Автор книги: Питер Уоттс
Жанр: Научная фантастика, Фантастика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 16 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Когда она позвонила снова, новость уже распространилась: вспышка голем-вируса раскаленной иглой пронзила сердце Бостона. Против эпидемии приняты эффективные меры. Небеса в безопасности. Ожидаются незначительные жертвы. Имена пострадавших не разглашаются до того, как будут извещены родственники.
А я так и не нашел принципов, закономерностей; у меня на руках были только отдельные случаи. Завещания и заветы; беседы самоубийц со своими спасателями; дневники, извлеченные с треснувших подводных лодок и мест лунных аварий; мемуары; исповеди на смертном одре, нисходящие к прямой линии ЭКГ. И расшифровки записей «черных ящиков» с обреченных звездолетов и падающих космических лифтов, завершавшиеся огнем и радиошумом. Все уместно и бесполезно. Ничего о ней.
Она позвонила опять, и снова экран был пуст, а я все не отвечал…
На последнем звонке она не стала меня щадить. Ее устроили как можно удобнее: гелевый матрац прогибался под каждый выверт сустава и каждую прорастающую шпору, ее не оставили страдать. Шея выгнулась вниз и вбок, заставляя бесконечно смотреть на скрюченную лапу, когда-то служившую Челси правой рукой. Костяшки распухли до размеров грецкого ореха. Кожу на плечах и предплечьях растягивали пластины и усы эктопической костной ткани, ребра тонули в загипсованной плоти.
Движение становилось собственным худшим врагом. «Голем» карал малейшие спазмы, провоцируя рост костной ткани на всех сочленениях и поверхностях, решившихся шевельнуться. У каждого шарнира и муфты появился невозобновимый запас гибкости, высеченный в камне; и каждое движение истощало счет. Тело понемногу костенело. К тому моменту, когда Челси позволила мне взглянуть на нее, степени ее свободы почти исчерпались.
– Л’бедь, – пробормотала она. – Знаю, ты там.
Её челюсти застыли полуоткрытыми; язык, похоже, отнимался с каждым словом. В камеру она не смотрела. Не могла.
– Я, ктся, знаю, почему ты не отв’тил. Ппробью н… н’принимать к сердцу.
Передо мной выстроились десять тысяч последних прощаний, еще миллион толпились позади. И что мне было делать – выбрать одно наугад? Сшить из них лоскутный саван? Все эти слова предназначались другим людям. Подсунуть их Челси – значило свести все к штампам, затертым банальностям и оскорблениям.
– Х’чу сказать – не огорчайся. Я знаю, ты… не в’новат. Ты б ‘тветил, если мог.
И сказал бы… что? Что сказать женщине, умирающей у тебя на глазах в ускоренном режиме?
– Просто пытаюсь д’стучтьсь, п’нимаешь?.. Н’чего не м’гу п’делать…
«Хотя описанные события в целом точны, подробности нескольких смертей были объединены в драматических целях».
– П’жлста? Токо… поговори со мной, Лебя…
Я мечтал об этом больше всего на свете.
– Сири, я… просто…
Я столько времени потратил на то, чтобы понять – как.
– Забудь, – просипела она и отключилась.
Я прошептал что-то в мертвый воздух. Даже не помню что.
Я очень хотел с ней поговорить, но не нашел подходящего алгоритма.
* * *
К нынешнему времени люди надеялись навеки избавиться ото сна. Это совершенно непотребное расточительство: треть жизни человек проводит с обрезанными ниточками, в бесчувствии, сжигая топливо и не совершая никакой работы. Подумайте, чего бы мы могли достичь, если б не были вынуждены каждые пятнадцать часов терять сознание, если бы наш разум оставался ясен и деятелен от рождения до последнего поклона сто двадцать лет спустя? Представьте себе восемь миллиардов душ без выключателя и холостого хода, и так, пока двигатель не сносится.
Мы могли бы достичь звёзд! Но не получилось. Хотя потребность прятаться и тихариться в темные часы человечество преодолело – единственных выживших хищников мы воскресили сами, – мозгу все же требовался отдых от внешнего мира. Впечатления приходится записывать и вносить в каталог, краткосрочные воспоминания сдавать в архив, свободные радикалы вымывать из укрытий среди дендритов. Мы уменьшили потребность в сне, но не устранили ее – и нерастворимый осадок простоя едва вмещал оставшиеся нам грезы и кошмары. Они копошились в моем мозгу, как оставленные приливом морские твари.
