Текст книги "Книга Греха"

II

Человек, смотрящий телевизор и ходящий в церковь, подобен предателю, служащему двум богам. Так сказал святой отец. Я честен. Служу одному богу. Уже больше года я не был в церкви. Но мы меняемся. Меняемся и умираем. Может, именно страх близящейся смерти и видоизменяет нас. Потому я возле храма.

Купола церкви, словно гигантские свечи, сияют на солнце ослепляющим золотом. Их верхушки украшают кресты, застывшие, будто причудливые леденцы. Белые стены, похожие на сахарные плиты, вздымаются вверх, устремляясь к солнечным лучам, которые своим всеобъемлющим теплом, кажется, плавят сахарную поверхность, от чего те покрываются едва уловимой патокой. И во всём церковном лике явственно чувствуется божественная сладость.

Внутри храма одиночество. С величественного иконостаса устремляются мудрые взоры икон, утопающих в витой резьбе, слитой воедино, словно корни райского дерева. Три двери, ведущие в святую святых, закрыты. Царские врата, надёжно защищённые ликами четырёх евангелистов, завешены красной тканью, в свете храма напоминающей ниспадающий водопад крови. Амвон, подобный горе, с коей проповедовал Христос, пуст и величественен. Клирос поёт свою одинокую, неслышимую песнь, свободную от человеческих голосов. Горят свечи, тысячей огоньков отражаясь в мраморе стен, и эти отражения, слившись воедино, подобны полю золотистой ржи.

Хрупкая женщина в бледно-синем плаще и белой косынке склонилась перед деревянным распятием Христа с прорисованными мышцами.

Она молится. Встаёт на колени и целует ноги Христа. Влажными, преданными поцелуями. Вытирает древо распятия крохотным платочком. Размашисто крестится. Короткими, боязливыми шажками подходит к иконе. Целует. Я стою справа от неё и вижу, как влажные, блеклые губы прикасаются к стеклу, на котором застыли размазанные пятна предыдущих лобзаний. Мне кажется, что я могу рассмотреть, как капельки слюны остаются на иконе.

Мне хочется верить, что женщина не больна сифилисом. Не больна герпесом. Не больна любым другим кожно-венерическим заболеванием.

Долгое время в Монголии свирепствовал бытовой сифилис. На улицах стояли гигантские скульптуры божеств. Каждый правоверный при виде такой скульптуры был обязан приложиться губами к святыне.

Мононуклеоз. Герпес. Гепатит. Хеликобактер пилори. Даже сифилис передаётся через поцелуй.

Я хочу верить, что краска на дереве распятия, стекло иконы и хлопок платка не хранят чьих-то инфекций. Хочу верить, что ладан и святой дух убивают бациллы.

Есть люди, у которых в церкви начинается чудовищное удушье. Или едкое раздражение слизистой. Или багровые пятна, похожие на раздавленную клубнику. У таких людей аллергия на ладан. На аромат Бога.

В углу оставленные прихожанами продукты и цветы. Они могут лежать здесь день. Могут два. Больше всего хлеба. В течение короткого времени в нём с вероятностью один к трём может возникнуть картофельная болезнь. Её носитель – бациллус субтилис. Иногда из такого хлеба делают просфоры, символизирующие тело Христа. Их используют для причащения. Вкушая тело Христа, ты очищаешься.

Рядом с хлебом и цветами стоят ёмкости со святой водой. По-гречески – агиасма. По верованию Церкви, агиасма – не простая вода духовной значимости, но новое духовно-телесное бытие, взаимосвязанность благодати и вещества. В церквях такую воду набирают из скважин. Или из водопроводной трубы.

Обеззараживают воду двумя методами – хлорированием и коагуляцией. В результате хлорирования в воде могут определяться смертоносные вещества, разрушающие практические все внутренние органы. Бромдихлорметан. Дибромтрихлорпропан. Дихлорацетонитрил. И ещё множество поэтических названий. Акриламиды, возникающие в результате коагуляции, вызывают расстройства центральной и периферической нервной системы, репродуктивной функции, проникают через плаценту и отравляют плод в утробе матери.

