Текст книги "Счастье из морской пены"

Глава VI. Снова больница

Всю ночь хостел жил какой-то своей жизнью: хлопали двери, разговаривали люди, кто-то смеялся, кричал, плакал на десятке языков, и потому я спала очень чутко, прислушиваясь к каждому шороху. Несколько раз под дверь проникал сильный, едкий запах анаши, и я в полудреме раскрывала пошире окно, чтобы не надышаться. Наконец наступило утро; тель-авивский дурдом под названием «жуткая ночлежка на одну ночь» угомонился и, кажется, лег спать. Кое-как пригладив косы, которым хотелось стоять дыбом вертикально вверх, я натянула тельняшку с джинсами и пошла в сторону выхода, с любопытством разглядывая двери, за которыми спали сладким сном другие обитатели хостела. Одна из них была приоткрыта, и, не сумев совладать с любопытством, я заглянула в полумрак, таившийся за створкой. Там была кровать с грудой спутанных одеял, на которой в обнимку спали двое голых мужчин. Я вздрогнула и зашагала прочь.

У меня всегда была фобия по поводу гомосексуализма. Но я боялась не самих геев, нет; я опасалась, что влюблюсь в человека, который в какой-то момент решит, что он – гомосексуалист. И вот как я буду сражаться за его внимание с человеком другого пола?! В то время я была уверена, что за внимание нужно воевать, бороться, заслуживать его, как медаль или орден. Мне не приходило в голову, что оно или есть, или его нет совсем. Либо ты нужен, либо – нет, насильно стать важным, необходимым, желанным – дело такое же невозможное, как отрастить себе вторую голову или третью ногу.

В общем-то в последнее время моя фобия перестала быть такой острой, и теперь я уже не боюсь потерять парня, потому что его уведет гей.

Да и парня у меня нет.

Мне вообще в последнее время казалось, что я окончу свои дни старой девой в окружении бесчисленного множества собак, которыми буду сублимировать мужей, детей и друзей. Но, если посещение клиники будет неудачным… «The end» может случиться довольно скоро.

«Нет, я не буду об этом думать», – пообещала я себе, проходя мимо вчерашнего портье, который спал, задрав ноги с рельефными мышцами на свою стойку. На нем снова было только обернутое вокруг бедер полотенце; в одном месте оно задралось, и я деликатно отвела глаза. Может, это у него униформа такая?..

Хлопнула дверь, и из полутемного лобби хостела я попала на полную раннего утреннего света улицу. Отличный день, чтобы узнать чуть больше о своем будущем, – решила я, и двинулась в клинику. Внешне я была полна решимости, но, если покопаться и посмотреть немного глубже, – я была готова бросить все и бежать, бежать в другую сторону, закапывать в песок голову, как страус, чтобы только не видеть, не знать…

Сверилась с навигатором. Решила идти пешком: остановка находилась далеко, и путь на автобусе занял бы ненамного меньше времени.

Начинался новый день, над городом поднималось солнце, сухо шелестели пальмы, ветер с моря гладил меня по лицу своими солеными руками и что-то нежно нашептывал на ухо. Я слушала, но не могла различить ни слова. Что ты хочешь мне сказать? Ну что?..

Погрузившись в себя, я шла, не сводя взгляда с линии горизонта. Из этого состояние меня вывел неприятный звук: скрежетание шин, экстренно тормозящих на большой скорости. Я вышла из своего ступора и заметила бампер, остановившийся сантиметрах в двадцати от моих бедер. Из окна высовывался замотанный в платок мужчина и, потрясая кулаком, что-то злобно мне кричал. Судя по шашечкам и цвету машины, – это был таксист, и, кажется, я основательно подпортила ему день.

Ничего себе, я так задумалась, что чуть не стала жертвой аварии, – такой, о которых не пишут в газетах, потому что писать нечего, если, конечно, пострадавшее лицо – не какая-нибудь знаменитость. Чего там писать-то? Шла, шла и пришла?..

