Текст книги "Венеция. Прекрасный город"

Пространство было настолько ограничено, а наплыв обитателей настолько велик, что дома в гетто становились все выше и выше, до восьми-девяти этажей. Здания разделялись на квартиры, в каждой жило четыре-пять семей. Рассказывали, что некоторым приходилось спать в разное время суток, поскольку на полу было слишком мало места. Райнер Мария Рильке в «Сцене из Венецианского гетто»  (1900) рассказывает историю одного многоквартирного дома в гетто, который поднимался все выше и выше, пока его обитатели не увидели море. Это весьма значимая венецианская легенда.

На самом деле все окна смотрели во внутренний двор. Визуального контакта между иудеями и христианами не должно было существовать. Считалось, что иудеям не пристало видеть святыни, которые проносят по близлежащим христианским улицам. В этом – отражение латентной тревоги венецианцев. И неслучайно снаружи здания казались каменными утесами. Ворота у моста днем и ночью охраняли стражники. Соседние набережные были обнесены стенами. Две лодки патрулировали близлежащую зону. Гетто напоминало крепость или тюрьму. Да и сам город стал в некотором роде тюрьмой для своих обитателей.

Евреи должны были носить знак принадлежности к своей нации. Сначала это был круг из желтой ткани размером с яблоко, который нашивали на грудь уличной одежды; затем это стала желтая шляпа, затем красная. Сексуальная близость между иудеями и христианами была запрещена. Любой иудей, застигнутый с христианкой на месте преступления, нес кару: ему отрезали яички.

К концу XVI века стали раздаваться жалобы, что гетто «днем и ночью служит убежищем ворам и распутникам, там все время вспыхивают ссоры, стычки с применением оружия, раздаются угрозы». Но в то время подобное можно было сказать о любом городе. Три столетия спустя Теофиль Готье проклинал гетто как «зловонное, продажное место». Но в тот период такому описанию соответствовала большая часть Венеции. Гетто отражало природу этого большого города, и в этом микрокосме в микрокосме все выглядело более выпукло и ярко.

В гетто были подпольные игорные дома, так же как в большом городе, где проигрывались или выигрывались огромные суммы. Гетто давало приют людям многих языков и наречий – испанцам, португальцам, грекам, итальянцам, немцам, левантийцам – как и город.

Гетто было жестко организовано и контролировалось еврейской верхушкой, которая следовала примеру венецианских аристократов. На праздник Пурим евреи надевали маски и костюмы совершенно венецианского фасона. Этот праздник считался еврейским карнавалом. Обитатели гетто отличались умением петь и играть на музыкальных инструментах, как, впрочем, и венецианцы. К началу XVII века в стенах гетто была даже Музыкальная академия. Евреи устраивали изысканные театральные представления. Множество еврейских женщин одевались по последней моде – в бархат и плюш, вельветин и кружево. Они были насквозь венецианизированы, то есть настолько, что строгие раввины порицали их за мотовство и чувственность. Гетто сделалось второй Венецией.

В этом одна из загадок города. Он без труда повторял себя во всех самых разных своих районах и учреждениях; его природу и структуру бесконечно воспроизводили, возможно, неосознанно преклоняясь. Каждая из общин в составе Венеции, будь то ремесленная гильдия или мастерская, становилась республикой в миниатюре. Город был настолько силен, что его образ стал притягательной парадигмой. Тысячи городов, сливаясь, составляли город Венецию, подобно тому, как тысячи языков пламени создают костер.

Сами евреи не презирали гетто. Оно стало их домом, убежищем, тем, чем Венеция была для первых поселенцев. Оно сделалось для евреев местом отдохновения. Испанские и португальские евреи, к примеру, были счастливы найти здесь пристанище. Гетто превратилось в центр иудаики и центр еврейских издательств в Европе. Здесь было средоточие раввинической культуры. Несмотря на дурную репутацию, гетто оставалось для евреев основным местом молитвы и духовности, размышлений над священной судьбой самой Венеции. Оно же защищало от вспышек антисемитизма черни.