Есть третий метод обеззараживания – крёстное знамение. Батюшка освящает воду в баке. Прихожане подходят и открывают краник. Пьют натощак. Вместе с молитвами. Доказано наукой: третий метод самый эффективный. Крест и молитвы сильнее химических соединений.

Только сейчас я замечаю, как высокий, худощавый священник исповедуют склонившуюся пред ним женщину.

Мне было восемь, когда меня исповедовали и причастили в первый раз. Мы пошли в церковь всем классом. Нас собрали и загнали в храм.

Среди молящейся паствы мы стояли и смеялись. Не потому, что насмехались над Христом и верой Его, а потому, что не осознавали, где и для чего находимся. На нас возмущённо косились прихожане. Смех, будто издёвка, звучал в священных стенах церкви. В стенах скорби и извечного катарсиса.

Один я с осуждением смотрел на одноклассников. Мне было стыдно. За них. За себя.

Вечером, перед утренней исповедью, мама продиктовала мне мои грехи. Я записал их на бумажке.

Утром я просто подошёл к священнику, протянул свою записку с грехами, продиктованными мне мамой, и склонил голову. Он прочитал мои записи, мамины надиктовки, простил и позже причастил.

Мне сказали, что, исповедавшись и причастившись, я почувствую себя чистым, освобождённым. Но я не ощутил ровным счётом ничего. Только страх. Панический страх оттого, что я живу со всеми этими грехами. Грехами, мне продиктованными. Из меня вышел никчёмный Стивен Дедал.

Вот и сейчас я подхожу к священнику. Жду просветления. Будто мне дадут право на убийство. Дадут удостоверение карающей десницы Господа Бога.

Священник смотрит на меня. Я вспоминаю протестантский канал. Пляшущих и поющих пасторов, рекламирующих Бога, будто вибротренажёр. Они другие. Здесь всё иначе. Здесь чувствуется боль Того, Кто искупил грехи всего человечества. Слышится крик, обращённый к Отцу с креста. Видится кровь, стекающая по древку копья.

– В чём хочешь ты исповедоваться, сын мой, – обращается ко мне батюшка.

В чём? В том, что я хожу в секту? В том, что я член фашистской группировки? В том, что я участвовал в надругательстве над девочкой?

Я могу сказать всё это. Открыть правду. И навсегда заслужить свою анафему.

Мне было пятнадцать, когда мне отказали в исповеди. Меня спросили, блужу ли я. Нет. Имел ли я связь с женщиной? Да. А это ли не блуд? Нет.

Такой вот конструктивный исповедальный диалог. Я рассказал батюшке о вреде воздержания.

О прогрессирующей мастурбации и педерастии среди подростков, воздерживающихся от секса. О простатите и уменьшении числа сперматозоидов. О комплексах и фобиях.

Батюшка выслушал меня со слегка склонённой головой. Кивнул и отказал в исповеди. Приходите потом, когда одумаетесь и смиритесь.

Он вёл исповедь как ритуал. Выслушивал грехи. Потом раскаивающееся молчание. И отпускал с чистой совестью.

Ты подсадил на иглу всех своих друзей. Просто скажи, покайся – обрети своё спасение.

Ты обворовываешь страну, отбирая пенсии и зарплаты. Просто скажи, смирись, окажи благотворительность – обрети своё спасение.

Обрести спасение весьма просто. Главное – не спорить.

Исповедь – безмолвный раболепный монолог, лишённый выбора. И те, кому отказали, имеют право на обиду, ибо они отличны от тех, кого исповедовали, в одном – в праве не быть согласным. Однако, есть и исповедь внутри себя: когда формальный стереотип перерастает в жизненно-необходимое, в совершенное стремление к детерминации себя как согрешившего и пришедшего к спасению. Тот, кто раскаялся, не имеет страха быть отвергнутым внутри своего сердца. И тогда человек в сутане – проводник для покаяния перед Богом, а его осуждение – хворь гордыни.

Ибо не люди веры эту веру определяют, а вера рано или поздно видоизменяет и детерминирует их самих.

