Текст книги "Две коровы и фургон дури"

Глава 7

Мы ушли из бара все вместе в половине десятого. Сэм и Роз спросили, не хочу ли я зайти к ним, посмотреть, как они живут, но мне надо было работать с раннего утра.

– Ты что, каждое утро работаешь?

– Нет, у меня по воскресеньям выходной.

– Ну тогда приходи к нам в гости в субботу вечером. Если хочешь, конечно.

– О'кей, – сказал я. – Зайду. – И поехал назад к своему трейлеру под чистым, ясным, теплым небом.

Светила полная луна, и дома я сел на кровать, прислушался к бурчанию пива в животе и ночным шорохам мелких зверьков в траве под окнами. Думаю, я просидел так где-то с полчаса, но потом до меня донесся посторонний звук, непохожий на привычные ночные шорохи. Я открыл окно и свесился с подоконника. Звук утих, но потом появился вновь, теперь уже ближе, качаясь, пробираясь сквозь плетни и изгороди, струясь над холмами. Полицейская сирена.

Дверь хозяйского дома распахнулась, и на пороге появился мистер Эванс. Поеживаясь, он постоял во дворе, склонив набок голову, потом побрел в мою сторону. Он встал под окном и негромко заметил:

– Да уж, сирену здесь нечасто услышишь.

– Это точно.

– Вроде едут в сторону Ашбритла.

– Ага.

– Полиция.

– Похоже на то.

– Или «скорая помощь».

– Кто его знает.

Старик покашлял, переступил с ноги на ногу. В спешке он вышел в шлепанцах – успел только накинуть халат поверх рубахи и кальсон. Болотистые глаза его холодно светились, губы блестели. Он недовольно пробормотал, что от звука сирены у коров может молоко свернуться, а потом попросил меня сходить на пастбище, проверить, все ли стадо на месте. Я не сомневался, что с коровами все в порядке, но идея прогуляться по ночному полю в лунном свете пришлась мне по душе, так что я быстро натянул ботинки и отправился. Я сказал мистеру Эвансу:

– Увидимся утром!

И он проворчал на это:

– Возможно, – повернулся и пошел к себе.

Я взял с собой фонарик. Правда, батарейки в нем садились и светил он совсем слабо, от луны и то больше света было. Тогда я погасил фонарик и пошел помедленнее, ступая осторожно, чтобы не подвернуть ногу. На луну наплыло облако, вдали заухала сова, сирена и свет фар растворились в темноте. Мир пах засухой, бедой, железом и пылью, сухая трава хрустела под ногами. Стадо паслось на дальнем поле над долиной реки, и когда я подошел к коровам, они немного завозились во сне. Некоторые из них стояли, другие лежали на земле.

В школе мы со Спайком развлекались опрокидыванием коров. Это жестокое занятие, но в те дни мы были полными идиотами, вообще ничего не соображали. Кстати, я знаю людей, которые утверждают, что корову нельзя опрокинуть, потому что коровы стоя не спят, и что вообще слух у них гораздо тоньше, чем у людей, и подкрасться к ним незаметно нереально, но все это ерунда. При желании каждый может опрокинуть корову. Конечно, лучше это делать вдвоем – корова-то тяжелая. Однажды мы мо Спайком надрались как свиньи и пробрались на поле за Гринхэмом, где паслось стадо красных девонов. При этом заметьте, что красные девоны гораздо более чуткие, чем обычные коровы, и к тому же жутко агрессивны – могут боднуть так, что мама не горюй! Но та корова была тормознутая, как дерево или как Спайк, когда он накушается. Мы подскочили к ней и опрокинули ее на землю – она и мыкнуть не успела, – а затем за пару секунд домчались до берега реки. Сейчас-то мне, понятное дело, и в голову не придет коров опрокидывать, а если застану за этим занятием какого-нибудь мальца, так уши надеру ему собственноручно, но в те дни мы сами были безмозглыми мальцами. Зато потом поумнели…

