Текст книги "Счастье из морской пены"

– Извините, но мое место – 18С.

Она поднимает голову, и я вижу, что это моя ровесница или чуть старше. Смущенно улыбается.

– Простите… вы не согласитесь поменяться со мной? Нам с детьми дали места по разным сторонам прохода, и я боюсь, что без меня они доставят некоторые неудобства.

Тут мы с ней в унисон хихикаем: она – смущенно, потому что видно, как неловко ей меня просить об этом одолжении, а я – понимающе, ибо вполне могу себе представить те неудобства, которые могут случиться от присутствия маленьких детей без наличия контролирующего их взрослого. Сажусь на ее место (оно – возле окна. Ну ничего, наберем высоту, – закрою шторку). Включаю музыку на телефоне, пристегиваюсь потуже и откидываюсь на кресло.

Телефон начинает вибрировать. Странно, кому я могла понадобиться в столь ранний час? Это шеф. Ого. И что же он пишет?

«Ты нужна завтра в 10 на встрече», – то есть через четыре часа уже? Или в следующие сутки в 10? Непонятно как-то. А, впрочем, какая разница. Я ведь все равно не смогу быть там ни сегодня, ни завтра.

Пишу ему: «Меня не будет».

Тут же приходит ответ: «Хорошо. Вернешься – поговорим».

Я некоторое время раздумываю.

Неизвестно еще, когда я вернусь.

И в каком виде.

И вернусь ли вообще.

Что я могу ему гарантировать?

Да ничего.

И, собравшись с силами, я пишу ему: «Я увольняюсь с сегодняшнего дня». Потом отключаю телефон от сети, закрываю глаза и сразу же падаю в легкий, спокойный сон, который уходит только тогда, когда самолет нежно трогает своими колесами взлетную полосу одного из бесчисленных московских аэропортов.

Мы выходим с моим другом рюкзаком, который я не сдала в багаж, и потому таскаю за собой в виде ручной клади, и идем регистрироваться на следующий рейс. Вся процедура проходит быстро, и остается время на то, чтобы выпить кофе в моей любимой «Шоколаднице». Там я сижу около сорока минут, потягивая горячий кофе с привкусом корицы и молотых сушеных яблок, и лениво, одним глазом, почитываю газету. Ее развернул мой нечаянный сосед по столику, старикан, которому, судя по виду, – лет двести или около того.

Чувствую, как глаза заволакивает той самой сонной пеленой, которая бывает, если долго не спишь. Пожалуй, включу-ка я плеер.

Ставлю рандомное воспроизведение, выпадает старая бардовская песня. Закрываю глаза, и голосом у себя в голове начинаю подпевать старенькому Визбору

Понимаешь, это странно, очень странно; но такой уж я законченный чудак.

Я мотаюсь за туманом, за туманом, и с собою мне не справиться никак.

Пусть полным-полно набито мне в дорогу чемоданов,

Память, грусть, невозвращенные долги, – а я еду, а я еду, за туманом.

За мечтами, и за запахом тайги…

Через сорок минут я уже сижу в простецком кресле самолета одной из самых бюджетных российских авиакомпаний, которая вскоре доставит меня на пышущую жаром израильскую землю. Я выглядываю в окно. Скоро эти грязные сугробы пропадут из моего поля зрения…

…а, возможно, я вообще их больше никогда не увижу…

Никогда.

Какое страшное слово, – никогда. Вроде и не любишь что-то, – например, как я сугробы, – а как только сообразишь, что в скором времени они могут навсегда исчезнуть из жизни, – хочется отвернуться, отойти подальше от таких мыслей.

Кстати.

Я ведь еще не думала о том, что будет, если «не».

…если врач откажется мне помочь.

…если меня не станут лечить в израильских клиниках.

…если они попробуют, но операция пройдет «не так», неблагоприятно для меня.

…если окажется, что мне уже ничем помочь нельзя.

…если я не справлюсь и соскочу в последний момент. Например, убегу из клиники в ночь, прихватив свой извечный рюкзачок.