В течение дня в гетто находились и иудеи, и христиане, на самом деле гетто таило в себе некую прелесть для части венецианского общества. Правительство Венеции пыталось не допускать участия граждан, скажем, в представлениях в Пурим, но растущие протесты заставили отказаться от подобных попыток. Некоторые венецианцы к тому же регулярно посещали синагоги, слушая известных или особо одаренных раввинов. В свою очередь, раввины ходили на проповеди в венецианские церкви. Между евреями и венецианцами существовала более глубокая близость, чем они хотели бы признать. У них имелось много сходных черт. Для тех и других очень важны были обычаи и церемониалы. Венецианских аристократов часто описывали как степенных и исполненных достоинства, подобным же образом говорили о еврейских старейшинах. И к венецианским торговцам, и к евреям относились с вульгарной предвзятостью. Их обвиняли в «ненасытной алчности» и в «сговоре с целью всех разорить». Остальной мир верил, что Венеция необычайно богата, хотя любой ценой старается скрыть это. Против евреев подобные обвинения выдвигались во все времена. К венецианцам и евреям в мире относились одинаково. И тех, и других ненавидели.

Но при всех издержках в Венеции были терпимы к евреям, как нигде в Европе. К евреям относились терпимо, возможно, потому что они приносили доход. Не следует забывать о принципе коммерческого расчета, пронизавшем жизнь Венеции. Евреям разрешалось открывать торговые заведения только при условии уплаты высоких пошлин. Торговля, которая пришла в Венецию благодаря еврейским купцам и лавочникам, приносила огромную пользу венецианцам. Родня венецианских евреев зачастую отправляла в этот город свои капиталы. Во времена частых кризисов на гетто ложилось бремя высоких налогов. В первые десятилетия XVII века считалось, что общий доход, полученный от гетто, равнялся примерно 220 000 дукатам, сумма гораздо большая, чем любая собранная в венецианских заморских материковых колониях.

Но важны не только налоги и дукаты. Есть и нечто более возвышенное. Знаменательно, к примеру, что и венецианцев, и евреев отличали священное почитание Закона и святая вера в свой народ. И те и другие были озабочены судьбой родной территории как общинного наследия. И те и другие полагали, что их Своды законов представляют собой договор между Богом и людьми. И те и другие чтили своих предков и с необычайным уважением относились к обычаю и традиции. Евреи знали, что зависят друг от друга, и общественная жизнь считалась даже более священной, чем частная, – из-за общей цели и необходимости самосохранения. Разве это не напоминает венецианское государство? Эти две культуры были отражением друг друга.

Глава 6
Вопреки природе

Некогда в Венеции было множество садов. В XVI веке их насчитывалось пятьсот, уютно расположившихся в городе и живущих своей свежей, полной чудесных ароматов жизнью. Однако Казанова в XVIII веке замечает, что «сад в Венеции редкость». В середине XX века, судя по подсчетам, их сохранилось всего шестьдесят. С тех пор это число могло уменьшиться. Но в Венеции все еще есть сады, уединенные и тихие, защищенные стенами и воротами, зеленые оазисы в каменной жизни города.

В прежние времена в маленьких садах росли лиственницы, кипарисы или лавры. В больших садах были разбиты цветочные клумбы, посажены аллеи фруктовых деревьев, на которых висели клетки с певчими птицами для создания иллюзии идеальной природы. В большинстве садов имелись храмы, фонтаны, тщательно спланированные веранды. По улицам и площадям плыл аромат фруктов, жасмина и вечнозеленых вьющихся роз.

Любовь венецианцев к цветам можно сравнить только с их любовью к зданиям. Здесь были разносчики-продавцы гладиолусов и тубероз, других цветов, выращенных на материке.

Описывая их в 1623 году, сэр Генри Уоттон создал новое английское слово florist  (цветочник). Оно легко вошло в словарь. В день Святого Марка у молодых венецианцев было в обычае дарить возлюбленной розовый бутон. В запечатленных на холсте изображениях Венеции XV века видны бесчисленные горшки гвоздики, загромождавшие подоконники. Но вкусы меняются. В первые десятилетия XX века цветком Венеции стала аспидистра. Здесь был все же один местный цветок. Fiore di barena  (цветок отмели, что на лагуне), одевающий болота фиолетовым плащом. Он оставался символом тех времен, когда Венеция была всего-навсего частью дикой, нетронутой природы.