Я медленно шел сквозь стадо, считая коровок. Я уже дошел до сорока двух, когда краем глаза заметил какое-то движение в лесу на краю поля. Сначала луч фонарика осветил дерево, потом вспыхнул еще один. Лучи погасли, затем снова зажглись, на этот раз более уверенно светя в темноту. Я присел на корточки и выглянул из-за коровьего бока. В лесу промелькнули фигуры людей, затем исчезли. Раздался задушенный вскрик, потом звуки борьбы. Короткий, полный боли вопль. Сухой треск, опять вскрик, на этот раз слабее, как будто на кричавшего набросили одеяло. А через пару мгновений фонари погасли, и в мире вновь воцарилась тишина. На луну снова наплыло облако. Коровы забеспокоились, некоторые повернули головы на шум, но особенно шевелиться не стали. Спокойные, разумные животные. Посмотрели, что никого нет, и вернулись к своей жвачке. Но лучи фонарей вспыхнули вновь, на этот раз медленно и методично прочесывая лес. Я мог бы подняться с земли и пойти разобраться с ними – до леса было всего-то ярдов двести, – выяснить, что делают там эти люди, потребовать, чтобы они убрались с нашей земли, чтобы не пугали коров. Но оттуда веяло опасностью, угрозой и чуткой настороженностью. Я увидел две неясные фигуры на опушке леса – часовые, или, если угодно, стражи. Высокие фигуры, черные на черном, под черным небом, пропахшим железистым запахом засухи. И я решил не лезть на рожон, а немного подождать, лег под теплый коровий бок и свернулся клубком, слушая бурчание в коровьем желудке и разглядывая луну. Корова бесстрастно жевала, иногда шевеля ушами, земля была жесткая, трава сухая, как трут. Прошло минут десять, затем пятнадцать, двадцать… Должно быть, двадцать, потому как я вроде задремал, а когда проснулся, луна все так же светила с небес, коровы толпились вокруг меня, а в лесу было тихо.

Я поднялся, прислушался. Подождал. Света фонарей больше не было. Не было слышно и голосов. Часовые ушли. Внезапно где-то вдали блеснули фары взбирающейся на холм машины, сверкнули еще раз и исчезли за поворотом. Я подождал еще пару минут для верности, а потом пошел к тому месту, где видел лучи фонариков.

Я не спешил. Я был настороже и полон решимости. Сердце гулко билось в груди, но ступал я абсолютно бесшумно. Я передвигался как полевка, пытающаяся обмануть бдительную сову. Я не выпрямлялся полностью. Я шел согнувшись, скользя ногами по траве, как индеец из племени сиу в своих мягких мокасинах. Я остановился. Прислушался. Двинулся дальше. Остановился. Двинулся. Прислушался к своему дыханию. Я дошел до кромки леса. Опять остановился.

Между мной и лесом оставалась низко протянутая изгородь из колючей проволоки. Я наступил на нее левой ногой, перенес правую ногу, шагнул вперед, приставил левую ногу. Остановился. Лес кишел ночными звуками, шелестел листьями. Я зажег фонарик, нащупал лучом еле видную тропинку, выключил фонарик и доверился собственному носу.

Лунный свет пробивался сквозь кружево листьев, бросая на землю разорванные белесые пятна, моя тень пританцовывала в лунных бликах. Я останавливался чуть не каждую минуту, прислушиваясь, не хрустнет ли под чьей-то ногой ветка, не раздадутся ли над моим ухом голоса. Нет, тихо. Я на секунду включил фонарик, снова выключил его. Обернулся, чтобы взглянуть на поле, где несколько минут назад сидел с коровами. Пошел дальше. Включил фонарик. Выключил. Остановился. Прислушался. И тут почувствовал тот запах.

Вы знаете, что у страха есть запах? Даже давно ушедший ужас оставляет после себя тот особенный запах, который ни с чем не перепутаешь. Мама бы его точно почувствовала, и я тоже. Он висел в воздухе – мускус и вонь, медь и ржавчина, огонь и вата. Я мог бы дотронуться до него, мог бы отломить от него кусок, положить в карман и держать там. Мог бы пугать им всяких неприятных типов, из тех, кто угрожал мне в баре, из тех, кто показывал мне нож. Этот запах заставил бы их драпануть со всех ног и больше не приближаться.

Я невольно шагнул назад и наступил ногой на сухой сучок. Он треснул. Лист, оторвавшись от ветки, мазнул мне по лицу. В лунном свете я уловил в деревьях какую-то странность, неправильность, ошибку природы. Я стоял неподвижно, забыв, зачем пришел. Мгновение застыло посреди настоящего, размазалось по нему, как неподвижная капля черной воды, ничего не отражающая, всепоглощающая, жадная, тянущаяся поглотить и будущее. И все вокруг меня застыло. Все, кроме… Все застыло, кроме черного пятна, что тихо покачивалось высоко в кроне дерева, примерно в двадцати футах от моего носа.

