Текст книги "Счастье из морской пены"

Счастье из морской пены
Полин Ошер

Моя любимая, моя родная, моя бедная и моя богатая страна, – все это о тебе, все мои сомнения и страхи, улыбки и радости, смех и слезы.

Ты и я, – мы с тобой навсегда вместе, неразделимы, как бусинки на четках.

© Полин Ошер, 2017

ISBN 978-5-4485-3901-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Меня зовут Полин, и сегодня мне исполнилось тридцать.

Я лежу на животе на кипенно-белой простыне в залитой солнцем комнате, задумчиво шевелю босой ногой и поедаю крупные клубничины из тарелки, которая стоит прямо перед моим носом.

Неплохое начало для Дня рождения, не находите?

В общем-то у меня их два. Два Дня рождения. Один – день, в который я родилась. Второй – тот, в который начала жить заново. И, поскольку история моего появления на свет ничем не отличается от сотен тысяч историй других младенцев, я, пожалуй, расскажу вам о моем втором празднике.

Глава I. История о болезни

Мне было двадцать с чем-то лет, даже, скорее, уже ближе к третьему десятку, чем ко второму. За плечами – обширный багаж: университет, работа с четырнадцати лет, пара лет жизни в другой стране, завершившийся крахом бизнес и одно весьма неудачное замужество. Когда оказываешься один на один с полным свободы миром, вдруг оказывается, что тебе не за что ухватиться, чтобы стоять ровно; и тогда ты цепляешься за первое, что попадет в поле твоего зрения. Да, какое-то время мои вехи – учеба, карьера, брак, – помогали мне держать равновесие, но в какой-то момент все они – бах! Рассыпались, словно домик из карточной колоды.

В то время я тратила на работу все силы, что у меня были. Я работала столько, чтобы больше ни на что не оставалось сил, кроме того, чтобы упасть в неразобранную постель по окончанию одного трудового дня и перед началом нового. Мне казалось, что жизнь моя закончилась в тот момент, когда я продала остатки своего бизнеса и получила от хамоватой регистраторши свидетельство о разводе. С тех пор я была кем угодно: роботом, автоматом, машиной для совершения каких-то действий, но никак не живым человеком, ибо сердце мое навсегда осталось там, где на строгой официальной бумаге еще не стояла моя дрожащая подпись.

Жертвы катастроф часто сравнивают свою историю с падением в бездну. Будто бы они летят куда-то вниз без возможности сменить вектор движения. Мне же казалось, что я просто зависла над пропастью, и бездна смотрит мне прямо в глаза, криво ухмыляясь своим впалым ртом и беззубо хохоча над моей беспомощностью.

И любые усилия, призванные вернуть меня к обычной жизни, в которой есть чувства, были опасными. Потому что мое движение вниз, в самые глубины пропасти, могло возобновиться в любой момент: достаточно было одного невесомого толчка, и я бы полетела туда, во тьму, беззвучно крича от ужаса. А я не хотела падать; и потому мне было больно и страшно даже просто смотреть вглубь себя. Я боялась, что там осталась только лишь одна сплошная пустота, имя которой – ничто.

Нет, радости у меня тоже были. Например, шоппинг. Я пристрастилась к нему в Питере, куда поехала, чтобы не проводить две недели, оставшиеся до получения документов о разводе, глядя в стенку замершим взглядом. Мне казалось, – это поможет как-то взбодриться, увлечься, и снова почувствовать вкус радостной и интересной жизни.

Все две недели я нарезала круги по Питеру, как шальная. Я выходила утром из дома, где жила у своей подруги, и шла, шла, шла. Просто шла. Бесцельно, не зная, куда приду, не анализируя свой маршрут. Я просто двигалась вперед, словно робот, в котором есть всего одна единственная программа: идти, что бы ни происходило хоть снаружи, хоть внутри. Конечно, время от времени я подавала себе импульсы – «надо поесть», «выпей кофе», «зайди в магазин». В последних я иногда просто ходила, бездумно рассматривая ценники, но время от времени мои руки сами хватали что-то с полки и несли на кассу, даже толком не давая мне рассмотреть добычу. Так в моей жизни появился кислотно-розовый в леопардовые пятна пояс в японском стиле, который можно было застегнуть на талии только в том случае, если бы я совсем перестала дышать; странного вида брюки защитного цвета, похожие на средневековые кюлоты и превращающие меня в коротконогого моллюска с неестественно большими коленями; жуткого вида черная куртка, одетому в которую человеку срочно хотелось дать хоть какое-нибудь подаяние.