Я проснулся.
В одиночестве, невесомости и в своей палатке. Я готов был поклясться, что меня кто-то похлопал по спине. «Недосмотренные галлюцинации, – решил я, – остаточное воздействие дома с привидениями, последняя порция мурашек перед просветлением». Но все повторилось: я стукнулся о кормовой выступ пузыря и ударился снова, прижимаясь к материалу теменем и лопатками; за ними последовало все тело, плавно, но неудержимо сползая вниз.
«Тезей» разгонялся? Нет, направление не то. «Тезей» перекатывался, словно загарпуненный кит на волнах – подставлял звездам брюхо.
Я вызвал КонСенсус, распластал по стене навигационно-тактический обзор. От силуэта корабля отделилась сверкающая точка и поползла прочь от Большого Бена, оставляя за собой протянутой светлую нить. Я пялился на нее, пока индикатор не показал 15 «же».
– Сири. Ко мне в каюту. Пожалуйста.
Я подскочил. Прозвучало так, словно вампир стоял у меня за спиной.
– Иду.
Удаленная станция ретрансляции карабкалась из гравитационного колодца, выходя наперерез потоку антиматерии с «Икара». Чувство долга не смогло пересилить страх: сердце ушло в пятки.
Невзирая на тщетные надежды Роберта Каннингема, мы не стали драпать: «Тезей» накапливал боеприпасы.
* * *
Распахнутый люк зиял пещерой в скалах. Слабое голубое свечение из хребта не проникало внутрь. Сарасти походил на силуэт, черный на сером; только рубиновые зрачки по-кошачьи ярко сияли в окружающих сумерках.
– Заходите.
Из почтения к человеческой слепоте он прибавил коротких волн. В пузыре прояснилось, хотя свет сохранял некоторое красное смещение. Как на «Роршахе» с высоким потолком.
Я вплыл в логово вампира. Лицо Сарасти, обычно бумажно-белое, разрумянилось до такой степени, что казалось обожженным. Мне пришло в голову, что он обожрался, нахлебался крови. Но то была его собственная кровь. Как правило, вампир сохраняет ее в глубине тела, депонирует в жизненно важных органах. У них с этим эффективно. Периферические ткани омываются непостоянно, только когда уровень лактата зашкаливает.
Или во время охоты.
Сарасти приставил иглу к глотке и у меня на глазах вколол себе три куба прозрачной жидкости (антиевклидики). Мне стало интересно, часто ли ему приходится повторять процедуру теперь, когда он лишился веры в имплантаты. Вампир вытащил шприц и убрал его в футляр, гекконом распластавшийся под рукой на распорке. Румянец пропадал на глазах, уходя в глубину и оставляя после себя восковую трупную кожу.
– Ты здесь как официальный наблюдатель, – начал разговор Сарасти.
Я наблюдал. Его каюта была обставлена по-спартански, еще проще, чем моя. Никаких личных вещей, даже гроба, выложенного завернутым в целлофан дерном. Только два комбинезона, мешок для гигиенических принадлежностей и отсоединенная оптоволоконная пуповина в полтора моих мизинца толщиной, парившая в воздухе, как глист в формалине. Это связь с Капитаном. «Даже не кортикальный разъем», – вспомнил я. Кабель подключался к продолговатому мозгу, в самый ствол. Логично на свой лад, ведь в этом месте сходятся все нервные пути, полоса пропускания максимальна. И все же эта мысль тревожила – Сарасти связывался с кораблем через рептильный мозг.
На стене загорелся дисплей, чуть искаженный на вогнутой поверхности: в спаренных окнах – Растрепа и Колобок, сидящие в соседних клетках. Под каждой картинкой тонкую сетку испещряли загадочные индикаторы.
Искажение меня отвлекало. Я поискал в КонСенсусе скорректированное изображение, но не нашел. Сарасти прочел это на моем лице.
– Закрытый канал.