Я зажег фонарь и посветил им вперед и вверх, и движение луча пересеклось с другим движением. Мягким, ленивым, неторопливым покачиванием, как маятник в дедушкиных часах. В дорогих старинных часах, сделанных настоящим мастером с умными пальцами, в часах, отмеряющих время с точностью хирурга, мелодичным звоном отбивающих каждые полчаса. Но то, что я видел перед собой, не обладало точностью дорогих часов, и я не хотел это видеть, на секунду я отказался смотреть и задвинул изображение глубоко в мозг на самый край утеса и оставил там, но дальше не пошел. Я не мог столкнуть его с утеса вниз, я и сам не мог сдвинуться с места. И через секунду картинка вернулась назад, обдав меня своим зловонным, горячим дыханием: на фоне мирного леса, птичьего щебета и кружевных листьев качающаяся пара сапог, ноги в обделанных, мокрых брюках, клетчатая рубашка, безжизненные руки и искривленное судорогой лицо над толстым узлом веревки. Повешенный человек, только что повешенный, – тот самый тип, которого мы со Спайком видели у парника, медведеобразный громила с ладонями размером с кирпич и с маленькими буравчиками глаз. И вот он мертв, раскачивается на дереве, как игрушка на рождественской елке. Очень плохой елке, наряженной для очень плохого Рождества. Какие огромные сапоги! Я смотрел на него открыв рот, а размороженное время вдруг ударило мне в грудь, дыхание прервалось, я оперся о ствол ближайшего дерева и согнулся в приступе неудержимой рвоты, но ничего не вышло наружу, ни капли. Ничего.

Глава 8

Невозможно подготовиться к тому, что найдешь в лесу повешенного… Ничто не поможет, сколько бы ни воображал себе, как он болтается на дереве, сколько бы ни думал, чего бы ни наслушался и какими бы вопросами ни задавался.

Я смотрел на труп минут пять, не меньше. Он продолжал качаться, веревка поскрипывала, ветка прогибалась под его тяжестью. Все вокруг источало страшное напряжение, как будто это зрелище сдавило весь мир и тот в любую минуту мог лопнуть, как воздушный шарик. Если бы у меня была с собой булавка, я мог бы запросто проткнуть воздух, и тогда мир взорвался бы – и ничего бы не осталось. Даже булавки. Я закрыл руками уши, но это давление не уменьшилось. Я взглянул себе под ноги. Коленки у меня тряслись. Я снова взглянул на повешенного. Потом склонил голову набок, высунул язык и закатил глаза, копируя гримасу мертвеца.

Казалось, что он плывет, но он не летел. Казалось, что на дереве висит чучело, но это чучело еще час назад было человеком. В углу рта у него застыла кровь, и под носом тоже было измазано кровью. При жизни он был страшным как черт чуваком с ладонями как кирпичи и низким рокочущим голосом, а сейчас выглядел каким-то жалким, даже потерянным. Потерявшимся в непривычном месте, с непривычной пустотой под ногами.

Луч моего фонаря выхватил его руки. Странно, они были небольшие, слишком изящные для такого громилы, с грязью под ногтями. На секунду мне захотелось дотронуться до них, вымыть их, вытереть и завернуть в чистое полотенце. Никто не заслуживает того, чтобы умереть таким кошмарным образом, да еще вдали от семьи, от друзей. Никто не заслуживает того, чтобы умереть безымянным.

Я стал думать, как его звали и где остались его родители… Может быть, у него есть жена? Ребенок? Друзья? Будут ли его искать, оплачет ли кто-нибудь его смерть? Вспомнит ли его кто-нибудь теплым, любящим словом? Может быть, и в его жизни были золотые деньки, когда ночью раздавался тихий, счастливый смех, а утро приносило любовь? Возможно, через пару дней кто-то откроет газету, прочитает короткую заметку о мертвом теле, что болталось на клене среди резных листьев и лунного света, пока ночные птицы кричали вослед его смертельному ужасу, и скажет: «Матерь Божья, да мы же с ним вместе ходили в школу!» или «Э, да я ж только на прошлой неделе угощал его пивом…»