Священник терпеливо ждёт, когда я поведаю свои грехи. И неожиданно для себя я начинаю говорить текст с той бумажки. С той, из детства, на первой исповеди. Мямлю все грехи, продиктованные мне матерью. Прошло семнадцать лет, но ничего не изменилось.

Он слушает и спрашивает, каешься ли ты, сын мой. И я говорю, да, каюсь всей душой. Священник заносит руку для крёстного знамения, готовится к словам отпущения грехов.

И вдруг я пониманию, что моё раскаяние – ложь, фальшивка. Как и вся моя жизнь. В ней нет раскаяния души. Я тихо спрашиваю:

– Святой отец, разве это честно? Разве не видите вы, что всё это ложь? Что большинство людей, просящих спасения, лгут, ибо страшатся ада, а не жаждут истины?

– Сын мой, все мы грешны, и страсти, кои обуревают нас, зачастую берут верх, но здравый человек стремится к спасению души своей, ибо она та сила, что дарована нам Господом нашим во спасение.

– Здравый человек? И вы святой отец верите в то, что остались здравые люди? Кто же тогда те, кто разносит вирус Кали? Кто те, кто надругался над девочкой?

– Вирус Кали? – переспрашивает меня святой отец.

– Да, батюшка! Люди, носящие его, считают себя богами! – Моя голова под рукой священника. Я по-прежнему говорю с опущенной головой. – Только где подлинный Бог, допускающий такое? Ненавижу их! И потому я ничуть не лучше.

Чувствую, как пальцы священника нежно теребят волосы на моём затылке, слышу его голос:

– Мы жертвы.

III

Почему все самые решительные мысли приходят поздней ночью? После второго, третьего часа бесплодных попыток уснуть. После безуспешной борьбы с комарами, кошмарами наяву и самим собой.

Ты ворочаешься с одного на другой бок. Накрываешься одеялом – сбрасываешь одеяло. Выходишь на кухню. Пьёшь воду. Куришь в форточку. Одну за другой. И думаешь, почему?

Лезут тягучие мысли, похожие на дребезжащие по просёлочной дороге повозки. О жизни. О том, что не сделал. О том, что мог бы сделать. И, кажется, завтра утро, новый день, а вместе с ним и новая жизнь. Без ошибок и поражений.

Ещё одна сигарета, за ней другая. Третья. Четвёртая. Курю до тошноты. В такие моменты рак лёгких кажется куда меньшей проблемой, чем отсутствие долгожданного сна. Из окна комнаты наблюдаю, как по ночной трассе, похожей на тёмную вену наркомана, проносятся редкие автомобили.

Неужели эта ночь не кончится? Завтра, впрочем, уже сегодня, мне надо решиться. Решиться в сотый раз начать новую жизнь. Без Юли. Без вируса. И главное – без самого себя.

Вновь ложусь на постель. До одурения считаю овец, похожих на тех, что можно выиграть в автомате мягких игрушек. Тщетно. Включаю свет. Почему именно ночью на глаза обязательно попадается Библия?

Сейчас мне нужно сделать выбор: либо я несу смерть, либо смерть приходит ко мне. Вполне христианский выбор. Есть такая игра, занятие: если не знаешь, что делать, воспользуйся важной для тебя книгой. Назови две цифры. Первая станет страницей из книги, вторая – строчкой. Там ты найдёшь ответ. Мне всегда было проще, чтобы за меня принимал решение кто-то другой, пусть даже книга.

Наугад я говорю две цифры. Ничего определённого. Попытка номер два. И снова не нахожу ответа. Так я играю с разумом и страницами ещё с пяток раз. Нет ответа. Или я его не вижу?

Ночью, когда отчаянно не можешь уснуть, обязательно хочется есть. Я кромсаю замёрзшее, монолитное сало из морозильника огромным тесаком. Представляю, как точно так же я мог бы делить на шматы Юлю. Странная мысль, и она приходит впервые. Возможно, это ответ?

Мои мысли путаются, как провода наушников в кармане. Кажется, они живут своей жизнью. Сколько в Юле жира? Выглядит ли он так же, как сало на разделочной доске? С какой силой надо бить, чтобы нанести смертельный удар?

Мысли, мысли… откуда они такие берутся?

