Текст книги "Отчаянные характеры"

Три

– Я устал от вечеринок, – сказал Отто в такси. – Так скучно. Скучно говорить про кино. Мне плевать на Фреда Астера, и ему плевать на меня. Еще меньше меня волнует Феллини. Фло важничает только потому, что дружит с актерами.

– Почему ты сказал, что не смотрел «Смерть берет выходной»? Я знаю, ты видел его, мы же вместе ходили. И ты был без ума от Эвелин Венейбл. Ты говорил о ней неделями… эти скулы, этот голос, ты сказал, что она выглядит так, как должна была бы выглядеть Эмили Дикинсон… неужели ты не помнишь?

– Боже мой!

– И еще ты сказал, что Фредрик Марч – это идеальное воплощение американской идеи смерти, рассеянный франт в черном плаще.

– Твоя память забита вот этим всем? – удивился он.

– Ты заснул, и все догадались, что ты спишь. Майк толкнул меня и сказал отвезти тебя домой.

– Вы все там соревновались, кто больше вспомнит. Всё это только доказывает, что мы очень старые.

– Ну постарался бы.

– Что ты делала наверху с Майком?

– Он звонил знакомым врачам насчет моей укушенной руки.

– Он считает, тебе нужно сходить на прием? – взволнованно спросил он.

Она подняла руку.

– Смотри, как опухла! – Она согнула пальцы и охнула. – Может, сделать компресс и опухоль сойдет?

– Что сказал доктор?

– Ни одного врача не было на месте. Теперь, знаешь ли, нельзя просто взять и вызвать доктора. Ты не знал, что эта страна разваливается?

– Если ты не можешь дозвониться до врача в пятницу вечером, это не значит, что страна разваливается.

– Именно это и значит. У них в спальне лежал камень. Кто-то бросил его им в окно. Видимо, прямо перед нашим приездом. Поднял камень и швырнул его в окно! – пока Софи говорила, она взяла мужа за руку, и теперь, когда замолчала, с силой стиснула ее, как будто только так могла передать всю тяжесть своих мыслей.

– Это ужасно, – сказал он. Такси притормозило. Отто убедился, что они у дома. Расплатился с водителем. Софи, внезапно взбудораженная смутным, но стойким осознанием, будто она понимает, что не так с этим миром, взбежала по ступенькам. Но ей пришлось ждать Отто: у нее не было ключей. Он поднимался медленно, разглядывая сдачу у себя в руке. Волна энергии, накрывшая Софи и пронзившая почти до боли всё ее существо, мгновенно сошла на нет. Как только они вошли в темную прихожую, зазвонил телефон.

– Кто?.. – начал он.

– В такой поздний час, – проговорила она, пока Отто шел к телефону. Но он к нему не притронулся. Раздалось еще три звонка, и тогда Софи бросилась вперед и схватила трубку. Отто пошел на кухню и открыл холодильник. – Да? – услышал он ее голос. – Алло, алло, алло?

Никто не ответил, но в трубке слышался слабый пульс, будто бы у темноты был голос, глухо стучащий в проводах. Потом она расслышала выдох.

– Какой-то дегенерат, – громко сказала она.

Отто, с куском сыра в одной руке, махнул ей другой:

– Повесь трубку! Бога ради, повесь!

– Дегенерат, – повторила она в телефон. – Американский идиот.

Отто сунул сыр в рот, а потом выхватил у нее трубку и с грохотом повесил на место.

– Не понимаю, что с тобой происходит! – воскликнул он.

– Так спроси, – сказала она и заплакала. – Этот кот меня отравил.

Они, не сговариваясь, обернулись к задней двери.

– Господи, он вернулся! – ахнула она.

Серая тень сжалась в комок у двери, а Отто бежал к ней, размахивая руками и крича: «Убирайся!» Кот медленно поднял голову и моргнул. Софи вздрогнула.

– Завтра же позвоню в Общество контроля животных, – сказал Отто. Кот поднялся и потянулся. Они смотрели, как он раскрывает пасть, с надеждой взирая на них. – Это всё недопустимо, – пробурчал Отто укоризненно.

– Если я не буду его кормить, он уйдет, – мягко сказала она.

– Если ты позволишь ему… – он выключил лампу в гостиной.

– Почему ты не ответил на звонок? – обронила она, когда они поднимались по лестнице. – Ты становишься эксцентричным, как Таня.

– Таня! Я думал, Таня всю свою жизнь проводит на телефоне.