Пожав плечами и стараясь не смотреть в сторону таксиста, я засеменила дальше через дорогу, но на этот раз старалась замечать, что происходит на обеих ее полосах и не угрожает ли какое-нибудь транспортное средство ускорить мою встречу с врачами. До конца проезжей части я добралась без происшествий, а потом снова впала в тот самый странный и непонятный ступор, от которого очнулась только перед входом в Ма Ор, клинику, которую рекомендовал мне юный доктор из российской больницы.

В холле я взяла номерок, – там была цифра пять, хорошая, я ее очень люблю за то, что у нее круглый бочок и весело прищуренная бровь. Очень скоро подошла моя очередь; я подошла к ресепшн и попросила записать меня к доктору Гринбауму. Меня записали без проблем на платный прием на сегодня же, всего через два часа, и заплатила за консультацию я совсем немного.

В ожидании приема я старалась скоротать время всеми известными мне способами:

Перелистала все журналы, лежавшие на столике для посетителей;

Протестировала все сорта кофе в кофейном аппарате и выяснила, что при нажатии на любую кнопку из краника течет одна и та же безвкусная бурда, – правда, иногда с запахом какао, а иногда – с добавлением комковатого, жирного молока;

Сходила в кофейню в соседнем доме, съела обсыпанную сахаром бриошь и выпила нормального эспрессо, три порции, щедро сдобренные сливками из маленького кувшинчика, – это, по-моему, самый правильный рецепт кофе с молоком, не то что эти «капуччино» или «латте», где нет и намека на тот горьковатый привкус, который дают высушенные на солнце кофейные зерна.

Снова перелистала все журналы;

Поиграла с маленьким мальчиком, который бросал мне мяч;

Разложила пасьянс на телефоне;

Просмотрела почту и социальные сети, ответила на все комментарии;

Почитала новости, ужаснулась;

Перешла на развлекательный ресурс, и почитала, что там пишут компьютерные хакеры, на деле – школьники и студенты;

Снова поворошила стопку журналов…

Мимо все время проходили люди в белых халатах, и я старалась представить, кто из них может быть доктором Гринбаумом. Может, вот этот молодой еврей в кокетливой шапочке? Или средних лет мужчина, похожий на элегантного француза своей щеточкой узких черных усов? А может, хипповатого вида врач с копной длинных рыжих волос? Мои раздумья были прерваны пищанием электронного табло, которое возвестило, что час пробил и клиент Полин может отправляться на встречу с доктором.

Полин, то есть я, так и сделала, – направилась. Дверь в кабинет Гринбаума была приоткрыта, и я заглянула, предварительно постучавшись. Дурацкая совковая привычка!..

Я зашла, и обомлела. Предо мной был седовласый старец, похожий на волшебника Гендальфа из сказки про хоббитов. Ему только остроконечной шляпы не хватало, а так – полная копия сказочного персонажа.

А я-то готовилась ко встрече с ровесником юного врача, на худой конец, – с человеком чуть более старшего возраста, а не со стариком.

Я неверяще спросила:

– Доктор Гринбаум?..

Доктор поднял на меня глаза и кивнул. Затем спокойно предложил мне сесть. Он излучал такую уверенность в себе, что я немного успокоилась.

Путь до кресла занял у меня всего три шага. Присела на краешек, поставила рюкзак на пол и постаралась улыбнуться доктору так, чтобы излучать доброжелательность и уверенность в себе.

– Это насчет вас мне звонил русский коллега?

– Да, насчет меня.

Какой молодец мой юный врач. Он не только не забыл обо мне, но и нашел возможность предупредить Гринбаума.

– Хорошо. Я уже смотрел все ваши бумаги, доктор переслал мне их по электронной почте.

О, а вот это что-то новенькое. Я его об этом не просила, но хорошо, что он об этом подумал. У меня самой и мысли в голове не промелькнуло, что нужно взять с собой какие-то медицинские документы.

– Как вы себя чувствуете?

Вопрос врача застал меня врасплох.

– Ну… Как всегда. Нормально.

Он был терпелив.

– Я спрашиваю вас потому, что тот диагноз, который вам ставили в русской клинике, подразумевает некоторые изменения самочувствия. Вас точно ничего не беспокоит?

– Пожалуй, что нет.