Я хотел пошевелиться, но мои ноги приросли к земле. Вросли и пустили глубокие корни. Кровь прилила к коже, запах ужаса оплетал со всех сторон тугим коконом. Как будто он любил меня, или желал меня, или и то и другое вместе, и если я не уступлю, то получу ножом в живот. Я не хотел умирать от удара ножом в живот. Я домой хотел! Сзади ухнула сова, и я застыл в холодном поту. Я слишком долго светил фонариком. Я щелкнул выключателем и вздрогнул от резкого звука. Ура, я могу двигаться! Я пошевелил затекшими пальцами и услышал их треск. Потом отступил на шаг, повернулся и пошел назад. И вдруг я понял, что уже не иду, а бегу, сломя голову несусь по лесу, через кусты, через колючую проволоку, падаю, поднимаюсь, и вот я уже мчусь к своему стаду через поле. Коровы увидели, как я бегу к ним, и некоторые из них быстро поднялись с земли и опустили головы, грозя мне рогами. Я обежал стадо, взлетел на холм и только там обернулся и посмотрел на лес.

Лес не изменился. Он все еще казался мирным, тихим местом, где птицы спят в своих гнездах, а мышки снуют под покровом травы – теплым, сухим и безопасным. Но сова следила за мной, не смыкая желтых глаз. Канюк выжидал. Лисы рыскали по лесу, то замирая на месте, то двигаясь вперед, принюхиваясь, прислушиваясь. Да, скоро кровь впитается в землю и лес забудет о том, что произошло там сегодня ночью. Но пока свежая кровь блестела а лунном свете, веревка натягивалась, и мир с натугой вращался и раскачивался. Я выскочил из ведущих в поле ворот, прямиком помчался к парадной двери хозяйского дома и заколотил в нее кулаками. Тишина. Никто мне не ответил. Я заорал:

– Мистер Эванс! – и снова заколотил в дверь кулаками, в этот раз еще громче.

Наверху вспыхнул свет и открылось окно. В нем появилась голова мистера Эванса, который взглянул вниз и гаркнул:

– Кто еще там хулиганит?!

– Это я! – сказал я. – Эллиот! Мне надо срочно позвонить от вас!

– Позвонить? Что ты болтаешь?

– Я нашел труп. Труп! В лесу.

– Чего?

– Он висит на дереве…

– Ты что, совсем напился?

– Нет!

– Тогда в чем дело?

– Я же сказал!

Он начал закрывать окно.

– Нет, постойте! Мне кажется, там в лесу кого-то убили!

Мистер Эванс остановился и посмотрел на меня сверху вниз. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, и его железные зубы блеснули в лунном свете.

– Пожалуйста, мистер Эванс. Впустите меня!

Наверное, что-то моем голосе убедило его, а может быть, он просто хотел стукнуть меня за то, что я поднял его с постели, но, так или иначе, через пару минут лестница заскрипела под тяжестью его шагов и он отодвинул засов. Я влетел в прихожую и, не говоря больше ни слова, схватил со стола телефон, набрал 999 и закричал в трубку: «Полиция!»

Они приехали через полчаса, два толстяка в сине-белой машине, и первое, что они сказали, было:

– Да что у вас тут сегодня происходит?

– Не знаю, – сказал я.

– Сначала эта стычка на дороге… – Полицейский махнул рукой в направлении холма, откуда раздавались сирены. – А теперь это… – Он вытащил блокнот. – Ну-с, так, значит, заявитель утверждает, что обнаружил в лесу тело человека, повешенного на дереве. Это вы звонили? – спросил он мистера Эванса.

– Нет, не я. Он, – хозяин ткнул в меня пальцем.

– Ну-ка, сынок, – полицейские подошли ко мне поближе, – пил сегодня, признавайся? Что пил? – Один из них принюхался. – Небось перебрал выдержанного яблочного сока?

– Так я и думал, – сказал мистер Эванс.

– Ну что, признавайся, пил?

– Да ни хера я не пил! – заорал я. – Не пил я, понятно? Не пил! Пошли, я покажу вам, что я видел.

– Не стоит… – нахмурившись, сказал тот, что был толще, – употреблять такие слова. Совершенно необязательно. – Он полез в карман. – Кстати, мы можем тебя арестовать за оскорбление власти…

– Давайте арестовывайте, но сначала пойдемте со мной, я покажу вам! – Я кубарем скатился с лестницы и замахал на них руками. – Быстрее! Обернувшись, я увидел, что за моей спиной мистер Эванс крутит пальцем у виска, а другой рукой как бы подносит ко рту кружку. Полицейские понимающе кивали. На мгновение мне показалось, что они вообще не пойдут со мной, но затем они все-таки двинулись со двора и последовали за мной в сторону поля.