– Она отвечает на звонки, только если у нее не задался очередной роман.

– Роман, – фыркнул он, следуя за Софи по коридору в спальню. – Таня и любовь!

– Хотя сама она людям звонит.

– Я ненавижу Таню.

Они стояли около кровати лицом друг к другу.

– Ты никогда мне этого не говорил, – сказала она. – Я никогда не слышала, чтобы ты говорил о своей ненависти к кому-то.

– Я только сейчас это понял.

– Как насчет Клэр?

– С Клэр всё в порядке. Какое тебе дело до того, что я думаю о Тане? Она тебе самой не нравится. Ты ее почти не видишь.

– Я почти никого не вижу.

– Ты так говоришь, будто я в этом виноват.

– Ты не объяснил, почему не отвечаешь на звонки, – с осуждением сказала она.

– Потому что я больше не слышу по телефону ничего, что мне хотелось бы услышать.

Они оба стояли неподвижно, полуосознанно собирая друг против друга улики, обвинения, которые уравновесили бы раздражение, не понятное ни одному из них. Тогда он прямо спросил ее, почему она злится. Она ответила, что вовсе не злится, просто было очень неприятно, как он повел себя с телефоном, просто тупо стоял там, пока он звонил, вынудил ее брать трубку.

– Давай в кровать, – устало проговорил он.

Она бросила на него ироничный взгляд, который он проигнорировал. Интересно, что бы случилось, если бы она сказала ему, что этот телефонный звонок, это зловещее дыхание напугали ее. Он бы, наверное, ответил: «Не глупи!» – решила она. «Хватит называть меня глупой!» – хотелось ей заорать.

Он развешивал свой костюм. Она смотрела, как он разглаживает брюки.

– Тебе нужно выбросить это нижнее белье, – сказала она. – Оно прямо на тебе рассыпается.

– Когда долго носишь, оно такое нежное становится, мне нравится.

Это прозвучало почти жалобно. Она смягчилась. Было что-то очень забавное в маленьких личных предпочтениях людей, их секретных привычках, детских и глупых. Она посмеивалась над ним и его нежным старым бельем. Снимая шорты, он окинул взглядом себя, потом ее, с очень самодовольным видом. Ну и пусть себе нравится, подумала она. По крайней мере они избежали бессмысленной ссоры. Интересно, пыталась ли Таня когда-нибудь соблазнить Отто? Затем она вспомнила единственный визит Тани во Флиндерс. Отто был в шоке, возмущен до глубины души, когда случайно обнаружил, что Таня заняла абсолютно все ящики огромного комода теми немногими вещами, которые привезла с собой на выходные. «Боже мой! У нее шарф в одном ящике, пара чулок – в другом, пояс – в третьем. Сколько ящиков ей ни дай – она по всем распихает пожитки, что это за женщина такая?» – жаловался он Софи.

– Таня действительно довольно ужасная, – сказала Софи, пока Отто устраивался в кровати рядом с ней. – Наверняка с ней и любовью заниматься ужасно. Наверняка она не может отвлечься от себя любимой ни на секунду, чтобы заметить, с кем она в постели.

– Спи, – попросил он. – Ты меня будишь.

Она замолчала без возражений. Он ее больше не раздражал, и было уже не важно, почему она злилась до этого. Она осмотрела свою руку и решила сделать ванночку. Рана определенно болела.

Софи проснулась в три часа ночи. Рука, на которой она лежала, напоминала чужеродный предмет, который каким-то образом прикрепился к ее телу. Она немного полежала, думая о коте и о том, как удивилась, увидев его снова, когда они с Отто вернулись домой. Он выглядел таким обычным, заурядный городской бродяга. Чего она ожидала? Что он сойдет с ума после нападения на нее? Что он теперь вломится в дом и сожрет их с мужем? Она встала и пошла в ванную. Опухоль, которая немного уменьшилась после горячей ванночки, опять выросла. Софи наполнила раковину водой и опустила в нее руку. Затем, глядя на свое лицо в зеркале над раковиной – она не хотела смотреть на то, что делает, – она начала давить пальцами здоровой руки на распухший участок кожи. Она посмотрела вниз, вода была мутной. Она расслабила пальцы, потом сжала их в кулак.

Она вернулась в постель и почти бросилась к спине Отто. Он тяжело вздохнул.

– Руке хуже, – прошептала она. Он тут же сел.

