Текст книги "Салюки"

Только что узнал, что, кажется, в конце августа Бадаевым пересланы для меня в Ворогово (Енисейский уезд) не то 20, не то 25 рублей. Сообщаю, что я их не получил еще и, должно быть, не получу до весны. За все свое пребывание в туруханской ссылке получил всего 44 руб. из-за границы и 25 руб. от Петровского. Больше я ничего не получил. Иосиф».

На копии рукою Трифонова написано: «Это письмо можно долго и сладостно комментировать, но нет места и нет времени, пусть этим займутся другие, когда-нибудь».

Я не могу комментировать. Я почти рыдаю. Мне его жалко. Вопреки всему, что я знаю о нем, мне жалко его. И не потому, что он кашляет и голодает при морозе тридцать семь градусов. Известно, что сибирские морозы пошли ему на пользу, он окреп, вылечился от туберкулеза в этой долгой ссылке. И не голодал он вовсе, деньги ему присылали постоянно Аллилуевы, Зиновьев (ему он тоже писал в Краков: «Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег»). Кроме денег он получал посылки с теплой одеждой, бельем, книгами.

Мне жалко его потому, что в этом письме он жалуется, хнычет, клянчит денег, то есть звучит простенькая, вполне человеческая мелодия. Никаких партийных вопросов. Молоко, дрова, хлеб. Чуть-чуть грубоватой иронии. Коба не корчит из себя пламенного борца, верного большевика-ленинца-марксиста-коммуниста. Кажется, они с Романом Вацлавовичем друг перед другом не выпендривались, и отношения между ними были действительно близкие, доверительные.

Впрочем, несмотря на нытье в письмах, жилось Кобе в Туруханском крае не так уж скучно и скверно. Он охотился, рыбачил, пил, пел и плясал на деревенских вечеринках. Сохранились воспоминания местных старожилов:

«Был Иосиф Виссарионович веселым. Как только соберут вечеринку, так и приглашают, и везде он участвовал. Ходит, бывало, по берегу и поет:

 
Уж я золото хороню, хороню,
Чисто серебро хорошо, хорошо.
 

А голос у него хороший. Петра моего учил плясать. Снимет свои сапоги и скажет: ‘‘Ну-ка, Петя, попляши у меня’’».

Пел и плясал наш генералиссимус отменно. Дружил с уголовниками, которые его уважали и величали Оськой Корявым. К этим нехитрым забавам прибавился роман с местной девицей, Лидией Платоновной Перепрыгиной, которой от роду было четырнадцать лет. Она от него сыночка родила, Александра.

В течение трех десятилетий его всевластия мощная машина пропаганды ввинчивала в мозги советских людей образ вождя аскета, скромника, келейника в поношенной полувоенной одежде. С юности по сей день он круглосуточно бдит и жертвует собой во имя торжества марксистско-ленинских идей, могущества социалистического государства, благосостояния советского народа, счастья и мира в каждой советской семье.

Утешительную правду о том, что генералиссимус был «настоящим мужиком» и баб и девок употреблял в полное свое удовольствие, дозволялось знать лишь избранным. Подробности этих его побед шепотком смаковали в элитных цековских баньках постсталинские «настоящие мужики».

В предыдущей ссылке, в Сольвычегодске, генералиссимус пленил сразу несколько женских сердец, в том числе сердце молодой вдовы Матрены Кузаковой. Вдова родила ему сына Константина. Почему-то именно это свое незаконное чадо генералиссимус многие годы тайно поддерживал. Товарищ Кузаков занимал потом высокий пост на советском телевидении, отличался начальственной пафосной мрачностью и пугающим сходством с покойным папашей.

В Курейке из-за Перепрыгиной случались конфликты с жандармом Лалетиным. Сатрап часто без стука, без предупреждения наведывался к ссыльному Оське Корявому и заставал его в разгаре любовных утех с девочкой-подростком. Иногда доходило до драки. Жандарм грозил привлечь Оську Корявого к уголовной ответственности за сожительство с несовершеннолетней. В итоге, чтобы сатрап отвязался, Оська пообещал жениться на совращенной девице, как только она достигнет совершеннолетия. Сатрап поверил. Лидия Перепрыгина, вероятно, тоже поверила. Оська Корявый на всякий случай настрочил на сатрапа жалобу в высшие инстанции, потребовал заменить этого стражника другим, более тактичным. Высшие инстанции откликнулись, Лалетина заменили на некоего Мерзлякова, который в избу к Оське не заглядывал.