Я шел впереди, все время пытаясь не слишком сильно убегать вперед. Я-то привык бегать по полям, а эти два бедняги сразу запыхались, сопели, тяжело дышали, а потом один из них прикрикнул:

– Да не несись ты так!

И я остановился, чтобы им легче было меня догнать. Через пятнадцать минут мы уже стояли под тихо качающимся телом, они осветили его фонариками, и один пробормотал:

– Вот черт!

А другого в это время выворачивало в кусты.

– Когда ты обнаружил тело?

– Около часа назад. Может быть, меньше.

– Ты что-нибудь здесь трогал? Передвигал?

– Нет.

– Ты уверен?

– Конечно уверен!

Полицейский попытался настроить рацию. Сигнала не было.

– Ладно. Стен, приведи себя в порядок и отправляйся к машине.

Стен опять склонился над землей.

– А ты, – повернулся ко мне толстяк, – не уходи далеко. Ты нам еще понадобишься.

Остаток ночи прошел в суете. Приехало подкрепление, место вокруг тела оцепили. На рассвете приползла «скорая», набитая полицейскими с фотоаппаратами, чемоданчиками и ящиками. Все они расположились у опушки леса. Я отправился к себе в трейлер и часок вздремнул, а потом пришло время доить коров. Я работал как в тумане: ноги ватные, глаза закрываются на ходу, а в носу стоит запах ужаса. Когда я не думал про болтающее тело, я думал о Спайке. Я представлял себе, как он сидит в своем дурацком гараже под дурацкими пучками сушеной травы с дурацкой улыбкой на дурацкой физиономии. И как он тянет свои долбаные ручонки к растениям и гладит их по долбаным идиотским листикам. Ну зачем, Спайк? Ну почему ты не слушаешь, что тебе говорят? Зачем ты слушаешь только свою жадность, хотя жадность тебя вот-вот заведет в беду, так что даже сам не заметишь? Может быть, в этом-то все и дело. Если ты представляешь себе эту беду, то ты от нее защищен. Или что-то вроде того. Не знаю. Не все ли равно? Но мне было не все равно, хотя это уже мои проблемы.

Я повел коров на пастбище – хотя что это за пастбище такое: вся трава выжжена солнцем, над полем пыль столбом стоит, роса не в силах оживить мертвую зелень, только птицы разевают рты на изгороди, – и тут ко мне устремились два полисмена, и один из них спросил:

– Эллиот?

– Да.

– Эллиот Джексон?

– Ну? Я это.

– Это ты нашел тело?

– Ну я.

– Я детектив Поллок, а это следователь Браун. Мы хотели бы задать тебе несколько вопросов.

– О'кей.

– Нам придется отвезти тебя в участок.

– Это зачем?

– Ну, ты наш основной свидетель, нам надо записать все твои показания.

– Ну хорошо, дайте мне пару минут, я хоть умоюсь.

– Давай, только по-быстрому.

Я пошел в трейлер, разделся до пояса и как смог ополоснулся. Вода сбегала по телу, и я думал о том, что было бы клево вот так же смыть с себя воспоминания: запах крови и ужаса, скрип веревки, прыгающие лучи фонарей. Через десять минут я уже сидел в полицейской машине по дороге в Тонтон и не узнавал мир вокруг меня. Цвет полей, волосы полицейских, деревья, небо, дорога, даже салон машины – все как-то неприятно плыло и пульсировало перед моими глазами. Я раньше никогда не ездил в полицейской машине, и сейчас у меня почему-то возникло ощущение, что меня проглотила собака и я трясусь в собачьем пузе. Рация трещала, скучающий голос произносил слова, которых я не понимал. Я сказал:

– Я очень устал…

– Немудрено, сынок.

– Тебе удалось хоть немного поспать?

– Только час.

– Можешь покемарить здесь, пока мы едем.

– Спасибо, – сказал я, закрыл глаза и через секунду провалился в сон.

Во сне я видел говорящих коров и деревья с ногами, которые бродили от одной долины к другой. Облака ложились мне на лицо и заползали в рот, они пахли коровьими лепешками и молоком. Молоко лилось рекой, сливки бурлили, картошка дождем падала с небес… Я проснулся, вскочил и увидел, что мы заехали на парковку за полицейским участком.