– Утром первым делом позвоним Ноэлю, – сказал он. – Если понадобится, поедем в Пелхэм[6]6
  Пелхэм – богатый пригород Нью-Йорка, в 14 милях к северо-востоку от мидтауна Манхэттена.


[Закрыть] и сами привезем его в офис. Твою руку нужно осмотреть.

– Если не станет лучше.

– В любом случае, – Отто лег обратно на подушки. – Который час?

Временами ему казалось, что он не спал без помех ни единой ночи с тех пор, как они поженились. Ночные разговоры доставляли Софи особенное удовольствие.

– Три. Ты обратил внимание на поведение юного Майка? Как он выглядел? На эту венгерскую ленту у него на лбу, это что-то фольклорное или что это вообще было?

– Не надо об этом, – резко сказал он. – Просто не поднимай эту тему. Не зли меня. То ли будет, когда он начнет искать работу.

– Он никогда не будет работать. Его будет содержать Майк. А волосы? Он теребил их всё время, пока мы разговаривали. Собирал их, накручивал, разглаживал, оттягивал.

– О чем вы с ним говорили?

– О бестолковых вещах, глупости всякие.

– Ну не все они настолько никчемные, – сказал Отто.

– Дети воды[7]7
  «Дети воды» – дидактическая сказка времен викторианской Англии. Главный герой тонет в реке, превращается в дитя воды и проходит различные испытания на пути нравственного роста. Книга была широко известна в Англии на протяжении многих десятилетий, но впоследствии утратила популярность из-за неполиткорректности в отношении ирландцев, евреев, американцев и бедных.


[Закрыть]. Они появляются из водопроводных кранов, а не из людей.

– Они хотят быть Неграми, – сказал Отто, зевая.

– Любопытно, на что они все-таки способны, – сказала она, внезапно вспоминая, как сказала Майку, что хочет быть еврейкой.

– Они выбрали остаться детьми, – сказал он сонно, – не зная, что этого не может никто.

Что такое ребенок? Откуда ей знать? Где тот ребенок, которым была она? Кто ей расскажет, какой она была в детстве? У нее была одна фотография себя-четырехлетки: она сидит в плетеной качалке, в детском кресле, ноги торчат из белых хлопковых шортиков, на голове чья-то огромная панама ей не по размеру. Кто собрал в одном кадре все эти вещи? Панаму, плетеное кресло, белые хлопковые шортики? Кто сделал эту фотографию? Она уже пожелтела. Какое отношение имеет юный Майк – грязный, непонятный, ко всему безразличный, разговаривающий на своем иератическом жаргоне, оскорбительном и отталкивающем одновременно, – к ее детству? К детству вообще?

– Отто? – Но он уже заснул. Проехала машина. Легкий ветерок залетел в открытое окно, принеся с собой собачий лай. Потом она услышала стук, кулак по дереву. Она подошла к окну и посмотрела вниз – из-за выступа не было видно крыльца и человека, который мог там стоять.

Раздалось какое-то ворчание, потом несколько резких ударов, потом шепот. Неужели у нее и правда сейчас зашевелились волосы? Она оглянулась на кровать. Затем вышла в холл и спустилась по лестнице, крепко прижимая руку к мягким складкам ночной рубашки.

Остановившись у входной двери за занавесками, скрывающими стеклянное окошко, она прислушалась и пригляделась. По другую сторону двери качнулось большое тело, большая голова повернулась к ней, затем отвернулась.

– Отто… – печально вздохнул голос.

Софи отперла дверь. Там стоял Чарли Рассел, воротник пиджака загнулся внутрь.

– Чарли!

– Шшш!

Он шагнул в прихожую, и она закрыла дверь. Они оказались друг к другу так близко, будто собирались обняться. Она чувствовала, что всё его лицо наблюдает за ней, как один огромный глаз.

– Мне нужно поговорить с Отто, – прошептал он с нажимом.

– Он спит.

– Я в ужасном состоянии. Я должен его увидеть.

– Сейчас? Ты с ума сошел.

– Я не мог прийти раньше. Мы виделись с ним сегодня с утра, и всё это время я доходил до вот этого состояния, в котором заявился сейчас. Мне всё равно, сколько времени, – он потянулся и сжал ее руки.

– Я не буду его будить, – сердито сказала она.

– Я разбужу.

– Пусти, мне больно. Меня кот укусил.

– Это просто убивает меня, – сказал Чарли, тут же отпуская ее и прислоняясь к стене. – Послушай. Пойдем выпьем кофе. Если подумать, не хочу я видеть эту сволочь.