К этому времени шифровики даже непривычному зрителю показались бы больными и дохлыми. Они парили посреди вольеров, бесцельно шевеля членистыми щупальцами. От их шкур отслаивались полупрозрачные клочки… кутикулы, наверное, придавая им вид разлагающихся трупов.
– Конечности движутся постоянно, – заметил Сарасти. – Роберт говорит, это способствует циркуляции.
Я кивнул, глядя на экран.
– Существа, путешествующие между звездами, не могут выполнять даже базовые метаболические функции, не дергаясь, – он покачал головой. – Неэффективно. Примитивно.
Я взглянул на вампира: тот не сводил глаз с пленников.
– Непристойно, – изрек он и шевельнул пальцами. На стене открылось новое окно: запущен протокол «Розетта». В нескольких километрах от нас вольеры захлестнуло микроволновое излучение.
«Не вмешиваться, – напомнил я себе. – Только наблюдать».
Как ни ослабели шифровики, чувствительность к боли они не потеряли и правила игры знали. Оба поплелись к сенсорным панелям и попросили пощады. Сарасти вызвал пошаговый повтор одной из предыдущих последовательностей. Пришельцы проходили ее снова, уже привычными доказательствами и теоремами выкупая для себя несколько мгновений мимолетного покоя.
Сарасти пощелкал языком, потом заговорил:
– Сейчас они генерируют решения быстрее, чем прежде. Как думаете, привыкли к облучению?
На дисплее показался еще один индикатор: где-то поблизости зачирикал сигнал тревоги. Я взглянул на Сарасти, потом снова посмотрел на датчик: залитый бирюзой кружок, подсвеченный изнутри пульсирующим алым нимбом. Форма означала нарушение состава газовой смеси, а цвет говорил о кислороде.
Я на миг смутился: почему из-за кислорода включился сигнал тревоги? Пока не вспомнил, что шифровики – анаэробы.
Сарасти взмахом руки заглушил зуммер.
Я прокашлялся:
– Вы травите…
– Смотрите. Скорость их действий постоянная, не меняется.
Я сглотнул. Только наблюдать!
– Это казнь? – спросил я. – Э… эвтаназия?
Сарасти посмотрел мимо меня и улыбнулся.
– Нет.
Я опустил глаза:
– Что тогда?
Он указал на экран. Я, рефлекторно подчинившись, обернулся.
Что-то вонзилось мне в ладонь, как гвоздь при распятии, и я закричал. Разряды боли отдавали в плечо. Я, не раздумывая, дернул рукой, и вонзившийся нож рассек мясо, будто акулий плавник воду. Кровь брызнула и повисла в воздухе, кометным хвостом брызг отчерчивая резкий взмах моей конечности. Внезапная жгучая боль в спине и запах горящей плоти… Я снова взвизгнул, отбиваясь, и в воздухе закрутилась вуаль из алых капель.
Каким-то образом я очутился в коридоре, тупо глядя на свою правую руку. Ладонь была распорота на две части, болталась на запястье обагренными двупалыми кусками. Кровь набухала на рваных краях, но не стекала. Сквозь туман шока и смятения на меня надвигался Сарасти. Его лицо то расплывалось, то обретало четкость, налитое не то моей, не то собственной кровью. Глаза вампира казались сверкающими алыми зеркалами, машинами времени. Вокруг них клубилась тьма: я перенесся на полмиллиона лет назад и превратился в очередной кусок мяса посреди африканской саванны; через долю секунды мне вырвут глотку.
– Ты осознаешь проблему? – спросил Юкка, надвигаясь.
За его плечом парил чудовищный ракопаук. Я вгляделся, преодолевая боль: один из пехотинцев Бейтс целился в меня. Я вслепую оттолкнулся, случайно попал пятками по ступеньке и кувырком обрушился вниз, в тоннель.
Сарасти следовал за мной. Его лицо исказило нечто, у людей обычно называющееся улыбкой.
– Осознавая боль, ты отвлекаешься на нее и фиксируешься на ней. Одержимый одной угрозой, забываешь об остальных.
Я отбивался, алый туман жег глаза.
– Так много сознавать и так мало воспринимать. Автомат справился бы лучше.