Так что будет-то?

Да ничего не будет. Жизнь не знает сослагательного наклонения, так зачем мне заранее думать о том, что будет, если.

В этих мыслях я провожу время до взлета. Потом выпиваю чашку предложенного чая (мерзкий, как и все горячие напитки в самолете. Но немного менее мерзкий, чем растворимый кофе из пакетика. Сколько жила в Израиле, так и не научилась его пить.)

Да… я жила в Израиле.

Два года.

Так что, можно сказать, я возвращаюсь на свою временную родину.

Почему родину?

Сейчас расскажу.

Дело в том, что к этой стране у меня было очень двойственное отношение на протяжении всей сознательной жизни. Она мне нравилась, хотя я ни разу в ней не бывала; так нравятся заграничные актрисы, зарубежные модели, фотографии которых печатают на обложках и разворотах глянцевые журналы. Их снимают так, что кажется, будто они – ваши старые друзья, хотя вы знакомы только односторонне, и вы знать не знаете, что там скрывается под яркой картинкой, каких монстров и чудовищ прячет в себе это миловидное курносое лицо.

Человек на фото с обложки, меж тем, не знает о вас вообще ничего. Даже того, что вы существуете.

Вот так и у нас с Израилем. Он обо мне даже не подозревал, а я, меж тем, безудержно мечтала с ним воссоединиться. Как в старом анекдоте, – хоть чучелом, хоть тушкой. Я читала книги об этой стране с самого детства, знала счет до десяти, названия фруктов и улиц в тель-авивском квартале, который тянется вдоль набережной, и точно понимала, какие города я хочу посетить: конечно, Яффо. Потом Иерусалим. Цфат, в котором одна старушка ежедневно ждала появления мессии. Жаркий Эйлат на границе с Египтом.

Дальше мои планы не простирались, – мне казалось, что эта бедная богатая страна ограничивается пределами этих городов. Кто же знал, что их там сотни, тысячи.

Когда задаешь Вселенной конкретные вопросы, – она дает точные и понятные ответы. Я захотела, так сказать, познакомиться поближе, и Вселенная подбросила мне возможность посетить страну бесплатно. Потом – предложила уехать туда на шесть месяцев для участия в обучающей программе по дизайну (то, что я и дизайн, – две разные сферы, меня особо не волновало. Отсутствие знаний, опыта и желания им заниматься, – тоже). Дальше мне дали гражданство и подтверждающий его теудат зеут66
  Гражданский паспорт.


[Закрыть], ну а затем я сделала ход конем и вернулась назад, в ледяную Россию, которую, кажется, так и не смогла полюбить за все свои двадцать семь лет.

Мы пролетали над покрытыми облаками вершинами, и, лениво следя за тем, как самолетное крыло разрезает белые полотна облаков, я думала о том, каково это, – умирать.

Не то что бы я это планировала; просто меня занимала мысль – понимаешь ли ты, что происходит, когда умираешь? О чем думаешь в последние моменты? Есть ли тот самый свет в конце туннеля? О чем сожалеешь, и что страшит?

Я не знаю ответов на эти вопросы, да мне и не хочется пока их узнавать. Пусть все идет как идет.

Но мне бы хотелось сделать кое-что до того момента, когда меня не станет.

Например, вот это:

– Объездить весь мир;

– Встретить мужчину, с которым мы будем любить друг друга;

– Родить ребенка, а лучше двух (тут я поморщилась, потому что даже сквозь наушники до меня долетала детский визг, издаваемый годовалым карапузом, мама которого сидела в кресле прямо за моей спиной);

– Попробовать настоящий кокос;

– Погладить живую ламу;

– Быть хозяйкой дружелюбного пса;

– Научиться печь хлеб;

– Открыть свою кондитерскую;

– Поставить голос и записать песню;

– Сходить на футбол, и чтобы кто-нибудь объяснял правила;

– Прокатиться на гигантской черепахе;

– Проехать через Индию на стареньком мотоцикле;

– Написать картину маслом;

– Выучить итальянский язык;

– Купить жилье в Европе и пожить там;

– Провести год на берегу моря…

И на этом, устав перечислять список мечт, я уснула.