Ещё вчера я приходил домой с дневником и ранцем за плечами, а теперь есть лишь кусок сала, тесак и сомнения. Боже, насколько всё осталось далеко. И детство, и молитвы, и вера, и Бог…

Есть лишь ненужные, пустые и бледные воспоминания о том, как всё было. Похожие на эти крохотные ошмётки сала, что сползли с тесака. Сгрести в мусорное ведро и навсегда забыть.

Жизнь как этот тесак, бесчувственная, холодная, справедливая. Она не думает, не дифференцирует, не прикидывает – просто методично делает свою работу: режет, чтобы кому-то сверху было проще пережёвывать нас.

Я в десятый раз меряю путь от кровати к туалету. С перерывами на перекур. Больше всего на свете хочется уснуть. Потому что я знаю: завтра всё будет проще, мир окажется лёгким и обыденным, а мысли станут привычно вялыми. Ночью чувства обостряются. Думаешь, как ты поступишь завтра. Послезавтра. Во всей жизни. Понимаю, почему Бальзак писал только ночью. Ему являлись грёзы бессонницы. В него вселялась стопроцентная решительность, желание куда-то бежать, менять, что-то делать.

Мне уже лень говорить цифры. Я просто наугад открываю Библию и тыкаю в страницу. Распять.

Почему-то текут слёзы. Ночью всё случается непроизвольно.

Ей всё равно умирать, говорю я себе, подумай, скольких людей, детей, ты спасёшь, Даниил. Ведь она убивает, нет, даже хуже – она заставляет невинных людей свыкнуться со смертью. Может, просто взять тесак и отправить её в желудок Всевышнего? Отправить, чтобы сохранить от Его пищеварения десяток других человеческих жизней. Чем не оправдание собственного греха?

Душно в прокуренной комнате с комарами и Библией. Убить! Чтобы было куда идти. Задавить эту адскую, тягостную мармеладовщину на корню. Грех, но грех во спасение. Во спасение невинных жизней. Хотя, что врать? Прежде всего, во спасение самого себя.

Мне нужно выговориться человеку, который не знает меня. Так я обрету решимость убить. По неведомой причине я звоню Нине и говорю:

– Молитва за другого человека сильнее, чем его собственная за самого себя.

– Что?

– Помолись за меня, – не могу сказать ей всю правду. – Помолись, как можешь, ибо я тяжко согрешу завтра…

Отключаю мобильный телефон, не дожидаясь ответа. Я сказал, что смог. Пора отбросить слова и начать действовать.

Убить! Нет другого выхода! Нет иного шанса сохранить свою жизнь! Убить, Господи, убить!

Эти мысли вспыхивают в моём сознании огненными отметинами, и только тогда я чувствую, как приходит умиротворяющий, очищающий сон.

Глава восьмая

I

Убить, поправ совесть и человеколюбие, или быть убитым, сохранив божественную природу. Определиться, кто ты есть: охотник или добыча, «тварь дрожащая или право имею…»

Я режу свинину на шматы, чередуя разнообразные ножи и топорики для разделки. В каждом блеске металла, в каждом холоде касания ручки я чувствую, как трепещет смерть. Она проступает сквозь бездушную материю и отдаётся внутри меня протяжным стоном. Только я так и не решил, чья это смерть.

Кровь стекает с куска свинины. Тоненькой красной струйкой она ползёт по плексигласу стола, похожая на извивающегося червя.

Убеждаю себя в том, что тело Юли – это такой же кусок мяса. Те же мышечные волокна. Те же прослойки жира. Ведь все мы согласно классификации Линнея – животные.

Убить! Убить! Убить! Одно слово в мириадах отражений собственного сознания. Ночью я решил убить Юлю. Себе во спасение. Решил убить человека и человека в себе.

Тогда у меня была решительность. Помню слово «распять», выжженное на тонкой странице Библии. Но как убить сейчас?

Пусть всё течёт само по себе. Может быть, нечто, божественное или дьявольское, подскажет мне решение. Similia similibus curantur. Грех во мне, внутри моего душевного храма, нужно лечить внешним грехом.