Он подумал, сдвинув очки на краешек носа и постукивая по столу карандашиком.

– На мой взгляд, лучший вариант – достать эту штуку из вашей груди и посмотреть, что она собой представляет.

– Это… больно?

Он усмехнулся.

– Это не больно, это дорого. Стоить будет…

И он написал на бумажке какую-то сумму, и пододвинул ее ко мне, чтобы я могла прочитать написанное.

Сумма меня не ужаснула; что-то подобное я и предполагала. Поэтому согласно кивнула, и доктор развил бурную деятельность.

Он выдал мне несколько направлений на сдачу анализов, и даже сам сходил вместе со мной, потому что там не было русскоговорящего персонала. Потом Гринбаум познакомил меня с хирургом, который будет делать операцию, здоровенным мужчиной с крепкими и крупными, как лопаты, руками. На прощание врач дал мне свою визитку, где были написаны рабочий и мобильный номера телефонов, и сказал звонить, если что. Я не стала переспрашивать, о чем он, – ясно же, что надеется на мое здравомыслие и верит, что я не стану ему трезвонить по пустякам.

Гринбаум отпустил меня на два дня, наказав вернуться к одиннадцати утра, и быть готовой к проведению вмешательства. И особо отметил, что эти два дня мне нужно провести спокойно – не нервничать, не переживать и не волноваться. «Ешьте вкусную еду, не пейте много алкоголя, смотрите поменьше телевизор», – сказал он. И, подумав, добавил: «и побольше радуйтесь».

Я вышла из здания госпиталя с ощущением, что мне дали временную амнистию. Отсрочку в исполнении приговора. Словно разрешили прожить еще два дня до того, как моя жизнь в корне изменится. Даже если вмешательство покажет, что причин волноваться нет, – я почему-то знала, что и в этом случае моя жизнь станет совсем другой.

Никаких планов и дел у меня не было. И я решила пойти поесть, чтобы переменить поток мыслей и заодно решить, куда направлюсь дальше.

Мой выбор пал на крохотную итальянскую пиццерию, которая притаилась между зданием суда и прачечной. Там мне подали огромный ломоть кальцоне1212
  Итальянский пирог, представляющий собой закрытую пиццу.


[Закрыть] – ароматного, полного начинки пирога с нежным и легким тестом. Вгрызаясь в пышущую жаром пироговую плоть, я вдруг поняла, что у меня в голове настойчиво появляются картинки с видами города, где я жила два года, – Беер-Шевы1313
  Город на юге Израиля.


[Закрыть]. Не виды из рекламных проспектов, а вполне конкретные улицы и дома, с которыми у меня связаны какие-то воспоминания.

Я подумала, что было бы здорово увидеть тетьМаму. И соседей по дому. И, может, еще тех ребят, с которыми мы вместе учились на программе по графическому дизайну. Большинство из них, конечно, жизнь раскидала по разным городам и даже странам, так что наши шансы увидеться близки к нулю, – но помечтать стоит.

Еще я бы хотела поехать на иерусалимский базар, арабский шук, где я полюбила в первый раз в жизни не человека, а ковер. Домотканый марокканский ковер, полосатый, с чуть кривоватыми национальными узорами, – он мне даже снился ночами.

Собирая пальцем остатки кальцоне с тарелки, и облизывая крошки, я думала о том, что мне, в сущности, ничего не мешает этим заняться. Есть два дня, и есть два желания, два города; так чего еще искать?..

На этой мысли я остановилась, расплатилась, вышла из кафе и пошла пешком в сторону тахана мерказит1414
  Центральная автобусная станция.


[Закрыть], чтобы методом жеребьевки выбрать, в какой из городов я поеду первым. Хотелось уехать как можно быстрее.

Чтобы идти было веселее, я включила музыку, вставила в уши крошечные наушники и пошла навстречу солнцу. И городам, которых не видела много лет.

Глава VII. Колодец клятвы

Ближайший автобус был в сторону Беер-Шевы. Я внутренне возликовала: очень хотелось вернуться в город, который я любила так же сильно, как и ненавидела.

Прямо сейчас я сижу на мягком кресле, гляжу в окно, и блестящий синий автобусе (такой глянцевый – будто с картинки в детской книжке сошел) везет меня в Б7.