Вернувшись из Питера, я получила бумажку о разводе и решила, что пора начинать новую жизнь. Так как бизнес я продала, то нужно было найти работу; с этим проблем не было, – мой бывший работодатель, карьеру у которого я променяла на трудные будни эмигранта в другой стране, был рад взять меня обратно. Так я стала руководить отделом, в котором на тот момент, правда, не было никого, кроме меня. Столь высокая должность тешила мое чувство собственной важности, которое стало единственным, что смогло проснуться во мне и как-то себя проявлять. И потихоньку я начинала работать больше, больше, больше… в выходные, в праздники, задерживаясь на работе до позднего вечера, и делая все, чтобы не оставить себе и малейшей возможности проводить время наедине с собой.

Меня тогда тяготило всякое общение с миром. С друзьями. С родственниками. С родителями, наконец. Все, чего мне хотелось, – это окунаться снова и снова в теплое, безболезненное молчание, в котором ничто не сможет растревожить мое изорванное в клочья сердце.

Прячась от людей, я работала все больше и больше. Очень скоро круг моих друзей поредел, и я практически переселилась в офис, возвращаясь домой только для того, чтобы забыться рваным сном. На доходах это не слишком отражалось, но меня это ничуть не беспокоило. Главное, что у меня не было возможности вести с собой внутренний диалог, я себя не видела и не слышала. Внутреннего «я» у меня в то время будто бы не было вообще; было только внешнее, та картинка, которую видели окружающие. А внутри меня была все та же пустота, которую у меня не было ни сил, ни желания заполнять.

Я не ходила никуда даже в то свободное время, которое у меня было. Редкие вечера, когда я не падала в кровать сразу по прибытию домой, я проводила за просмотром фильма «Дневник Бриджет Джонс» под неизменную бутылку красного сухого, уже на середине которой я начинала рыдать так, что казалось, будто у меня остановится сердце.

Даже это не наводило меня на мысли о том, что со мной что-то не так. Мне казалось, все в порядке, просто время такое, грустить и печалиться.

Я никого не подпускала близко к себе, ни подруг, ни коллег, ни родственников. Закрылась в глухую броню, спряталась поглубже в свой панцирь, затянула потуже капюшон, и всячески старалась казаться невидимой.

И еще много плакала во сне. Просыпалась с мокрым лицом и слипшимися ресницами.

Иногда могла впасть в истерику на ровном месте. К счастью, редко. Например, когда ехала за рулем и вдруг подумала о дворняжке, собачке по имени Филя, которую я все равно не смогу взять к себе. Я тогда остановилась на обочине и плакала, плакала, плакала, и казалось, что со слезами из меня будто бы уходят остатки жизни.

А потом я попала к врачу.

Юному усатому красавцу с кудрявой шевелюрой цвета воронова крыла. Он вообще был похож на изящную породистую лошадь, и, если бы мне не было так больно, я бы присмотрелась к нему поближе.

Тогда я нащупала шишку в груди и подумала – вот незадача, сейчас на работе такой большой проект. Некогда, займусь этим позже.

И я отложила вопрос ненадолго.

Потом еще ненадолго.

Потом еще.

А потом оказалось, что прошел год, а нащупанное никуда не делось.

В общем, пришла пора что-то с этим делать.

Юный врач качал головой и говорил, когда брал пункцию: не бойся, будет быстро и не больно.

И это действительно было так.

Помню, как я лежала на белой койке в белой комнате. Белый потолок кружился у меня перед глазами; я как будто находилась сверху, над телом, и наблюдала, как юный врач колет лежащую на спине женщину тонкой иглой в беззащитную грудь.