В туманных измышлениях, под проливным дождём, я подхожу к квартире Юли. Делаю три безответных звонка и вдруг замечаю, что дверь приоткрыта.

Я захожу в прихожую. Окликаю Юлю. В ответ – тишина. Мне мерещится, будто где-то в глубине застыло нечто омерзительное, вот-вот готовое прыгнуть на меня и растерзать своими когтистыми лапами.

Опасность манит. Я закрываю глаза и по пушистым коврам неслышно захожу в гостиную. Шепчу «Отче наш» и открываю глаза. В комнате никого нет. На столике красуется початая бутылка коньяка. Я нахожу стакан, наливаю и падаю в объятия дивана.

После коньяка и сигарет я успокаиваюсь. Иду в туалет, на ходу расстегивая ширинку. Толкаю белую дверь и замираю.

Прямо посреди туалетной комнаты, между унитазом и ванной, распласталась Юля. У меня нет ни страха, ни отвращения, ни радости. Я знал, что так будет. Нагибаюсь.

Дождевая вода капает с моей одежды на голое тело Юли. Я замечаю, насколько идеальны её груди, им могла бы завидовать Мария-Антуанетта. На лице трупа, как шрам от операции – улыбка.

По центру груди Юли зияет кровавая рана, похожая на кратер извергающегося вулкана, но больше всего крови возле её промежности. Я склоняюсь ниже и замечаю, что её бёдра украшены длинными кровавыми разрезами. Вся её промежность изрезана.

У меня был знакомый, который устроился в морг, чтобы трахаться. Мёртвые, объяснил он, безотказны.

Я размышляю об этом всерьёз, пока не понимаю, что везде мои отпечатки. Везде! Я буду первым подозреваемым.

Не осознавая, что делаю, хватаю пластиковую канистру с водой, стоящую возле унитаза, и начинаю поливать всё вокруг, чтобы смыть отпечатки. Нет, это безумие! Так мне ничего не уничтожить. Вспоминаю фильмы: в них убийца стирал отпечатки. Я беру тряпку и начинаю протирать всё, чего касался.

Когда я выхожу от Юли, кажется, похудевший на несколько килограмм, то понимаю – вместе со своими отпечатками стёр отпечатки убийцы. Дождь, грозящий человечеству очищением через новый всемирный потоп, смывает с меня последние следы преступления.

Ещё вчера я сам готовился убить Юлю. Ещё сегодня выбирал орудие убийства. Был преступником в мыслях. Моё намерение, кажется мне, сродни убийству. Потому я главный подозреваемый.

II

Мы встречаемся в том же заброшенном кинотеатре. На входе я приветствую вахтёршу. По её благообразному виду сложно догадаться, что она одна из нас.

У нас есть обычай – мы обнимаемся при встрече. Раньше я не придавал этому большого значения. Но сейчас объятия действуют мне на нервы. Это вполне логично, если взять в расчёт тот факт, что большинство сектантов имеет выраженные физические недостатки: гнилые зубы, фурункулы и язвы, гнойные из-за конъюнктивита глаза или чудовищные залысины на голове.

Эммануэль Сведенборг: «Только между теми, которые в одинаковом зле и которые поэтому находятся в одном адском обществе, есть общее сходство. Вообще их лица ужасны и, подобно трупам, лишены жизни: у некоторых они черны, у других огненны, подобно факелам, у других безобразны от прыщей, нарывов и язв; у весьма многих лица не видать, а вместо него – что-то волосатое и костлявое, у других торчат только одни зубы. Тела их точно так же уродливы. В этих образах злость и жестокость проглядывают из внутренних начал, но, когда другие их хвалят, почитают и поклоняются им, лицо их изменяется, и в нем выражается как бы радость от удовольствия. Следует, однако, знать, что адские духи кажутся такими только при небесном свете, но между собой они кажутся людьми».

Я стараюсь держаться в стороне, курить и не думать о Юле. Доказано, подсознание не воспринимает частички «не». Этот факт используется в НЛП и гипнозе. Поэтому фраза «не думай о трупе Юле» для подсознания будет звучать как «думай о трупе Юли». Поэтому я повторяю себе: «Думай о футболе».

Я всегда сижу в середине зала. Справа высокий молодой парень с жуткими синяками под глазами. Он постоянно кашляет и массирует свою мошонку. Слева субъект неопределённого возраста в рваном костюме.

На трибуне Марк Аронович, один из главных инициаторов данного проекта. Ходят слухи, что он регулярно ездит за границу. Смотрит, как работают зарубежные секты. Многие идеи он привносит сюда.

Я слушаю в пол-уха. Улавливаю лишь отдельные фразы.

Нас всё больше. В Европе и Америке новая мода – мода на вирус. Люди специально прививают себя. Они готовы платить за это деньги. Деньги за свободу. Охотников за вирусом становится всё больше. В интернете вирус – самый элитный товар. Целые общины охотятся за ним. Они кидают вызов Богу.

Так вещает Марк Аронович.

Люди играют в новые игры. Приз победителю – вирус. Те, кто заражён, те, кто позитивны, живут полной жизнью. Только они и живут. Среди знаменитостей всё больше позитивных. Они рожают детей и прививают чужих. Вирус строит новый мир. Вирус – метка Божья. Мы избраны. Мы сами решаем, кто должен умереть, а кому даровать жизнь. Мы стали богами. И мы уничтожим этот ханжеский мир.

Так вещает Марк Аронович.

И в этот момент он похож на священника с протестантского телевидения. На лидера русских фашистов. Они все больны. Тяжёло больны, как и я сам.

Марка Ароновича сменяет Николай. Он приглашает всех на вечеринку завтра вечером. Обещана масса развлечений.

III

На остановке возле кинотеатра я встречаю Нину и Инну. Они держатся за руки. Подходят ко мне.

– Привет! – тянут они в два голоса.

– Привет, что вы здесь делаете? – странно видеть их вместе.

– Ходим по магазинам, – говорит Инна. – Кстати, как насчёт ужина на троих?

– Я болен, – чуть не сказал «я мёртв».

– Ничего страшного, – они улыбаются и гладят друг друга, – вылечим.

Нина не спрашивает о моём странном звонке перед убийством Юли. И сейчас её молчание ценнее всего.

Я избавляюсь от них, но мой покой вновь нарушают две девочки. Знаю их по секте позитивных. Маша и Лена, кажется. У обеих, как уродливая гроздь винограда, герпес на полгубы. Мне настолько плохо, что я думаю лишь об одном – добраться домой. Из бездны меня вырывают те же две девочки.

– Давай встретимся. Составь нам компанию. Пожалуйста! – канючат они.

– Пишите номер, – машинально отвечаю я.

Прыгаю в автобус. Занимаю свободное место. Чтобы меня не дёргали, использую старый приём: закрываю глаза и делаю вид, что сплю.

Когда моё притворство почти переходит в естественное состояние, звонит мобильный.

– Даниил Грехов?

– Да.

– Вас беспокоят из полиции…

Говорят, каждый преступник жаждет быть пойманным; этой мыслью во многом объясняется его извечное возвращение на место преступления. Психологи утверждают, что наши болезни, несчастья и горести есть следствие подсознательного стремления получить кару за совершённые грехи.

В Библии, Книге книг, многократно повторяется, грех неотвратимо влечёт за собой пагубные для человека последствия, отдаляя его от Бога, а, следовательно, ведёт к погибели, прежде всего, духовной. Пророк Исайя пишет: «Вот, рука Господа не сократилась на то, чтобы спасать, и ухо Его не отяжелело для того, чтобы слышать. Но беззакония ваши произвели разделение между вами и Богом вашим».

Я боялся быть пойманным, боялся разоблачения, страх управлял мной, и только порой, когда тот, за кого меня принимали, за кого принимал себя я, отходил на второй план, а на доминирующую роль выходил другой, наделённый свободой воли, я понимал: это безумие можно оборвать лишь разоблачением и карой.

Голос в трубке подобен гласу небесному, что называет место и время суда Божьего, заключая:

– Ждём.

Перед глазами проносятся фашистские акции, заражённые вирусом люди, изнасилованная девочка и распластанная на кафельном полу Юля с изрезанной промежностью. Это моя хроника падения.