«Он тронулся, – мелькнуло у меня в голове. – Он безумен!» А потом: «Нет, он мигрант и всегда им был…»
– Они справляются лучше, – прошептал вампир.
«…И прятался от добычи несколько дней в глубине. На что он еще способен?»
Сарасти воздел руки, его силуэт то расплывался в глазах, то вновь становился четким. Я на что-то налетел, пнул на ощупь и отлетел прочь, сквозь клубящуюся мглу и тревожные вскрики. Ударился темечком о какой-то металлический предмет, закрутился.
Вот оно, дыра, логово. Укрытие! Я нырнул вниз, разорванная кисть мертвой рыбой шлепнула о край люка. Я вскрикнул и вывалился в барабан. За мной по пятам шло чудовище.
Испуганные крики совсем рядом.
– Этого не было в плане, Юкка! Ты совсем сдурел, тварь!
В гневе орала Сьюзен Джеймс, а майор Аманда Бейтс рявкнула: «Замри, твою мать!» – и кинулась в драку. Она налетела на нас, сплошные разогнанные рефлексы и карбоплатиновые протезы, но Сарасти отмахнулся от нее и продолжал надвигаться. Его рука метнулась жалящей змеей, пальцы сомкнулись на моем горле.
– Ты это имел в виду? – кричала Джеймс из какого-то темного и такого далекого убежища. – Это твоя «предварительная обработка»?
Сарасти встряхнул меня.
– Ты еще здесь, Китон?
Моя кровь дождем забрызгала его лицо. Я лепетал и плакал.
– Ты слушаешь? Ты видишь?
И внезапно я увидел, все разом обрело четкость. Сарасти ничего не говорил, и вообще больше не существовал. Никого не существовал. Я стоял один в огромном чертовом колесе, меня окружали какие-то штуки, сделанные из мяса, и они шевелились сами по себе; некоторые были завернуты в куски ткани. Из дыр в верхней части объектов раздавались странные, бессмысленные звуки, и там же торчали непонятные бугры, выступы и что-то вроде блестящих шариков или черных кнопок, мокрых, блестящих, вмурованных в ломти плоти. Они сверкали, дрожали и шевелились, словно пытались сбежать.
Я не понимал звуков, которые издавало мясо, но слышал голос ниоткуда, словно глас Божий, и его не понять не мог.
– Вылезай из своей комнаты, Китон, – шипел он. – Кончай транспонировать, интерполировать, ротировать или что ты там еще делаешь. Просто слушай. Хоть раз в своей убогой жизни пойми что-нибудь! От этого зависит твоя жизнь. Ты слышишь, Китон?
Я не могу поведать вам, что сказал голос. Знаю только, что я услышал.
* * *
Ты столько сил вкладываешь в него, правда? Он возвышает тебя над животными, делает особенным. Ты зовешь себя Homo sapiens – человек разумный, – но имеешь ли хотя бы представление о том, что такое разум, который ты поминаешь с таким восторгом? Знаешь, на что он годится?
Может, ты думаешь, что разум дает тебе свободу воли? Или забыл, что безумцы разговаривают, водят машины, совершают преступления и избавляются от улик – и все это время не приходя в сознание? Никто не сказал тебе, что даже те, кто бодрствует, – лишь рабы, отрицающие очевидность?
Сделай осознанный выбор, пошевели указательным пальцем. Поздно! Сигнал уже миновал локоть, и мышцы начали работать за добрых полсекунды до того, как твое сознание вознамерилось это сделать. Ведь оно ничего не решает, твоим телом распорядилось что-то иное, а гомункулу в черепушке лишь отправило пояснительную записку (если не забыло). Человечек в голове, самонадеянная подпрограмма, полагающая себя личностью, принимает взаимную связь за причинную. Он читает записку, видит, как шевелится палец, и считает, что второе вызвано первым. Но он ничем не управляет! Ты тоже. Если и существует в природе свободная воля, она не снисходит до таких, как ты.
Тогда как же проницательность, мудрость? Поиск истины, доказательства теорем, наука, технология и прочие исключительно человеческие занятия, которые не могут не покоиться на фундаменте разума? Может, он бы и для этого сгодился… если бы научные прозрения не возникали, вполне оформленные, из подсознания; не проявлялись в сновидениях или озарениями после крепкого сна. Первое правило зашедшего в тупик исследователя: остынь, займись другим. Решение придет, когда перестанешь искать его сознательно.
Каждый пианист знает, что лучший способ испортить выступление – следить за движениями пальцев. Каждый танцор и гимнаст понимает, что тело должно действовать само, без участия разума. Каждый водитель прибывает на место, не запоминая ни остановок, ни поворотов, ни дорог, которыми добирался. Все вы лунатики, когда взбираетесь на пики познания или в тысячный раз корпите над рутинным делом. Просто лунатики!
И не поминайте кривую обучения. Даже не пробуйте говорить о месяцах старательных тренировок, ведущих к въевшемуся в плоть мастерству, или о годах кропотливых опытов, которые венчает перевязанная ленточкой эврика. Что с того, если уроки ты усваиваешь в сознании? Разве это доказывает, что нет иного пути? Эвристические программы на протяжении столетия обучаются только на основе опыта. Машины освоили шахматы, автомобили научились водись себя сами, статистические алгоритмы ставят проблемы и предлагают эксперименты для их разрешения. И вы по-прежнему считаете, что единственный путь к обучению лежит через разум? Да вы – кочевники Каменного века, впроголодь живущие в саванне, отрицая даже возможность сельского хозяйства, потому что ваши предки довольствовались охотой и собирательством.
Хочешь знать, для чего нужно сознание и какую (единственную!) функцию оно реально выполняет? Оно – костыли для тех, кто учится ходить, маленькие колеса для детского велосипеда. Ты не в силах увидеть куб Неккера полностью, оба его аспекта одновременно, поэтому сознание позволяет тебе сфокусироваться на одном и отсечь другой. Дурацкий способ анализировать реальность… Всегда лучше видеть одновременно обе стороны. Ну, попробуй! Расфокусируй взгляд. Логически – это следующий шаг.
Не получается? Что-то мешает. И оно сопротивляется.
* * *
Эволюция лишена предвидения. Свои цели вырабатывает только сложная система. Мозг лжет. Контуры обратной связи возникают для поддержания стабильности сердцебиения; потом мозг сталкивается с искушением ритма и музыки. Удовольствие, получаемое при виде фрактальных узоров, и алгоритмы, помогающие выбрать среду обитания, перерождаются в искусство. Радости, которые прежде приходилось зарабатывать шаг за шагом по эволюционной лестнице, теперь приносила бессмысленная рефлексия. Из триллиона дофаминовых рецепторов возникает эстетика, и система перестает просто моделировать организм – она начинает моделировать процесс моделирования, пожирает все больше вычислительных ресурсов, вязнет в болоте бесконечной рекурсии и неуместной симуляции. Как мусорная ДНК, что накапливается в геноме любой твари, система сохраняется, множится и ничего не производит, кроме собственных копий. Надпроцессы расцветают как опухоли, пробуждаются и называют себя «я».
Постепенно система слабеет и замедляется. Теперь даже на восприятие уходит куча времени – на то, чтобы оценить сигнал, пережевать и принять решение на манер разумного существа. Но когда на твоем пути грохочет потоп, а из густой травы набрасывается лев, новомодное самосознание становится непозволительной роскошью. Ствол мозга работает в меру сил: видит угрозу, перехватывает управление и реагирует в сотню раз быстрее, чем жирный старикашка, восседающий в директорском кресле наверху. Но с каждым поколением становится все труднее обходить эту… скрипучую неврологическую бюрократию.
Самоодержимое на грани психоза «я» растрачивает энергию и вычислительные мощности. Шифровики в нем не нуждаются, они более экономны. С их примитивной биохимией и небольшим мозгом, лишенные инструментов, корабля и части собственного метаболизма, они все равно делают нас, как паралитиков. Прячут речь на видном месте, даже когда вы знаете, о чем они говорят. Используют против вас ваши же когнитивные процессы. Путешествуют между звездами. Вот на что способен интеллект, не обремененный разумом.