Сыну Александру и его матери генералиссимус почему-то никогда не помогал.

В 1924-м вдова Я. М. Свердлова, Клавдия Новгородцева, готовила к печати книгу, состоявшую из писем и воспоминаний покойного мужа о совместном пребывании в ссылке в Туруханском крае со Сталиным. Книга так и не вышла. От писем и воспоминаний Свердлова остались только маленькие отрывочные цитатки, из которых видно, насколько неприятны были друг другу эти два ссыльных большевика-ленинца.

Просьбами прислать денег Оська Корявый постоянно донимал партийную братву, интонация менялась, но суть оставалась: хочу денег!

Нет, пожалуй, мне его не жалко. Беру назад и свои слова, и внезапное случайное чувство.

Вот как писал он в заграничный большевистский центр:

«Спрашиваете о моих финансовых делах. Могу вам сказать, что ни в одной ссылке не приходилось жить так незавидно, как здесь. А почему вы об этом спрашиваете? Не завелись ли у вас случайно денежки и не думаете ли вы поделиться ими со мной? Что ж, валяйте! Клянусь собакой, это было бы как нельзя кстати…»

Ленин клянчил деньги, Коба клянчил. Сколько ни дай – мало, мало, подавай все деньги, все чужое имущество, подавай абсолютную власть, над всем живым, над жизнью и смертью, над телами и душами. Великие вожди похожи на старуху из сказки о рыбаке и рыбке. Не случайно умница Надежда Константиновна так не любила эту пушкинскую сказку, утверждала, что «там, внутри простенького сюжетца спрятана очень вредная мораль, она имеет мало общего с моралью коммунистической», и повелела убрать сказку из детских книжек.

В конце послания Оськи Корявого в большевистский центр я обнаружила поразительный абзац:

«Не пришлете ли чего-нибудь интересного на французском и английском языке? Хотя бы по тому же национальному вопросу. Был бы очень благодарен. На этом кончаю. Желаю вам всем всего-всего хорошего. Ваш Джугашвили».

* * *

О том, что серый необразованный Коба не владел ни одним иностранным языком, не раз, весьма язвительно и с удовольствием, писал Троцкий. Позже выяснилось, что Оська Корявый вполне сносно владел немецким, в Сольвычегодске не только баловался с молодой вдовой, но переводил с немецкого книгу Розы Люксембург, читал Гете в подлиннике. Оказывается, и по-французски, и по-английски наш генералиссимус тоже понимал? Во всяком случае, мог читать «хотя бы по тому же национальному вопросу».

Большинству нормальных людей свойственно гордиться своими знаниями, образованием, ну, хотя бы не скрывать их. Оська Корявый, заботившийся о своем возвеличивании до небес, претендующий на звание Главного Бога, Отца всех времен и народов, в отношении знаний иностранных языков почему-то скромничал.

– «Маленький, тщедушный, какой-то ущербный, одет в косоворотку с чужого плеча, на голове нелепая турецкая феска».

Я думала, старик Агапкин давно уснул на моем диване, но нет, он глядел на меня своими хитрыми, молодо блестящими глазами и подал реплику вполне кстати.

– Это вы кого цитируете? – спросила я.

– Не помню, – он пожал тощими плечами, – а вот еще, послушай. «Коба оставил после себя сильное ощущение чего-то ненормального, чего-то странного в его словах, движениях, манерах: сухого, бессердечного и бездушного робота в человеческом облике, стремящегося что-то разрушить только для того, чтобы чем-то это заменить». Это отзыв некоего Арсенидзе, кавказского революционера.

– Значит, все-таки что-то сохранилось, несмотря на его старания? – спросила я.