Б7 – это Беер-Шева, город на перепутье древних дорог; «беер» означает колодец, а «шева» – клятва. Еще «шева» часто переводится как «семь», поэтому многие русскоговорящие часто сокращают название города до одной буквы и цифры.

За стеклом проносятся печальные поникшие пальмы, бедуины куда-то ведут своих коз. За моей спиной школьники играют в какую-то шумную игру и ржут на весь салон. А на соседнем кресле спит совсем юный солдатик, который опустил голову на грудь, точно сонная птица, и легонько похрапывает, зажав между коленями свой автомат. Из подвернутого рукава форменной рубашки цвета хаки у него торчит проездной билет. Подошедший к нам контролер, нагнувшись и стараясь его не разбудить, тихонько достает его и пробивает аккуратные дырочки.

Я еду, покачиваясь в прохладном автобусном нутре, и все думаю о том, почему не сделала этого раньше. Почему я не собралась с силами, и не приехала сюда, в эту родную для меня страну, в этот город, где было столько всего хорошего и плохого.

Вспоминаю свой переезд в Израиль. Я совсем к нему не готовилась, все получилось с бухты-барахты, – впрочем, именно так и складывается вся моя жизнь. До этого я была в стране только однажды, причем в тот приезд до Беер-Шевы я не добралась: в этот небольшой городок посреди пустыни туристов не возили.

В течение нескольких дней до отъезда в новую страну я не могла сомкнуть глаз. Мне казалось, что стоит только расслабится, – и все сорвется, развалится, словно карточный домик. Если бы у меня были крылья, я бы, пожалуй, раскрыла их пошире да и сама полетела бы в обетованную. С чемоданом в одной руки, спортивной сумкой – в другой, а дамский ридикюль кило на двенадцать весом приспособила бы куда-нибудь между крылами. На шею опасно: лететь над морем, а камень на шее еще никому счастья не приносил.

Жить без крыльев – это минус, но, если ты имеешь свободу передвижения и энную сумму в валюте, всегда можно взять билет на самолет.

Помню, что в ожидании часа икс я нетерпеливо топталась по холодной плитке Домодедово и не сводила взгляд с циферблата, который отсчитывал время до посадки. Было выпито два кофе, выкурено три (или пять?) сигарет, и ужасно хотелось уже сесть в узкое аэрофлотовское кресло, пристегнуть ремни и взмыть к небесам. Или, как говорит мой друг, – «взлететь к чертям», но мне при этом всегда представлялся взрыв в салоне и то, как кружат в потоках воздуха обрывки самолетной обшивки.

Помню, что мне было очень холодно в том самолете. Так зябко, что я уже подумывала попросить плед. Но, пока железная птица готовилась к взлету и бежала по своей полосе навстречу к бескрайнему синему, – я нащупала в сумке книжку, открыла ее наугад, а дальше время, пространство и температура окружающей среды совершенно перестали меня беспокоить. Я пряталась в книжной истории вплоть до того момента, как самолет начал снижать высоту, – а дальше стало невозможно прятаться от того факта, что я все-таки при-ле-тела. Добралась.

Я же до последнего не верила, что это случится. Надеялась, но знала: в любой момент, в любую секунду все может сорваться, разломиться на сотни, тысячи частей, и я уже не смогу собрать себя назад, как тот Шалтай-Болтай, который сидел себе, сидел, а потом бах – и свалился. И все, королевская конница и рать были бы совершенно бессильны перед сложившимися обстоятельствами.

Кажется, я слегка задремала. Из полусна меня вывел автомобильный гудок; я протерла глаза, посмотрела в окно и с удивлением обнаружила, что полтора часа пролетели незаметно и автобус уже подъезжает к пункту моего назначения – главной автобусной станции Беер-Шевы, которая находится в самом сердце этого пыльного городка.

Вышла из прохладного автобусного нутра, и попала прямиком в пекло: так жарко здесь было, так душно, что, казалось, каждый вдох дается с трудом. Однако уже через несколько минут, пока я разминала затекшие ноги, организм адаптировался к беер-шевской сухой жаре, и мое самочувствие улучшилось.