Мне дали чашку чая и посадили в совсем голой комнате за стол. Два полисмена долго шуршали бумагами, а потом включили диктофон, назвали свои имена и мое, продиктовали дату, и Поллок попросил меня рассказать все с самого начала.

– И что же ты делал в поле в половине двенадцатого ночи?

– Мистер Эванс попросил меня проверить, все ли в порядке со стадом. С коровами.

– Мистер Эванс, твой хозяин?

– Нуда.

– А почему он попросил тебя?

– Ну, мы всегда так делаем. Проверяем, все ли коровы на месте.

– Итак, ты пошел проверить коров. И что ты сделал потом?

– Я увидел в лесу свет. Свет фонарей.

– Почему ты решил, что это фонари?

– Потому что они светили лучами, – сказал я. – Это же и так ясно. – Я рассказал им про голоса, крики, про тени часовых и про другие, более темные, глубокие тени.

Поллок задавал вопросы медленно, доброжелательным тоном. Он был худой, с рыжими волосами и чисто выбритым лицом. Когда я говорю, что задавал вопросы доброжелательным тоном, я имею в виду, что все остальное в нем меня тревожило. Мне казалось, что в любую секунду он может выключить притворную доброжелательность и включить злобу, пустить в ход свои кулачки, чтобы наставить синяков там, где не видно. Его маленькие зеленые глаза глядели на меня не мигая, и сидел он неподвижно, как монах. Пока шел допрос, второй полицейский, Браун, пялился на меня не отрываясь, а под конец наклонился вперед, задумчиво потер подбородок и сказал:

– Это и есть твоя версия?

– Да, – сказал я удивленно.

– А ты все нам рассказал?

– Конечно, – сказал я, – а что?

– Просто мне кажется, Эллиот, что ты что-то скрываешь. Чувство такое.

– Я рассказал все, что видел.

– И ты не узнал этого повешенного? Никогда раньше его не встречал?

– Нет, не думаю.

– Не думаешь? Полчаса назад ты говорил другое. – Браун снова наклонился вперед. Он играл не так хорошо, как Поллок, слишком прямолинейно и предсказуемо. Он вообще меньше следил за собой, в отличие от Поллока, и успел порядком раздобреть. Мордатый, губы жирные, а глаза стали, как у всех стариков, слезливые и отрешенные, может быть, потому, что они слишком много повидали в жизни и хотят на покой.

– Ну, знаете… – промямлил я.

– Нет, не знаю. Тебе придется объяснить.

– Может быть, я видел его в баре или еще где-нибудь.

– Может быть, ты видел его в баре или еще где-нибудь?

– Ну да. Типа в магазине.

– Типа в магазине?

– Ага.

– А в каком магазине?

– На почте. В Гринхэме.

– Так где же ты его видел – в баре или в магазине?

Я так устал, что слова сами выпали у меня изо рта. Я не мог их остановить.

– В баре, – сказал я не думая.

– Так, значит, ты видел его раньше?

– Может быть.

Браун наклонился ко мне. Он протер глаза, но лучше они от этого не стали. От него пахло кофе, сигаретами и мокрой шерстью.

– Ах, Эллиот, Эллиот. Может быть, а может быть, и нет. Хватит врать, говори правду, понял?

– Я устал.

– Представь себе, мы тоже.

– Хочешь кофе? – спросил меня Поллок.

Я не очень понимал, что он от меня хочет, но на всякий случай сказал:

– Да, спасибо.

– С сахаром?

– Одну большую ложку.

– Сейчас принесу.

Браун наклонился вперед и сказал:

– Допрос прерван в 11 часов 16 минут, 17 августа 1976 года, – и выключил магнитофон.

Поллок пришел назад с чашкой кофе, поставил передо мной на стол и спросил:

– Курить хочешь?

– Нет, спасибо.

– Не возражаешь, если мы закурим?

Я покачал головой, и в течение следующих десяти минут мы сидели молча в маленькой комнате среди клубов сизого дыма. Мне казалось, что мир стал светлее, подернулся дымкой и выцвел. В ушах у меня загудело, глаза начали слезиться. К тому времени как детективы досмолили свои сигареты и снова включили диктофон, я уже плавал среди вертящегося вокруг меня смутного и полузабытого: ряды кустов в парнике, стеклянные глаза повешенного, его хриплый голос, висящие в гараже пучки конопли, висящее тело среди леса, скрип веревки, коровы, спящие на лугу, мои собственные спящие глаза, запах трейлера и навоза, хиппи в баре, мистер Эванс в своем жилете…

– Эллиот?