– Рут знает, где ты?

– Какая Рут?

– Не смешно, – сказала она. – Ненавижу шуточки про жен. Они выводят меня из себя. Со мной про жену не шути.

Он наклонился и заглянул ей в лицо:

– Ты, кажется, злишься.

– Злюсь, – сказала она.

– Будешь? Кофе?

– Да.

– Давай сбежим, – хлопнул он в ладоши.

– Мне нужно одеться. Не шуми. Я сейчас спущусь. Вон стул. Не шевелись.

Она одевалась молча; даже рукава блузки бесшумно скользнули по рукам. Казалось, все ее мысли были только о том, чтобы одеться.

Отто лежал на кровати по диагонали, одно колено торчало из-под одеяла. Она быстро расчесала и заколола волосы, потянулась за сумочкой на комоде, потом решила ее оставить, положила ключи от дома в карман. Она достала из шкафа туфли, на цыпочках вышла из комнаты и на одно головокружительное мгновение ощутила какое-то запретное возбуждение.

Четыре

Они шли вниз по улице, быстро и тихо, как заговорщики, молчание нарушили, только когда свернули за угол и направились в сторону даунтауна Бруклина.

– Куда мы идем? – спросил он. – Что в такое время открыто?

– Я не знаю. Никогда не была здесь в этот час. Ты приехал на метро?

– Нет, взял такси. Он высадил меня не на том углу, но я был слишком уставший, чтобы спорить. Дошел пешком до вашего дома.

– Ты сказал Рут, куда едешь?

– Нет. Я был в кино. Человек в соседнем кресле сказал, что я разговариваю сам с собой. Я ответил ему, чтобы он не перебивал, а он – что я порчу ему единственный выходной. Поэтому я ушел, взял такси и поехал в Бикфордс[8]8
  Бикфордс – сеть ресторанов-кафетериев, популярная в Нью-Йорке в 1920–1970-е годы.


[Закрыть], там полно людей, которые разговаривают сами с собой. Господи! Посмотри на все эти бумажки на тротуарах.

– Пожалуйста. Не говори со мной про мусор.

Они дошли до перекрестка. С запада, надвигаясь на них с гулким стуком и механическим скрежетом, несся автобус. Он проехал на красный. Водитель сидел, сгорбившись и обхватив руль руками, его кисти свисали вниз, как бумажные. В салоне была только одна пассажирка, пожилая женщина с ослепительно белыми волосами. Она выглядела одновременно величественно и бессмысленно.

– О чем она думает? – спросила Софи.

– Ни о чем. Она спит.

Загорелся зеленый, потом опять красный. Вокруг шуршала мятая упаковочная бумага и газеты. В конце квартала у окон забегаловки стояли несколько вялых фигур. Приблизившись, Софи увидела внутри двух мужчин, которые двигались довольно бодро, ополаскивая грубые белые чашки и начищая гриль. Люди снаружи просто стояли и смотрели. На другой стороне улицы, возле выхода из метро, толстый смуглый коротыш в маленькой черной шляпе уставился вниз на ливневку. Из-за неподвижности он походил на беженца, который доехал, докуда смог, а теперь не знает, что делать.

– Они сейчас закроются, – сказал Чарли.

Первоначальное воодушевление покинуло Софи. Охватила тревога. Вся левая рука болела. Возбуждение от контраста между ее прежней спокойной дружбой с Чарли как жены его делового партнера – ни вопросов, ни ответов – и нынешней ситуацией; от мысли о том, что Отто спит и знать ничего не знает, мысли, которая и вытолкнула ее из дома, – исчезло. Теперь всё это напоминало тягостный разговор гостей в тот поздний час, когда больше нечего сказать и ничего не осталось, кроме пепла в камине, посуды в раковине, сквозняка в комнате, возращения к обычной отчужденности.

– Может, нам лучше вернуться, – сказала она.

– Нет! Какой-нибудь отель наверняка открыт. Пойдем… посмотрим в Хайтс.

– У тебя воротник загнулся, – сказала она, поворачиваясь к нему и надеясь направить его обратно этим будничным бытовым замечанием. Он, казалось, ее не услышал. Выглядел он взволнованным. Схватив ее за руку, он бубнил:

– Пойдем, сейчас…

Чарли был крупным мужчиной, ширококостным и основательным, но в то же время гибким и подвижным, как будто в центр его тела был встроен гироскоп. Ей всегда нравилась его походка – красивая, размашистая, одна нога легко ступает за другой. У него был приятный запах. Но сейчас она видела, чувствовала (он шел так близко), как он шаркает ногами. И пахнет какой-то несвежестью, как будто перегаром или застарелым потом.

