Текст книги "Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо"

Теперь голландцы и англичане стали владыками морей, а французам ничего не оставалось, кроме как разрабатывать сухопутную стратегию. Летом того же года французская армия одержала победу у Стенкерка на юге Нидерландов, когда в ходе жесточайшей битвы они наголову разбили пять английских полков. Не составляет труда перечислить на бумаге эти события в хронологическом порядке, однако, чтобы описать правдивую картину той кровавой бойни и выжечь эти события в памяти потомков, потребовалось бы огненное перо. В «Путешествии в страну гуигнгнмов» (1723) – четвертой части «Путешествий Гулливера» – Джонатан Свифт так описывает военные события того времени: «Двадцать тысяч убитых с обеих сторон; предсмертные стоны, отрубленные конечности, то и дело мелькавшие в воздухе; дым, шум, неразбериха, насмерть затоптанные лошадьми; побег, погоня, победа; поля, усыпанные трупами, брошенными на съедение собакам, волкам и хищным птицам; грабежи, разбои, насилие, поджоги и опустошение». Вскоре земля вновь обагрилась кровью. Спустя годы Томас Маколей в «Истории Англии» (History of England; 1848) писал, что «следующим летом, после битвы при Стенкерке земля, удобренная кровью двадцати тысяч убитых, расцвела миллионами красных маков».

Война потеряла популярность, если когда-то ее и имела. Теперь это была просто «война Вильгельма». Вернувшись в Англию после весенней и летней кампании на континенте, он обнаружил, что страну охватили волнения и протесты. Он попеременно искал поддержки то у вигов, то у тори в попытке создать пресловутую «придворную партию», которая бы занялась решением конфликта, однако со временем начал выказывать явное расположение вигам, очевидно полагая, что тори доверия не заслуживали. Он оказался прав. Тори составили костяк так называемой партии патриотов, которая выступала против двора и действующего правительства. Члены этой партии демонстрировали недоверие правительству, с подозрением относились к регулярной армии и тем членам парламента, которые зависели от милостей двора.

В те времена четких границ между политическими партиями не существовало. Для отдельно взятого человека имелось большое количество возможностей для перехода из одной партии в другую. Тори в целом одобряли королевские привилегии, которыми теперь неограниченно пользовался Вильгельм III, однако среди них было и много якобитов, которые по-прежнему надеялись на возвращение Якова II. Виги поддерживали Вильгельма, однако в теории желали ограничить королевскую власть. Где же была золотая середина? Король предпочитал смешанный состав правительства, члены которого формировали широкий политический спектр, однако на деле он все больше благоволил вигам, поскольку они поддерживали продолжавшуюся войну с Францией. Они были намного тверже в своем неприятии католицизма и деспотического произвола, царившего, по их мнению, при дворе Людовика XIV. Контакты с финансистами из Сити также давали вигам возможность привлекать средства на ведение войны и сулили дополнительную прибыль и проценты. Многие члены этой партии были друзьями Вильгельма. Во главе стояла группа из пяти пэров, которых к 1695 году стали называть «Хунта» (исп. Junta), то есть совет.

Свергнутый король, двор которого разместился в замке Сен-Жермен, по-прежнему строил планы на возвращение; он с радостью встречал каждую оплошность Вильгельма и находил себе сторонников и шпионов везде, где только мог. Якобиты даже придумали секретный пароль, который позволял им без труда узнавать друг друга: «Устроим заварушку, и отец вернется домой» (Box it about: it will come to my father). Эти слова казались полной бессмыслицей, но на деле имели важный подтекст. Подразумевалось, что для возвращения Якова на трон в стране нужно было посеять хаос. Кроме того, приверженцы изгнанника стали характерно прихрамывать, заходя в таверны. Хромота (англ. limp) служила аллюзией на четыре имени. В сущности, английское слово было составлено из первых букв этих имен: Людовик (Louis), Яков (James), Мария Моденская (Mary of Modena) и молодой принц (Prince). Весной 1693 года Яков опубликовал декларацию, в которой объявил амнистию всем, кто не будет чинить сопротивление его возвращению, и пообещал пойти на значительные политические уступки, дабы утвердить парламентскую форму правления.