– Сохранилась всякая ерунда. – Агапкин поморщился и махнул рукой. – Вот сейчас сосредоточься и слушай. Есть несколько гениальных мошеннических фокусов большевиков, которые достойны внимания. История с немецкими деньгами загадкой уже не является, но позволяет понять, каким образом действовали большевики в борьбе с реальностью. История с письмом Еремина содержит в себе настоящую загадку. Вопрос формулируется просто, и ты его уже несколько раз повторяла: был Сталин агентом охранки или нет? Точного ответа не существует.

– Погодите, но вы сами сказали, он безусловно был с охранкой связан!

– Докажи! Предъяви бумагу!

– Бумаги уничтожены, он позаботился, чтобы их не осталось, но есть простая логика, здравый смысл, наконец, свидетельства!

– Какие такие свидетельства? Чьи? Проклятых меньшевиков? Врагов, завистников? Бумагу покажи!

– Вы издеваетесь?

– Не я! Он! Оська Корявый! До сих пор издевается!

Мы так раскричались, что проснулся Вася, рыкнул сердито, вылез из-под стола, стал потягиваться и хлопать ушами. Он просился гулять. Я обрадовалась возможности немного отдохнуть от своего очевидца, оделась, пристегнула поводок.

* * *

В лифте у Васи всегда случался приступ нежности. Он терся головой о мои колени, тыкался носом в ладонь, колотил хвостом по пластиковой стенке, как барабанщик. Я сразу забыла об Оське Корявом, о письме Еремина, гладила шелковистую собачью голову и не чувствовала ничего, кроме тихого, простого собачьего счастья оттого, что мы вместе идем гулять, и пустой двор освещен мягким лунным светом, и в кармане у меня спрятана сушка, которую Вася получит только на обратном пути, когда сделает свои дела.

Он долго вынюхивал подходящее место, я тянула его подальше от детской площадки, от песочницы, мы немного, вполне мирно, поспорили, наконец он встал в позу, в которой напоминал небольшого кенгуру.

Для него эти моменты были полны внутреннего смысла, морда приобретала глубокомысленное философское выражение. Он даже забывал о сушке в моем кармане. Впрочем, как только мы стали возвращаться домой, он тут же ее потребовал, получил и принялся громко хрустеть, глядя на меня снизу вверх и всем своим видом показывая, как ему вкусно, как он любит сушки.

В квартире напротив недавно поселились новые соседи, очень странные люди, пожилая холеная женщина и весьма задрипанный молодой человек. Странно было то, что они ни шагу не ступали без охраны. На лестничной площадке постоянно обитали двое или трое высоких мускулистых мужчин с аккуратно подбритыми затылками. Когда мы с Васей шли гулять, никого не было. Я подумала, что соседи уехали, и слава богу.

На обратном пути я заглянула в почтовый ящик, вызвала лифт. Вася требовал еще сушку, погрузил нос в карман моей куртки и многозначительно сопел. Лифт остановился, двери открылись, и в следующее мгновение на Васю набросилось чудовище. Оно двигалось легко и бесшумно, как призрак. Ни рыка, ни цоканья когтей по кафельному полу лестничной площадки. Тишина. Гигантский кобель редкой бойцовской породы, короткошерстный, серый, со стальным отливом, пятьдесят килограммов мышц, костей и невероятной злобы, прыгнул на моего старенького добродушного сеттера так стремительно и неожиданно, словно свалился с потолка.

До сих пор не понимаю, как мне удалось перекинуть ногу и коленом оттолкнуть от Васиного горла мощную стальную башку со страшной оскаленной пастью. Хорошо, что я была в плотных джинсах. Хорошо, что на моем месте не оказались мои дети. Правой рукой я все еще держала Васин поводок, левой пыталась нащупать ошейник на загривке чудовища, чтобы оттащить подальше от горла. Но ошейника не было, только складки толстой шкуры, короткая, жесткая, как стальная проволока, шерсть.