– После Бикфордса я пошел в бар, – сказал он. – И ввязался в спор.

Софи споткнулась, и он тут же отпустил ее руку, как будто, споткнувшись, она потеряла право на его поддержку. Они пересекли Ливингстон и пошли в направлении Адамс-стрит.

– Рядом со мной у стойки нарисовался мужик, – продолжал он. – Перед ним на барном стуле сидела шлюха, а он отирался вокруг нее и вещал про яхту. Она улыбалась как истинная леди, но спину держала слишком прямо, чтобы грудь вперед. Он рассказывал, мол, только что купил семнадцатифутовую лодку и собирается окрестить ее «Негром». Собирается написать название черными готическими буквами, а затем приплыть на ней в Оук-Блафс и пришвартоваться прямо в той гавани, куда все эти богатенькие цветные приезжают на лето. С другой стороны, сказал он, можно назвать лодку «Черномазый пидорас» и отправиться в Грейт-Саус-Бей, поближе к Огненному острову[9]9
  Fire Island – Огненный остров, расположенный параллельно Лонг-Айленду, Нью-Йорк. Начиная с 1920-х годов становится популярным местом летнего отдыха артистической элиты и ЛГБТ-сообщества Манхэттена.


[Закрыть]. Я представился ему и даме – она пила имбирно-ржаное пиво через соломинку – и сказал, что у меня есть предложение получше. Отвали, сказал он. А я предложил ему назвать лодку «Американский мудак». Она нашла это имечко чудесным и так расхохоталась, что прямо рухнула на барную стойку, а он бросился убивать меня. Я выкрутил его жирную руку за спину, и тут охранники попросили меня покинуть помещение.

Они вышли на Адамс-стрит. Далеко впереди Софи видела арку моста через Ист-Ривер. Вокруг возвышались офисные здания – грозные, похожие на огромных плотоядных зверей, погруженных в сон.

– Там суд по семейным делам, – сказал Чарли, указывая вверх по улице. – Твой муж даже порог его не переступит. Слишком низкий уровень. А половина моих клиенток не вылезают из этих пропахших мочой кабинетов, сидят на сломанных стульях, пытаясь выбить лишние семь баксов в неделю из какого-нибудь нищего цветного пройдохи, чтобы прокормить десятерых детей, которых он бросил, потому что если будет на них тратиться, ему не хватит денег на выпивку, а без выпивки он завалит тесаком своих не менее жалких соседей. Вот и дождетесь!

– Ты это о чем?

– Да не ты. Я не про тебя, Софи. Не знаю, что я вообще несу.

Но ей показалось, что он всё прекрасно осознавал. Он притворялся – в своей обычной манере.

– Мы с Отто вместе учились в Колумбийском университете, ты знаешь. И даже в армии вместе служили. Мы почти всю жизнь вместе. Знаешь, что он сказал мне сегодня утром, когда я уходил? Он сказал: «Желаю удачи, приятель». А потом изрыгнул из себя эту отвратительную малюсенькую усмешку, которую довел до совершенства за последние десять лет. Я развернулся, он нажал на кнопку и приготовился диктовать поручения вошедшему секретарю. И вот стою я там и чувствую себя, как будто мне восемь, это мой первый день в лагере, и я описался в штаны, потому что какой-то мелкий живодер намотал королевскую змею вокруг моей шеи.

Он замолчал и посмотрел на нее сверху вниз:

– Ты сказала, тебя кот укусил?

– Нам лучше перейти здесь. Да. Так я и сказала.

– Не знал, что у тебя есть кот. Что за порода? Один из этих азиатских генетических уродцев за 700 баксов?

– Эй, полегче на поворотах, – сказала она.

– Что это там за штука?

– Новый кооператив строят.

– Так что с котом?

– Это был бродячий кот, которого я решила накормить. И он укусил меня, встал на задние лапы и набросился. У меня мурашки по коже при мысли об этом.

– Ты была у врача?

– Нет.

– Ты с ума сошла, Софи. Когда ты в последний раз делала прививку от столбняка?

– Недавно. Заноза попала в ступню прошлым летом, и мне сделали укол.

– Это ерунда. А тут совсем другое дело…

– Не надо об этом. Кот не больной.

– У бешенства инкубационный период до пяти лет.