Положение Анны – младшей дочери Якова – было крайне затруднительным. Ситуация усугубилась в 1694 году после смерти ее сестры Марии II. В результате Анна, ярая протестантка, осталась единственной прямой наследницей Стюартов. Отмечалось, что у нее было больше шансов взойти на престол, чем у ее зятя Вильгельма, который теперь делал шаги к примирению с ней. В предыдущие годы Вильгельм и Мария игнорировали Анну или всячески пренебрегали ею, временно отстранив от двора. В свою очередь, Анна при поддержке жены графа Мальборо, влиятельной Сары Черчилль, подняла короля на смех. В переписке они называли государя «господин Калибан»[13]13
  Калибан – грубое, злобное существо (по имени персонажа «Бури» У. Шекспира). – Прим. науч. ред.


[Закрыть] или «голландский недоносок».

Анну не без причин подозревали в поддержке якобитов: она по-прежнему разделяла принципы и притязания своего отца. Полагали, что после смерти зятя она пригласит Якова вернуться на трон. Однако это было маловероятно; она ничуть не сочувствовала католикам и помнила, сколько вреда Яков причинил государству и правящему классу, настаивая на эмансипации католиков, то есть предоставлении им бо́льших прав и свобод. Вероятнее всего, Анна сама намеревалась взять в руки скипетр и державу, чтобы раз и навсегда установить мир и порядок, обеспечив стабильность идеалов англиканской церкви, которым сама она была искренне предана.

У Вильгельма на повестке были иные, куда более срочные и не терпящие отлагательств вопросы. На шестом году войны он вновь столкнулся с острой нехваткой средств и опять обратился за помощью к вигам. Один из молодых членов «Хунты» по имени Чарльз Монтегю обладал необходимыми навыками, чтобы помочь государю в этом непростом деле. Именно ему, более чем кому бы то ни было, Англия обязана коренным преобразованием финансовой системы страны.

2
«Быки» или «медведи»?

Где изыскать средства на дорогостоящую континентальную войну против Людовика, не разорив при этом собственную страну? Ответ на этот вопрос нашел один из лордов Казначейства по имени Чарльз Монтегю – молодой человек чуть за тридцать. Он решил довести до конца предложенный еще три года назад, но так и нереализованный проект. Подразумевалось учреждение центрального банка – Банка Англии, который мог бы ссуживать государству деньги при условии, что выплаты годовых процентов гарантирует парламент из средств, полученных от введения новых акцизов на пиво и другие алкогольные напитки. Таким образом, учредители банка получали гарантии погашения ссуды, даже если для этого правительству пришлось бы собирать средства путем введения новых налогов. Так возник финансовый инструмент, который впоследствии получил название «государственный долг».

В 1694 году Монтегю провел через парламент законопроект о создании Банка Англии, рассчитывая стать новым канцлером Казначейства[14]14
  Канцлер Казначейства (англ. Chancellor of the Exchequer) – член кабинета министров Великобритании, ответственный за экономические и финансовые вопросы. Эта должность в целом соответствует должности министра финансов в других странах.


[Закрыть]. Он даже предоставил залог в виде внушительной суммы две тысячи фунтов в качестве собственного взноса в банк. Уставный капитал сформировали довольно быстро. Поступило предложение собрать 1,2 миллиона фунтов с состоятельных учредителей под 8 % годовых. Благодаря таким щедрым условиям необходимое количество пайщиков набралось в течение десяти дней. Среди инвесторов, наряду с купцами, финансистами и предпринимателями, были и король с королевой. Банк называли детищем партии вигов, поскольку именно с ней ассоциировался весь лондонский Сити. Тори, представлявшие интересы землевладельцев, считали эту затею не более чем прикрытием для продолжения войны. Разумеется, нельзя отрицать, что создание банка повлияло на расстановку и военных, и политических сил. Во Франции отсутствовала подобная схема финансирования военной кампании, что давало Англии некоторое преимущество в экономическом отношении.