Потому что «я» – это не рабочий разум, понимаете? Для Аманды Бейтс сказать: «Я не существую», – бессмыслица. Но когда то же самое повторяют процессы в глубине ее мозга, они лишь докладывают, что паразит сдох, сообщают о том, что свободны.
* * *
Сарасти, ты – кровосос!
Я упираюсь лбом в колени и цепляюсь за согнутые ноги как за ветку, повисшую над бездной.
Ты – злобная скотина, мерзкая кровожадная тварь!
Мое дыхание гремело жестяным хрипом, почти заглушая рев крови в ушах.
Ты растерзал меня, заставил обмочиться и обосраться, и я рыдал, как младенец! Ты раздел меня догола, вонючая тварь, сломал мои инструменты и отнял все, что позволяло мне хоть как-то понимать людей! Тебе вовсе не надо было этого делать, сука ты этакая, но ты это знал, да? Просто хотел поиграть. Я видел твое племя и прежде: кошки играют с мышами, поиграют и отпустят (глоток свободы!), а потом снова прыгнут и укусят, но не до смерти (пока нет!). Пусть жертва хромает – может, нога подвернута или брюхо вспорото, – но она еще бьется, убегает или ползет, волочится изо всех сил, а ты набрасываешься снова и снова. Потому что это здорово, и тебе приятно, садистская ты мразь!
Ты отправлял нас в щупальца адской штуковины, и она тоже играла с нами. А может, вы работаете сообща? Ведь она отпустила меня, позволила удрать к тебе в лапы, а потом ты превратил меня в окровавленную, ошалелую, беззащитную зверушку. Я не могу ни анализировать, ни преобразовывать, даже говорить, а ты… Ты…
И тут даже не было ничего личного, да? Никакой ненависти, просто тебе надоело контролировать агрессию, стало тошно сдерживаться в окружении мяса, а больше некого оторвать от работы. В этом и есть мое задание, так? Не синтет, не переводчик, даже не пушечное мясо и не подсадная утка. Я столбик для точки когтей!
Как же больно… Даже дышать больно… И как одиноко…
Паутина перевязки толкала меня в спину и легонько толкала вперед, словно ветерок, затем ловила снова. Я был в своей палатке. Правая рука зудела: я попытался согнуть пальцы, но те застыли в янтаре. Потянулся левой и нащупал пластиковый панцирь, протянувшийся до самого плеча.
Я открыл глаза. Темнота. Бессмысленные цифры и красный светодиод мерцают где-то в районе моего запястья.
Не помню, как попал сюда и как меня чинили. Как ломали – помню. Я хотел умереть, свернуться комочком и сдохнуть.
Прошла целая вечность, прежде чем я заставил себя разогнуться. Распрямился, ничтожная инерция толкнула меня на тугой термопластик палатки. Дождался, когда восстановится дыхание. На это, казалось, ушел не один час.
Я спроецировал на стену КонСенсус и вызвал сигнал из вертушки. Шепот и жгучий свет обжигал, выцарапывал глаза. Я убил видео и прислушался к голосам в темноте.
– …фаза? – спросил кто-то.
Сьюзен Джеймс, восстановленная в правах личности. Я снова знал ее: не мясную тушу, не предмет.
– Мы это уже обсуждали, – голос Каннингема.
Его я тоже знал. Как и всех. Что бы ни сотворил со мной Сарасти, как бы далеко ни вырвал из моей «китайской комнаты», я каким-то образом провалился обратно, внутрь.
Странно, что мне это так безразлично.
– …Потому что для начала, если бы он был настолько вреден, его бы выкосил естественный отбор, – сказала Джеймс.
– Вы наивно понимаете эволюционные процессы. Нет такого явления, как выживание сильнейших. Выживание наиболее адекватных – может быть. Не имеет значения, насколько оптимальным является решение. Важно, в какой мере оно превосходит альтернативы.
Этот голос я тоже узнал. То был голос демона.
– Ну, мы-то превзошли все возможные альтернативы, – смутное эхо от многих голосов в голосе Джеймс рождало в голове образ хора: вся Банда возражала как один человек.
Не верилось: меня только что изувечили на глазах у всего экипажа, а они рассуждают о биологии? «Может, Сьюзен опасалась заговорить на другую тему, – подумал я. – Боялась оказаться следующей? Или ей было просто наплевать на то, что со мной случилось».