Глава III. Привет, обетованная

Стюардесса разбудила меня перед посадкой и проверила, крепко ли пристегнут ремень. Но окончательно я проснулась только в тот момент, когда самолет опустил шасси на полосу аэропорта Бен-Гурион. Нас сильно тряхнуло, и от неожиданности я ударилась о спинку стоящего впереди кресла. Тут же хлынула носом кровь, и сидящая рядом со мной старушка заверещала на английском, подзывая стюардессу. Старушенция перекрывала своим криком даже многорукое хлопанье, которым пассажиры благодарили пилота за хороший полет и мягкую посадку.

Стюардесса, изящная татарка Айнур, принесла мне упаковку носовых платков и удалилась, грациозно качая бедрами, а старушка принялась гладить меня по плечу и что-то тихонько приговаривать, видимо, чтобы я не волновалась. Все пройдет, все пройдет…

Этими словами и Соломон успокаивал своих бесчисленных жен. Я, хоть и не царь, тоже часто говорила их себе, чтобы остановить поток бурных переживаний.

Но сейчас меня беспокоил совсем другой поток; салфетки быстро пропитывались кровью, и она явно не собиралась останавливаться на достигнутом. Поэтому я сидела в кресле, глотая откуда-то взявшиеся слезы, и покорно ждала, когда все это закончится. Пассажиры выходили, выходили, и все как один с тревогой поглядывали на меня, обложившуюся кучей окровавленных платков.

Мне это в конце концов надоело, и я свернула из двух оставшихся салфеток некое подобие тампонов, и забила ими ноздри, словно пробками. На какое-то время должно хватить, – решила я, и отправилась к выходу, волоча за собой рюкзак. На выходе меня догнала стюардесса. «Мисс!», – сказала она, – «Вы забыли кое-что!». И протянула мне телефон и айпад, оставленные мной в кармане на спинке. Я гундосо поблагодарила ее, стараясь, чтобы, несмотря на тампоны в носу, она могла разобрать мою речь, и начала спускаться по трапу.

Израиль был горячим, асфальт практически плавился, хотя на уровне лица попадались и довольно прохладные воздушные струи. Все в точности так, как я помнила. Желтые плиты, зеленые пальмы, любопытные лица пограничников…

Меня пропустили к выходу без очереди, наверное, сказался плачевный внешний вид. Проходя мимо зеркал, я ахнула: вся футболка была заляпана быстро засыхающими бордовыми пятнами, и выглядела я словно жертва войны, а не как пассажир авиарейса, прибывший с личным визитом в развитую страну.

Пограничник долго расспрашивал, что со мной случилось. Я отвечала ему вяло и невпопад, пыталась шутить, но на моем состоянии явно сказывался недосып, и потому в конце концов он от меня устал, поняв, что я и правда та, за кого себя выдаю, – русская туристка, а не головорез из группы Хезболла77
  Военизированная ливанская организация, признанная Израилем как террористическая.


[Закрыть].

Вышла из терминала аэропорта, покрутила головой, высматривая остановку автобуса. Ее нигде не было видно. Тогда я обратилась к уборщице, по счастью, та говорила по-русски, и мне не пришлось выдавливать из себя сложнопроизносимые с забитым носом слова на иврите.

Остановка была в получасе ходьбы; чтобы идти было веселее, я взяла на дорожку стакан айс кафе. Знаете, что это? Кофе с большим количеством молока и какао, смешанный с раскрошенным льдом. Попивая через соломинку сладкую ледяную жидкость, я направилась в сторону выхода из аэропорта. Потом, встретив несколько недоуменных взглядов, решила, что все-таки не лишним будет переодеться, и заглянула в туалет, где выбросила в мусор перепачканные джинсы и футболку, и надела первую попавшуюся под руку одежду из рюкзака, – это были цветастая юбка и простая белая майка.

Смотрелось неплохо.

Повесила на плечо рюкзак, взяла оставленный на стойке раковины и дожидавшийся меня айс кафе, и продолжила путь.

Автобус подошел быстро, и мы – я и пожилая семейная пара – загрузились в его полупустое брюхо. Мне нужно было добраться до тахана мерказит, главной автобусной станции Тель-Авива, а им – до госпиталя Ихилов. Я лениво рассматривала дорогу и механически отмечала: вот этот дом я помню, вот ворота, на которых было написано краской неприличное слово на иврите, а вот китайское (или вьетнамское?) гетто, где окна выходят на пандус, по которому транспорт заезжает на станцию.

Мы приехали, и автобус выплюнул меня в мрачный мир верхних этажей автостанции. Здесь не горела добрая половина ламп, было довольно темно и страшно, поэтому я, не задерживаясь, подошла к лифту и отправилась вместе с ним вниз. Там было уже гораздо веселее, но я сразу покинула станцию и вышла наружу.

Вокруг пестрело множество вывесок магазинов, марокканских парикмахерских, ногтевых студий, в которых работали трансвеститы. Я встряхнула головой; волосы торчали в разные стороны, и мне вдруг взбрела в голову дикая мысль. А что, если… нет, нет, это не для меня… нет, все-таки, – а что, если мне прямо сейчас пойти в салон заплести афрокосичек?

Я как-то уже делала такую прическу, и носила африканские косы на протяжении пары месяцев или около того. Они мне тогда жутко нравились, и я была себе, насколько помню, ужасно симпатична. Почему бы не повторить этот опыт сейчас?

«Потому что ты, может быть, умрешь на днях», – вдруг раздался где-то внутри меня противный скрежещущий голос.

Я ему возразила: «Ну и что?»

Он не нашелся, что ответить, и с чувством, с которым победитель заходит в захваченный им город, я направилась в сторону ближайшей марокканской парикмахерской. Там не говорили ни на английском, ни тем более на русском, на иврите – ну… с грехом пополам. Зато понимали язык жестов и наглядность, поэтому я покопалась в кипе журналов на столике и выудила тот, на котором была нарисована девочка в заплетенных косичках. Ткнула на картинку пальцем. Хозяйка салона, худая марокканская женщина в возрасте, обрадованно закивала, что-то крикнула, и мигом ее салон наполнился девочками разного возраста, которые, усадив меня на пол, расселись вокруг и стали заплетать мне на голове множество тонких косичек. Ими руководила древняя старуха, которая подавала разноцветные нитки, которые они вплетали мне в волосы. Так косы получались не просто густыми, но и яркими, словно радуга. Еще они вплетали искусственные волосы, и через пару часов на моей голове красовалась объемная грива мелких, ювелирно заплетенных кос. Хозяйка парикмахерской, принимая от меня сто долларов, кланялась и благодарила меня на своем языке, а ее девочки потом долго махали мне вслед.

Ну что, куда сейчас?

Может, поесть?

Нет, пока не хочется.

А вот одежды новой купить, – это да.

Глава IV. Сменим камуфляж

Я пошла куда глаза глядят, благо, в этом районе Тель-Авива можно было идти куда угодно, и все равно выйти к одной из ста тысяч миллионов лавок, где торгуют шмотьем. Современным и винтажным, китайским нонэйм и итальянскими брендами, – все, что вам захочется, на любой вкус и кошелек. Именно здесь штучные вещи соседствуют с теми, которые продаются по весу, и выброшенный в мусор сюртук или платье могут стоить от двух центов до тысячи евро.

Я шла, шла, шла и наконец нашла. Моей находкой стал растаманский88
  Растаманы – последователи растафарианской концепции, используют для идентификации комбинацию цветов «зелёный-жёлтый-красный». Часто носят дреды, слушают музыку регги.


[Закрыть] магазинчик, в котором продавали смешные шапки, шляпы, футболки с надписями «Peace», «Love», «Flower Revolution»99
  «Peace», «Love», «Flower Revolution» – лозунги хиппи.


[Закрыть]. Я купила себе мягкий вязаный берет традиционных боб-марлевских цветов – желтого, зеленого, красного, коричневого. И сразу же нацепила его поверх своих новых кос.

Теперь я чувствовала себя свободной музыкантшей, которая несет искренний и чистый дух регги в закостенелые народные массы. Для нового образа все еще не хватало нескольких деталей, и я шла, глазея на витрины в надежде, что что-то меня зацепит само.

Так и вышло.

Мне попались на глаза белые тряпочные кеды конверсы, пуловер-тельняшка и драные голубые джинсы, – такие, будто о них точили когти бешеные мартовские коты. По случаю, все это было выставлено в витрине одного и того же магазина. Я зашла туда и попросила вещи с манекена; очень быстро мне принесли их новехонькие копии, замотанные в полиэтиленовые пакеты. Здесь не было примерочной, – магазин-то не из брендовых, – и я примерила все здесь же, на лестнице, ведущей на второй этаж, пока мальчик-продавец вежливо отворачивался, делая вид, что совсем не разглядывает меня полуголую.

Мне, в общем, льстило его внимание.

На меня давно никто не смотрел.

Особенно на то, как я прыгаю в одних трусах, стараясь попасть ногой не в дыру на джинсах, а непосредственно в саму штанину.

Мне все подошло, правда, тельняшка была на пару размеров больше, – но это даже к лучшему, мне всегда нравились объемные вещи, которые свисают по фигуре свободными волнами и делают вид, будто ты гораздо стройнее, чем есть на самом деле. Я всегда чувствую себя в такой одежде невесомой, хрупкой до прозрачности.

Юбку и футболку, которые были на мне до совершения покупок, я сунула в рюкзак. Прямо так, не переодеваясь, расплатилась и вышла из магазина, чувствуя себя как актриса, «примеряющая» новое амплуа. Правда, в отличие от тех, кто играет роль, – мой новый наряд был настолько по мне, что его будто скроили исключительно с одной целью, – чтобы превратить меня в совершенно нового, более счастливого, человека.

Я шла и разглядывала витрины. Проголодавшись, купила у лоточника посыпанный маком бублик-бейгель (такой, как был в детстве, один в один, даже место «стыка», где смыкалось колечко из теста, было таким же неаккуратным, как в булочных четверть века назад).

Бублик этот здесь надрезали вдоль, внутрь клали выбранную клиентом начинку (у меня были сыр, яйцо, зелень и чеснок), и поджаривали в паниннице, плотно прижимая «створки» булки друг к другу, чтобы не вытекала начинка. Это было вкусно, очень вкусно, и я облизывала пальцы, урча от наслаждения, а лоточник, старик с раскидистыми, как оленьи рога, усами, ласково смеялся надо мной и протягивал все новые и новые салфетки.

Я оставила ему монетку чаевых, и он еще долго махал мне вслед и кричал что-то на марокканском, – судя по эмоциям, нечто невероятно одобрительное и ободряющее.

В общем-то, я не очень понимала, куда идти теперь.

По идее, нужно было в больницу, и я даже примерно представляла себе, где она находится. Но, с другой стороны, мне очень хотелось почувствовать отпускную беспечность, хотя бы на день прикинуться туристом, у которого нет никаких проблем, кроме – чем ему заняться так, чтобы было повеселее.

Поэтому я решила для начала немного погулять и освоиться.

Глава V. День и ночь

Я шла по Тель-Авиву в сторону района Дизенгофф, где находился огромный торговый центр. Однажды я была там на какой-то ярмарке и бродила вдоль цветастых палаток фестиваля уличной кухни. Там предлагали фаст-фуд со всего мира: китайские яблоки в карамели, чешские трдло, капустные маффины, свинину с ананасами… Запах стоял просто сказочный. Но, увы, в тот период жизни я все время торопилась, чтобы не дать себе возможность чем-то себя порадовать, сделать нечто приятное. Мне тогда казалось, что я этого не заслуживаю. Все заслуживают, а я нет. Странно, правда?..

Вдруг из переулка на меня отчетливо пахнуло морем. Я тут же свернула, и прибавила шагу, почти неслышно ступая по каменной мостовой в новеньких белых тканевых кедах-конверсах. Очень скоро моему взору открылось оно, море. И тогда я побежала что есть силы, во весь опор, только бы не оттягивать момент встречи с ним.

Мы столкнулись на линии прибоя, я и море. Я ступила в волну, а она поднялось и лизнула меня выше щиколоток, и тут же, будто бы испугавшись, убежала назад.

А потом я ходила по прибрежной полосе, и слушала, как море рассказывает о том, как скучало по мне. Это для других размеренное «шшшш, шшш» было просто шепотом морской волны; для меня же это был самый настоящий разговор по душам, который бывает у двух любящих друзей после долгой разлуки.

Изредка я останавливалась и подбирала с песка камешки. Сухие, они казались совершенно безжизненными; но, как только на них набегала волна, они мгновенно преображались, и становились яркими, искрящимися, словно упавшие на землю осколки фейерверков.

Тем временем на город опускались сумерки.

И мне пришло в голову, что пора искать ночлег.

У меня никого в этом городе не было. По крайней мере, таких людей, к которым я могла бы попроситься переночевать. Но, к счастью, как и другой крупный город, Тель-Авив не обделен хостелами, – найти недорогую ночлежку здесь не составляло труда.

Достав телефон и присев на песок, я погрузилась в поиски. Судя по карте, один из хостелов располагался всего в двадцати минутах ходьбы от меня, и я решила устроиться на ночлег в нем. Спустя положенное время я уже стучалась в расписную дверь мини-отельчика, явно предназначенного для художников: здесь все было в надписях, наклейках и разноцветных постерах.

Я стучалась долго, пока, наконец, мне не открыл дверь заспанный юноша в одном полотенце, намотанном вокруг голых бедер. Он явно не мог сразу сообразить, какое сейчас время суток, и, позевывая, вопросительно смотрел на меня.

На ломаном иврите я объяснила ему, что мне нужна комната на одну ночь. Он понимающе ухмыльнулся и сложил пальцы в подобие горна, поднес их ко рту и снова посмотрел на меня. Я пожала плечами. Кто его разберет, соню, что он пытается мне объяснить.

Не дождавшись от меня реакции на свою пантомиму, юноша, похоже, на что-то решился и махнул мне рукой, приглашая зайти. Я прошла в дверь и оказалась в царстве холостячества: повсюду грязные полотенца, на полу лежат женские трусики, на дверце шкафа висит апельсиновая кожура… Каково же было мое удивление, когда, присмотревшись, я поняла, что все эти вещи – искусно сделанная мистификация, а на самом деле комната очень чистая, нет ни пылинки, и запах в ней стоит легкий и свежий. Кому могло прийти в голову сделать показной бардак, – недоумевала я. Чем плох порядок, хотя бы минимальный?

Спросить мне было не у кого, и потому я просто шла за своим провожатым куда-то вглубь дома. Он отпер одну из крохотных дверец, и показал мне комнату, габаритами напоминающую платяной шкаф, – нет-нет, не огромный гардероб и не шкаф-купе, а такой, знаете, крохотный шкафчик, в котором прячут свои нехитрые пожитки старые девы.

Впрочем, мне и не нужно было много пространства. Достаточно того, что там была койка.

Мой провожатый ушел, сжимая десять баксов в своей ладошке, насколько я могу судить, – потной и весьма неприятной наощупь. Я так и не успела поменять достаточно денег, но ничего. Завтра, все завтра. С этими мыслями я упала на кровать и, не раздеваясь, уснула.

Разбудил меня настойчивый стук в дверь. Плохо соображая со сна, я распахнула дверь в свою каморку и, моргая, уставилась на здоровенного негра, который был явно удивлен, увидев меня по другую сторону дверного косяка. Зевнув, я спросила его:

– Ма кара?1010
  Что случилось (с иврита).


[Закрыть]

Он нервно переступил с ноги на ногу и интимным шепотом спросил:

– Ат роца эээ… грасс1111
  Хотите травы? (с иврита).


[Закрыть]?

Я на секунду засомневалась. Травы мне никогда не хотелось, но, кажется, это лучший момент, чтобы попробовать новое и неизвестное, – «за полшага от смерти». Впрочем, зачем мне это? Я покачала головой, и захлопнула перед негром дверь.

Он еще какое-то время ко мне скребся. Не знаю, чего он хотел мне предложить, – надувную женщину? Безалкогольного пива? Какой-то иной симулятор действительности? Как бы то ни было, мне сейчас ничто не было нужно. И никто не был нужен.

Я легла назад на свою узкую и жесткую койку, накрылась простыней, похожей на ту, что выдают в поезде, и приготовилась ко сну.

Морфей ко мне отчего-то больше не шел.

Поворочавшись с полчаса, я решила прогуляться. Пригладила торчащие дыбом косички, надела кеды, и отправилась обратно в город.

Часа два я бездумно бродила по улицам, не имея в голове ни единой мысли. Я просто шла, шла, как автомат, запрограммированный на то, чтобы идти, перемещаться в пространстве с постоянной скоростью.

Из медитативного движения меня вывел звук. Сквозь ветхие ворота какой-то подворотни проникали отчетливые гитарные аккорды. Играли что-то известное, вроде «Scorpions»; музыке подпевал приятный мужской голос. Я сделала пару шагов навстречу звукам и оказалась перед обитой деревянными дощечками дверью. Помедлив с минуту, я толкнула ее, и очутилась в насквозь прокуренном зале бара, в котором какой-то бородач играл «Still Loving You».

Здесь было душновато, но уютно: музыка, запах ментоловых сигарет и сухое вино из большой бочки. Я пошарила в кармане, – по счастью, кредитка была со мной, – и, все еще сомневаясь, направилась к барной стойке. Мне налили вина в высокий стакан, и я сразу приложилась к холодному стеклу горячей щекой. Стало приятно и прохладно.

Пробуя легкое молодое вино гранатово-красного цвета, я исподтишка осматривалась и разглядывала публику. В основном это была молодежь, но попадались и обильно удобренные сединой мужчины, судя по стилю одежды, – явные байкеры. К тому же рядом со многими из них стояли не только пивные кружки, но и мотоциклетные шлемы. Было несколько вульгарно раскрашенных женщин разных возрастов, – мне почему-то подумалось, что это проститутки, – и стайка школьниц, непонятно как попавших на это мероприятие.

Меж тем, исполнитель хорошо пел и неплохо справлялся с гитарой. Позже я узнала из интернета, что это был какой-то известный певец, который посетил Израиль с гастролями. В этом баре он играл случайно, просто потому, что шел мимо и услышал, как кто-то играет его песню. Он назвал себя, попросил местного музыканта уступить место на сцене и сыграл несколько своих произведений. А потом и чужие стал играть; вошел во вкус, и задержался на сцене на несколько часов. Так израильские барные завсегдатаи вдруг оказались на концерте-квартирнике у человека, который вообще-то собирает целые стадионы.

Я выпила один бокал, потом второй. В какой-то момент ко мне подсел тот самый певец, и стал пытаться говорить со мной на английском. Но я мрачнела с каждым глотком и усиленно делала вид, что не понимаю ни слова и вообще его с трудом замечаю, так что он довольно быстро нашел себе другую компанию. Мне было немного жаль, что он ушел; со мной очень давно никто не разговаривал в баре так, запросто, но сейчас у меня совершенно не было сил на досужую болтовню.

Поэтому я выпила еще один стакан и, плохо ориентируясь в пространстве, направилась в сторону хостела. Я пропустила свой поворот и заблудилась. Бродила с полчаса, пока вдруг краем глаза не заметила на другой стороне улицы знакомую вывеску.

Захлопнув за собой дверь номера, я сразу же, не раздеваясь, упала на кровать, и тут же провалилась в сон.