Все это продолжалось не больше минуты. Из приоткрытой двери квартиры напротив явились охранники, оттащили чудовище. Мы с Васей шмыгнули домой, я заперла дверь. Нас обоих трясло. Я обнаружила небольшую кровоточащую ранку возле хвоста. Чудовищу все-таки удалось укусить Васю в самое нежное место.

Странные соседи звонили в дверь, извинялись, предлагали прислать ветеринара. Я отказалась, промыла ранку перекисью, залила зеленкой, выпила валерианки с пустырником и дала пару успокоительных таблеток Васе в куске колбасы.

Наконец мы немного пришли в себя, я села за стол, Вася забился под стол, заснул, прижавшись к моим ногам, но и во сне поскуливал, дрожал.

– Ты видела его глаза? – вкрадчиво спросил Агапкин.

Оказывается, все это время мой очевидец преспокойно сидел на диване.

– Мне было не до его глаз. Он чуть не вцепился Васе в горло, – раздраженно ответила я и включила компьютер.

– И все-таки ты успела заглянуть ему в глаза. Что в них?

Я хотела сказать: злоба. Но это было бы неправдой. Может, тупость? Хитрость? Холод? Да, пожалуй, холод, какая-то ледяная туманность, бессмысленность взгляда. Ничего живого, никакого собственного, личностного выражения. Пустота.

– Люди сделали его таким, – произнесла я растерянно, – вывели специальную породу, машину для убийства.

– Правильно. Где тут логика и здравый смысл? Ну, что молчишь? Тебе привет от Оськи Корявого. В такие машины для убийства он превращал людей. Выводил новую породу, дрессировал, и в результате этой дрессуры живой организм становился управляемым механизмом.

– Зачем?

– А просто так. Ни зачем. Вот он, ключ к пониманию зла. Тайна в том, что нет никакой тайны. Пустота. Ничто, претендующее стать всем. Но разумному, нормальному человеку трудно с этим смириться, вот он и ковыряется в бумажках, ищет объяснений, доказательств, логики, здравого смысла, прагматических целей. Ладно, ты, я вижу, совсем сникла, загрустила. Давай вернемся к письму Еремина. Десять лет Исаак Дон Левин тщательно, самоотверженно проверял подлинность документа. И в 1956-м решился опубликовать. В журнале «Лайф», в газете «Новое русское слово» разразилась отчаянная полемика.

* * *

Одно только чтение этой полемики заняло сутки. Писали старые эмигранты, молодые советологи, специалисты по пишущим машинкам, архивисты, историки, бывшие меньшевики и жандармские офицеры, законспирированные советские агенты и агенты-перебежчики. Ковырялись в каждой фразе, в каждом слове.

«Полковник должен обращаться к ротмистру “ваше благородие”, а не “милостивый государь”!»

«Да!»

«Нет!»

«Ни в коем случае!»

«Так и только так!»

«Нет, не так, совсем по-другому!»

«Существовало Енисейское охранное отделение в 1913 году, или это называлось “Енисейский розыскной пункт”?»

«Конечно, существовало!»

«Нет, не существовало! Я точно помню!»

«Ничего вы не помните!»

«Гриф “совершенно секретно, лично” не предполагает наличие исходящего номера».

«Еще как предполагает!»

«Нет! Никакого номера быть не может!»

«Обязательно должен стоять номер!»

Обсуждали закорючку в подписи Еремина. Ради этой закорючки Дон Левин специально съездил в Париж, где жил старый жандармский генерал Спиридович. Он считался специалистом по большевикам, он даже книжку написал под названием «История большевизма в России от возникновения до захвата власти». Увидев документ, старый генерал прослезился, вытащил большой серебряный кубок, который подарили ему сослуживцы-жандармы. На кубке, в числе прочих, была выгравирована подпись Еремина. Она вроде бы совпадала с закорючкой на документе. Дон Левин сердечно поблагодарил генерала и помог ему сделать американскую визу.

Полемика долго не затихала, набирала обороты. Профессор Головачев тоже не остался в стороне, заявил, что документ, безусловно, подлинный, он, Головачев, купил его за 15 тысяч у Руссиянова, самолично провел тщательную экспертизу. Как юрист и честный человек, он не стал бы торговать фальшивкой. Он пообещал в ближайшее время представить неопровержимые доказательства подлинности. Но так никогда и не представил.