Потом было две недели страха. Вернее, нет. Было две недели пустоты, часть которой-таки заполнил страх. Внутри меня по-прежнему было пусто, и где-то на краю меня качался волной вопрос: а что теперь будет? Со мной? Что теперь со мной будет?

Через две недели врачи собрали консилиум, и решили, что нужно вырезать.

И я снова приехала в то же самое отделение.

Подождала своей очереди в грязной приемной, переоделась в байковый больничный халат, смутно думая про себя, что плачу все-таки достаточно немалые деньги; почему тогда здесь все так убого, будто это бесплатный хоспис, а не платное отделение больницы?..

Жутко кряхтящий лифт поднял меня на третий этаж. Кажется, мы ехали туда целую вечность. Рядом со мной была медсестра и женщина на инвалидной коляске. Когда я взглянула в ее лицо, я неприятно укололась о совершенно отсутствующий взгляд ее глаз; руки, иссохшие и сморщенные, равнодушно лежали на ручках кресла, а из-под расстегнутой верхней пуговицы халата виднелся шрам, который находился ровно на том месте, где раньше у нее была грудь.

Меня прошиб пот. Неужели и я такой стану?.. неужели это ждет и меня?..

Лифт остановился, и выплюнул нас в серый больничный коридор. Белые стены с неизменной полоской посередине. Металлические звуки, с которыми перекладывают с места на место инструменты в перевязочной. Запах кислых щей, доносящийся из столовой. Все это я ненавижу с самого детства, в котором мне пришлось много времени проводить в подобных местах.

Я зашла в отделение, и меня тут же ослепил резкий электрический свет сотен ламп, горящих на потолке. От него все казалось слишком плоским и неестественным, и я остановилась, чтобы прикрыть лицо рукой и проморгаться, убрать с глаз выступившие слезы. Затем подошла к медсестре за стойкой. Толстая и неторопливая, она лениво открыла гросс-бух, поводила там пальцем и замерла в задумчивости; потом взяла телефон и застыла с пальцем у диска. Через несколько секунд она положила трубку обратно и воззрилась на меня так, будто впервые меня видела, – хотя всего несколько секунд назад я объяснила ей, кто я и зачем пришла.

Из анабиоза ее вывел юный врач, тот самый, который делал мне пункцию. Он появился из глубин коридора и похлопал меня по спине. Я вздрогнула, обернулась. Толстая медсестра, взглянув на него, тут же расплылась во влюбленной улыбке, в такой, что было понятно, – стоит ему только лишь поманить, и она тут же отдаст ему всю душу.

Юный врач вздохнул; он явно знал о том, как действует на женщин, и было непохоже, что это знание доставляет ему особую радость. Но рядом была я, и ему было на что переключиться. Поэтому он взял меня за руку и повел в палату.

Там была всего лишь одна свободная койка: остальные пять мест занимали женщины разного возраста.

Меня передернуло; я совсем отвыкла от общения с другими людьми, и как-то не ожидала, что придется контактировать с кем-то еще, кроме докторов. Впрочем, и контакта со врачами я бы тоже с радостью избежала. Если бы могла. Если бы. Если…

«Мало мне шишки, еще и людей придется терпеть!», – злилась я, раскладывая свои вещи.

Юный врач сказал, что оставляет меня до утра здесь, а утром за мной «подадут карету». Это было совсем не смешно, но он выразился именно так, хотя речь шла о больничной койке, на которой отвозят в операционную.

Я, конечно, не хватала его за руки с требованием объяснить мне немедленно вся и все. Но, видимо, он понял по моему лицу сам, что мне нужна информация. И рассказал, что, несмотря на пункцию, они точно ничего не знают, и потому приходится «осуществить вмешательство». Нет, это будет не больно, и я ничего не почувствую, – наркоз сейчас хороший. Шрам… Он вздохнул и отвел глаза. Чуть-чуть подумал. «Мы постараемся не оставить вам шрам», – твердо сказал он, смотря мне в глаза. Но он ничего обещать не может.