Создание банка ознаменовало начало финансовой революции и заложило основы устойчивости исполнительной ветви власти, хотя и не гарантировало компетентность правительства. Теперь именно парламент отвечал за государственные финансы; он собирал налоги для выплаты процентов по крупным займам. В течение последующих двух десятилетий члены парламента регулярно утверждали годовой бюджет. В конце XVII – начале XVIII века появился ряд менее крупных банков – частных лондонских и провинциальных банков, специализировавшихся на краткосрочном кредитовании и осуществлении денежных переводов. Благодаря связям с органами государственной власти и деловыми кругами такие банки существенно облегчили движение денежных потоков и торговлю.

Сити был финансовой колыбелью и центром кредитования еще во времена римского завоевания, однако стремительный рост предпринимательской деятельности в последние годы XVII века показал, что теперь мир финансов принципиально изменился. В 1694 году член Королевского общества Джон Хафтон писал, что «с начала войны с Францией появилось огромное количество акций». По его словам, «большинство состоятельных людей хотели, чтобы деньги работали», при этом основную прибыль они стремились получать не с «земель, домов или товаров», а из совершенно иных источников. Вскоре известность получили новые способы обогащения, такие как спекулятивные биржевые сделки; заработать можно было даже на покупке и продаже акций Банка Англии. В 1724 году Даниель Дефо писал о «торговле, которая однажды околдовала всю страну, чуть было не разорив ее».

Биржевая аллея неподалеку от Королевской биржи (Royal Exchange)[15]15
  Королевская биржа – первая товарная биржа в Англии, возникшая в лондонском Сити в 1560–1570 гг. как площадка для торговли овечьей шерстью. С 1695 г. там проводились сделки с государственными и корпоративными ценными бумагами. Однако вскоре правительство решило ограничить количество торговцев на бирже и ввести значительные штрафы для тех, кто работал без лицензии. Лишившись доступа на Королевскую биржу, брокеры перебрались на Биржевую аллею, где за столиками кофеен заключались первые договоры на поставку соли, пороха и т. д.


[Закрыть] стала центром таких операций. Брокеры, совершавшие сделки с государственными бумагами и акциями частных компаний, выбрали в качестве места встреч две кофейни – «У Джонатана» (Jonathan’s) и «У Гэррауэя» (Garraway’s). Реклама кофейни «У Джонатана» 1695 года гласила, что любой желающий мог «приобрести и продать там все виды паев и акций». Брокер Джон Кастинг издавал бюллетень с котировками акций и биржевыми курсами, а также с описанием состояния деловой активности в Генуе, Дублине, Роттердаме и других городах. В кофейнях традиционно принимались ставки – как по вопросам государственной важности, так и по частным пари. Сколько дашь, если я не буду пить вина, эля или бренди до Михайлова дня 1696 года? Каковы шансы, что войну против Франции объявят до Рождества? На известной гравюре тех лет изображены джентльмены в париках и треуголках, беседующие в просторной комнате; они одеты в строгие камзолы. Это вкладчики или их представители в правительственных сделках или на промышленных предприятиях, ибо уже тогда формировались акционерные капиталы крупнейших компаний. На стене за джентльменами изображены бык и медведь, а также хромая утка. Бык олицетворял финансового оптимиста, а медведь – напротив, пессимиста; нет никаких сомнений в том, что среди изображенных на гравюре были представители обеих групп[16]16
  «Быки» и «медведи» – общепринятые названия участников фондового рынка, которые играют на повышение или понижение курсов валют или ценных бумаг, то есть представляют собой биржевых «бойцов», которые придерживаются разных торговых стратегий. Считается, что бык и медведь символизируют движение фондовых рынков сообразно манере нападения этих животных. Так, например, бык поднимает жертву на рога – и это символизирует подъем рыночных цен. Медведь же, напротив, валит врага на землю лапой – и цены, соответственно, падают.


[Закрыть].

