Текст книги "Сравнительные жизнеописания"

Говорят, что с римской конницей случилось нечто весьма странное. Павел Эмилий был свержен с лошади, которая, по-видимому, получила рану. Окружавшие его, один после другого, слезали с лошадей и защищали его пешие. Конные, увидя это, как будто бы дан был всем знак, соскочили с лошадей и пешие сражались с неприятелями. Ганнибал сказал при этом: «Этого-то мне больше хотелось, нежели всех их взять пленными». Писатели пространнейших историй описывают все это обстоятельнее.

Что касается до консулов, то Варрон с немногими убежал в город Венусию*; Павел Эмилий в тесноте и вихре бегущих, имея тело, наполненное многими стрелами, вонзенными в ранах, и душу, обремененную глубочайшей горестью, сидел на камне, ожидая последнего удара от руки неприятелей. Не многие могли узнать его по причине крови, обагрявшей голову и лицо его. Самые друзья и служители прошли мимо, не распознав его. Один Корнелий Лентул, молодой благородный человек, увидел, узнал его, соскочил с лошади и, подведя ее к нему, просил его сесть и спасти себя для сограждан своих, которые тогда больше, нежели когда-либо, имели нужду в хорошем полководце. Павел отвергнул просьбу и принудил юношу со слезами сесть на лошадь; потом подал ему руку и, приподнявшись, сказал ему: «Возвести, Лентул, Фабию Максиму и сам будь свидетелем того, что Павел Эмилий до самого конца пребыл тверд в его намерениях и нимало не преступил данного ему обещания; но побежден прежде Варроном, а потом Ганнибалом». После этих слов он отпустил Лентула; сам бросился в толпу убиваемых и кончил жизнь свою. Говорят, что в сражении пало пятьдесят тысяч римлян; в плен взято четыре тысячи. После сражения в обоих станах поймано не менее десяти тысяч*.

По одержании столь великой победы друзья Ганнибала побуждали его следовать за счастьем и вместе с бегущими неприятелями ворваться в самый город. Они уверяли его, что в пятый день после победы тот может ужинать на Капитолии. Трудно сказать, какая мысль отклонила его от этого предприятия. Кажется, эта медленность, эта робость Ганнибалова есть дело какого-нибудь бога или гения, который ему воспротивился. Это заставило карфагенянина Барку сказать Ганнибалу с гневом: «Ты умеешь побеждать, но пользоваться победой не умеешь!»*

При всем том победа произвела великую перемену в делах его; до сражения не владел он в Италии ни городом, ни пристанью, ни торжищем; с трудом мог содержать войско одним грабежом; не имел ничего верного для продолжения войны, но, употребляя войско как многочисленную шайку разбойников, блуждал по разным странам Италии. По одержании победы почти вся Италия ему покорилась; многие из сильнейших народов пристали к нему по воле; и Капуя, город после Рима первый по своему богатству, сдался ему и был им занят. Не только друзей испытать, как говорит Еврипид, есть немалое несчастье, но и благоразумных полководцев. Так называемая до сражения робость и холодность Фабия тотчас после сражения была почитаема не рассуждением человеческим, но божественным внушением и прозорливостью, предвидящею задолго те бедствия, которым едва верили претерпевающие их. На него Рим возложил тогда всю надежду свою, прибег к его благоразумию как к некоему храму или жертвеннику, и спасительным его советам более всего обязан тем, что весь народ остался дома и рассеялся так, как во время войны с галлами. Тот, кто казался робким, не имеющим твердой надежды во времена, по-видимому, безопасные, теперь, когда все повергли себя в безмерные напасти, в смятение и отчаяние, один он ходил по городу с твердой поступью, со спокойным лицом; кротко всех приветствовал, укрощал жалобы и вопли женщин, препятствовал гражданам собираться на форуме, дабы оплакивать общие свои бедствия. Он заставил сенат собраться, ободрял правителей; в нем была вся сила и крепость всех начальств; взоры всех на него одного обращены были.