Подкомитет сената США по внутренней безопасности посвятил несколько сессий рассмотрению вопроса об участии советской разведки в дискредитации «письма Еремина».

Но дело было, конечно, не только в письме. Вместе с ним «Лайф» поместил статью Александра Орлова, бывшего резидента советской разведки в Испании. «Сенсационная подоплека осуждения Сталина». Публикация сопровождалась комментарием редакции: «Экс-генерал НКВД наконец-то может раскрыть потрясающие факты, заставившие красных отречься от своего прежнего идола».

В 1938-м Орлов сбежал вместе с женой и дочерью, попросил политического убежища в Канаде, потом переехал в США. Сразу после смерти Сталина, в 1953-м, вышла книга Орлова «Тайная история сталинских преступлений». В ней он сообщил, будто ему известно «из абсолютно несомненного и достоверного источника, что дело маршала Тухачевского было связано с самым ужасным секретом, который, будучи раскрыт, бросит свет на многое, кажущееся непостижимым в сталинском поведении».

Заинтригованные читатели, в основном русские эмигранты, решили, что речь идет о психической болезни. Сталин был сумасшедший, этим все объясняется.

Но Орлов имел в виду нечто другое. «Ужасный секрет» он решился раскрыть лишь в 1956-м, после знаменитого доклада Хрущева.

* * *

Александр Орлов узнал секрет давно, еще в феврале 1937-го, от своего двоюродного брата Зиновия Борисовича Кацнельсона.

Зиновий Борисович был комиссаром госбезопасности второго ранга, заместителем наркома НКВД Украины. Кузены встретились в Париже. Зиновий рассказал Александру, что в старых полицейских архивах некий сотрудник НКВД по фамилии Штейн случайно наткнулся на «изящную папку», когда-то принадлежавшую заместителю директора Департамента полиции Виссарионову.

Раскрыв папку, Штейн увидел анкету с прикрепленной к ней фотографией молодого Сталина.

Штейн обрадовался, разволновался, хотел сразу побежать к товарищу Ежову, доложить, что нашлись неизвестные документы, повествующие о подвигах великого вождя в большевистском подполье. Но все-таки решил сначала почитать, и радость сменилась ужасом. У него в руках была бомба. Доносы, расписки в получении денег. Штейн отлично знал этот почерк. Из документов следовало, что великий вождь в годы героической молодости был агентом-провокатором.

Спрятав папку-бомбу в укромном месте в своем кабинете, Штейн несколько дней думал, что делать. Наконец придумал. Полетел в Киев, показал папку надежному человеку, своему давнему близкому другу В. Балицкому, руководителю НКВД Украины, влиятельному члену ЦК.

Потрясенный Балицкий позвал к себе Зиновия Кацнельсона. Уже втроем они внимательно изучили содержимое папки, провели необходимые экспертизы, установили возраст бумаги и окончательно удостоверились в идентичности почерка.

Затем в круг посвященных вошли командарм Якир, командующий украинскими вооруженными силами, и член Политбюро Косиор.

Якир полетел в Москву, рассказал о папке Тухачевскому, Тухачевский – заместителю наркома обороны Гамарнику, Гамарник – Корку.

При всей серьезности и трагичности этой истории она напоминает мне старинную немецкую сказку «Гусь, гусь, приклеюсь, как возьмусь». До сих пор неизвестно, существовала ли эта папка-«гусь», к которой приклеивались один за другим высокопоставленные сталинские функционеры, офицеры НКВД, маршалы и генералы. Все они вскоре погибли.

В 1937-м в Париже Зиновий Кацнельсон рассказал Александру Орлову о готовящемся заговоре и попросил в случае провала позаботиться о его трехлетней дочери. Больше кузены никогда не виделись.