Их разговор воспроизведен в пьесе «Смелый ход для жены» (A Bold Stroke for a Wife; 1717) Сюзанны Сентливр. Действие происходит как раз в кофейне «У Джонатана»:

Первый брокер. Кто участвует в лотерее цивильного листа? Или торгах какао [кофейных бобов]? Черт возьми, где сегодня все жиды? Кто ты сегодня, Авраам: бык или медведь?

Второй брокер. Бык, клянусь честью, – но у меня припасен недурной козырь на будущую неделю.

Официант (громко). Свежий кофе, джентльмены, свежий кофе! (Или: «Байховый чай!»)

Эта практика была совершенно новой и для многих рискованной. Мысль о зарабатывании денег «из воздуха» по принципу рантье особенно не нравилась тори. Они полагали, что богатство Англии – в ее землях, а не финансовых махинациях, и утверждали, что никто лучше землевладельцев не мог судить о сильных сторонах страны. Однако непререкаемым авторитетом в Лондоне пользовались и богачи, служившие надежной опорой для вигов. К богачам в те времена относились купцы, финансисты, чиновники и представители свободных профессий, среди которых встречалось немало диссентеров и нонконформистов. Существовало простое правило: инакомыслие шло об руку с деньгами, а англиканство – с земельными угодьями. Пока продолжалась война и правительство отчаянно нуждалось в финансировании, нуворишам был гарантирован немалый доход от учреждений государственного кредитования. Землевладельцы, напротив, переживали тяжелые времена, со дня на день ожидая обвала рынка. В памфлете «Поведение союзников» (The Conduct of the Allies) 1711 года Джонатан Свифт возобновил нападки на вигов, заявив, что война продолжается лишь для того, чтобы «обогатить ростовщиков и спекулянтов, претворить в жизнь пагубные замыслы партии и истребить землевладельцев».

Между вигами и тори возникли очередные разногласия, которые, хотя и имели политическую подоплеку, могли отразиться прежде всего на экономической жизни страны. Некоторые тори поддерживали возвращение к власти свергнутого короля Якова II или его сына; однако, вернувшись на трон, Стюарты могли отказаться от уплаты долга, принадлежавшего Вильгельму III и вигам. Это грозило бы стране финансовым хаосом и разорением богатых инвесторов. А этого никак нельзя было допустить.

Разумеется, опасения обеих сторон ничем не подкреплялись. Вскоре, абстрагировавшись от агонии войны, они осознали общность интересов владельцев капитала и недвижимости. Осенью 1711 года Джозеф Аддисон писал в журнале Spectator: «Торговца кормит земля, землевладельца одевает торговля»[17]17
  Цит. в пер. Н. Трауберг по: Англия в памфлете. Английская публицистическая проза начала XVIII в. М.: Прогресс, 1987.


[Закрыть]. Вскоре и землевладельцы, и представители финансовых кругов стали разделять идеалы «джентльменства» и «благородного общества», которые определяли общественные нормы в течение следующих 150 лет; наличие аристократической элиты, стать частью которой, казалось, так легко, удивительным образом приковывало внимание тех, кто так стремился туда попасть.

Финансовую стабильность дополнительно усилила новая мера, внедренная Чарльзом Монтегю. В течение года после открытия Банка Англии он решил восстановить реальную стоимость серебряного шиллинга, ведь к тому времени его ценность серьезно упала из-за распространившейся практики обрезывания монет или их подделки. Около 95 % монет были фальшивыми или неполновесными. Никогда еще серебряная монета не стоила так дешево.

Монтегю обратился за помощью к Исааку Ньютону. Они оба некогда учились в Тринити-колледже в Кембридже. Ньютон прогремел на весь мир, сформулировав закон всемирного тяготения в книге «Математические начала натуральной философии». Весной 1696 года Монтегю назначил своего прославленного однокашника смотрителем Монетного двора в районе Тауэр-Хилл. Одной из причин, по которой Монтегю решил привлечь выдающегося ученого к этой работе, стала написанная Ньютоном годом ранее лаконичная статья под названием «Об улучшении английской монеты» (On the Amendment of English Coins). Сочетая качества выдающегося теоретика и упорного экспериментатора, новый смотритель Монетного двора мог принести двойную пользу.

