий раз они соберутся только через одиннадцать лет.

Два дня спустя король объявил о роспуске парламента и одновременно арестовал девять представителей палаты общин. Сэр Джон Элиот вызывал особый гнев короля: Карл считал его яростные тирады против Бекингема причиной гибели своего любимца. В речи перед палатой лордов Карл не осуждал большинство представителей общин, а приберег свое раздражение для «нескольких гадин среди них, которые внушили другим непослушание и безрассудство». Говорили, что после этой речи король пребывал в приподнятом настроении.

Через несколько дней он обнародовал «Декларацию Его Величества о причинах, побудивших короля распустить последний парламент». Король заявил, что арестованные люди имели «более тайные замыслы, которые бы только ввергли наши дела в отчаянное состояние, ослабили бы власть короны, навлекли бы позор на наше правление, и в конце концов все могло бы погрузиться в анархию и хаос». Так думал не только король. Многие полагали, что депутаты в своем противодействии королю зашли слишком далеко. Даже страстно преданный протестантизму член парламента Симондс Д’Эвес считал, что события 2 марта представляли собой «самый удручающий, прискорбный и самый зловещий день для Англии за последние пятьсот лет»; он также винил за создавшееся нарушение порядка «разнообразные несдержанные настроения в палате общин».

Непосредственным следствием роспуска парламента стали смятение и замешательство. Большинство коммерсантов отказывались платить налоги, опасаясь, что следующий парламент признает их предателями королевства; поэтому они просто перестали торговать. Их неподчинение продолжалось два месяца, пока угроза собственного финансового краха не ослабила их решимость.

Девять парламентариев, арестованных после возмущений в зале заседаний, оставались в тюрьме. Они больше не имели возможности обращаться к палате лордов или палате общин, но могли апеллировать к закону в фундаментальной попытке поставить под вопрос полномочия короля. Они ссылались на парламентскую неприкосновенность, и в особенности на «свободу слова во время дебатов», которая отстаивалась спикером с конца шестнадцатого века. Четверо из арестованных, включая Элиота, отказались отвечать на любые вопросы, касающиеся работы парламента. Король хотел, чтобы их судили за измену и заговор, однако судьи сопротивлялись. Вопрос привилегий вызывал беспокойство, и Карл в итоге попросил судейский корпус перестать говорить загадками.

В начале мая арестованные депутаты предприняли попытку получить освобождение на основании хабеас корпус, согласно принципам «Петиции о праве». После продолжительных обсуждений судьи решили, что заключенные действительно имеют право быть переданными на поруки. Тогда король потребовал, чтобы они не выносили вердикта, пока не проконсультируются с коллегами по судейскому корпусу. По существу, это было призывом к отсрочке, потому что последовали долгие судебные каникулы и люди томились в тюрьме в течение всего лета. В начале октября пленников доставили из Тауэра в Сержентс-Инн, где им пообещали освобождение при условии подписания обязательства о хорошем поведении. Большинство из них отказались подписывать документ на том основании, что это косвенно оправдает их незаконное тюремное заключение в течение прошедших восьми месяцев. Они стремились создать максимальные затруднения королю и его чиновникам.

Венецианский посол писал, что «дела ухудшаются с каждым днем, и этими конфликтами король дал основания своим подданным думать, что он может сделать значительно больше того, что они в состоянии себе представить». Арестованные парламентарии шаг за шагом проверяли, как далеко зайдет Карл. Когда старший судья казначейства ясно дал понять, что намерен поддержать парламентскую неприкосновенность, король снял его с должности, – было очевидно, что вину заключенных требовалось просто предположить. Этот поступок короля помог оставшимся судьям сформулировать свое мнение. Они объявили, что по закону обвиняемые действительно заслуживают наказания.

Арестованные члены парламента дошли до финала юридического процесса. Троих из них, включая Элиота, снова посадили в тюрьму по желанию короля; остальных недолгое время подержали под стражей, а затем освободили. Теоретически король победил, однако это нанесло значительный ущерб и его власти, и доброму имени. Карл показал себя склонным применять деспотические и, возможно, беззаконные средства, чтобы обеспечить верховенство своей власти; он усматривал измену и заговор в том, что другие считали допустимым расхождением во мнениях; он был несговорчивым и даже безжалостным. Тем не менее те, кто поддерживал короля, вкладывали иной смысл в его поступки. Карл, по их мнению, действовал как истинный монарх: он решил править страной, пресекая вмешательство врагов и мятежников. Его вел Господь. Эту идею можно рассматривать как несущую конструкцию всего последующего периода правления Карла I.