– КОТ НЕ БОЛЬНОЙ! – закричала она. – Вот, – она подняла руку, – это укус, просто укус!

– Отто нужно поймать его и отнести ветеринару. Он точно скажет, – сказал он примиряющим тоном. – А теперь успокойся.

– Боль пугает меня больше, чем смерть, – сказала Софи. – Я даже не хочу, чтобы мне давали болеутоляющее, потому что боюсь, что боль его победит. И тогда ничего не останется – кроме боли.

Он рассмеялся, и она подумала, что он бесчеловечен. Потом тоже засмеялась. Из темных дверей почты вышел полицейский и медленно направился в их сторону. Чарли приобнял ее, они пересекли широкую улицу и свернули в переулок.

– Почему я чувствую себя жуликом? – пробормотал он.

– Какой смысл встречаться с Отто? – спросила она внезапно. – Ведь совершенно же незачем, правда?

– Я хочу, чтобы он признал: произошло кое-что важное. Ты знала, что когда люди меняются медленно и бесповоротно и всё уже отмерло, единственный способ излечить их – это бомба в окно? Я не могу жить так, будто в мире ничего не поменялось.

– Это ведь ты ушел, – сказала она. – Он даже не знает, что ты так себя чувствуешь.

– Нет, не знает. И это его нравственный провал.

У него действительно лицо красивого ребенка, подумала она, как и сказал Майк Гольштейн. Однажды, всего на мгновение, она увидела его таким, какой он есть – это было на лодке прошлым летом, в яркий замечательный день: голубые глаза широко распахнуты, он смотрит вверх на мачту с индикатором ветра, волосы выбелены летним солнцем, рот пухлый, крупный нос, – и подумала о путто[10]10
  Путто, мн. ч. путти – художественный образ маленьких обнаженных и полуобнаженных мальчиков в искусстве Ренессанса, барокко и рококо. Восходит к античным купидонам.


[Закрыть] эпохи Ренессанса.

– Смотри, вон что-то открытое, – сказала она. – В каком смысле нравственный провал? Он такой же, как и большинство людей.

– Меня не волнует большинство.

– Я думала, именно большинство тебя и волнует.

– Не придирайся, – сказал он, открывая перед ней дверь и поторапливая зайти внутрь. – Боже, как я замерз.

Тусклые лампочки лили оранжевый свет на обои «под кирпичную кладку». Где-то во мраке негромко играло радио, изредка потрескивая. Бармен – одна рука на барной стойке, другая – на полке напротив, ноги расставлены на всю ширину, – задрав голову, смотрел в безмолвный экран небольшого телевизора, подвешенного к потолку.

– Это не Элис Фэй[11]11
  Элис Фэй – актриса и певица, звезда мюзиклов студии «Двадцатый век Фокс» в 1930–1940-х годах.


[Закрыть]? – спросила Софи.

Бармен повернулся, чтобы взглянуть на нее. Улыбнулся:

– Старая добрая Элис.

Они заняли кабинку, но никто не подошел принять заказ. Чарли сказал, что больше всего ему сейчас хотелось бы трехминутное яйцо всмятку с кусочком масла внутри и чашку крепкого черного кофе. Это пожелание на утро, подумала Софи. Он сходил к бару и принес две бутылки датского пива.

Когда он сел, мужчина за соседним диванчиком шумно откашлялся.

– Честность – мой Бог, – сказал Чарли. – Откровенно говоря, я бы не стал лгать даже Гитлеру.

В знак согласия раздалось некое подобие женского стона. Софи заглянула в соседнюю кабинку и увидела женщину, голова которой покоилась на одной руке так, будто оторвалась от шеи.

– Откуда ты знаешь, что чувствует Отто? И что ты хочешь, чтобы он сделал? Вы же ссорились с ним годами, разве нет? Как люди в бассейне, которые улыбаются друг другу на поверхности, а сами в это время пинаются под водой.

– В конечном счете не важно, кто что думает, – сказал он удрученно. – Привязанность ведет к… преданности. Я всегда любил Отто. Сегодня он вел себя со мной так, словно я мальчишка-посыльный с сэндвичами и кофе, – он яростно потер глаза и моргнул, глядя на нее. – Он заперт в клетке, – сказал он. – Сквайр Бентвуд… вынужден похоронить свою жену… мертва, знаешь ли.

– Я его жена, – сказала она, – и меня не надо хоронить.