Обстоятельства требовали перечеканки всех серебряных монет, а старые монеты с примесями других металлов следовало полностью изъять из оборота. Инициатива исходила от Монтегю, однако организация процесса и контроль над ним легли на плечи Ньютона. В целом все прошло успешно, и уже спустя несколько месяцев после назначения Ньютона смотрителем Монетного двора еженедельно чеканили порядка 150 000 фунтов серебряными монетами. Денежному стандарту страны больше ничто не угрожало. Столпы государства остались нерушимы.

Уклад нового государства, сформировавшегося в результате «Славной революции» 1688 года, был вполне ясен. Разумеется, главой страны по-прежнему оставался монарх. Вильгельм III взошел на трон волею «Божественного провидения и по праву помазанника Божия», что, впрочем, могло быть истолковано по-разному. Эта двусмысленная формулировка обозначала двусмысленность ситуации. Вильгельм стал королем по праву завоевания или с согласия парламента? И какого соблюдения прав «помазанника Божия» он мог требовать? Он никогда не пытался излечивать золотушных, являя миру «королевское чудо»[18]18
  В средневековых трактатах золотуху называли «королевской напастью» или «королевской болезнью» (англ. King’s Evil или Queen’s Evil). Считалось, что излечить ее можно было лишь с помощью королевского волшебства. В ходе обряда исцеления король дотрагивался до ран и язв больного и осенял их крестным знамением, после чего золотушному вручалась милостыня. Полагали, что, как помазанники Божьи, монархи обладали даром исцелять эту болезнь.


[Закрыть], хотя его преемница Анна впоследствии не гнушалась этим способом демонстрации своего якобы сверхъестественного могущества.

Авторитет короля, несколько неопределенный или, во всяком случае, не оформленный, опирался на класс аристократов, которые заправляли новым государством с самого момента его образования. Высшие слои аристократии насчитывали около двухсот представителей, среди которых значились герцоги, графы и другие лорды; все они являлись членами немногочисленной, но сплоченной землевладельческой элиты. Богатство было основным, но не всегда единственным требованием для входа в этот круг избранных. Родословная оставалась не менее, а порой и более важным условием. Большую роль играло наличие права поземельной собственности, в которое входило исключительное право на охоту. Энергичные и честолюбивые представители высшего мелкопоместного дворянства охотно становились частью такой элиты, не имея ни малейшего желания противостоять ей, ибо аристократический культурный код наряду с идеализацией избранного класса красной нитью проходил сквозь социальную и политическую жизнь грядущего столетия. Ключом к успеху были не крутые перемены, а принцип преемственности, которая определялась привычными моделями восприятия и традиционными видами деятельности – столь же понятными, сколь и непререкаемыми.

Этот принцип является не отжившим представлением о «старой Англии», а живой иллюстрацией действительной политики и власти. О возможностях приобрести «входной билет» в высшие круги для людей с состоянием и даже нуворишей было написано немало, однако дело обстояло куда сложнее. Вплоть до начала правления Георга III (1760–1820) действовало неизменное правило: торговец не мог стать пэром.

Лорды являли собой мощную силу в том числе и в палате общин. Пока глава аристократического клана заседал в верхней палате, его родственники и иждивенцы – в нижней. Уильям Питт Старший даже назвал палату общин «компанией младших братьев». Кроме того, представители разных семей заключали брачные союзы, таким образом усиливая могущество аристократического меньшинства. В результате в стране насчитывалось более 15 000 представителей низших слоев джентри, не имевших благородного происхождения, но освобожденных от необходимости самостоятельно возделывать землю[19]19
  Одной из причин данного явления выступал майорат – передача земельной собственности и титула исключительно старшему сыну. В России попытка ввести единонаследие указом Петра I 1714 г. фактически провалилась: в 1731 г. Анна Иоанновна официально отменила данный акт. – Прим. науч. ред.


[Закрыть].