В самой лагуне были острова-сады. В XV веке преобладали виноградники и монастырские сады. Остров Джудекка до последнего времени был раем для садов. На острове Торчелло росли виноградные лозы и гранаты, олеандры и акации, фиги и бузина; он обладал плодородной почвой, подходящей для маиса и артишоков. Когда-то оливковые деревья росли по всей Венеции. Остров Кастелло, где стоит кафедральный собор, некогда назывался Оливоло. Оливковое масло было прибыльным товаром.

Но в городе не имело смысла возрождать или обновлять роскошество флоры. Ведь венецианцы предпочитают растительности мрамор. В Венеции место природы заняла архитектура. Она намекала на природу самым благочестивым и утешительным образом. Это одна из тайн венецианского строительства. Камень зданий приобретает форму листьев и ветвей. Сотни колонн Святого Марка составляют священный лес. Дерево становится камнем. Камень становится деревом. Большие дома можно также сравнить с коралловыми рифами.

Чтобы воссоздать природу, необходимо искусство. Среди венецианских живописцев начала XVI века существовала мода на пасторальные сцены. Но мир природы изображался без жизни, нетронутым и ненаселенным. Здесь есть овцы. Есть живописные сельские дома. Есть леса и родники. На переднем плане нимфы и пастухи. Однако внутренняя реальность сельской жизни остается нераскрытой. Трава изображается, как, скажем, если бы это был бархат. Правда, на венецианских мануфактурах производили бархат, напоминающий траву.

Природную жизнь города скорее можно было вообразить, чем увидеть. Почувствовать под слоями камня. Байрон называл Венецию «самым зеленым островом своего воображения» – парадокс, который мог создать только он. Героя новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции»  (1912) – Густава Ашенбаха – посещает видение: «Ландшафт… тропические болота… подобие дебрей первозданного мира, с островами, топями, с несущими ил водными протоками». Это Венеция в ее первоначальном виде. Но такого города больше никто не увидит.

Какие животные населяли этот каменный город? Когда-то здесь паслись овцы и быки. Бродили лисы и даже волки. По улицам Венеции двигались кони и мулы. В 1177 году мул вез на себе Папу Александра III по улицам Венеции, а в 1361 году дож с одиннадцатью аристократами въехали в город верхом на лошадях. Венецианцы с давних времен славились искусством верховой езды и не оставили этого занятия по сей день. В 1310 году для подавления заговора против дожа на площади Святого Марка собрались восемьдесят всадников. На этой площади происходили спортивные состязания. Присутствовавший на одном из таких выступлений Петрарка заметил, что венецианцы своим искусством верховой езды и владением оружием могли бы сравняться «с самыми жестокими воинами мира». До запрета эдиктом 1359 года устраивались скачки по мосту Риальто. Одними из основных звуков в городе были стук копыт и лошадиное ржание. Однако это не продлилось долго.

В 1611 году английский путешественник Томас Кориат записывает, что во всем городе встретил только одну лошадь. В конце концов, вышел указ о запрете появления лошадей в городе. Там просто не хватало места, а распространение каменных мостов со ступеньками стало следующей помехой.

Лошади в Венеции были так редки, что в 1789 году миссис Трейл видела вереницу горожан, выстроившихся в очередь, чтобы посмотреть на чучело лошади. А к XVIII веку над венецианскими аристократами смеялись из-за того, что они умели кататься только в гондоле. Это показывает, что при отсутствии практики природное умение исчезает. В городе можно увидеть лишь лошадей, застывших в металле. Четыре бронзовых коня на фасаде Святого Марка, трофей войны из Константинополя, – символ города, где естественная жизнь заканчивается.

