Текст книги "Популярная конспирология. Путеводитель по теориям заговора"

Питер Найт
Популярная конспирология. Путеводитель по теориям заговора

© Найт Питер (Knight Р.), правообладатели

© Перевод с английского Т. Давыдова

© ООО «Издательство Родина», 2023

Предисловие

Впервые я задумался о заговорах перед выходом на экран «Секретных материалов». Сначала мне показалось, что этот фильм специально запустили для меня, словно намекая, что я додумался до чего-то очень важного. Но временами попытка проследить бесконечно разветвляющиеся сюжетные линии в «Секретных материалах» вызывала ощущение головокружения, стоило мне попасть (в связи с операциями ЦРУ) в чащобу зеркал. Ощущение, что у тебя голова идет кругом, страх, не отпускающий тебя, и одновременно дикое желание отыскать связность в отрывочных фрагментах – все это не так уж далеко от конспирологических теорий, описываемой в этой книге.

Начиналось это исследование как путь стрелка-одиночки, потом в какой-то момент оно превратилось в заговорщическое сотрудничество. Я многим обязан этому призрачному синдикату теоретиков, специализирующихся по конспирологическим теориям.

В наше время конспирологические теории все реже считаются признаком умственного расстройства. Скорее это ироничная позиция по отношению к знанию и вероятностному характеру истины, реализующаяся в риторической плоскости двойного отрицания. Теперь конспирологические теории предстают в качестве симптома, в котором уже заложен диагноз болезни. Риторика заговора воспринимает себя всерьез, но в то же время ко всему, даже к своим заявлениям, она относится с сатирическим подозрением. Чаще всего современная культура заговора отмечена ставшим привычным цинизмом, ибо люди готовы поверить в самое худшее о мире, в котором живут, даже если они демонстрируют ностальгическую доверчивость, пребывая в постоянном шоке оттого, что им приходится обнаруживать, что все на самом деле так плохо, как они подозревают.

Чаще всего конспиролога представляют одержимым, ограниченным психом, сторонником правых и поборником крайних мер в политике, у которого вдобавок есть опасная склонность считать обычных подозреваемых козлами отпущения. Но за последние десятилетия образы и риторика заговора перестали быть фирменным стилем одних лишь законченных параноиков. Теперь они получили распространение и в аристократической, и в народной культуре и стали частью обыденного мышления.

За вторую половину XX века случилось немало событий, в результате которых преследование политических целей тайными средствами стало для политического истеблишмента само собой разумеющимся. Предположение, что заговор есть способ объяснения и в то же время средство из политического арсенала, и очертило то пространство, которое можно назвать «культурой заговора».

В этом исследовании будет показано, что теперь в конспирологических теориях уже не столько выплескиваются паникерские страхи по поводу случайного нарушения привычного хода вещей, сколько находит свое выражение не совсем беспочвенное подозрение о том, что в самом по себе привычном ходе вещей есть доля заговора.

Соответственно изменился и стиль культуры заговора: твердая убежденность в существовании конкретного демонизированного врага сменилась циничным и общим ощущением вездесущего – и даже необходимого – присутствия каких-то тайных сил, плетущих заговор в мире, где все связано. Уверенность порождает сомнения, и заговор стал допущением по умолчанию в эпоху, научившуюся никому не доверять и ничему не верить.

Обычно конспирологические теории были направлены на то, чтобы поддержать ощущение, будто бы «нам» угрожают страшные «они», или на то, чтобы оправдать обвинение зачастую невиновных жертв, из которых делали козла отпущения. Однако в последнее время дискурс заговора стал выражать более разнообразные сомнения, а его функции стали более многообразными.

В конспирологических историях отражается неуверенность в том, как именно развивались события в прошлом, недоверие к тем, кто излагает официальную версию событий, и даже сомнение в самой возможности создать связный отчет, внятно объясняющий причины происшедшего. В этих текстах звучат сомнения по поводу того, кого или что винить в запутанных и переплетающихся друг с другом событиях.

Точно так же в риторике заговора воплощается беспокойство о том, контролируем ли мы собственные поступки и, раз уж на то пошло, наш разум и тело. Конспирологический дискурс определяет не только то, где начинается и кончается ответственность каждого, но и пределы нашей телесной идентичности, когда может иметь место вызванная вирусом дезориентация.

Из зацикленности на образе заданного врага массовая подозрительность вылилась в общие подозрения, заставляющие верить в существование каких-то сил, замышляющих заговор. По сути, произошел сдвиг от парадоксально безопасной формы паранойи, поддерживавшей идентичность человека, к куда более опасному варианту порождаемой заговором тревоги, вызывающей без конца возвращающееся сомнение во всем и вся.

Короче говоря, теперь мы имеем неисчезающую неуверенность относительно принципиальных вопросов, связанных с причинностью, управлением, ответственностью и идентичностью в эпоху, когда уверенность многих людей в их собственной судьбе и судьбе их государства оказалась под большим сомнением.

При этом утверждение, что и левые и правые стали относиться к конспирологическому мировоззрению как к чему-то само собой разумеющемуся, без сомнения, можно чем-то оправдать. Вместо того чтобы просто еще больше обвинять конспирологическое мышление, упрекая не только обманутые массы, но и так называемых штатных радикалов, было бы разумнее попытаться исследовать, почему прежде крайние взгляды стали мейнстримом и обрели популярность.

Новый Мировой Порядок

На протяжении XX века и особенно после создания в 1947 году ЦРУ американская политика все больше и больше полагалась на тайные средства при достижении своих целей, а бюрократическая культура режима секретности стала чем-то само собой разумеющимся.

Спустя год после убийства Кеннеди авторы положившего начало исследования Дэвид Уайз и Томас Росс заявили, что в Соединенных Штатах действует рука «невидимого правительства», создающего «взаимосвязанный скрытый механизм» с привлечением разведслужб, который проводит свою политику. Осведомленный гражданин, как пишут Уайз и Росс, «может заподозрить, что публично внешняя политика Соединенных Штатов нередко проводится в одном направлении, а тайно – стараниями невидимого правительства – прямо в противоположном».

Чаще всего возникновение правительства-двойника связывают с Законом о национальной безопасности (1947) и началом «холодной войны». Считается, что в него главным образом входят представители безмерно разросшихся разведслужб, в том числе ЦРУ, Совета национальной безопасности, Разведывательного управления Министерства обороны, Агентства национальной безопасности, разведслужб армии, ВМС и ВВС, Управления разведки и исследований в госдепартаменте, комиссии по атомной энергии и ФБР.

В результате расследований политических убийств, которые проводились в 1970-х (особенно усилиями комиссии Рокфеллера и комитета Черча, созданного в 1975 году), вместе с Уотергейтом и слушаниями по делу «Иран-контрас» были раскрыты масштабы операций, которые проходили по так называемому «черному бюджету» и о которых открыто ничего не говорилось.

Как выяснилось, разведслужбы играли роль постоянной скрытой политической силы как во внешней, так и во внутренней (тоже незаконно) политике США. Неподконтрольная система порой конфликтующих между собой разведслужб, пользующихся деловыми и правительственными связями в самих Соединенных Штатах и за границей, составляет то, что стало называться национальной безопасностью. В каждом учреждении такого рода автоматически накапливались документы, количество которых продолжало увеличиваться и после окончания «холодной войны».

Существование этого зазеркального мира тайной власти одинаково завораживает и пугает американскую общественность. С развитием национальной безопасности после Второй мировой войны теории заговора получили более широкое распространение и стали более приемлемыми, причем не потому, что сами заговоры стали случаться чаще и к ним стали спокойней относиться. Поскольку в планы правящей элиты сегодня меньше всего входит способствовать достижению консенсуса в обществе и конгрессе, в подобных обстоятельствах закулисные операции, проходящие через «черную кассу», становятся все важнее.

Как заметил следователь, занимавшийся убийством Кеннеди, радикал-шестидесятник Карл Оглсби, «заговор – это обычное продолжение обычной политики обычными средствами». И хотя не каждый зайдет так далеко, как Оглсби, тем не менее слушания по Уотергейту заставили многих американцев осознать, насколько глубоко типичная методика заговора укоренилась в деятельности правительства.

Более того, слушания по делу Оливера Норта лишь подтвердили подозрения, которые и раньше питали многие люди. И хотя в ходе слушаний связать президента Рейгана с запутанным клубком операций по продаже наркотиков и оружия не удалось (для скептиков это был как раз случай «правдоподобного опровержения», выглядевшего не слишком правдоподобно), они продемонстрировали, насколько охотно чиновники среднего звена готовы считать, что заявленные цели должны достигаться секретными средствами.

Неопровержимая правдоподобность теорий заговора, которые американская общественность за последние четверть века научилась тщательно изучать, иногда позволяет американцам восстанавливать скрытые причинно-следственные связи, разорвать которые стараются при помощи тактики правдоподобного опровержения.

В ответ на официальный приказ «все отрицать» конспирологи пришли к убеждению, что «все связано», как гласит одна из ключевых фраз «Секретных материалов».

* * *

Недоверие по отношению к власти, пропитавшее американскую культуру с конца 1960-х годов, подспудно наводит на мысль о том, что движущей силой, если не истории в целом, то современной американской политики, является что-то похожее на заговор. С учетом того, что мы теперь знаем о не столь демократической деятельности правительства Соединенных Штатов, не так уж безрассудно в качестве рабочей гипотезы предположить существование тайного или молчаливого сговора влиятельных кругов, вплотную приближающегося к заговору.

Быть может, люди, которым повсюду мерещатся заговоры, и в самом деле параноики, но ведь вместе с тем они могут подметить, возможно случайно, но от этого не менее проницательно, метаморфозы секретности.

Склонность к подозрительности, во многих отношениях порождаемая верой в заговоры, теперь проявляется скорее не как старомодная гуманистическая вера в разумное, хотя и вредное действие, а как квазиструктурный анализ злых сил на заре постгуманистической эры. В этом смысле современный конспирологический дискурс выражает возможность существования заговора без самого заговора, а при слаженных действиях заинтересованных лиц, которые можно назвать лишь заговорщическими, пусть даже мы и знаем, что намеренного сговора между ними, может, и нет.

Таким образом, риторика заговора предлагает символическое решение проблемы изображения тех, кто отвечает за события, которые, как кажется, неподвластны никому. Эта риторика говорит об эпохе, когда ни прежней веры в индивидуальное действие, ни возникающего понимания сложных причинно-следственных связей оказывается недостаточно. Теории заговора заполняют брешь между верой и пониманием, вновь обращаясь к возможности назвать конкретных виновных в эпоху немыслимо сложных взаимосвязей в масштабе всей планеты.

Если все на свете становится взаимосвязанным, значит, уже не остается никакой возможности добиться абсолютной защиты. Перестает работать даже традиционное для конспирологического мышления разделение на «они» и «мы», ибо хорошо охраняемые границы и государства, и человеческого тела подвергаются опасности, если следовать логикой вируса.

Ощущение проникающих повсюду сложных заговорщических сил способствовало формированию новых общественных движений, зародившихся в 1960-х годах в рядах новых левых: движения студенческих протестов, феминизма, движения гомосексуалистов и черного активизма. Если раньше конспирологические теории в большинстве своем – не в последнюю очередь в рамках маккартизма – связывали угрозу американскому образу жизни и политике с подрывной деятельностью меньшинств, то начиная с 1960-х годов эти новые формы оппозиционной культуры заговора стали основываться на предположении о том, что сам по себе американский образ жизни является угрозой для тех, кто по его вине оказался на обочине общества.

Правые либертарианцы давно жалуются на то, что своим присутствием «большое правительство» создает конспиративистскую угрозу простым американцам, однако при этом они исходят из того, что истинно американские ценности – жизнь, свобода и стремление к счастью – никому еще не навредили. Что появилось нового, так это распространяющееся подозрение в том, что сами эти истинные американские ценности вполне могут оказаться проблемой, связанной с тем, что, как загадочно предупреждал в середине XIX века Дэвид Торо, общество находится «в заговоре против человечества, в котором участвуют все его члены».

* * *

Политический язык и стиль маргиналов нередко оказывается самой привлекательной формой народного инакомыслия, к тому же это дискурс распространяется от патриотического движения до озабоченного заговорами мейнстрима. В мире, где триумф мирового капитализма в духе laissez-faire уже не требует доказательств, для многих людей единственной возможностью проанализировать происходящее и увидеть свое недовольство остается лишь риторика конспирологов.

На первый взгляд теории патриотического движения действительно кажутся притянутыми за уши. Его вебсайты и брошюры продвигают идею заговора международных организаций, включая Совет по международным отношениям (СМО), Трехстороннюю комиссию и даже саму Организацию Объединенных Наций. Все эти организации якобы стремятся установить «Новый Мировой Порядок», предусматривающий создание злого всемирного правительства, которое наложит руку на суверенитет Соединенных Штатов.

В материалах этих группировок регулярно можно встретить сообщения о черных вертолетах без опознавательных знаков. Считается, что они либо связаны с прилетами инопланетян, либо охраняют Штаты от вторжения при помощи передовых технологий. Так, на веб-странице, озаглавленной «Маленький черный вертолет», можно прочитать, что «маленькие черные вертолеты используются ООН для подготовки установления тотальной власти над Соединенными Штатами. Частная собственность на территории Соединенных Штатов будет интернационализирована, оружие у граждан конфисковано, а дети – изнасилованы, если мы позволим им продолжать их секретные операции».

Подобные рассуждения и обвинения стали довольно обычным делом, заставив бывшего генерального секретаря ООН Бутроса Бутроса Гали однажды иронически заметить: «Как здорово вернуться из отпуска. Честно говоря, на отдыхе я умираю со скуки. Куда веселее на работе – тормозить реформы, летать на черных вертолетах, вводить глобальные налоги».

В подобных материалах можно наткнуться на информацию о том, что личные данные американцев тайно записаны на магнитных полосах водительских удостоверений; ходят и слухи о том, что непонятные метки на обратной стороне дорожных знаках указывают путь захватническим силам ООН, сосредоточенным прямо на границе США.

Эти откровения и открытия считаются доказательством того, что над американскими гражданами нависла угроза лишиться своих свобод по милости могущественных и непостижимых международных сил. В редакторской статье The New American, журнале Общества Джона Берча, признается, что «сам по себе Совет по международным отношениям не является заговором». И в то же время далее читаем, что «за СМО и другими могущественными интернационалистическими объединениями, такими как Трехсторонняя комиссия, за гигантскими фондами, свободными от налогов, за финансовыми и банковскими кругами с Уолл-стрит и из Федерального резервного банка, за президентами и премьерами стоит заговор с целью установления контроля во всем мире».

В более официальном духе Пэт Робертсон и Пэт Бьюкенен развивают идею о заговоре международных финансистов и организаций вроде Всемирного банка, которые медленно пытаются тайно подчинить себе экономику, а значит и политический суверенитет Соединенных Штатов.

Так, в своей ставшей бестселлером книге «Новый Мировой Порядок» Робертсон утверждает, что «истэблишмент» замышляет создать «мировую систему, в которой просвещенный монополистический капитализм сможет связать все валюты, банковские системы, кредит, производство и добычу сырья в единое целое под управлением одного правительства и под надзором, разумеется, одной всемирной армии». Бьюкенен также настаивает на том, что «реальная власть в Америке принадлежит денежным мешкам с Манхэттена». Эти страхи перед заговором с целью введения Нового Мирового Порядка могут легко вылиться в поиски козла отпущения с плохо замаскированной антисемитской направленностью.

* * *

Хотя порой и надуманные истории о плохом влиянии никем не избранных международных организаций в современную эпоху быстрой глобализации не лишены смысла. Многие правительства действительно обнаруживают, что они становятся все более уязвимыми перед глобальными экономическими силами и организациями, которые им почти неподвластны. В своей работе о глобализации Ричард Барнет и Джон Кавана пишут о том, как «чудовищная власть и мобильность всемирных корпораций подрывает эффективность работы правительств отдельных стран по проведению политики в интересах своих народов». В частности, «налоговое законодательство, предназначенное для другого века, традиционные способы контроля за движением капитала и процентными ставками, методы обеспечения полной занятости и прежние подходы к разработке природных ресурсов и защите окружающей среды устаревают, теряют свою эффективность или актуальность».

Исходя из идеологической установки, согласно которой американская республика была основана для того, чтобы оберегать свободу личности от власти навязчивого правительства, многие правые радикалы задаются вопросом о роли правительства в современных условиях. Если после окончания «холодной войны», задумываются они, правительству уже не приходится защищать своих граждан от какой-нибудь «империи зла» и если федеральное правительство предает свою роль защитника свободы своих граждан, подписывая соглашения о торговле в глобальном масштабе (которые расцениваются как предательство интересов Америки ради интересов всемирных организаций и мегакорпораций), тогда зачем вообще правительство?

Несмотря на то, что могло бы показаться подсечно-огневой приватизацией и прекращением регулирования, наблюдаемым за последние двадцать лет, многие правые настаивают на том, что «большое правительство» своими, как у спрута, щупальцами проникло повсюду, влившись в надвигающийся заговор с целью лишить людей их прав. Конспирологические теории о варварстве правительственных агентств отражают нарастающее ощущение нелегитимности федеральной власти. Отсюда следует, что правительство может оправдать свое существование, лишь делая свое ежедневное присутствие более заметным (а значит, и более необходимым) с помощью назойливого наблюдения и вмешательства.

В итоге, с одной стороны, мы имеем истории об имплантированных чипах, обеспечивающих наблюдение за человеком, и водительских правах, отражающие страх перед возросшим правительственным контролем. С другой стороны, конспирологические теории о захвате власти силами ООН или пришельцев отражают страхи по поводу недостаточного национального суверенитета перед лицом агрессивного мира, а другими словами – конкуренции.

Хорошо это или плохо, кейнсианское обещание того, что государство будет контролировать экономику, дабы оградить своих граждан от беспощадной логики рынка, для многих правительств становится все менее реальной возможностью. Конспирологи из числа радикальных правых не одиноки в своем беспокойстве в связи с тем, что даже американское правительство передает свой суверенитет всемирным организациям и корпорациям. Многие левые, а также представители широкой разноцветной коалиции неправительственных организаций, в декабре 1999 года развернувшие «сражение в Сиэтле» в знак протеста против переговоров Всемирной торговой организации, тоже выражают тревогу по поводу того, что отдельные правительства уже неспособны определять дальнейшую экономическую судьбу своих стран, хотя и приходят к разным выводам о том, почему эта ситуация важна и что в этой связи нужно предпринять.

Отдаленно вторя паникерству правых, один склоняющийся к левым наблюдатель, к примеру, предупреждает, что «с учетом наблюдающихся в учреждениях ООН крупных сокращений бюджетных расходов на социальное и экономическое развитие и увеличение затрат на „поддержание мира“, существует угроза того, что Организация Объединенных Наций сама превратится в военный инструмент власти корпораций».

Обе стороны сходятся на том, что глобализация породила сильную тревогу в некогда безопасной сердцевине «средней Америки». «Американская мечта среднего класса почти исчезла, – заметил один наблюдатель, – уступив место людям, напрягающимся лишь ради того, чтобы закупить продуктов на следующую неделю». Дальше он продолжает:

«Что такого должно произойти, чтобы раскрыть глаза нашим избранникам? Неужели гражданская война неизбежна? Неужели нам нужно пролить кровь, чтобы преобразовать существующую систему? Надеюсь, что до этого дело не дойдет, но это может случиться».

* * *

С откатом от компромисса между трудом и капиталом, начавшимся в середине 1970-х годов, и с учетом увеличивающейся приватизации общественных полномочий, утрата чувства безопасности и возникающее негодование стали повседневной реальностью для многих рядовых американцев, особенно для тех, кого обошел стороной наблюдающийся экономический бум.

Под давлением глобализации гарантии сохранения рабочего места в корпорации и вытекавшие отсюда преимущества перестали существовать. Сталкиваясь с международной конкуренцией, транснациональные корпорации (которые верны уже не своей нации, а рассредоточенной по всему свету группе акционеров) сокращают штаты, перебрасывают производство и переезжают без предупреждения.

Начиная с 1950-х годов обывательские представления о надежной и стабильной семье-ячейке общества стали постепенно меркнуть, чему способствовало уподобление внутренней экономики США странам третьего мира, сужение экономических горизонтов для многих и «постиндустриальный» образ жизни для избранных.

В процессе продолжительного экономического роста углубился разрыв между богатыми и бедными, что сопровождалось усилившейся поляризацией американского общества и снижением заработной платы в реальном исчислении, которое ощутили представители размывающегося среднего класса. Многие приверженцы прежде безопасного мейнстрима обратились к языку и логике экстремистской политики. Эта позиция ставшей привычной враждебности дает о себе знать в разных областях, начиная с возобновившейся тревоги по поводу иммигрантов и заканчивая кризисом маскулинности, о котором так много говорят последнее время.

Возможно, прекращение регулирования и стимулирует гибкость, но только гибкость в понимании корпораций нередко означает отсутствие безопасности для рабочих (чем дальше, тем больше эта же гарантия исчезает и для среднего класса, который, в отличие от «синих воротничков», обычно не знал страха потерять работу). Более того, молчаливое признание структурной неполной занятости вместе с исчезновением отдельных базовых элементов государства всеобщего благосостояния усиливает ощущение отчуждения от политического процесса и американского идеала.

Роман Уильяма Пирса «Дневник Тернера» (1978) является, пожалуй, самым известным культурным выражением этой ментальности, доведенной до самой кровавой и опасной грани. В романе речь идет о популистской революции, которую совершают недовольные белые, чтобы установить «арийскую» республику. Все это сопровождается убийствами черных и евреев. Автор торжествующе описывает «день веревки», когда происходят массовые повешения белых «предателей своей расы», до революции проявлявших либеральную терпимость к евреям, иммиграции, позитивной дискриминации – и лобби, выступавшему за введение контроля за оружием.

В медиамейнстриме много говорилось о разжигающем расизм заговоре, описанном в «Дневнике Тернера». Но в поспешном стремлении осудить жестокое послание, заложенное в книге, мало кто заметил, о чем, в сущности, этот роман. Он во многом стал символическим результатом ухода США из Вьетнама и нефтяного кризиса, вызванного появлением ОПЕК, что все вместе привело к началу конца господства Америки на международной арене, а также явного превосходства типично американского рабочего (читай гетеросексуальных белых мужчин) во внутренней экономике Соединенных Штатов. Поэтому не удивительно, что интерес к роману вновь обострился в середине 1990-х, когда в результате нового этапа глобализации эта социальная группа стала утрачивать последние остатки своей уверенности в завтрашнем дне.

Неудивительно, что многих волнует, что значит быть американцем, когда «американские» рабочие места вывозятся к югу от границы и когда они вынуждены конкурировать с иммигрантами, меньшинствами и женщинами в борьбе за социальные привилегии и денежное вознаграждение, которые прежде казались их неотъемлемым правом.

По иронии судьбы, теперь белый мужской англо-американский истэблишмент пытается позиционировать себя как объединенное общими интересами меньшинство, сплотившееся перед лицом более крупного заговора.