К воротам города приставил он стражу, которая не позволяла рассеиваться народу и выходить из города; означил время и место сетования, приказав каждому оплакивать кого хотел в недре своего семейства в продолжение тридцати дней, после которых надлежало прервать всю печаль и очистить город от оной. В те самые дни настал праздник Цереры; правители за благо рассудили совсем пропустить жертвы и все торжества, нежели обнаружить великость несчастья малочисленностью и унынием стекающихся граждан, ибо приятны божеству поклонения только счастливых людей*. Между тем производили все предписываемые прорицателями обряды, служащие к умилостивлению богов и к отвращению дурных знамений. В Дельфы послан был Пиктор, родственник Фабия, дабы просить совета у прорицалища. Найдены были две весталки, преступившие обет свой: одну зарыли, по обычаю, живой; другая сама себя умертвила. Но ничто столько не заслуживает удивления, как твердость и кротость римлян, когда консул Варрон возвратился из бегства, униженный, погруженный в уныние после самого несчастного и постыдного дела. Сенат и народ вышли к нему навстречу к воротам города.

Правители и знаменитейшие сенаторы, среди которых был и Фабий, когда шум утих, хвалили его за то, что он не отчаялся о спасении республики после такого бедствия, но предстал, дабы принять начальство, действовать законами и гражданами в надежде, что они могут еще восстановить себя*.

Когда римляне известились, что Ганнибал после сражения обратился к другим областям Италии, то, ободрившись, выслали военачальников и войско. Знаменитейшие из них были Фабий Максим и Клавдий Марцелл, равно уважаемые, хотя были почти противоположных свойств. Марцелл, как сказано в его жизнеописании, был человек блистательной и стремительной храбрости, крепкий на руку и по природе подобный тем, кого Гомер называет «бранелюбивыми» и «горделивыми»; он вступал в сражение отчаянным и неустрашимым образом, противополагая смелому Ганнибалу равную смелость. Но Фабий, держась первых своих мыслей, надеялся, что, не сражаясь с Ганнибалом и не раздражая его, приведет его в слабость; что он исчезнет от войны вскоре, потеряв свои силы, подобно бойцу, изнуренному великими напряжениями, чрезмерными трудами. По этой причине, как говорит Посидоний*, римляне Фабия называли Щитом, а Марцелла Мечом своим, ибо постоянство и осторожность Фабия, смешанная с жаром Марцелла, были причиной спасения римского народа. Ганнибал встречался часто с одним, как с быстрым потоком, который потрясал его и отрывал часть его сил; однако не заметил того, который, подобно реке, тихо и без шуму протекающей и беспрестанно расширяющейся, подрывал его и истощал его силы. Наконец доведен был он до такой крайности, что с Марцеллом сражаться устал и боялся Фабия, который с ним не сражался. Большую часть времени вел он войну с одними сими полководцами, которые были избираемы то преторами, то проконсулами, то консулами. Каждый из них был консулом по пять раз. Однако Марцелл, будучи в пятый раз консулом, был убит Ганнибалом в засаде. Этот полководец употреблял против Фабия всевозможные хитрости и все искусство свое, однако без всякого успеха; только один раз едва было не обманул его. Написав подложные письма, послал их Фабию от имени первейших граждан Метапонта*, которые будто бы были готовы предать ему свой город, если он к ним прибудет, уверяя, что производящие это ожидали только его появления. Эти письма убедили Фабия, который с некоторой частью войска хотел прийти к ним ночью; но неблагоприятные птицегадания отвратили его от этого предприятия. Вскоре узнал он, что письма эти сочинены Ганнибалом, чтобы обмануть его, и что он стоял в засаде близ оного города. Но все это должно приписать, может быть, благоприятству богов.

Фабий думал, что надлежало кротостью и снисхождением удерживать города от возмущения и препятствовать измене союзников, не исследуя всех подозрений и не оказывая большой строгости к подозреваемым. Однажды узнал он, что некий воин* из племени марсов, знаменитый храбростью и родом своим между союзниками, увещевал некоторых в войске отстать от римлян; Фабий за то не прогневался, но, призвав его к себе, говорил ему: «Я не знал, что ты забыт не по твоим заслугам; теперь я в том виню твоих начальников, которые раздают награды не по достоинству, но по пристрастию; впредь тебя одного я обвинять буду, если не будешь ко мне обращаться и объявлять о своих нуждах». После этих слов подарил ему военного коня, почтил другими знаками отличия, так что с того времени сделал его усерднейшим и вернейшим человеком. Фабию казалось странным, что охотники до лошадей и собак более старанием, ласкою и кормом, нежели бичом и ошейником заставляют животных забыть свою дикость, ярость и непокорность, между тем как управляющий людьми не употребляет ласки и кротости к исправлению их, но поступает с ними жестче и насильственнее, нежели с дикими деревьями садовники, которые, делая их, так сказать, ручными и нежными, превращают в оливы, груши и смоквы.