Мой путь лежит в квартал Рамот, где растет сквозь дом старое дерево и живет одна чудесная кавказская семья.

О, сколько в ней было тепла, в этой семье, сколько любви!

Я никогда не думала, что можно так искренне любить людей. Не только своих кровных родных, но и вообще всех: друзей детей, детей друзей, знакомых, родственников десятого колена. Когда бы ты к ним не пришел, – у них всегда находилось для тебя доброе слово и минутка, чтобы спросить о твоих делах.

Мне казалось, что меня никто и никогда не любил так, как эти, в общем-то совершенно чужие мне люди.

Я не видела их уже сколько… Пять? Шесть лет? Это долгий срок, но я надеюсь, что все они в добром здравии.

Особенно ТетьМаргарита. ТетьМама. Ее называли так все друзья ее детей, потому что она каждому из нас была мамой в самом правильном понимании – не строгим критиком, а добрым другом, плечом и опорой, надежной колонной, которая защищает тебя от падения и подопрет, если пошатнешься.

Мне поэтому страшновато было у них бывать.

Все казалось, что ее доброе отношение предназначается не мне, а кому-то другому, более достойному, более хорошему. Я все ждала, что вот-вот сейчас она придет в себя, поднимет на меня глаза и спросит строго: «А ты кто такая, девочка? Зачем пришла?»

И тогда у меня больше не осталось бы никаких опор.

Но каждый раз, когда у меня хватало смелости прийти в их дом, с моей души сходила какая-то очень тонкая стружка, и я уходила чуть более счастливой, чуть более согретой, чем была до.

И сейчас я иду к ним, не особенно веря в то, что меня пустят в дом. А может, меня даже и не вспомнят, не захотят признать, – ведь я развелась с другом их сына, и наверняка у них сохранились не самые лучшие впечатления обо мне.

Но мне хочется успеть их увидеть. До того, как.

Я стою перед воротами, и не уверена, что хватит сил позвонить в звонок. Слышу, как кто-то копошится за легкой соломенной изгородью, вижу какой-то силуэт в занавешенном окне. Вот бы тетьМама, вот бы тетьМама…

Наконец, звоню.

Дверь открывает рослая, черноволосая женщина с сильной горбинкой на носу. Спрашиваю на ломаном иврите, когда придет Маргарита. Она не отвечает и всматривается мне в лицо. Я не могу считать выражения ее лица, и это пугает. В ее глазах пробегает искорка узнавания, и она спрашивает:

– Полин?

И тогда я сразу ее узнаю. Это Гали, жена сына тетьМамы, того самого, который был лучшим другом моего бывшего мужа.

Мы обнимаемся. Я прижимаюсь к ее чуть располневшему телу, и чувствую, как пахнет от Гали начинкой тетьМаминых пирогов, тех самых, с мясом, сыром и сливочным маслом.

Невестка тетьМамы заводит меня во дворик перед их домом, и я вижу, что здесь ничего не изменилось. Тот же самый стол и те же лавки, привезенные Сергеем из Чехии фигурки, украшающие клумбы. Вот только детских игрушек прибавилось.

ТетьМама на работе, она все еще руководит бригадой клининга в школе. Но Гали уже звонит ей и кричит в телефон – «Има1515
  Мама (с иврита).


[Закрыть], Полин приехал!» Она плохо помнит русский и предпочитает использовать иврит, потому для меня очень ценно, что она старается говорить на понятном мне языке.

ТетьМама прибывает со скоростью гоночного болида, словно она ошивалась где-то в соседнем дворе, и тут же обрушивает на меня все свое кавказское гостеприимство. Она не знает, куда меня усадить, о чем спросить, – слова льются из нее целым потоком, и я посмеиваюсь, ожидая, когда она выговорится.

Совсем вы не изменились, тетьМам. А я еще боялась, что не примите меня.

Как все-таки отличается горское дружелюбие от привычного нам холодного отстранения! У них нет никакой «личной территории», они не выстраивают «границы», они просто живут, любят, интересуются тобой так, будто ты – главное солнце в их Галактике. Я так не умею. Мне нужна моя нора, где никого нет. Наверное, с детства нужно жить в таком миропонимании, чтобы привыкнуть. Но мне этого давно не хватало, и я наслаждаюсь говорливостью тетьМамы, а еще тем, как ласково она гладит меня по руке.

Кстати, рассказывает она интересное. О Сергее, который все так же работает в Intel, но теперь он – большой начальник; о младшей дочери, у которой скоро родится второй малыш; о первой внучке Моор, которую называли в честь нее. О моем бывшем муже она не говорит, а я и не спрашиваю.

Я пью с ними чай с домашней халвой. ТетьМама сама ее делает из манной крупы, сахара и сливочного масла. Это так по-детски вкусно, что хочется попросить воспитательницу отвести тебя на тихий час.

Рассказываю им о себе, о своей работе. О том, как побывала в Питере. Что мечтаю завести собаку, и сделать ремонт в своей российской квартире. Приглашаю их в гости, они смеются и говорят, – да, обязательно! Как только Моор подрастет!

Прощаясь, я оставляю в коридоре маленький сверток для тетьМаргариты и бутылку коньяка «Адмирал Нахимов» для главы семейства.

Иду в сторону городского центра, прокручивая в голове один эпизод из памяти. Я тогда уже жила в Беер-Шеве на дира схура1616
  Съемная квартира (с иврита).


[Закрыть] с маленькой кухней, главной достопримечательностью которой был холодильник «Орск». Однажды вечером я была дома и готовила ужин – что-то такое простое вроде картошки с курицей. От домашних забот меня отвлекла сирена: тогда я услышала ее впервые, и замерла около духовки, не зная, а что с ней-то делать? Оставить? Или выключить? Или оставить? Тем временем к угрожающим завывания сирены подключалось все больше окрестных городков; их динамики визжали с задержкой, не попадая в ноты ранее начавших, и эта какофония в какой-то момент вывела меня из ступора.

Потеряв по дороге один тапок, я выбежала за порог, в бомбоубежище – железную комнату, построенную внутри дома.

Дверь была открыта, но внутри я никого не заметила. Это показалось мне странным: в моем подъезде жилом много семей с детьми, и час был довольно поздний.

Притворяв за собой дверь, я присела на старые диванные подушки. И тут же почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. В этой кромешной тьме, где пахло старым войлоком, разбитой мебелью и пылью, где не было никого, кроме меня, – я готова была поклясться, что на меня кто-то смотрел.

Зажмурившись на пару секунд, чтобы глаза привыкли к сумраку, я открыла глаза. И сразу же поняла, кто меня напугал.

Это был мальчик. Маленький, черный как сама ночь, который смотрел на меня из-за разбитого стула.

Сквозь закрытую дверь до нас донеслись звуки двух ударов, одного за другим. Мы с мальчиком молча глядели друг на друга. Я видела, как он закрывает глаза, моргая, – и на долю секунды будто бы оставалась в этой пыльной каморке совсем одна.

Опять зазвучала сирена.

Мальчик встал с продавленного топчана, подошел ближе и протянул мне маленький фонарик. Рядом стояла коробка со старыми, насквозь пропахшими пылью книгами; я вытащила одну наугад, раскрыла и посветила на страницы.

Мастер и Маргарита.

Мальчик тут же сел рядом, и потыкал в страницу пальцем – почитай! И я начала читать ему вслух, в темном бомбоубежище при свете тонкого лучика фонарика о том, как в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Я читала ему, пока не замолчала заполошно верещавшая сирена.

Потом где-то с северной стороны города раздался еще один глухой удар, и все замолчало.

Какое-то время я продолжала читать, несмотря на воцарившуюся снаружи тишину.

А потом мальчик встал, распахнул железную дверь. И убежал, прихватив свой полосатый мяч.

Я вышла следом за ним, зажав подмышкой томик Булгакова. Дома меня ждала курица, которая как раз допеклась до состояния золотистой корочки.