15. Трубный глас

После разгона парламента в марте 1629 года Карл вступил в эпоху единоличного правления, которая продлилась одиннадцать лет. Фактически он начал эксперимент по абсолютной монархии с надеждой на покладистый народ, повинующийся его повелениям. Нельзя сказать, что он был плохо подготовлен к такой роли. Знаменитый юрист сэр Роберт Холборн отметил, что «король умел донести суть дела более четко, чем любой из членов его Тайного совета». Однако на практике Карл поручал значительную часть своей работы разным чиновникам, а сам предпочитал охоту миру реальных вопросов.

В определенном смысле это было время тишины: никаких споров в парламенте, никаких замысловатых деклараций или воззваний от трона. Как в театре маски, королю не требовалось говорить – само его присутствие обеспечивало величественность и гармонию. И так же, как в маске, он мог управлять машинерией на великой сцене мира. Карл имел достаточно высокое мнение о своем верховном положении, не без самодовольной уверенности в собственной праведности, чтобы считать это мнение справедливым.

В отсутствие парламента и при соответственно послушной судебной системе права подданного в известной степени зависели от мнения и доброй воли монарха. Народ Англии просто попросили верить в его добрые намерения. Действительно, во многих отношениях он был мягким королем, во время правления которого не состоялось ни одной политической смертной казни. Тем не менее некоторые люди считали его тираном, подавляющим свободы народа и парламента. В качестве доказательства приводили продолжающееся тюремное заключение сэра Джона Элиота и двух его коллег.

Беспарламентское правление само по себе было не таким уж непродуктивным. В это время развивали транспортную систему, ремонтировали дороги и рыли новые каналы; усовершенствовали национальную почтовую службу, организовав постоянные почтовые отделения на основных дорогах вместо нерегулярной системы перевозчиков; при отсутствии чрезвычайного положения укрепили и расширили администрацию местных органов власти. Однако мир внутри страны зависел от спокойствия в мире. Карл не имел денег для войны, но, пока он мог собирать достаточные деньги для своего правления в виде штрафов и налогов, не было необходимости созывать парламент.

Внешняя политика Англии, таким образом, в известном смысле складывалась сама собой. Весной 1629 года заключили мир с Францией, а через девятнадцать месяцев – договор с Испанией. По мирному договору с Францией Карл должен был отказаться от поддержки французских протестантов – гугенотов при условии, что не требуется строгого соблюдения условий брачного договора, заключенного с Людовиком XIII, например предоставления свободы вероисповедания католикам.

В мирном договоре с Испанией не оговаривалось возвращение Пфальца сестре и зятю Карла; судьба этого региона стала теперь предметом обещаний и выражения добрососедских намерений. В другой статье документа согласовывалось, что испанские серебряные монеты можно чеканить в Англии перед отправкой морем в Антверпен, где испанцы воевали с голландскими протестантами. Вопрос о том, не встретят ли такие альянсы с католическими державами противодействия в Англии, оставался открытым. Одни считали, что народ жизнерадостен и покладист; другие предполагали, что настоящее недовольство и даже враждебность к королю не выставляются напоказ.

Однако реакция на оба пакта оказалась слабой. Дело не вызвало заметного интереса. По существу, Карл не имел европейской стратегии, за исключением желания как-то вернуть сестру с мужем в Пфальц; но, не располагая ни армией, ни финансами, чтобы реализовать желаемое, он был обречен на бездействие. Деньги составляли ключевую проблему. Говорили, что сама Генриетта Мария была вынуждена закрывать двери своих личных апартаментов, чтобы посетители не видели потертые покрывала на ее постели. Наступили времена, когда, взволнованный мольбами европейских протестантов о помощи, король спросил свой Совет, что он может сделать. Ему ответили, что для получения средств потребуется созывать новый парламент. Об этом не могло быть и речи. Соответственно, делать не стали ничего. Французский посол отметил, что недостаточный доход превратил Английское королевство в такое, «от которого друзья не могут ждать помощи, а враги не имеют оснований ждать вреда».

Неловкость положения Карла усугубилась, когда в Европе появился новый протестантский герой, который поднялся на борьбу с успехами имперцев в Польше и Богемии, Австрии и Баварии, Фландрии и в долине Рейна. В 1629 году король Швеции Густав Адольф высадился в Германии и начал военный поход, столь же неожиданный, сколь и беспрецедентный. Шведский канцлер писал, что «все порты Балтийского моря, от Кальмара до Данцига, на всем протяжении Ливонии и Пруссии, находятся в руках Его Величества». Густав Адольф создал новую Шведскую империю и тем самым надел на себя мантию протестантского Мессии, Льва Севера.

Как же английскому королю следовало строить отношения с таким человеком? Густав Адольф запросил солдат и оружия у собрата – протестантского короля. Но если Карл вступит в союз с королем Швеции, то его важной дружбе с Испанией придет конец, а торговля с Испанией имела огромное значение. Если Карл откажется от союза с Густавом Адольфом, то он потеряет уважение и влияние в случае окончательной победы шведов.