Некогда известили его, что другой воин, родом луканец, уходил из стана и нередко оставлял назначенное ему место. Фабий спросил: «Каков, впрочем, был сей воин?» Все свидетельствовали, что нелегко найти другого подобного ему воина, и между тем рассказали разные его подвиги и храбрые дела. Фабий, отыскивая причины беспорядка, обнаружил наконец, что воин пристрастился к молодой девушке, с великой для себя опасностью каждый день ходил к ней весьма далеко от стана. Он велел привести ее к себе без ведома воина, спрятал ее в шатре и, призвав к себе луканца, наедине сказал ему: «Мне известно, что ты в противность обычаям и законам римским часто проводишь ночи вне стана; небезызвестно и то, что прежде был ты хорошего поведения. За заслуги твои предадим забвению твои проступки; однако впредь приставлю к тебе другую стражу». Эти слова привели воина в удивление. Тогда Фабий вывел из шатра девушку и, отдавая ему, сказал: «Она ручается за тебя, что ты не будешь от нас отлучаться; ты же самым делом докажешь, что не другое какое дурное намерение тебя побуждало отлучаться из стана и что любовь и она не были только пустым предлогом». Так все это описывается.

Город Тарент*, преданный изменою Ганнибалу, Фабий возвратил римлянам следующим образом. В войске его находился молодой тарентинец, имевший в Таренте сестру, которая нежно его любила. Некий бруттиец* из числа тех, кому Ганнибал поручил начальство над охранным войском, влюбился в нее. Молодой тарентинец возымел надежду воспользоваться этим случаем, чтобы произвести что-либо полезное. С ведома Фабия он ушел в город, распустив слух, что убежал к сестре. Несколько дней бруттиец оставался дома, думая, что ее брат не знал об их связи. Но по прошествии некоторого времени молодой тарентинец сказал сестре своей: «Когда я находился в стане, говорили много о связи твоей с одним из важнейших людей; скажи мне, кто он таков? Если подлинно, как говорят, это человек отличный и храбрый, то война, которая все смешивает, нимало не смотрит на породу. Нет бесчестия в том, что делается по необходимости; напротив того, тогда, как правосудие недействительно, должно почитать счастьем, если претерпеваемое насилие есть самое кроткое и сносное». Эти слова убедили сестру его послать за бруттийцем, с которым познакомила брата своего. Молодой тарентинец, содействуя его желаниям и, по-видимому, сделав сестру свою благосклоннее к нему, нежели как она была прежде, приобрел его доверие. Нетрудно было ему переменить мысли влюбленного и притом наемного человека, прельстив его надеждою получить от Фабия богатые подарки. Так большей частью описывают этот случай. Другие же говорят, что обольстившая бруттийца женщина была родом бруттийка, а не тарентинка и что Фабий ее любил; она узнала, что начальник бруттийцев в Таренте был ей соотечественник и знаком, сказала о том Фабию, нашла способ с ним говорить под стенами Тарента и убедила его предаться Фабию.

Между тем как это происходило, Фабий, стараясь хитростью отвлечь Ганнибала от города, послал приказание находившемуся в Регии войску – опустошить Бруттий и завладеть Кавлонией приступом. Это войско, в числе восьми тысяч человек, составляли большей частью беглецы, самые бесполезные из тех обесчещенных воинов, которых Марцелл привел из Сицилии* и которых истребление не причинило бы в республике ни большего вреда, ни чувствительной потери. Фабий надеялся, что, предав их Ганнибалу и привлекши его этой приманкою, отведет от Тарента, что и случилось. Ганнибал своей силой тотчас на них устремился. Уже Фабий шесть дней осаждал Тарент, как молодой человек, уговорившись наперед с бруттийцем через свою сестру, пришел к нему ночью, узнав и обозрев прилежно то место, которое стерег бруттиец и в которое хотел впустить приступающих римлян. Однако Фабий не положился в предприятии на одну лишь измену; придя сам к назначенному месту с частью войска, стоял спокойно, между тем как остальное войско приступало к городу с моря и с твердой земли, издавая громкие крики и производя великий шум; большая часть тарентинцев бросились туда и сражались с теми, которые нападали на стены. Тогда бруттиец дал знак Фабию, который, приставив лестницы, взошел в город и завладел им. В этом случае, кажется, побежден он честолюбием. Он велел умертвить первых бруттийцев, дабы не сделалось известным, что завладел городом изменой. Однако был обманут в своем чаянии: ибо, кроме того, что это было узнано, обвиняли его в вероломстве и жестокости*.