В статье, опубликованной в «Лайфе», Орлов утверждал, будто именно папка, найденная Штейном, является истинной причиной так называемого «заговора генералов». Более того, по его мнению, разоблачение культа личности, доклад Хрущева и все прочие события, последовавшие за смертью Сталина, объясняются тем, что верхушке ЦК стало известно темное прошлое Великого Вождя и они решили поскорей отречься от презренного предателя. Собственно, этим же темным прошлым, страхом разоблачения Орлов, а вместе с ним и некоторые нынешние историки пытаются объяснить все убийства, индивидуальные и массовые, репрессии, чистки, показательные процессы. Коба боялся, что всплывет правда о его сотрудничестве с охранкой, охотился за папкой и каждого, кто мог быть посвящен в тайну, уничтожал.

– Сколько миллионов погибло?

Не знаю, вслух или про себя я произнесла этот вопрос, но тут же прозвучал ответ Агапкина:

– Смотря кто считает, кого и как считает. Ты хочешь услышать впечатляющую цифру? Изволь. Десять миллионов. Двадцать. По другим данным – пятьдесят. А некоторые исследователи говорят о восьмидесяти миллионах. Точной статистики не существует. Погибали не только заключенные. Погибали ссыльные, переселенцы. Сотни тысяч умирали от голода, холода, из-за скудости, грязи, эпидемий. Ну, что тебе эти цифры?

– Ничего, – прошептала я, – ничего они не значат, цифры. Ими удобно манипулировать.

– Вот именно, – кивнул Агапкин, – манипулировать. Цифры, как и бумажки, создают иллюзию достоверности, логичности, и многие попадают в эту ловушку.

– Погодите, – перебила я Федора Федоровича, опасаясь, что он опять пустится в пространные философские рассуждения, – но ведь не мог Орлов просто сочинить эту историю.

– А бог его знает, – Агапкин равнодушно пожал плечами, – перебежчик есть перебежчик, и назвать его кристально честным человеком я бы не рискнул.

– Вы его осуждаете?

– Я этого не сказал. Конечно, у него не было выбора, как у многих других. Если бы он вернулся, его бы убили. Но оставшись в свободном мире, попросив политического убежища, он обязан был постоянно подогревать интерес к своей персоне. Ладно, не мне его судить. Выдумать мог кузен Зиновий, а Орлов что-то добавил, приукрасил. Мы никогда не узнаем. Вот, послушай.

Неизвестно, откуда в руках Федора Федоровича возник номер журнала «Лайф» за 1956 год, он стал читать по-английски.

«Уже на следующее утро официальное советское сообщение поведало пораженному миру, что военный суд состоялся и восемь высших чинов – Тухачевский, Якир, Корк, Уборевич, Путна, Эйдеман, Фельдман и Примаков – казнены. Позже стало известно, что Штейн, сотрудник НКВД, нашедший сталинское досье в Охранке, застрелился. Косиор был казнен, несмотря на свой высокий пост в Политбюро. Гамарник покончил жизнь самоубийством еще до ликвидации генералов. Балицкий был расстрелян.

Где-то в середине июля 1937 года до меня дошли сведения, что мой двоюродный брат Зиновий Кацнельсон расстрелян. И поныне я ничего не знаю о судьбе его жены и маленькой дочери.

После коллективной казни узкого круга заговорщиков, которые знали о службе Сталина в Охранке, последовали массовые аресты и казни других, кто мог знать что-то о папке или кто был близок к казненным. Каждый военный, который прямо или косвенно был обязан своим постом одному из уничтоженных генералов, становился кандидатом на тот свет. Сотни, а вскоре и тысячи командиров уволокли со службы и из своих домов в подвалы смерти.

Были скошены и свидетели, и режиссеры армейской чистки – люди, которые могли знать тайну досье Сталина. Маршалы и генералы, которые подписали фальсифицированный протокол Военного суда над Тухачевским, исчезли. Исчезли и легионы сотрудников НКВД.

Мой двоюродный брат Зиновий сообщил мне тогда, в 1937 году, в Париже, что было изготовлено несколько фотокопий сталинского досье из Охранки. Тысячу раз после провала планировавшегося Тухачевским переворота я спрашивал себя, что случилось с этими документами. Возможно, что пытками заставили жертв 1937 года указать места хранения одной или более фотокопий. Но некоторые из них, а возможно, сам оригинал документов, должны были быть сохранены.