– Эллиот!

Вздрогнув, я открыл глаза:

– Простите, я, кажется, отключился.

– Допрос возобновлен в 11 часов 31 минуту, 17 августа 1976 года, – сказал Браун.

– Просто расскажи нам, как все было, без вранья, и мы тебя сразу же отпустим, – добавил Поллок. На секунду улыбка слетела с его лица, и я увидел мелкие зубы. Они были белые и отполированы до блеска, как пастилки мятной жвачки.

– Я не вру, – сказал я.

– Но ты, может быть, видел убитого в баре. В каком баре?

– В «Глобусе». В «Глобусе», в Эппли.

– Он был один?

– Не помню.

– Уж постарайся вспомнить!

– Не могу.

– Постарайся, я сказал! – Улыбка совсем исчезла с лица, и Поллок наклонился ко мне, а Браун тоже наклонился вперед, так что мне совсем расхотелось допивать кофе.

– Мне кажется… кажется, он был с человеком в костюме.

– Человеком в костюме? Что еще за человек?

– Такой лысый чувак…

– Что? Лысый чувак в костюме?

– Да.

– Что же, теперь круг сужается. Ладно, о чем они говорили?

– Да не знаю я! Я не слышал!

– Кто еще был с ними?

– Никто, – сказал я и тоже наклонился вперед, пока головой не коснулся стола.

– Ладно, ладно, не умирай.

– Я устал.

– Конечно устал, никто и не спорит. Ну хорошо, Эллиот, так и быть, мы отпустим тебя домой, поезжай и поспи немного, но нам придется снова тебя вызвать.

Они встали, и Поллок пошел к двери, а Браун сказал что-то в диктофон. Я тоже поднялся, но ноги у меня дрожали и качались, как листья на ветру.

– Спасибо, – пробормотал я.

– Нет, тебе спасибо, – сказал Поллок, и улыбка вернулась на его лицо. Он потрепал меня по плечу. – В следующий раз постарайся все вспомнить более точно, хорошо?

– Хорошо, – сказал я, а Браун открыл дверь и сопроводил меня до стойки дежурного.

– Мы попросим кого-нибудь отвезти тебя домой, – сказал Поллок, – подожди здесь.

Он указал на стул. Я сел, не в силах ни спорить, ни возражать, и стал ждать. Сколько я ждал? Не знаю. Пять минут? Десять? Я заснул, а потом проснулся от того, что кто-то теребил меня за плечо.

– Мистер Джексон?

– А? – Я подскочил на стуле. На меня сверху вниз глядела женщина-полицейский. – Да, это я.

– Пойдемте, я отвезу вас домой.

– О, спасибо, – сказал я и пошел за ней, как теленок за маткой.

– Вот сюда.

Мы пересекли парковку и остановились перед проезжей частью, по которой мимо нас проехала белая полицейская машина. Она затормозила, припарковалась на углу, и из нее вылезли двое. Водитель был в форме, пассажир – в штатском. Водитель снял фуражку и вытер пот со лба. Пассажир шел без шляпы. У водителя были каштановые волосы, а пассажир был лыс, совершенно лыс, как колено, с голубыми глазами и тонкими губами. На полицейской парковке он вроде бы чувствовал себя как дома, но не улыбался. Если бы ему в башке просверлили дырку, из нее бы точно пошел дым – так он был зол. В лице его сквозила ярость, словно внутри у него бушевала буря, во рту и позади его глаз и звенела у него в ушах. На лацкане его пиджака я увидел полицейский значок. Кто-то из полисменов сказал ему: «Доброе утро, сэр!» – а он что-то буркнул в ответ, тряхнул головой и тут увидел меня. На мгновение наши взгляды скрестились. Его бледно-голубые глаза сузились, и в них я увидел демонов, настоящих, с красными глазами, сопящими носами и дергающимися хвостами, как рассерженные кошки раздувающих ноздри, орущих на меня, размахивающих трезубцами. Потом угол его рта поехал вверх в безумной ухмылке, судорожно дернулись руки, но тут темноволосый водитель раскрыл перед ним дверь, и он вошел внутрь полицейского участка.