Умертвлено было и тарентинцев великое множество; продано их было тридцать тысяч; город их предан грабежу. В народную казну внесено три тысячи талантов*. Между тем как воины все грабили и расхищали, говорят, что писец Фабия спросил его: «Как прикажет поступить с богами?», разумея живописные изображения и кумиры. На это Фабий ответствовал: «Оставим тарентинцам разгневанных их богов!»* При всем том взял он из Тарента колосс Гераклов и поставил его в Капитолии, а близ него свой медный конный кумир. В этом случае он показал себя не таким знатоком, как Марцелл*, или, лучше сказать, своими поступками доказал, какого удивления достоин Марцелл за кротость и человеколюбие, так, как сказано нами в его жизнеописании.

Ганнибал тогда спешил обратно к Таренту и находился от него только за сорок стадиев. Узнав, что оный уже взят, он сказал громко: «Так и у римлян есть Ганнибал! Мы потеряли Тарент так, как приобрели его». Тогда же в первый раз признался он тайно друзьям своим, что давно уже видел, сколь трудно владеть Италией с имеющимися у него силами, но что теперь уверился в невозможности сего предприятия.

Фабий был вторично почтен триумфом, который был блистательнее первого, ибо он подвизался мужественно против Ганнибала и легко разрушал его предприятия, подобно искусному бойцу, вырывающемуся из рук схватывающего его противника, не имеющего уже прежней крепости. Ганнибалово войско частью ослабло от богатства и неги, частью как бы истощилось и сокрушилось от беспрерывных трудов.

Марк Ливий, который начальствовал в Таренте, когда Ганнибал завладел городом, однако удержался в крепости и сохранил ее до тех пор, пока римляне вновь покорили оный, завидовал почестям, оказываемым Фабию, и, увлеченный ревностью и честолюбием, сказал некогда в сенате, что он, а не Фабий причиной тому, что Тарент взят*. «Ты правду говоришь, – отвечал Фабий, смеясь, – я бы не завоевал этого города, когда бы ты не потерял его».

Римляне оказали Фабию блистательные почести. Они избрали в консулы сына его*. Однажды, получив начальство, молодой Фабий занимался некоторыми делами, связанными с войною, отец его то ли по слабости и старости своей, то ли желая испытать своего сына сел на лошадь и пробирался к нему сквозь толпу окружавших его. Юноша, увидя его издали, не стерпел сего поступка, но, послав ликтора, велел отцу сойти с лошади и подойти к нему пешком, если имеет нужду поговорить с консулом. Такое приказание произвело неудовольствие на всех присутствовавших. В молчании обратили они взоры свои на Фабия, как бы сие оскорбление было недостойно его славы. Но он тотчас сошел с лошади, скорыми шагами побежал к своему сыну, обнял, поцеловал его и сказал: «Сын мой! Ты хорошо мыслишь и поступаешь; ты чувствуешь, над кем начальствуешь, и сколь велика власть, которую держишь в руке своей. Так мы, так праотцы наши возвысили Рим, детям своим и родителям всегда предпочитая благо отечества»*. В самом деле говорят, что прадед Фабия достиг в Риме величайшей славы и могущества; что он пять раз был избран консулом и удостоился самых блистательных триумфов после величайших браней. Он в качестве легата или наместника провожал на войну консула – сына своего*. Сын, удостоившись триумфа, въехал в городе на колеснице, везомой четырьмя конями, между тем как отец верхом с другими следовал за ним и гордился тем, что, будучи владыкой своего сына и величайшим из сограждан своих по существу и по прозвищу, ставил себя ниже законов и начальствующего. Но не одним этим поступком оный Фабий достоин удивления.

Что касается до молодого Фабия, то он умер прежде отца своего, который перенес великодушно это несчастье, как человек благоразумный и добрый отец. Сам говорил на форуме речь, какую на похоронах знаменитых мужей говорят их ближайшие родственники, и издал оную письменно.