Врач ушел, я лежала и смотрела в белый потолок, слушая щебет соседок. Я уже знала их имена, и даже их диагнозы, и тем более, – прогнозы, которые они сами себе делали. Каждая из них уже показала мне свои «боевые шрамы». И я с ужасом думала, что если вот это значит – «не оставлять шрам», то какие же следы они могут оставить в самом неприятном случае.

Позвали на обед. Мне не хотелось есть, и я отвернулась лицом к стене, делая вид, что сплю. Медсестра была настойчивой, – она хлопала меня по плечу, побуждая развернуться, а когда я проигнорировала ее советы, начала громким голосом стыдить меня, говоря, что «веду себя как ребенок», «она не нанималась тут побудку устраивать» и «тебе все равно надо поесть». Мне было не слишком понятно, когда мы перешли на «ты», но ее въедливый голос так болезненно ввинчивался мне в череп, что я поддалась уговорам и поплелась в больничную столовку.

Давали щи с размякшей капустой, твердые, как дерево, куски печенки в заплывшем жиром соусе и водянистое картофельное пюре. Я ковырялась ложкой в предложенных блюдах и от нечего делать рассматривала других едоков.

Там были «группки по интересам», некие объединенные по какому-то признаку компании женщин. Они судачили о чем-то между собой, щебетали с другими через столики, и явно чувствовали себя в этом социуме как в своей тарелке. Чего не скажешь обо мне.

Посидев немного, я выпила компоту, отставила тарелки с недоеденным обедом в сторону, и направилась в палату. Там я отвернулась ото всех, поджала ноги, накрылась одеялом с головой и провалилась в долгий сон.

Глава II. Уехать в спешке

Разбудила меня медсестра с таблетками. «Выпейте, – сказала она. Это поможет вам спокойно поспать». Я усмехнулась. Происходящее до боли напоминало мне анекдот про «Больной, проснитесь, вы забыли выпить снотворное». Она тоже улыбнулась, и спросила, – ела ли я. Я отрицательно покачала головой. Тогда она отправила меня в уже закрытую столовую, – там есть повар, она вас покормит, только не забудьте, – таблетки лучше есть после еды.

Повар действительно там была, и она оказалась явно недовольна моим появлением. Но выделила тарелку каши, и я пристроилась в уголке, и макала серый хлеб в комковатую белую массу, пытаясь представить себе, что это не больничная еда, а бабушкин торт с кремом на плотной, тягучей, так прекрасно впитывающей в себя запах ванили манной каше.

Было невкусно, и настолько сухо, что не лезло в горло. Я попросила у повара чаю; в ответ она швырнула мне железную кружку через окно раздачи, что-то раздраженно пробормотав. Вздохнув, я поймала катающуюся по жестяной полке кружку, которая, громыхая ручкой, стремилась добраться до пола. Удивительно. Платишь за ночь в больнице больше, чем зарабатываешь за сутки труда. А чувствуешь себя заключенным, которого шпыняют все кому не лень. Может, это своего рода терапия?

Набрала из большого эмалированного чайника немного коричневой жидкости. Такое ощущение, что чай варили прямо там, в этой емкости. Причем это не первая и не вторая заварка. Пошаталась немного по серому коридору, но вскоре пронзительный свет электрических ламп прогнал меня прочь, и я пошла в палату.

Шла и думала, – почему я? Почему именно я здесь, а не кто-то другой? Я не так много зла сделала, я не убивала, не грабила, не прелюбодействовала, – так за что мне все это? З а ч т о?..

От внутреннего скулежа меня вдруг отвлек странный звук. То ли плач, то ли писк.

Я прошла еще немного, и обратила внимание на нишу в стене, в которой и находился источник звука.

Скрючившись, на подоконнике сидела девочка, совсем юная девушка, у которой вздрагивали плечи и дрожал подбородок, – оттого, что проходили последние слезные конвульсии, которые бывают перед тем, как человека поглощает его внутренняя пустота. Как мне это было знакомо…

Я присела рядом с ней и робко потрогала ее за плечо. Она вздрогнула и обернулась, но даже это крохотное движение стоило ей больших сил. И она залилась в новом плаче.