Для большинства представителей мелкопоместного дворянства основной церковью была государственная, то есть англиканская, к которой они принадлежали по праву рождения. Все остальные, разумеется, считались диссентерами, немногие были атеистами, однако основная масса исправно ходила по проторенной тропе в деревенскую или городскую церковь. В начале XVIII века англиканское духовенство было полностью подчинено административному аппарату. Архиепископ Кентерберийский имел официальное место в Тайном совете, а епископы составляли неотъемлемую часть палаты лордов. Когда однажды епископ Хэр слегка пригрозил вигскому вельможе лорду Картерету возможным отказом поддержать его во время голосования, тот ответил: «Если уж мне понадобится ваш голос, то я придумаю, как его получить». Сами епископы нередко были благородного происхождения, поэтому их не мог не радовать тот факт, что после смерти Кромвеля вельможи получили возможность вернуться в свои дворцы. Служение церкви считалось одной из трех важнейших профессий наряду с юриспруденцией и зарождавшейся наукой или искусством врачевания, и потому духовенство являлось неотъемлемой частью социальной иерархии.

Ортодоксальное англиканство – нечто иное даже трудно себе представить – было в основе своей религией ответственности и долга. Главную роль в нем играл здравый смысл, а не догматизм. Руководящим принципом была нравственность, а не Христос Спаситель. Богослужения и каноны во многом оставались неизменными со времени их возникновения в середине XVI века. Дополняли картину привычка и безразличие. Когда пастор и землевладелец живут в мире и согласии, религиозная и светская стороны жизни являются отражением друг друга. Пожалуй, в этом случае мы можем согласиться с истинным врагом всех англичан – Наполеоном Бонапартом, который однажды заметил: «В религии, на мой взгляд, заключена отнюдь не загадка вочеловечения Иисуса Христа, а загадка общественного порядка. Идея равенства дана самим небом, ибо она спасает богатых от расправы, которую неминуемо учинили бы над ними бедные». Если это высказывание кажется слишком циничным, мы можем обратиться к исконно английскому бытописателю Уильяму Хогарту, который в гравюре «Спящий приход» (The Sleeping Congregation) показал, как повальная скука и безразличие окутывают сознание общества. На изображении преобладают светские, а отнюдь не божественные образы. Духовность превратилась в снотворное.

У других сословий дел было куда больше. Возможности обогащения, появившиеся в результате финансовой революции, способствовали росту числа и авторитета представителей так называемого среднего сословия, удобно разместившегося между джентри и огромной армией разнорабочих и лавочников. Новый класс включал в себя фермеров-арендаторов и владельцев фабрик, городских торговцев, мелких предпринимателей и духовенство, врачей и юристов. Рост числа специалистов, чей труд теперь оплачивался на регулярной основе, был одной из характерных особенностей начала нового столетия. Эти люди не отличались приверженностью особым правилам поведения, однако главные качества представителей этого разношерстного сословия оставались неизменными: предприимчивость, порядочность, сдержанность и трудолюбие.

Даниель Дефо – ярый сторонник ценностей среднего класса, правда порой сбивавшийся с праведного пути, в первой главе романа «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» (1719) словно напоминает сам себе, что «среднее положение в обществе наиболее благоприятствует расцвету всех добродетелей и всех радостей бытия: мир и довольство – слуги его; умеренность, воздержанность, здоровье, спокойствие духа, общительность, всевозможные приятные развлечения, всевозможные удовольствия – его благословенные спутники. Человек среднего достатка проходит свой жизненный путь тихо и безмятежно, не обременяя себя ни физическим, ни умственным непосильным трудом, не продаваясь в рабство из-за куска хлеба, не мучаясь поисками выхода из запутанных положений, которые лишают тело сна, а душу – покоя, не страдая от зависти, не сгорая втайне огнем честолюбия»[20]20
  Перевод М. А. Шишмаревой.


[Закрыть].

Благосостояние граждан неизменно росло по мере укрепления экономики. В начале XVIII века каждого седьмого можно было причислить к среднему классу; спустя сто лет это был уже каждый четвертый или пятый. Впрочем, некоторые из них с беспокойством осознавали свой промежуточный статус и пытались как можно дальше отойти от рубежа нищеты, подражая манерам и образу жизни высших сословий. Нужно было во что бы то ни стало держать лицо; следовало не только быть кредитоспособным, но и производить соответствующее впечатление, чтобы не оказаться на дне общества. Конечная цель состояла в том, чтобы за одно или два поколения пополнить ряды знати.

Среди представителей среднего класса было немало сторонников англиканской церкви, однако в пропорциональном отношении преобладали диссентеры или нонконформисты. Ведь именно в основе их религии лежали тяжелый труд, предприимчивость, честолюбие и упорство. Государство уже отчасти смирилось с религиозным сектантством. Пресвитериане, конгрегационалисты и арминиане, например, были частично признаны в результате принятия Акта о веротерпимости 1689 года (Toleration Act), хотя им по-прежнему запрещалось занимать государственные должности. Их церкви и молельни составляли часть городского и сельского пейзажа. Квакеры, некогда участвовавшие в шествиях обнаженными «в знак следования» заветам двадцатой главы Книги пророка Исаии, действительно вели себя, по словам коллекционера Авраама де ла Прима, «скромно и благочестиво». Таков был вектор развития всех радикальных сект. Со временем их адепты становятся куда более спокойными и почтенными; что и говорить, они становятся старше. Однако методистское возрождение, пик которого пришелся на последующие десятилетия, позволило пробудить первобытный огонь в душах фанатичных евангелистов. Такой ревностной борьбы с ортодоксальной закостенелостью Англия не видела с середины XVII века.

Разумеется, многие и вовсе обходились без религии, если не считать пережитков язычества и природной духовности, унаследованных от поколений прошлых веков. В начале XVIII века низшее сословие зачастую определяли как «механическую часть человечества». Они жили разнообразным ручным трудом. Это были в буквальном смысле «руки» страны, которые подавали еду, таскали воду, рубили деревья, шили и пряли. Все они составляли крупнейший класс рабочего населения: от шахтеров до швей манто, от часовщиков до лавочников и от лакеев до поваров. Дефо писал о них: «много работают, но мало хотят», а еще «сельские жители, фермеры и так далее, кому безразличны достижения». Некоторые из тех, кто работал на земле, не могли в полной мере насладиться ее плодами. Если их свиньи давали поросят, а куры – цыплят, их, вероятнее всего, относили на рынок, а не подавали дома к столу. Крестьяне продавали выращенные собственными руками яблоки и груши, а сами питались снятым молоком или молочной сывороткой, в то время как их покупатели лакомились сливками и сыром. Неустанный труд крестьян на благо страны так и остался подвигом безымянного героя.

С появлением новых веяний в исторической науке специалисты по истории общества обратили взор на тех, кто находился в еще более сложных обстоятельствах. По некоторым оценкам, до промышленной революции примерно четверть всего населения жила за чертой бедности. Это были те, кто, по словам Дефо, «много работал». Их также можно назвать «работавшими нищими». Одним из них был Джереми из пьесы Уильяма Конгрива «Любовь за любовь» (Love for Love; 1695), который, рассказывая о себе, говорил: «Зимой моя матушка торговала устрицами, а летом – огурцами, а я появился на свет, поднявшись вверх по лестнице, ибо родился в подвале»[21]21
  Ср. пер. Р. В. Померанцевой: «…матушка зимой торговала устрицами, а летом – огурцами, и в мир я вошел по лесенке, ибо родился в подвале».


[Закрыть]. С тех пор он неплохо преуспел, став слугой джентльмена. Именно в этом и заключалась ценность этого класса. Его члены могли быть весьма полезными; один факт, что их число было огромно, являлся настоящим благословением для богатых. Нищие пополняли ряды рабочих на фабриках и заводах, скромно выполняли обязанности прислуги на кухне. Считалось, что дисциплина, лишения и тяжелый труд были универсальным лекарством от безделья, даже если, как говорил сэр Уильям Питт, вся их работа заключалась в перетаскивании камней из Стоунхенджа к Тауэр-Хилл.