В то самое время Корнелий Сципион*, посланный в Иберию римлянами, очистив оную от карфагенян, над которыми во многих сражениях одержал победы, покорил многие народы, завоевал большие города и приобрел республике несчетное богатство. Он возвратился в отечество, пользуясь благосклонностью сограждан и славой больше всякого другого, и был избран в консулы. Видя, что народ ожидал и требовал от него какого-либо великого подвига, почитая уже слишком обыкновенным и старинным делом драться с Ганнибалом, решился перенести войну из Италии в Ливию и Карфаген и опустошить их, наводнив римскими войсками. К этому великому предприятию всеми силами он старался возбудить народ римский. Тогда-то Фабий, исполняя всеми средствами страхом сограждан своих, как будто бы они от человека молодого и несмышленого повергаемы были в крайние беды и в неминуемую погибель, не щадил ни слов, ни поступков, могущих отвратить их от предприятия. Он успел убедить сенат; но народ думал, что Фабий препятствовал этому намерению, завидуя счастью Сципиона, боясь, чтобы он не произвел чего-либо великого и блистательного и, прекратив совершенно войну или выведя оную из Италии, не доказал тем, что Фабий был недеятелен и медлителен, ибо, воевавши долгое время, не окончил войны. Кажется, сперва Фабий противоречил ему по великой осторожности и благоразумию, устрашась столь великой опасности; однако был увлечен честолюбием и упрямством и простер оное слишком далеко, препятствуя возвышению Сципиона. Он дошел до того, что уговаривал Красса, товарища Сципиона в консульстве, не уступать ему военачальства, переправиться к карфагенянам. Он не допустил даже, чтобы ему даны были деньги к продолжению войны. Сципион был принужден доставать деньги самолично; он собирал их с этрурских городов, которые часто были к нему хорошо расположены и охотно ему услуживали. Что касается до Красса, то он пребывал в покое как потому, что был свойств нечестолюбивых и тихих, так и по священным законам, ибо у него были обязанности верховного жреца*.

Фабий после того шел против Сципиона другой стезей. Он удерживал молодых людей соратовать ему и кричал в Совете и Народном собрании, что не один Сципион бежит от Ганнибала, но уводит с собой из Италии все силы республики, прельщая молодых людей пустыми надеждами, убеждая их оставить родителей, жен и город, пред вратами которого стоит враг могущественный и непобедимый. Слова эти устрашили римлян. Определили, чтобы Сципион взял лишь находившиеся в Сицилии войска и триста человек из бывших с ним в Иберии, которые были ему вернее всех*. До сих пор, кажется, Фабий поступал сходственно с своим нравом.

Но когда Сципион переправился в Ливию и в Риме вскоре возвещено было об удивительных его подвигах, о деяниях, блеском и величием своим знаменитейших; когда множество последовавших затем добыч подтвердило истину этих слухов; когда получено известие о взятии в плен нумидийского царя, о сожжении в одно время двух станов*; о гибели великого множества людей, коней и оружий, вместе соделавшихся жертвой пламени; об отзыве Ганнибала назад карфагенянами, которые повелевали ему оставить тщетные надежды свои и спешить на помощь отечеству; когда все в Риме ни о чем более не говорили, как о подвигах Сципионовых, – тогда Фабий настоял, чтобы послан был Сципиону преемник, не имея другого предлога, кроме известного правила, что опасно предавать счастью одного человека столь великие дела, ибо трудно, чтобы один и тот же человек был всегда счастлив. Слова эти были столь неприятны народу, что все почитали его человеком завистливым и странным или от старости потерявшим уже всю смелость и надежду и страшащимся Ганнибала более, нежели сколько должно было. И тогда, как полководец со всеми силами отплыл из Италии*, не оставил он радости и покоя граждан без страха и беспокойства. Он уверял всех, что тогда-то дела республики были в самом сомнительном положении; что она подвержена крайней опасности; что Ганнибал в Ливии, под стенами Карфагена, нападет на римлян с большей яростью и что Сципион будет иметь дело с войском, еще горящим кровью многих диктаторов и консулов. Слова эти вновь приводили в смятение граждан, которые думали, что, хотя война перенесена в Африку, однако опасность и страх были ближе прежнего к Риму.

Но вскоре Сципион, одержав совершенную победу над самим Ганнибалом, унизив и поправ гордость поверженного Карфагена, произвел в согражданах своих радость, превышавшую все надежды их, – и Римскую державу

 
Восставил, бурею жестокой потрясенный.
 

Фабий Максим не дожил до конца войны; не слыхал о поражении Ганнибала; не видал великого и твердого благополучия отечества. Он умер от болезни в то время, когда Ганнибал оставил Италию.

Известно, что фиванцы похоронили Эпаминонда общественным иждивением по причине его бедности, ибо по смерти его не нашли у него в доме ничего, кроме малого железного вертела. Римляне не погребли Фабия общественным иждивением; но каждый из них приносил частно по мелкой монете – не для того, чтобы помочь его бедности, но дабы похоронить его как отца народа. Таким образом, и смерть его была славна и почтенна соответственно всей его жизни.