Мальчика этого я так больше никогда и не видела. Правда, на следующий день кто-то положил мне под дверь картонную коробку с печеньем. Таким, какое только марокканские старушки умеют печь, с тмином, зирой, куркумой и другими специями. Оно настолько сухое, что рассыпается во рту, едва тронешь языком, и сразу же наполняет все твое существо ярким, пряным, совершенно незабываемым вкусом.

Думаю, что это был подарок от него. От того самого мальчика с блестящими черными глазами.

От этого воспоминания мысли мои переметнулись к соседке, которая жила на последнем этаже дома, где находилась съемная квартира. Марокканка в извечном платке, она производила впечатление человека без возраста, – временами мне казалось, что она стара как мир. У нее были запоминающиеся глаза: очень блеклые, такие, будто голубую акварель развели водой в пропорции один к сотне.

Старушка крошечного роста, она даже не доставала мне до плеча и была настолько маленькой и юркой, что, казалось, может находиться в нескольких местах одновременно. В одном углу двора, в другом; вот она подбадривает играющую в мяч малышню, тут – помогает беременной соседке донести сумки, а здесь кормит печальную остромордую кошку остатками своей нехитрой трапезы.

Вот такой я ее помню.

Надеюсь, она все еще здесь, с нами, и я смогу отдать свой долг и ей.

Тогда она меня приняла, как родную. Меня, которая знала полслова и пять цифр, меня, которая шарахалась от всех и вся. Я ни разу не пошла с ней на контакт, но она старалась, – я видела, я помню, – сделать мою жизнь чуточку более приятной.

Например, она стучала мне в дверь почти каждый раз, когда раздавалась сирена, оповещавшая о бомбежке.

Еще однажды она пришла, когда начала травить газовая труба, и стояла под моей дверью, как часовой, чтобы только не пропустить момент моего прихода и не пустить домой, в квартиру, в один миг ставшую смертельно опасной. Она тогда отправила меня ошиваться в районе парка, а сама звонила рабочим, ждала их, пристально следила за работой мастеров и понукала их на своем каркающем наречии.

Она приходила ко мне, когда я оставалась одна, и пыталась разговорить. Приносила мне печенье, пакет молока, а однажды даже газету, и тщетно пыталась мне что-то по ней объяснить, тыча заскорузлым пальцем в какую-то статью.

А я ведь даже не знаю, как ее зовут. Вот это да.

Я иду от дома тетьМамы через полгорода в сторону парка Хей1717
  Парк в г. Беер-Шева, находящийся в одноименном районе города. Хей – пятая буква еврейского алфавита.


[Закрыть], рядом с которым находится улица Бней Брак, где я прожила два года.

Город колодца клятвы с тех пор мало изменился.

Тот же монумент турецкому султану, те же дома с панорамными окнами вдоль дороги, ведущей к выезду из города. За моей спиной остался супермаркет Тив Таам1818
  Сеть супермаркетов, в которых продается некошерная пища.


[Закрыть]: в нем я работала пару месяцев. Интересно, меня там еще помнит кто-нибудь?.. Странную девочку, которая все время мерзла и потому работала в перчатках?..

О, вот на этом повороте я однажды упала с велика. Прямо под капот медленно едущей машины. С пассажирского сиденья тогда выскочил черноглазый арабчонок в вязаной ермолке и помог мне подняться, а его мать, которая вела машину, раскачивалась за рулем, шевеля губами. То ли молилась, то ли просто кататоник. Хотя, наверное, кататоникам и не дают права.

А на этом углу я всегда останавливалась, чтобы понюхать, как пахнет горячая пицца. Я никогда ее не покупала и не ела. Говорила (в первую очередь, себе), что не люблю мучное, и вообще у меня аллергия на глютен, а на самом деле просто боялась растолстеть. В то время моя жизнь состояла из сплошных самоограничений: они, как заплатки, склеивали мою реальность, не давая ей треснуть по швам и развалиться на тысячу кусков.

А вот здесь, на мощеном брусчаткой тротуаре, я металась в ужасе, когда раздалась сирена. Я тогда вмиг забыла все, что говорили на местной политинформации, и не побежала к домам, чтобы, как полагается, встать на лестнице внутри здания, подальше от окон, или спрятаться в хедер битахон1919
  Бомбоубежище в жилых домах (с иврита).