Те же, кто находился на самом дне социальной пирамиды, были сплошь жалкими, несчастными и никуда не годными отбросами общества. К ним относились попрошайки, бродяги, калеки, умалишенные, а также все многочисленное племя бездомных оборванцев в лохмотьях, которые ютились в дырах в стенах, шахтах, хлевах и на чердаках. В одном из анонимных памфлетов 1701 года под названием «Рассуждения о моральном облике нации» (Reflexions Upon the Moral State of the Nation) утверждалось, что эти отверженные «жили скорее как крысы или другие мерзкие твари, нежели как создания рода людского». Беспомощные и неизлечимо больные, они зачастую оказывались брошенными и забытыми. О них вспоминали, лишь когда они участвовали в мятежах, беспутствах или оказывались разносчиками эпидемий. Обитатели улиц вызывали страх и отвращение, и даже самые щедрые порывы реформаторов не могли повлиять на их жизнь. От нищих невозможно было избавиться, исключить их из социальной иерархии, но при этом они оставались неприкасаемыми.

Смерть королевы Марии в Кенсингтонском дворце в конце 1694 года погрузила Вильгельма в скорбь и траур столь глубокие, сколь и неожиданные. Мария скончалась от оспы во время особенно холодной зимы. Всякий раз, когда ее супруг отправлялся с армией на континент, она замещала его с некоторой неохотой. Она чувствовала себя «лишенной всего, что так дорого в лице мужа, покинутой и одинокой среди совершенно чужих людей»: «Сестра моя так сдержанна и серьезна, что едва ли может меня утешить». В действительности Мария и ее сестра Анна почти не разговаривали друг с другом. Когда Вильгельм был рядом, Мария без раздумий выполняла все его желания, однако она обладала не только покладистым нравом, но и жизнерадостностью и живостью, которые не часто проявлялись у ее супруга. Впрочем, в его отсутствие она демонстрировала решимость и королевское достоинство. По усопшей скорбели повсеместно и, возможно, даже искренне.

После смерти королевы ее сестра Анна оказалась в исключительно трудном положении; теперь она становилась бесспорной наследницей трона, имея на него куда больше прав, чем ныне действующий монарх. После десяти лет пренебрежительного отношения к Анне Вильгельму пришлось научиться проявлять к ней почтение и уважение. Сама Анна полностью полагалась на фрейлину графиню Сару Мальборо, а также на ее мужа, 1-го графа Мальборо. Так строилась карьера при дворе, и вскоре удачливая пара стали герцогом и герцогиней.

Хотя аббатство было задрапировано черной тканью в знак траура по усопшей королеве, парламент действовал, или, правильнее сказать, бездействовал по вопросу, который будет иметь несчетные последствия для будущего государства. Весной 1695 года по недосмотру была пропущена резолюция о «регулировании печати и типографий», что привело к возникновению феномена, получившего название «четвертое сословие» или «четвертая власть». В ретроспективе эта резолюция оказалась судьбоносной, ибо она навсегда освободила английские печатные СМИ от правительственного контроля.

Ранее публика была вынуждена довольствоваться официальной газетой правительства London Gazette. Она была основана в феврале 1665 года и официально издается по сей день, хотя, по словам капитана Блеффа из комедии Уильяма Конгрива «Старый холостяк» (The Old Bachelor; 1693), в газете «поверьте, сэр… за весь прошлый год не сказано и двух слов правды»[22]22
  Перевод П. В. Мелковой.


[Закрыть]. Однако в результате завинчивания гаек в эпоху доминирования одной партии над другой и напряженной военной обстановки спрос на печатные СМИ заметно вырос.

В течение двух недель после отмены цензуры вышел первый тираж газеты Intelligence, Domestic and Foreign; за ней последовали The English Courant, The Post Man, The Post Boy, The Weekly News-Letter и др. В некоторых из них были предусмотрены пустые графы, куда читатель мог записать свежие новости перед тем, как передать газету знакомым или соседям. Многие статьи сопровождались такими фразами: «требует подтверждения», или «вокруг этого события существует много домыслов», или «время прояснит истинный ход событий». Происходившее в мире зачастую казалось крайне неясным и неопределенным.