После того как я порвал со сталинским правительством в 1938 году и бежал со своей семьей из Испании в Канаду и наконец в Соединенные Штаты, я написал Сталину пространное письмо и приложил к нему список преступлений диктатора, которые мне были известны из первых рук. Таким путем я намеревался спасти жизнь моей тещи и матери, которые оставались в России. Я предупредил Сталина, что если они пострадают, я сразу же опубликую то, что знаю о нем. Я также уведомил Сталина, что если я буду убит его палачами, все факты обнародуют после моей смерти. Я чувствовал, что такие предупреждения могут сдержать диктатора.

Но я не известил тирана, что посвящен в самую страшную из его тайн. Иначе, думал я, Сталин придет в ярость и любой ценой доберется до меня, подвергнет пыткам, чтобы узнать, где скрыты мои бумаги, убьет меня.

Однако даже после смерти Сталина я все еще не осмеливался опубликовать то, о чем узнал от двоюродного брата Зиновия. Группа, которая захватила власть в Кремле, казалось мне, чтила память Сталина и могла преследовать меня столь же яростно, как это делал бы сам Сталин.

Но вероятность того, что я могу быть ликвидирован или умереть собственной смертью еще до того, как разоблачу Сталина – наемника царской полиции, мучила мое сознание. Летом 1953 года я положил историю, рассказанную двоюродным братом, в сейф одного из банков с поручением вскрыть пакет после моей смерти.

К счастью, нынешний поворот событий в Советском Союзе сделал возможным для меня самому обнародовать факты. Хрущев, несомненно, знает о них, и уже нет причин хранить молчание».

Агапкин скрутил номер «Лайфа» в трубку, посмотрел в нее, как в подзорную трубу, и вдруг, легко размахнувшись, запустил журнал в открытую балконную дверь. Страницы раскрылись веером, замелькали заголовки, картинки.

– Что вы делаете? Это бесценный экземпляр! – Я выскочила из-за стола, побежала на балкон.

«Лайфа» не было, он исчез, растворился в воздухе.

– Орлов умер своей смертью в Кливленде в 1973 году, в возрасте 77 лет, – спокойно сообщил Федор Федорович. – Версия «Сталин – агент охранки» до сих пор имеет своих приверженцев, хотя безусловно доказано, что письмо Еремина, то, что ты обозначила как документ № 2, подделка, и никаких следов «изящной папки» до сих пор не обнаружено. Ничего нельзя доказать. Свидетелей не осталось.

– А Еремин в каком году скончался?

– Точно не знаю. К пятьдесят шестому ему могло быть лет восемьдесят пять. Февральская революция застала его в Финляндии, он недолго думая сбежал из России, с женой и двумя дочерьми, сбежал очень далеко, в Чили. Дон Левин найти его не сумел.

– Кто же фальсификатор?

– Ты до сих пор не догадалась? – Старик противно захихикал. – О чем мы с тобой болтаем уже которые сутки подряд? Кому могла понадобиться эта дурацкая полемика? У кого имелось несколько секретных лабораторий, где подделывалось все: паспорта, исторические документы, доллары? Ну, что ты опять загрустила? Разве не смешно? Оська Корявый кинул кость, из-за нее началась драка. Но кость оказалась несъедобным муляжем, фальшивкой. Вот так он и дрессировал людей, до сих пор дрессирует.

Действительно, до сих пор дрессирует, в полное свое удовольствие.

Полемика продолжилась в России, в начале девяностых. Сразу несколько историков, в том числе и тот доктор исторических наук, который объясняет трагедию России сифилисом и еврейским дедушкой Ленина, обнаружили в архивах пару-тройку «писем Еремина». Текст идентичен документу № 2. И опять стали спорить, азартно, искренне. И опять не пришли ни к какому разумному выводу, никто никого ни в чем не убедил, ничего не доказал.