[Закрыть], специальной укрепленной комнате, которая есть во всех новых домах. Тогда я села под каменную загородку, отделявшую тротуар от придомовой территории, и стала смотреть в небо. И то ли я себе это потом придумала, то ли действительно так и было, – но в моей памяти отпечатался странный дымный след, как диковинная роспись, перечеркнувший синюю небесную гладь.

Те же колючки, те же странного вида кусты, те же пальмы… Как приятно возвращаться в места, дыхание которых помнишь! Кажется, будто они никогда тебя не забывали. Вот, например, этот покрытый мшистой сеткой камень: он будто осветился узнаванием! А старикан на лавке? Он даже кивнул мне! Может, эта земля и правда все еще помнит звук моих шагов…

Захожу во двор.

Все те же коты, та же нора с семейством ежей. И даже вечно беременная соседка так же, как раньше, сидит на своем посту у окна. Кивает мне так, будто и не удивлена совсем. Впрочем, я и раньше не замечала на ее лице никаких эмоций.

Поднимаюсь на четвертый этаж и все думаю, а что я ей скажу? Смогу ли я вообще объяснить, кто я и что мне надо? Но мысли двигаются как-то вяло. Я уже так устала бояться, что отпускаю без сожалений этот страх.

Стучу в коричневую дверь. Она деревянная только на вид: под опилочной обшивкой находится металлический каркас, надежный, как швейцарский сейф.

Из-за двери не раздается ни звука.

Я стучу еще несколько раз, но никто не открывает. Тогда я спускаюсь вниз, и сажусь на ближайшую к земле ступеньку. Это нулевой этаж; здесь он называется «карка». От нагретого асфальта поднимаются теплые волны, неподалеку в своей норе шуршат ежи, а из дома тянет запахами готовящихся ужинов.

И вдруг я осознаю, что сижу практически на пороге своей бывшей квартиры.

Но мне почему-то не хочется стучаться к ее новым обитателям. Я хочу запомнить свой бывший дом таким, каким оставляла когда-то. Белые стены, пол с серой плиткой, бумажный абажур, который я сама расписала гуашью…

К моим ногам подкатывается полосатый мяч.

И я вижу того мальчика с блестящими глазами, которому когда-то читала вслух Мастера и Маргариту в бомбоубежище.

Он подбегает, одаривает меня щербатой улыбкой, и я невольно отмечаю, как он вырос. И плечи уже широкие, и нос сменил кривизну, – не иначе, любит подраться, ну, или неумело играет в мяч.

Улыбнувшись, он хватает свою игрушку и убегает обратно по своим мальчишеским делам. Пора и мне.

Поднявшись к соседкиной квартире, я оставляю на пороге жестяную коробку с печеньем. Как-то однажды я встретила ее в магазине: она с вожделением смотрела на расписные круглые жестянки, в которых лежали обсыпанные сахаром рогалики. Я тогда еще подумала, – видимо, они для нее слишком дороги.

Надеюсь, я не опоздала, и она все еще жива.

И сможет наконец попробовать эти сдобные завитки.

***

Чувствую сильную, давящую усталость. Сил идти пешком нет, и я сажусь в автобус, который везет меня прямо в центр. Когда я вернулась в Россию, мне потом долго снились названия, которыми называет остановки механический диктор, – Ган Яхне. Кикар а-мазалет. Рехов Вайзман. А сейчас я слышу их снова, и чувство такое теплое охватывает, – будто старого родственника встретила.

Выхожу около железнодорожной станции и иду туда, где делают самую вкусную шаварму. Это совсем крошечная, неприметная лавка. Встаю в очередь (о, она всегда тут есть! А это признак любого стоящего места!), и уже через пару минут беру дымящуюся питу2020
  Круглая лепешка в виде кармана.


[Закрыть], в которой лежит щедрая горсть салата с баклажанами, острыми огурцами, перцем, потрохами по-иерусалимски и странным оранжевым соусом амба2121
  Блюдо ливанской кухни.


[Закрыть], не слишком приятным на запах, но придающим необыкновенный вкус этому нехитрому блюду.