В Венеции были и остаются популярны кошки и собаки. Когда-то город был полон сторожевых и охотничьих собак, их использовали в лагуне. Но спустя столетия в Венеции остались относительно небольшие, комнатные собачки, вполне соответствующие городскому пространству. Собакам нравится, в частности, запах старого камня. У них явно выраженное ощущение территории, как и у венецианцев. Венецианские живописцы любили собак. Их присутствие на холсте нравилось Карпаччо. На одной из его самых известных картин, которая теперь находится в Сан-Джорджо дельи Скьявони, маленький терьер выжидательно смотрит на Святого Иеронима  (или, возможно, Святого Августина), застывшего в молитвенном экстазе. Естественное ошеломленно смотрит на сверхъестественное. Карпаччо также рисовал собак на страже, собак спящих, собак на верандах и собак в гондолах. Собаки принадлежали не только аристократам. Почти в каждом номере местной газеты Gazetta Veneta в XVIII веке содержатся объявления о потерянных собаках. Венецианцы держали собак как один из символов большого мира природы, мира, которого они лишились в борьбе за выживание. В современных vaporetti собак перевозят в намордниках.

Котов в Венеции воспринимали как «маленьких львов». Они – часть этой территории. От природы они ленивы. Но и наблюдательны, и могут провести большую часть дня просто глядя вокруг. Но коты, в отличие от большинства пород собак, не любят воду. В разных районах города и по сей день встречаются группы одичавших кошек. Они наводняют Рыбный рынок. Их можно увидеть на карнизах, на ступеньках, под мостами, на площадях. Особенно много кошек на campo Сан-Лоренцо. Разумеется, они полезны тем, что ловят крыс. Крысы – одно из проклятий Венеции, хотя они на удивление редко упоминаются в литературе об этом городе. В Венеции существует поговорка: «В каждом доме есть крыса», что означает примерно то же, что «В семье не без урода». Но поговорку можно воспринимать и буквально.

Именно успехи кошек в борьбе с этой напастью скорее всего породили венецианское суеверие: тот, кто убьет кошку, в течение года умрет, а с тем, кто покалечит кошку, произойдет несчастье. Это не останавливало закоренелых ненавистников кошек. В республике бывали внезапные таинственные вспышки отравлений и существовал странный ритуал, в котором кошку, привязанную к доске, венецианская толпа убивала, «бодая» головой.

Тем не менее в республике всегда воспевали животных и птиц. Живопись позднего Средневековья и раннего Возрождения полна изображений животных. Карпаччо и Кривелли, Тинторетто, Веронезе, Беллини рисовали котов и собак, соколов, оленей и фазанов. Тициан изображал белых кроликов. В любом случае, существовало желание постичь мир природы, который в действительности был недосягаем, и чем он был неуловимее, тем горячее его любили.

По всей Венеции можно было увидеть вольеры и клетки с поющими птицами, еще одно напоминание о существовании где-то в других местах природной жизни. Любимцами были ярко окрашенные птицы – попугаи, канарейки и зяблики. Всех этих птиц, разумеется, привозили. В XVI и XVII веках на Мерчерии аптекари для рекламы своей профессии держали клетки с соловьями. Джон Ивлин в XVII веке писал, что «закрыв глаза, можно представить себе, что ты за городом, в то время как на самом деле находишься посреди моря». Погоня за природой была для венецианцев способом забыть о неестественном и рискованном положении, в котором им приходится жить.

Роберту Браунингу нравились в Венеции XIX века чайки. Эти птицы редко упоминаются в хрониках города, хотя чаек, наряду с серыми журавлями и дикими утками, следует считать коренными птицами лагуны. Они тоже были частью мифа города, ведь именно полет птиц привел первых поселенцев к островам лагуны. Существует легенда, согласно которой голуби с площади Святого Марка – прямые потомки тех, кто был в стае, за которой следовали изгнанники из города Одерцо, убегая от варваров. Ласточки дарят совсем другое благо. Они появляются летом и истребляют москитов – бедствие стоячих вод.

Приезжающие в Венецию непременно видят голубей. Те, что живут на площади Святого Марка, – самые избалованные и самые охраняемые птицы в мире, они неприкосновенны. Во время морозов или сильных ливней они буквально сбиваются в кучу, налезают друг на друга, создавая и удерживая тепло. Они знают, что им не грозит опасность со стороны хищников и что их никто не побеспокоит. У них выработалась единственная в своем роде форма поведения, характерная для животных на уединенных островах в далеком море.