– Когда его давний друг заводит клиентов среди черных арендаторов и других нежелательных личностей, он отказывается это замечать. И когда его давний друг покидает его, он не может поддаться неподобающим эмоциям. Неподобающие эмоции – это вообще не про него.

– До чего же ты примитивный, – сказала она, поражаясь собственным словам. Она не думала; просто слушала и вдруг произнесла это. – Примитивный, – повторила она. Он отпрянул; его рот остался открытым. У нее к Отто были те же самые претензии, что и у Чарли, но почему же в его устах это звучало какой-то неправдой, подло прикидывающейся добродетелью и свидетельствующей лишь о тщеславии самого говорящего? Она хотела, чтобы он сказал, что Отто холоден, замкнут; ее желание услышать это было подобно разыгравшемуся ненасытному аппетиту. И всё же она назвала его примитивным.

– Да вы не понимаете, что происходит, – сказал он наконец. – Вы оторваны от реального мира, с головой ушли в личную жизнь. Вам не пережить всё это… то, что сейчас происходит. Таким, как вы… упрямым и глупым, увязшим в тоскливом самоанализе, в то время как у вас из-под ног выбивают сам фундамент ваших привилегий. – Он выглядел спокойным. Они были в расчете.

– Мне казалось, это ты постоянно говоришь о личной жизни.

– Да, я говорил. Но имел в виду совершенно другое, нежели ты.

– Но я-то об этом вообще не говорила, – запротестовала она. – Ты не знаешь моих мыслей вообще ни о чем. – На самом деле он знает, подумала она. Она задела его этим словом. Он пытался – она видела это по его лицу, – он пытался выглядеть суровым, думая о «примитивности».

– Ну, возможно, ты просто наивен, – предположила она.

– Наивен! – воскликнул он. Она вдруг рассмеялась, несколько преувеличенно. Он вздохнул с облегчением.

– Это правда. Я не знал о Ланселоте и Гвиневре до двадцати трех лет.

– Я не это имела в виду, – сказала она. Софи сжала холодную бутылку пива в левой руке. Вспыхнула боль. Он заметил, как она напряглась.

– Я отвезу тебя в больницу. На той стороне моста есть хорошая.

– Не сейчас, – твердо ответила она.

– Почему нет, Софи? Это легко.

– Я не хочу, – сказала она. – Я не собираюсь бежать в больницу из-за такой ерунды.

– Ну и глупо. Ты ведь просто боишься этих уколов, да? Просто признайся себе в этом.

– Когда я говорила о наивности, я не имела в виду секс, – резко сказала она. – Есть и другие виды наивности.

– Рут не согласилась бы с тобой, – сказал он. – Она только и говорит, что о «новом освобождении». Занялась йогой и обкромсала себе волосы. Хочет достать гашиша. Я сказал ей подождать немного, и она сможет купить его в галантерее Блумингдейла. Прошлым летом у нее было откровение… она рассказала мне, как стояла на пляже рядом с незнакомым мужчиной. Солнце было в зените, жара оглушала, и над океаном стояла голубая дымка. Она смотрела на его спину – его «обнаженную спину», как она выразилась, – и хотела обнять его. Она говорит о приемах и позах в сексе, она говорит об «остроумии» порнографии. Она сходит с ума, бедняжка, и сводит с ума меня. Но знаешь, что самое странное? Мы перестали заниматься любовью. Всю зиму, холодную зиму.

Софи почувствовала, как ее бросило в дрожь от страха. Она не хотела всего этого слышать, она думала о Рут, о том, что та всегда казалась сексуально раскованной, как заставляла ее стесняться и тушеваться.

– Я давно не общалась с ней, – сказала она, смутившись.

– О да. Это я знаю, – сказал он многозначительно.

– Я позвоню ей.

– Не надо. Она не в курсе, что происходит. Я ей почти ничего не рассказываю. Она как сбрендивший Шерлок Холмс, который пытается отыскать главную улику. «Секс лежит в основе всего» – это так ужасно и так банально. И поговорить не с кем.

– Ты говоришь со мной.

– Говорю.

Пара из-за соседнего столика прошла мимо них, женщина тихонько всхлипывала. Он был толстым белым. Она Негритянкой. Ее веки были прикрыты, уголки рта опущены. Внезапно она распахнула глаза и посмотрела прямо на Софи.

– Я приехала из Дейтона проверить, умею ли я жить, – сказала она.

– Заткнись, – бросил мужчина непринужденно. Они прошли мимо и скрылись за дверью.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что вашему браку конец?