Соответственно, Карл извернулся и предпринял половинчатые меры, чтобы поддержать свою честь на обеих сторонах. Он согласился, что частная армия из 6000 шотландцев под командованием маркиза Гамильтона может присоединиться к шведским войскам. Однако эта экспедиция обернулась бедой, которую усугубили массовые болезни и нарушения субординации. Тогда Карл направил к шведскому королю делегацию, чтобы «вступить в лигу… для помощи в критической ситуации». Это могло означать что угодно или совсем ничего – и на деле оказалось ничем. В какой-то момент Карл запретил сообщать в новостных листках о победах шведов, потому что они подчеркивали его бездействие.

Удачи короля Швеции закончились в сражении под Лейпцигом, где его тело нашли в куче раздетых трупов. Английский король не предпринял ничего, чтобы помочь собрату. Пассивность, или бездействие, Англии породила политику, которую один анонимный автор в «Обычае государей» назвал «испанизированной, офранцуженной, католической или полностью безопасной». Тем не менее, возможно, в ней была и своя польза. Одна неделя войны могла свести на нет созданное за десять лет мира. Англия в результате такой политики избежала разорения, нанесенного Центральной Европе.

По-прежнему требовалось тем или иным способом пополнять казну. Более активно взимали штрафы за неправомерное огораживание общественных земель. Король также получил солидные деньги от грандиозного проекта по осушению болот Восточной Англии. Продавались монопольные права на производство товаров повседневного спроса, монополисты затем могли устанавливать на них свои цены; к ним относились столовые приборы и соль, игральные карты и перья, крахмал и табак, морские водоросли и очки, расчески и черный порох, шляпы и хмель. Также можно было купить патенты на разработку торфа или взвешивание сена и соломы, на «калибровку копченой селедки» и сбор тряпья. В одной антимаске того времени актер выходил на сцену с пучком моркови на голове, представляя «прожектера», или дельца, «который просил монопольный патент как первый изобретатель искусства откармливать каплунов морковью». Король потребовал от компании виноделов Vintners сбор по 4 фунта с каждой тонны вина; когда они отказались выплачивать новый налог, суд Звездной палаты запретил им готовить и подавать клиентам мясо. Потери заставили компанию прийти к «взаимопониманию» с судом, которое стоило ей 30 000 фунтов стерлингов в год.

С мылом тоже произошел курьезный случай. Компания мыловаров в 1631 году получила монопольное право на производство мыла из местных ингредиентов, например растительного масла, вместо импортных китового и рыбьего жира. За это компания согласилась выплачивать королю ежегодный налог в 20 000 фунтов.

Прежних производителей мыла за продажу старого продукта Звездная палата преследовала в судебном порядке; многих из них оштрафовали, некоторых посадили в тюрьму, а их мыловаренные котлы и баки разбили. Они, конечно, пришли в ярость от потери средств к существованию, но многие домохозяйки тоже жаловались, что новое мыло отмывает не так хорошо, как старое. В Англии XVII века даже бытовые споры приобретали религиозный аспект. Люди считали, что Компанией мыловаров на самом деле управляют католические друзья Генриетты Марии; а о некоторых новых монополистах говорили, что их финансируют иезуиты. Поэтому многие протестантские домохозяйства не принимали нового мыла по религиозным соображениям. Его стали называть «папистским мылом».

Власти даже устроили публичную демонстрацию эффективности нового сорта мыла. В лондонской ратуше Гилдхолл, под надзором лорд-мэра, членов городского управления и лейтенанта Тауэра, две прачки стирали конкурирующими продуктами в расположенных рядом корытах. Предполагалось доказать, что новое мыло очищает и пенится лучше старого, но этот опыт, похоже, не убедил жителей Лондона. Восемьдесят знатных дам подписали свидетельство, что их служанки предпочитают новое мыло. Это тоже не произвело заметного эффекта. Старое мыло по-прежнему хорошо продавалось из-под прилавка. Другое публичное выступление прачек в Бристоле имело целью доказать, что белье после стирки новым продуктом «такое же белое… такое же душистое и даже душистее», чем после стирки старым. Такое мероприятие можно считать предтечей современных рекламных кампаний. Однако оно тоже не произвело большого впечатления. Старое мыло все равно производили и, вследствие его недостатка, продавали значительно дороже.

Король установил и персональные поборы. С людей требовали уплаты налогов, которые раньше и в голову никому не приходили. Например, в 1630 году была создана комиссия для штрафования дворян, которые не приобрели рыцарского звания во время коронации Карла. Это было законное требование, о котором забыли. Всех, кому вручили приказ о явке в суд, огорчил неожиданный штраф, и большинство пыталось оправдаться. Тем не менее они не преуспели. Таким образом король получил желаемые деньги, однако ценой потери расположения и лояльности части своих подданных.