Голуби защищены древней традицией, священной в Венеции. Рассказывают, что некогда в Вербное воскресенье голубей выпустили из базилики Святого Марка, привязав к лапкам небольшой груз. Стесненные в движениях, они стали легкой добычей для обеденного стола венецианцев. Но часть птиц каким-то образом избежала гибели и нашла убежище в нишах и на уступах собора. Так они получили защиту благодаря вмешательству самого святого. После этого голуби стали культовой птицей. История продолжается. Дневную норму корма им предоставляют из государственного зернохранилища  (подобный обычай существовал в Персии и на юге России), а побеспокоить их или ранить каким-либо образом считается правонарушением.

Сейчас в городе сорок тысяч «голубей Святого Марка». Зерном для них торгуют девятнадцать венецианских семей. Этой божественной раздачей пищи наслаждаются птицы, к которым Элизабет Барретт Браунинг обращалась как к «священным голубям». В течение последних лет было предпринято несколько попыток ограничить их число, так как они представляют собой угрозу здоровью горожан, а их помет разъедает драгоценные камни города. Их травили, ставили ловушки, даже применяли противозачаточные средства. Все попытки провалились. Голуби на площади Святого Марка с тех пор, как она была создана. Почему они должны покинуть ее сейчас? А если их удалят, станет ли площадь благороднее или безопаснее? Вопрос спорный. Трафальгарская площадь в Лондоне теперь, когда ее голуби изгнаны, кажется оголенным и даже пустынным пространством. Птицы – часть души места. Они – оживший серый камень, ставший мягким на ощупь.

Существовало множество способов, которыми Венеция боролась с природой. Ее душа и бытие были отданы битве с морем, и вечное соперничество, видоизменяясь, проникло во все остальные сферы городской жизни. К примеру, венецианцы стали удивительно искусными, «принуждая» растения. Они умели заставить цвести розы и левкои не в обычное для них время года, их розы чудесно пахли и в январе. В первой половине XX века у венецианцев было обыкновение красить цветы: на продажу шли оранжевые и голубые розы или розовые и фиолетовые маргаритки. Это, несомненно, примеры очень давней практики. Любовь венецианцев к цвету хорошо известна. Почему бы не распространить то, что было на холсте, на более эфемерный мир?

Венецианцы были очарованы идеей регулярных садов, предпочтение отдавалось самым сложным. На их виллах на материке, около Бренты, сады были симметричными, с разнообразными водоемами, фонтанами и скульптурами в гротах и пещерах. В оранжереях росло множество редких привозных растений, а живые изгороди подстригали в форме лодок или животных. Мраморные статуи, изображавшие нимф и богинь в натуральную величину или большего размера, красовались на фоне пасторальных ландшафтов, модных в начале XVI века. Для той поры характерен всеобщий интерес к садоводству, стремление контролировать и совершенствовать мир природы. Под контролем находилось все. Венецианские аристократы наслаждались победой над природой – или скорее своим прирожденным умением манипулировать ею в собственных целях. Кроме прочего, это был основной урок истории республики. Тонко, но осязаемо город демонстрирует неоднозначную область между естественным и искусственным, наводя на мысль о том, что может существовать некая третья данность.

Глава 7
Камни Венеции

Венеция скорее город камня, чем земли или, скажем, листьев. Не делает ли это ее нереальным городом? Освальд Шпенглер в начале XX века полагал, что развитие цивилизации характеризуется переходом от растения к камню. В этом отношении Венеция может считаться самым цивилизованным городом. С XV века, когда деревянный город стали постепенно сносить, Венеция сделалась маленьким царством камня. Ее надежность и стабильность казались еще ощутимее оттого, что ей приходилось взаимодействовать с водой.