Спросила, что с ней. В ответ она молча распахнула синий байковый халат, и я увидела красивую, вздернутую грудь. Одну. А еще короткий толстый шрам – вместо второго такого же высокого бугорка с алой пуговкой соска. Это было так дико, так… ассиметрично, что я зажмурилась.

Потом снова открыла глаза и посмотрела еще раз.

Картина никак не изменилась.

Тогда я обняла ее, эту девочку, и мы с ней заплакали уже вместе, в голос, оплакивая каждая свое, но такое общее горе.

Потом, уже находясь в палате, совсем опустошенная от внешних слез и кровоточащей внутри боли, я таращилась без сна в потолок. Царящее вокруг несчастье было оглушительным, оно затмевало все звуки и другие проявления окружающего, НОРМАЛЬНОГО мира. И я никак, никак не могла избавиться от мыслей о том, почему я здесь.

Не вообще в этом мире, а здесь, в этой больнице.

Здесь ведь так ужасно, так страшно. Словно это один из самых последних кругов ада.

Наверняка не все больницы такие. Должны быть места и получше. Вот, например, несколько лет назад одна знакомая, живущая в Израиле, рассказывала о том, как преодолевала схожую с моей проблему. На тот момент ей было за шестьдесят; крепкая, статная женщина, после операции она сменила мужа (второго? Третьего?..). Помню, как она хвасталась, что не осталось даже следа, и показывала всем свою загорелую, по-девичьи крепкую грудь.

«Я ведь тоже могу поехать туда», – вдруг пронзила меня мысль. Могу поехать в клинику в Израиле, а не оставаться на этой обочине жизни. Это же хоспис, самое настоящее «последнее пристанище» перед смертью. Отсюда нет дороги в нормальный мир, мир здоровых. Есть только путь вперед ногами, с биркой на большом пальце.

Неужели я настолько себя не люблю, – чтобы взять и остаться здесь?..

Я лежала на спине и смотрела в потолок, который кружился надо мной и то наклонялся ко мне, то улетал в самые небеса. Наблюдая за ним, я чувствовала, как во мне клубятся непонятно откуда взявшиеся силы. И, как только их концентрация стала критической, – они подняли меня с кровати, и отправили в кабинет к юному доктору.

Тот, по счастью, не ушел домой и даже не спал на своем раскладном кресле, когда я, тихо постучавшись, заглянула к нему. Он стоял у окна, и кивком пригласил меня заходить. В руках у него была рамка с фотографией невероятной грузинской красавицы с толстой косой, раскосыми глазами, четко очерченными губами и скулами. «Черкешенка», – подумала я. Красавица обнимала девочку, свою миниатюрную копию.

– Жена с дочкой, – сказал он, проследив за моим взглядом.

Я смутилась, почувствовав неловкость за свое так некстати проявленное любопытство.

Он вопросительно смотрел на меня, а я все никак не могла собраться с силами, чтобы ему рассказать.

– Боитесь? – сочувствующе проговорил он, и показал рукой на кресло: мол, садитесь.

Оставшись стоять, я тихо сказала:

– Я ухожу.

Он как будто не удивился. Задумчиво подвигал грязные чашки с остатками кофейной гущи на своем столе, и негромко спросил:

– Куда?

И я ему все рассказала. Про плачущую в коридоре девочку со шрамом и изможденную женщину в лифте, про мою знакомую и ее грудь, про то, что в Израиле хорошая медицина, а я знаю язык и могу себе позволить сделать все необходимые манипуляции там.

Он слушал меня, не перебивая, только кивнул несколько раз.

Потом сказал, что понимает такое решение, и согласен с ним.

Я удивилась.

А он распахнул окно настежь, сел на подоконник, и, и, поерзав, достал из кармана пачку LM, закурил сигарету и кивком пригласил меня присесть рядом. Я села; он выбил из пачки одну сигарету и дал мне. Держа ее в руках, я рассеянно подумала, что не курила уже три года и даже не помню, как пахнет такой табак.

Юный доктор говорил. О том, как устал от бедности нашей медицины, от того, что нет самого необходимого, и что ему ночами снятся эти девочки с раскроенной грудью, у которых – ну какое может быть будущее, о чем вы?.. на них сами врачи ставят крест, и многие из этих девочек так и не становятся женщинами, да никем они не становятся, потому что разве ж это жизнь.