– Что касается документа № 1, его можно назвать мечтой. – Агапкин кисло усмехнулся. – Сочинил его один из поклонников версии «Сталин – агент охранки», просто чтобы продемонстрировать, как могло бы выглядеть настоящее письмо Еремина.

– Коба все-таки сотрудничал с охранкой или нет? – в который раз повторила я этот дурацкий, не имеющий ответа вопрос.

Я ждала, что старик опять захихикает. Но он молчал, лицо его застыло. Я ушла на кухню, включила чайник. Я ждала, пока он закипит, слушала гул ночного города за окном и никак не могла отделаться от вечного мучительного вопроса: где кончается выдуманный сюжет и начинается жизнь? Или наоборот – где кончается жизнь и начинается выдуманный сюжет?

* * *

Из моего кабинета вдруг зазвучала музыка, старый джаз, записи Луи Армстронга 30-х. Мне было лень удивляться, каким образом старик с парализованными ногами сумел встать с дивана, подойти к письменному столу и найти в моем компьютере эту композицию. Я достала из посудного шкафа стаканы в старинных серебряных подстаканниках, опустила в них бумажные пакетики с зеленым чаем. Ко мне на кухню приковылял Вася, подошел к своей миске и ударил по ней лапой.

– Что за манера есть в два часа ночи? – проворчала я. – Ты сегодня завтракал, обедал и ужинал. Хватит с тебя, потерпи до завтра.

Вася сильней ударил по пустой миске, выразительно взглянул на меня, гавкнул, тактично, по-ночному. При всей своей избалованности он все-таки был интеллигентным псом.

– Нельзя столько есть, – сказала я сердито, – в твоем возрасте толстым быть вредно, опасно, понимаешь?

Вася еще раз гавкнул, громче. Он возражал мне, он считал, что есть надо, когда хочется и сколько хочется. Я сдалась, положила ему в миску творогу и несколько печеньиц. Он помахал хвостом, улыбнулся, вылизал миску дочиста за минуту и принялся жадно лакать воду.

Вася в свои шестнадцать собачьих лет, равнявшихся примерно ста десяти человеческим годам, выглядел отлично и не страдал отсутствием аппетита. О недавнем нападении стального чудовища он почти забыл, ранка быстро зажила, только на лестничной площадке, в ожидании лифта, он поджимал хвост, прижимался вплотную к моей ноге, слегка подрагивал. Кобеля бойцовской породы мы больше никогда не видели, он исчез, вместе с охранниками и странными соседями.

Я залила чайные пакетики кипятком, вернулась в кабинет с двумя стаканами. Вася вернулся вместе со мной, сел на коврик у ног Агапкина и положил морду к нему на колени. Старик взял стакан, поблагодарил легким кивком, отхлебнул, сморщился.

– Горячо, пусть остынет немного. – Он осторожно поставил стакан на маленький столик у дивана и погладил Васю своей невесомой сморщенной рукой. – Смотри, твой пес привык ко мне.

Вася улыбался во всю пасть, глухо постукивал хвостом по ковру и, когда старик переставал его поглаживать, требовательно подкидывал носом его ладонь.

Меня слегка зазнобило. Я закурила, сделала музыку погромче и, ни слова не говоря, стала вычитывать написанные страницы. Я не смотрела на старика, но затылком чувствовала его присутствие, слышала стук Васиных лап. Мой пес крутился вокруг своей оси, перед тем как улечься. Глупая собачья привычка, глупая, но древняя. Они так крутятся, чтобы примять траву, хотя никакой травы нет, под лапами паркет и потертый коврик.

– Коба был слишком осторожен и хитер, чтобы пойти на прямое сотрудничество с охранкой, – произнес Агапкин, хлебнул еще чаю, взял печенье и продолжал говорить с набитым ртом, – думаю, он довольно рано расколол Малиновского, стал использовать его, а через него – охранку. Сдавал тех, кого ему было нужно сдать, и одновременно облегчал свою участь при арестах, ссылках, побегах. Решал свои проблемы чужими руками, не подставляясь, не подвергая себя опасности. Он так всегда поступал. Охранке он был, безусловно, полезен как перспективный источник информации и потому имел привилегии.