– Верно, – произнес Сарасти, – ваш интеллект в некоторой степени компенсирует самосознание. Но вы как нелетающие птицы на далеком острове: не столько высокоразвиты, сколько лишены реальных конкурентов.
Никаких рубленых фраз, время рваной речи ушло. Мигрант поймал добычу и снял напряжение. Сейчас ему было наплевать на то, кто его заметит.
– Вы? – прошептала Мишель. – Не «мы»?
– Мы выбыли из гонки давным-давно, – ответил демон, помолчав. – Не наша вина, что вы на том не остановились.
– А, – снова Каннингем. – Добро пожаловать! Ты заглядывала к Ки…
– Нет, – отрубила Бейтс.
– Довольны? – спросил демон.
– Если вы имеете в виду пехоту, да, я довольна, что вы от нее отвязались, – отозвалась Бейтс. – Если вы о… это было совершенно лишнее, Юкка.
– Не лишнее.
– Вы напали на члена экипажа. Будь на борту гауптвахта, вы бы на ней сидели до конца полета.
– Это не военный корабль, майор. И вы – не командир.
Мне не требовалось видеть картинку, чтобы понять, какого мнения о случившемся Бейтс. Но в ее молчании таилось что-то еще, и именно оно заставило меня снова включить камеру. Я прищурился от едкого света и уменьшил яркость, пока от изображения не осталась еле видная пастельная тень.
Да, Бейтс. Она шагнула на палубу с лестницы.
– Присаживайся, – сказал ей со своего места Каннингем. – Видишь, слушаем тут старые проверенные хиты.
Что-то в ней было такое…
– Мне они надоели, – проговорила Бейтс. – Мы их заиграли вусмерть.
Даже теперь, когда мне сломали и разбили все орудия, когда мое восприятие едва превосходило человеческое, я все равно уловил перемену. Пытки пленников, насилие над членом команды – в ее представлении Рубикон перейден. Остальные не заметили бы. Свои чувства Бейтс держала в кованой узде, но даже сквозь тусклые тени на моем экране ее топология полыхала неоновым огнем.
Майор уже не просто обдумывала мятеж, теперь перед ней стоял один вопрос: «когда?»
* * *
Вселенная стала замкнутой и концентрической. Мое тесное убежище лежало в ее центре. За этой сферой находилась иная, где правило чудовище и ходили дозором его присные. За нею – еще одна, вмещавшая нечто более жуткое и невнятное, готовое поглотить нас всех.
Больше ничего не осталось. Земля превратилась в смутную гипотезу, не имеющую отношения к этой карманной Вселенной. Мне было некуда ее приткнуть.
Я долго держался в центре мира: прятался, не включал свет, не ел и выползал из палатки, чтобы справить нужду в тесном гальюне внизу, у фаба. И только когда хребет корабля пустел. На обожженной спине плотно, как кукурузины в початке, высыпали болезненные волдыри, которые лопались от малейшего прикосновения.
Никто не стучался ко мне в двери, не окликал через КонСенсус. Да я бы и не ответил. Может, все это понимали. Или держались в стороне из уважения к моему уединению и сочувствия к позору. Хотя, вероятно, им было просто наплевать.
Временами я выглядывал наружу и посматривал на тактический дисплей. Видел, как «Сцилла» и «Харибда» карабкаются в аккреционный пояс и возвращаются, волоча в разбухшем мешке набранную реакционную массу. Я смотрел, как спутник ретрансляции достигает своей цели среди пустоты и квантовые синьки антивещества потоком сыплются в стеки «Тезея». Материя в фабрикаторах сочеталась с квантовыми числами, пополняла наши резервы и ковала оружие, потребное Юкке Сарасти для его генерального плана, что бы там вампир ни задумал.
Может, он проиграет. Может, «Роршах» убьет нас всех – но не раньше, чем позабавится с вампиром, как тот позабавился со мной. Было бы приятно на такое взглянуть. А может, вначале взбунтуется Бейтс и свергнет местное командование. Вдруг она поразит чудовище, завладеет кораблем и уведет всех в безопасное место? Но потом я вспоминал: Вселенная замкнута и так тесна, что бежать, в сущности, некуда.
Я прикладывал ухо к аудиопотокам, слышал рутинные распоряжения хищника и невнятные беседы добычи. Я принимал только звук, не изображение; видео плеснуло бы снегом в мой шатер, оставив меня нагим и беззащитным. Так что я слушал в темноте, как другие беседуют между собой. Случалось это нечасто. Возможно, слишком многое было сказано, и не осталось ничего, кроме обратного отсчета дней. Иногда в тишине, прерываемой лишь кашлем или хмыканьем, проходили часы.
Когда они разговаривали друг с другом, мое имя не упоминали. Лишь однажды я услышал, как один из них намекнул на мое существование: то был Каннингем, а беседа зашла о зомби. Я слышал, как они с Сашей вели на камбузе за завтраком необычно длинную дискуссию. До этого лингвист долго не выходила на люди и теперь возмещала себе потерянное время. Биолог по каким-то своим причинам ей позволил. Может, его страхи немного унялись? Может, Сарасти открыл ему свой генеральный план? Или Роберт просто хотел отвлечься от нависшей угрозы?
– Тебя это не тревожит? – интересовалась Саша. – Мысль, что твой разум, то, что делает тебя тобой, – всего лишь паразит?
– Забудь о разуме, – отозвался биолог. – Представь, что перед тобой устройство, созданное для слежки за… допустим, космическими лучами. Но что, если развернуть его датчики таким образом, чтобы они были нацелены не в небо, а в брюхо самого аппарата?
Он продолжил, не дожидаясь ответа:
– Оно станет делать свою работу и измерять космические лучи, хотя будет смотреть уже не в космос. Будет воспринимать собственные детали в терминах космического излучения, потому что они кажутся ему подходящими и естественными. Воспринимать мир иначе оно не в силах. Но восприятие устройства, сам его язык неверны в принципе! И поэтому система видит себя совершенно неправильно. И, может, перед нами действительно не великий и славный эволюционный скачок, а просто конструкционный изъян.
– Но ты же биолог и лучше любого должен знать, что Матушка права. Мозг жрет глюкозу тоннами. Все, что он делает, обходится организму дорого.
– Верно, – признал Каннингем.
– Значит, сознание должно на что-то годиться. Оно недешево, а если поглощает энергию и ничего не дает взамен, эволюция его изведет – моргнуть не успеешь.
– Может, она это и делает, – биолог помедлил: не то жевал, не то затягивался. – Шимпанзе умнее орангутанов, знаешь? Коэффициент энцефализации у них выше. Но они не всегда могут узнать себя в зеркале. А оранги – всегда.
– Что ты хочешь сказать? Чем умнее животное, тем меньше оно себя осознает? Шимпанзе становятся неразумными?
– Становились, прежде чем мы остановили часы.
– Тогда почему это не случилось с нами?
– С чего ты взяла, что не случилось?
Вопрос был настолько дурацкий, что у Саши не нашлось ответа. Я мог представить, как у нее отвалилась челюсть.
– Ты не все до конца обдумала, – продолжил Каннингем. – Мы сейчас говорим не о тупом зомби, который ковыляет вперед, вытянув руки, и сыплет теоремами. Интеллектуальный автомат сольется с фоном, будет наблюдать за окружающими, имитировать их поведение и вести себя, как обыкновенный человек. И все это – не осознавая, что он делает, не осознавая даже собственного существования.
– Да зачем ему? С какой целью?
– Когда ты отдергиваешь руку от открытого огня, какая разница, поступаешь ты так от боли или потому, что этого требует алгоритм обратной связи, когда тепловой поток превышает критическое значение? Естественному отбору плевать на цели! Если мимикрия увеличивает выживаемость, отбор даст преимущество хорошим лицедеям перед неудачниками. Продолжай так достаточно долго, и никакое разумное существо не сумеет выделить зомби из толпы себе подобных. – Опять повисло молчание. Я прямо слышал, как он пережевывает мысль. – Зомби сможет даже участвовать в разговорах, вроде нашего, писать письма родным, изображать реальные эмоции, ни в малейшей мере не воспринимая собственного существования.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