Он говорил с силой, и я знала, что он не врет.

Этот врач разделял мое решение, и подбадривал меня, а под конец сказал:

– Знаешь, я ведь тоже. Уезжаю в Израиль. В этом… году.

От неожиданности я поперхнулась ароматным дымом, который я вдыхала, а он – выдыхал. И, пока юный врач хлопал меня по спине, я пыталась прокашляться и понять, о чем идет речь. А он рассказывал, и с каждым словом его голос становился все сильнее, все уверенней.

Оказывается, его уже ждут в Ришоне11
  Ришон-ле-Цион – город, расположенный в центральной части Израиля.


[Закрыть], в клинике Ма ор, и ему осталось отработать всего девятнадцать дней. И он считает каждую оставшуюся до конца срока минуту, потому что знает: скоро начнется совсем другая жизнь.

Юный врач написал мне на синей врачебной бумажке название и адрес госпиталя, в который мне стоит обратиться. Он пообещал, что позвонит своему знакомому доктору, который работает там много лет. А на прощание похлопал меня по плечу, словно отец, и сказал: бэ ацлаха22
  «Бэ ацлаха» в переводе с иврита означает «удачи».


[Закрыть]!

И, выходя в серый коридор из его кабинета, я вдруг некстати подумала о том, что вся вот эта «жеребцовость», которую в нем замечают женщины, – это не его. Она просто передалось по наследству от каких-то предков, и не стоила ему никакого труда. А он, этот юный врач, совсем простой. Человек, который без памяти любит своих девочек, жену и дочь; который надеется, что «перегорит» вся любовь к нему у медсестер, санитарок и прочих неустроенных женщин его больницы. Быть может, он вообще почел бы за благо, если б ему при рождении дали менее броскую внешность…

Сжимая в кулаке бумажку, я вернулась в палату, тихо собрала свои вещи, и, проскользнув через медицинский пост с громко сопящей в крепком сне толстой медсестрой, спустилась вниз по лестнице до черного выхода. Я заметила еще днем, что он всегда открыт, – там курили все кому не лень. Толкнула в полной темноте дверь. Заперто. Черт. Черт, черт, черт!!!

Я дергала и дергала за дверь, и в нос мне бил крепкий морозный аромат, который просачивался сквозь дверные щели, и запах холодного железа. По щекам горохом катились слезы; я чувствовала, как прихватывает мокрую щеку к студеным стальным перемычкам дверной коробки.

В кромешной тьме я шарила руками по дверному полотну, пока наконец не нащупала благословенную задвижку. Потянув за нее, я распахнула дверь в ночную зимнюю стужу. Меня тут же обдало морозом. Благо, я не сдавала в гардероб свою куртку и ботинки, – и их, и даже шапку, я натянула здесь же, ежась от внезапно окатившего холода.

А потом побежала через парк, на парковку, где стояла моя сонная машинка. Нажала на кнопку брелока, и автомобиль приветливо подмигнул желтыми фарами. Я села, поежившись от холодного сиденья, и скомандовала сама себе: в аэропорт!

На выезде с парковки остановилась. Так. У меня нет с собой ни загранпаспорта, ни каких-либо вещей, а в куртке и ботинках я буду смотреться в жарком Тель-Авиве как минимум нелепо. Подумала еще немного, барабаня пальцами по холодной поверхности руля, потом, взревев мотором и моргнув сквозь снежную тьму желтыми фарами, повернула в сторону дома.

Метель стучала в мое окно, и своими завываниями она будто уговаривала меня – останься! Ничего не получится! На что ты надеешься вообще?

Я не знала, что ей ответить, поэтому просто оставила ее реплики без внимания. Подъехала к дому, заглушила мотор машины. Открыла тяжелую подъездную дверь и захлопнула ее за собой, надежно отсекая кликушенские метельные крики. В подъезде было темно и зябко, и я сунула руки поглубже в карманы куртки. Поднялась по скрипучим ступеням наверх.