В Венеции нет природного камня, его покупали. Или крали. Такое случалось в прошлом плавучего города. Был период, когда после взятия Константинополя каждый корабль, плывущий из этого города в Венецию, должен был взять груз камня. Он использовался в качестве балласта. Но в большинстве случаев камень приходилось покупать. Мрамор Венеции прибывал из Каррары и с острова Парос. С Эуганских холмов привозили трахит, он использовался для мощения calli  и campi. Темный или красноватый камень ввозили из Вероны, в нем были вкрапления гальки и обломков более твердого камня, напоминавшие острова, разделенные проливами. Более легкий камень из Вероны, розовый и серый, может менять тон в зависимости от времени года и освещения. Он необыкновенно подходит городу. Розовый гранит и порфир привозили из Египта. В ход шел и камень от старых церквей и домов на островах лагуны. Камень настолько ценился, что его использовали опять и опять. В непрерывном процессе возрождения основой для новых зданий служили развалины. Плиты с римских могил становились частью стен христианских церквей. Алтарь богу солнца из Аквилеи был использован в баптистерии Святого Марка. Можно сказать, что Венеция была построена на античности. Она приютила прошедшие века.

Встречались и более экзотические камни. Венецианцы любили колористические эффекты агата и малахита, аметиста и сердолика. На фасаде Ca’ d’Oro  (Золотого дома), дворца на Большом канале, использован ультрамарин, изготовленный из порошковой ляпис-лазури, доставленной из Бадахшана. Венецианцы любили цветной, с прожилками камень – зеленый порфир и черный гранит, камень с красноватыми полосами на белом фоне, камень с белыми полосами на оранжевом фоне. В соборе Святого Марка более пятидесяти видов камня.

Но основной камень Венеции добывали в Истрии. Камень из Истрии выносил жару и холод, легко поддавался обработке и, что самое важное, напоминал родственный ему мрамор. Отполированный, он был едва отличим от мрамора. Очередной пример венецианской страсти к «видимости». Этот камень использовался как фундамент для дворцов и церквей. Использовался для скульптуры, для дверных и оконных рам, для колонн и замковых камней, для набережных и щитов гербов.

Еще один важный камень. Известняк. Он возник под действием моря и представляет собой невообразимую смесь миллионов морских существ. Он – сущность моря. Когда Уистен Хью Оден в «Хвале известняку»  (1939) изображал известняковый пейзаж, ему слышался шепот подземных ручьев. Известняк неразрывно связан с жизнью и историей воды. Мрамор тоже известняк, затвердевший и настолько изменившийся, что может лучше противостоять воздействию морского воздуха. Вот почему его чаще всего используют для фасадов церквей и дворцов. Так море, пройдя ряд метаморфоз, стало камнем Венеции. Известняк светится внутренним светом океана. Он блестит. Он сияет. Он мерцает. Город не раз описывали как мраморный лес, вытянувшийся кверху, выросший из окаменевших деревьев, лежащих в его основании. Рёскин посвящает целые страницы книги с точным названием «Камни Венеции»  (1853) описанию листвы и цветов, изваянных из камня, эти украшения настолько тщательно выполнены, что каждый каменный виноградный лист отличен от остальных. Ветки и переплетенные усики, листья и грозди винограда в различных положениях, каждая жилка листа скопирована точно. Это способ не только запечатлеть природу, но и спародировать ее.

Венецию посещают из-за ее камня. Потому что для путешественника это скорее город зданий, а не людей. Жизнь города – это камни. Здесь существует традиция священных камней. В фасады дворцов вделаны византийские каменные кресты. В стенах многих церквей и домов обнаружены композиции из овальных камней и каменные кресты. Над готическими дверными проемами, как правило, размещен каменный тимпан – треугольное поле фронтона с вырезанными на нем ангелами или святыми.

Камень был способом воплотить дух. Здесь есть камни веры и камни текстов – с цитатами из Библии, помещенными на притолоке; есть камни закона, на которых вырезаны правила и указы; есть камни наказания – места публичного суда и казни; есть камни бесславия, отмечающие места предательства и бесчестья, – так, текст на каменной колонне сообщает, что она «была воздвигнута для публичного обозрения, чтобы устрашать некоторых и служить вечным предупреждением всем». Эти символы восходят к очень давним временам, к первобытной вере в камень как изображение бога; вере, существующей в таких различных культурах, как культура Индии и кельтской Европы, Меланезии и Северной и Южной Америк. Эти верования сохранились благодаря особым обстоятельствам плавучего города. Драгоценные камни были в то же время и магическими. Рильке как-то назвал Венецию каменной сказкой.

Венецианские живописцы расточали свое богатство красок и свою фантазию камню. У Карпаччо и Веронезе, Беллини и Тинторетто есть картины с перспективой, открывающей вид на каменоломни, карьеры, залежи камня. Это пейзаж их воображения. Художники с глубоким почтением относились к общественным зданиям Венеции. Их объектами были лестницы и колонны, коридоры и башенки. То же внимание лежит в основе позднейшего детального воспроизведения Каналетто городской архитектуры. Живописное полотно Каналетто «Двор каменотеса»  (около 1730) – раздумье о силе и возможностях камня. У его полотен, как правило, кирпично-красный фон.

У Венеции была тайна. Ее можно представить как город, сложенный из кирпича, и это будет верно. По большей части дома построены из кирпича, искусно облицованного мрамором или оштукатуренного. Это иллюзорность в самом глубоком смысле. Дворцы построены из кирпича. Церкви и жилища – из кирпича. На самом деле это город обожженной глины, изъятой из материковой земли. Но он одет в мрамор и известняк в знак преклонения перед морем, а не перед землей.

Кирпич и камень венецианских зданий иногда сравнивают с плотью и костяком человеческого тела. Свечение известняка уподобляют свечению плоти. Да, камни могут жить и двигаться. Камни Венеции кажутся легкими. Здания насыщены воздухом, готовы подняться с места стоянки и взлететь в небеса. Когда рассказчик в прустовском «Обретенном времени»  (1927), споткнувшись у входа в особняк Германтов в Париже, возвращается к моменту, когда стоял на двух неровных булыжниках баптистерия Святого Марка, это видение наполняет его ошеломляющей радостью, уничтожая время и пространство в созвучном ощущении прошлого и настоящего. Камни Венеции дарят ему радость и безразличие к смерти.

Камни Венеции окружены множеством легенд и суеверий. В некоторых мраморах прожилки принимают удивительные очертания. Мраморные плиты распиливают таким образом, чтобы выявить богатую текстуру материала. На двух плитах из облицовки внутренних стен собора Святого Марка в рисунке прожилок можно увидеть бородатого отшельника с молитвенно сложенными руками. Едва ли в этом здании найдется камень, который не был бы освящен легендой или каким-то слухом. Здесь можно найти скалу, из которой Моисей добыл воду. Здесь есть камни, по которым ходил Христос или на которых запеклась его кровь. У южной стены базилики, обращенной к piazzetta, стоят две группы фигур из порфира. Считается, что это четыре сарацина, которые были обращены в камень при попытке украсть из базилики ее святыню.

В другой части Венеции, на Салидзада дель Пиньятер, на самом верху арки низкого портика находится кирпичное сердце, если его коснутся влюбленные, их страсть будет вечной. Статуи могут сдвигаться с места или исчезать. В ночь Страстной пятницы статуя Иуды с церкви Мадонна дель Орто, как говорят, летит в Иерусалим, ее сопровождают каменные изображения Правосудия и Веры с крыши той же церкви. Статуя купца, которую и сейчас можно увидеть перед одним из домов в Венеции, как рассказывают, в феврале, когда воздух холоднее любого камня, плачет. Добрые и невинные люди, коснувшись рукой груди купца, слышат биение его сердца. Во множестве городских легенд можно заметить один из главных страхов венецианцев – страх оживающего камня. Существуют истории об оживших каменных львах, о колдунах, которые могут обратить камень в живое существо, об одной из колонн Святого Марка, из которой туманными ночами сочится кровь.

Если Венеция превратила природный мир в камень, то, возможно, ее тайным стремлением было желание обратить чудо вспять и снова стать живой и плодоносящей. Камни выражают стремление к смерти, эту тенденцию и эту жажду можно обнаружить в любом городе. Бог создал мир природы, как учили венецианцев, а город создало человечество. После убийства Авеля Каин стал основателем первого города. В городах воплощены проклятие и разрыв связей с природой. Венеция – олицетворение этого.