– Нет! – сказал он сердито. – Нет… у нее никого, кроме меня, и она боится старости. Она сейчас просто сама не своя. Но она станет прежней, дурочка.

– А дети?

– О, они в порядке. Линда знает, что между мной и Рут всё плохо. Но она слишком озабочена своими подростковыми проблемами, чтобы беспокоиться о чем-то еще. У нее появилась какая-то противная манера говорить «ндааа», от которой я лезу на стену. Хочешь еще пива? О чем ты думаешь? Забавно, что мы здесь, да? Ты и я? Пьем пиво и предаем своих любимых.

– Я никого не предаю.

– Мы всегда были друзьями, правда? – спросил он, игнорируя ее ответ. – Между нами ведь всегда что-то было? Не пугайся так. О, Боже… Отто, Рут, эта страна с ее лучами смерти и замороженным горошком… Я не так уж отличаюсь от Отто. Я тоже хочу в прошлое. Я ненавижу самолеты, машины и космические ракеты. Но я не смею… Не смею. Неужели ты не видишь? Эта война! Бобби уже шестнадцать. Его могут призвать через пару лет. Посмотри на весь этот бардак!

– Иногда я рада, что у нас нет ребенка, – сказала она.

Он, похоже, ее не услышал. Он выскользнул из-за стола и направился к бару, вернулся с еще двумя бутылками пива.

– У меня было два выкидыша, – сказала она.

– Я знаю, – ответил он раздраженно.

– Моя матка, судя по всему, как пинбольный автомат.

– Почему вы не усыновили ребенка?

– Всё откладывали и откладывали, а теперь мы просто устоявшаяся бездетная пара.

– Неважно, – сказал он. – Дети – вот кто заложники судьбы. Я люблю их и задыхаюсь из-за них. И это бизнес, как всё в наши дни: бизнес по воспитанию детей, радикальный бизнес, культурный бизнес, крах-старых-ценностей-бизнес, военный бизнес… каждое отклонение от нормы становится стилем, бизнесом. Есть даже бизнес провалов.

– А еще есть целеустремленный, самоотверженный адвокатский бизнес, – продолжила она.

– Я всего лишь хотел быть похож на мистера Джарндиса, правда. Вот каким адвокатом я хотел быть, – сказал Чарли, яростно расчесывая кожу головы, будто изнутри кто-то скребся. – Ну, знаешь… из «Холодного дома»[12]12
  «Холодный дом» – роман Чарльза Диккенса.


[Закрыть]. Там есть сцена, где Эстер Саммерсон плачет в карете, а старый Джарндис вытаскивает из-под плаща сливовый кекс и паштет и предлагает ей, а когда она отказывается – Боже! – он просто выбрасывает и то и другое в окно и говорит: «Опять сел в лужу!» Вот это стиль! – и он заливисто расхохотался – «И выбрасывает их в окно!», – и согнулся пополам в углу кабинки, слегка задыхаясь и махая бармену, который обеспокоенно уставился на них.

– Мне кажется, я заразилась бешенством, – сказала она.

– Съешь сливовый кекс, – хмыкнул он.

– Ты из тех, кого ничто не волнует, – сказала она. – О, ну прекрати уже глупо хихикать!

– Меня всё волнует, – сказал он. – По-своему, в собственной отчаянной манере. Именно отчаяние и помогает мне держаться. Пойдем разбудим Отто. Я хочу рассказать ему про Джарндиса, – и он снова рассмеялся. Затем провел по лицу тыльной стороной ладони и пристально посмотрел на нее: – Ты в отчаянии?

– Я не знаю. Мне кажется, мне нужно чем-то заняться. Я веду слишком праздный образ жизни. Мне прислали роман для перевода, и я его возненавидела. А несколько дней назад кто-то позвонил и захотел поговорить о марсельском портовом грузчике, который написал несколько стихотворений. Я сказала, что подумаю об этом, но не стала. Ты знал, что мой отец был наполовину француз? И наполовину алкоголик.

– А твоя мать?

– Истинная калифорнийка. Она живет в Сан-Франциско и время от времени консультирует астрологов. Это ее единственное отклонение от нормы.

– Больше у тебя никого?

– Это всё. Один или два троюродных брата в Окленде, родственники моей матери, но ни одного человека, которого бы я узнала на улице. После смерти отца я как-то потеряла интерес. Теперь я на грани, в точке затухания. Закончусь я – и отец исчезнет. Это грустная мысль. Мы просто прекратимся, наша семья…