В квартире я даже не зажигала свет. Хотя был такой соблазн, но я знала, – стоит мне только его включить, как я начну передвигать какие-нибудь предметы с места на место, менять порядок кухонной утвари и до потери пульса трогать ручки у шкафов. Стоит только начать, и я уже не смогу уехать: меня захватят привычные действия, которыми я раньше спасалась от ужаса перед действительностью. Какое-то время я даже не могла покинуть стены дома, не потрогав по часовой стрелке несколько раз подряд все дверцы кухонных шкафов. Мне казалось, что стоит только наполнить свою жизнь ритуалами, и тогда будет не так страшно.

Впотьмах нашарив коробку с документами, выуживаю из нее свой заграничный паспорт, – он подмигивает мне в лунном свете своей золотистой надписью, – и иду назад, в темноту.

А. Мне же еще одежда нужна какая-нибудь, и другие необходимые вещи.

Секунду помявшись на пороге, я разворачиваюсь и захожу в ванную, где, подсвечивая себе телефоном, бросаю в косметичку несколько упаковок контактных линз и пару банок с кремами. Потом таким же образом, с телефоном в одной руке, выуживаю из платяного шкафа небольшой рюкзак, сую в него, скомкав второпях, несколько футболок, белье, цветастую юбку, которая по моей забывчивости не перекочевала в сумку с убранными на хранение в гараж летними вещами. В коридоре бросаю туда же босоножки на деревянной подошве, расческу, айпад и зарядник, сама переобуваюсь в кеды, повязываю вместо шарфа первую попавшуюся косынку. Потом захлопываю дверь и спускаюсь бегом по лестнице, не оглядываясь, – будто боюсь, что кто-то станет меня догонять.

Выскочив из подъезда, я прижимаюсь спиной к замерзшей металлической двери. Перед лицом летит снег, диагонально, пересекая под прямым углом свет от маленького фонаря над подъездом.

Куда я еду? Ну куда? И зачем?..

Чешется нога. Я почесываю бедро, исколотое медсестрой, и натыкаюсь пальцем на что-то тонкое и твердое, лежащее в переднем кармане джинсов. Достаю. Это тот самый синий листочек, на котором написан заветный адрес – Ришон-ле-Цион33
  Ришон-ле-Цион – город, расположенный в центральной части Израиля.


[Закрыть], город, название которого переводится как «Первый храм»; клиника Ма Ор, доктор Гринбаум.

Интересно, он тоже юный, как тот больничный врач, будущий эмигрант?..

Хорошо. Значит, хотя бы на один вопрос из мучавшей меня партии я знаю точный ответ.

Я знаю, куда еду.

Почувствовав, что у меня мерзнет нос, причем уже довольно продолжительное время, я наконец отлипаю от металлической двери и иду к машине. Та снова приветливо моргает мне желтыми огоньками своих круглых японских глаз. Пристегиваемся, устраиваемся поудобнее, включаем в аудиосистеме Brazzaville44
  Американская инди-группа, записавшая кавер на песню Олега Кваши «Зеленоглазое такси».


[Закрыть]. Нет, не то. Пусть будет Jingle Bells55
  Рождественская песня, также известная, как «One Horse Open Sleigh»


[Закрыть].

И под эту старую рождественскую мелодию сквозь метель я еду в сторону аэропорта.

Лес по обеим сторонам трассы нежно обнимает меня своими еловыми лапами, и будто покачивает на коленях; моя маленькая машина летит, словно комета, в кромешной тьме, а из динамиков несутся звуки вечного гимна победы дня над сумраком.

Дорога в аэропорт заняла у меня менее часа. Проходя досмотр в аэропорту, ежилась, – так сыро и холодно здесь было.

Поднялась на второй этаж, взяла стакан горячего кофе, достала из рюкзака айпад со смотанными в клубочек наушниками. Пока я их разматывала, – маленький белый планшет, которого я, кстати, зову «Пудель», прилежно искал сеть. Нужно найти возможность поскорее (и подешевле!) добраться до бедной богатой страны под названием Израиль. От страны, от которой в очередной раз зависит все мое будущее.

Было три часа ночи, тот самый Час быка, когда сон самый трепетный, и видения приходят страшные и пугающие. К счастью, я сейчас не спала, а двигалась, причем, надеюсь, что в правильном направлении.

Включив «Радио семь на семи холмах», где как раз транслировалась какая-то ночная программа из серии «Для тех, кто сейчас не спит», я стала искать пути, которыми можно выбраться в Израиль из этого морозного ужаса прямо сейчас.

Так. Из моего города я могу полететь в два места: в Москву и Уфу. В первом случае – билеты дешевле, вылеты чаще, во втором – ну… город красивый. Нет, это не причина. Останавливаемся на Москве. Есть пять рейсов со стыковкой в Москве на сегодняшнее утро, два из них – вполне бюджетные, восемь – девять тысяч рублей. Отлично, беру ближайший. Там как раз стыковка двухчасовая, мало шансов опоздать на вылет.

Покупаю билет через интернет, здесь же регистрируюсь на рейс. Потом беру себе еще один кофе. В уставший, лишенный сна уже вторые сутки мозг вкрадывается мысль о том, что хорошо бы предупредить коллег. А лучше сразу начальство. В общем-то я уже говорила, что беру больничный, но они не особо привыкли к моему отсутствию в офисе и, видимо, считают, что уже завтра я буду стоять как штык на страже интересов компании.

Пишу СМС-сообщение шефу, где длинно и витиевато объясняю, что со мной произошло и почему мне нужно лететь именно туда и именно сейчас. Дописав, долго смотрю на это пространное письмо, и вдруг понимаю: он даже не будет его читать. Просто позвонит завтра, чтобы, как он говорит, «уточнить кое-какие вопросы». Поэтому я пишу ему просто – «Доброе утро. Я не смогу выйти на работу. Завтра и в ближайшее время».

Кладу телефон в карман джинсов, забираюсь с ногами на кресло и включаю радио в наушниках погромче. До начала посадки остается час.

Еще через полчаса я вдруг слышу какой-то звук. Он настойчиво пробивается сквозь волны мелодий, которыми кормит меня «Радио семь». Открываю глаза. Рядом стоит уборщица, и что-то раздраженно мне говорит. Снимаю один наушник, и в освободившееся ухо сразу врывается: «… же это такое! Придут, натопчут, а потом давай ногами своими кресла загаживать! Вот дома ты у себя так же себя ведешь?!».

Вздыхаю. Опускаю ноги на пол. Вставляю обратно наушник, и отворачиваюсь от нее. Некоторое время продолжаю фоном слушать звуки ее тонкого, с ехидцей, какого-то надломленного голоса, а потом он прекращает меня беспокоить.

Телефон неслышно вибрирует. Будильник. Пора вставать, карета подана, мадам.

На стойке регистрации еще никого нет, только несколько пассажиров переговариваются через ряд кресел. Я встаю около стойки, и в одну секунду передо мной возникает стюардесса.

– Ваши билеты, – профессионально улыбаясь, говорит она.

Ее улыбка существует отдельно от нее, как у Чеширского кота.

Протягиваю ей телефон с номерами билета.

Изучает списки.

– Извините, но вам не сюда. Вам в зал международных рейсов, – и подаренная мне улыбка, наклеенная на ее лицо, перемещается к следующему пассажиру.

Черт. Черт! Черт!! Черт!!!

Я совсем забыла, что у меня трансфер перед заграницей, и, значит, мне нужно проходить досмотр в другой зоне. Бегу туда, на полпути вспоминаю, что оставила свой рюкзак в зале. Возвращаюсь за ним, хватаю за лямку, и мы снова бежим.

Вроде бы успели. Сотрудница авиакомпании не выказывает недовольства моим опозданием. Я быстро прохожу проверку, досмотр и все остальные процедуры, и вскоре встаю в хвост проходящих на борт.

У меня место около прохода: не люблю летать, а смотреть в окно во время полета – тем более. Но оно почему-то занято. На всех трех креслах сидят разновозрастные дети, рядом с самым маленьким из которых я краем глаза улавливаю какое-то шевеление. Ага, это мама, просто она нагнулась к полу и роется в стоящей на нем сумке. Подхожу и внятно говорю: