Текст книги "Чувство реальности"

Глава одиннадцатая

Арсеньеву стало казаться, что день этот никогда не кончится. После морга он надеялся попасть наконец домой, но не тут-то было. Объединенная группа во главе с майором ФСБ Птичкиным отправилась назад, в квартиру Кравцовой, для проведения повторного, более тщательного обыска. По дороге остановились возле уличной закусочной. Самый младший чин, лейтенант ФСБ, побежал покупать еду, вернулся с гигантскими курами-гриль и бутылками «спрайта». Арсеньев едва успел обглодать куриное крылышко, как в кармане у него заверещал мобильный.

– Привет, Юрич. Закусываешь? Приятного аппетита, – услышал он сиплый голос Геры Масюнина, – но, между прочим, когда не спишь, лучше голодать. С набитым брюхом тянет ко сну, а голод бодрит. Это я тебе как доктор говорю, хоть и покойницкий, но доктор. Слушай, я чего звоню-то. Я тут кое-что вспомнил про пульки. Точно такие пульки, вернее, то, что от них осталось, я месяц назад выковыривал из тела одного твоего хорошего знакомого, честного каторжанина по кличке Кулек. Если ты помнишь, это были эксклюзивные патроны. Таких в нашей стране еще никто не видел. Прими мои искренние соболезнования. Еще раз приятного аппетита. – В трубке послышался противный смешок, затем короткие гудки.

В машине повисло молчание. Все жевали и смотрели на Арсеньева. Он застыл с телефоном в одной руке, с куриным крылышком в другой.

«Честный каторжанин по кличке Кулек», он же Куликовский Иван Михайлович, 1963 года рождения, русский, дважды судимый мытищинский хулиган, полтора года назад был освобожден досрочно за хорошее поведение. Поселился в коммуналке в центре Москвы, в комнате своей одинокой тетки, регентши церковного хора, торговал иконками, крестиками и прочей церковной утварью у метро «Пушкинская», никого не трогал, каждое воскресенье ходил к причастию в храм Большого Вознесения у Никитских ворот. Месяц назад он был обнаружен с тремя смертельными пулевыми ранениями в подъезде своего дома.

На место преступления выезжала группа во главе с майором Арсеньевым. Убийцу удалось задержать очень быстро. Им оказался приятель Кулька, безработный наркоман по кличке Ворона. Он сразу во всем признался, рассказал, что задолжал Кульку двести долларов, отдать никак не мог. Ворона знал, что у любимой тетки Кулька нашли какую-то опухоль в животе и нужны деньги на операцию. Если бы Кулек вел себя нормально, как все люди, требовал вернуть свои двести баксов, упрекал, угрожал, наезжал, тогда другое дело. Но он, Кулек, вел себя как-то совсем неадекватно. О долге не вспоминал, рассуждал о прощении и смирении, нудно уговаривал лечиться от наркомании и, главное, смотрел Вороне в глаза, так смотрел, что все внутри переворачивалось, кипело и булькало. Когда душевные мучения Вороны стали невыносимы, он подстерег Кулька в подъезде поздно вечером, попытался поговорить, выяснить отношения, но Кулек в очередной раз завел душеспасительную беседу, Ворона по-хорошему попросил его заткнуться, и Кулек заткнулся, но по-плохому, то есть так посмотрел в глаза, что нервы у Вороны не выдержали. Он выхватил из кармана пистолет, трижды пальнул приятелю в живот и убежал, всхлипывая от ужаса.

Характер ранений был таков, что у Куликовского имелись неплохие шансы выжить. Он был в сознании, когда приехала «скорая», он успел сообщить милиции имя, адрес и приметы своего убийцы. Умер в реанимации, через двадцать четыре часа. Ему сильно не повезло. Извлечь пули оказалось невозможно, хотя ранения не были сквозными. На месте преступления обнаружили три стреляные гильзы от патронов калибра 9 × 17 мм, иностранного производства. А пуль в теле не нашли. Рентген высветил множество мельчайших металлических дробинок. Удалить их было невозможно. Куликовский умер от перитонита.

Вскрытие производил Гера Масюнин. Он умудрился извлечь из ран несколько крошечных дробинок и заявил, что это новый вид патронов, которые совсем недавно стала выпускать американская фирма «Магсейф». Пуля массой 3,4 грамма содержит сотню залитых тефлоном дробинок. При попадании в цель корпус пули разрушается и наносит обширные повреждения.

Из всех разновидностей отечественного оружия такие патроны подходят только к трем новейшим экспортным моделям пистолета Макарова, «ИЖ-71», «ИЖ-75», «ИЖ-77» производства Ижевского завода. «ИЖ-71» – распространенная и дешевая модель, ею пользуются многие, в том числе сотрудники МВД. «ИЖ-75» – более новая, облегченная, стоит дороже. «ИЖ-77» – самая последняя разработка, редкая и дорогая. Баллистики подтвердили Герину гипотезу. На дне гильз имелась маркировка фирмы-производителя: «Магсейф», калибр и шифр химического вещества, которым заряжен патрон.

Между тем убийца переживал острейшую абстиненцию в КПЗ, на вопросы отвечал все невнятней. Самый главный вопрос о пистолете так и остался без ответа. При задержании и обыске ни оружия, ни боеприпасов к нему у Вороны не нашли. Когда его спросили, откуда у него пистолет, он ответил просто: нашел. Где? Не помню. Как выглядел пистолет? Какой он был марки, фирмы, зарядности, калибра и т. д.? Красивый, небольшой, черненький, матовый. Написано «ИЖ-77» и еще какие-то буковки и значки. Был ли заряжен? Был, раз выстрелил. Держал ли Ворона в руках оружие когда-нибудь раньше? Ну как сказать? Вроде, да. В армии не служил, есть белый билет. В школе, в десятом классе на НВП разбирал и собирал автомат Калашникова. А с пистолетами вообще не умеет обращаться. Как же в таком случае справился с предохранителем? Не знаю! Справился, раз убил. Куда дел оружие потом? Потерял! Где? Не помню!

Во время следственного эксперимента Ворона вполне добросовестно изобразил все, от начала до конца: разговор, выстрелы, как Кулек упал, как он, Ворона, побежал прочь с протяжным матерным криком. Нашлось трое свидетелей, которые подтвердили, что в правой руке он держал нечто, похожее на пистолет. Куда именно побежал? Не помню. Сначала просто носился по переулкам и дворам, по дороге пару раз вырвало, потом, неизвестно как, очутился в какой-то незнакомой квартире, там помылся в душе, вмазался ЛСД, отрубился, очнулся, еще раз вмазался, поспал, пошел домой, там уже была милиция.

Чуть позже удалось найти эту гостеприимную квартиру с душем и ЛСД. Она оказалась наркопритоном. Произвели тщательный обыск, допросили всех, кто мог говорить. Пистолета не нашли. Ворона не вынес мук совести и абстиненции, нарочно спровоцировал драку с самым безумным из соседей по камере и подставил собственное горло под маленькую, острую, как бритва, «фомку».

Майор Арсеньев почти забыл эту историю, но сохранился неприятный осадок из-за пистолета. Понятно, что по Москве гуляет бессчетное количество «стволов», купить оружие любой фирмы, любого калибра не проблема. Были бы деньги и желание. Но исчезнувший «ИЖ-77» может попасть в чьи-то шальные руки бесплатно. В магазине осталось пять патронов. И захочется выстрелить. Арсеньев не сомневался, что именно так произошло с Вороной. Не мог он купить оружие, он и не собирался его покупать. Значит, оно попало к нему случайно и неожиданно. А не попало бы, Кулек бы жил. Вот так. Кто следующий? Впрочем, теперь, кажется, ясно кто. Или нет?

– Ну и рожа у тебя, майор! Смотри, не подавись курицей! – донесся до него насмешливый голос Птичкина. – Кто звонил? Кто тебе так аппетит испортил?

Саня молча пожал плечами, показывая, что ничего особенного не произошло, догрыз крылышко, вытер лицо и руки влажной одеколонной салфеткой, которые всегда носил с собой, глотнул «спрайта», закурил.

У дома Кравцовой дежурила съемочная группа криминальных новостей и торчало несколько журналистов. Их всех свалили на лейтенанта. Он, как попка, повторял одно и то же: «Без комментариев… не могу сказать ничего конкретного… в интересах следствия…»

В квартире было полно народу. Приехали прокурор и следователь, в углу гостиной на диване застыли, как изваяния, понятые, надутая от важности и смущения молодая пара из соседней квартиры. Уже начали работать трассологи. Вместо районного следователя приехал городской «важняк», пожилая полная дама Лиховцева Зинаида Ивановна. Судя по крепкому бронзовому загару и пышной парикмахерской укладке, она уже успела побывать в отпуске, и настроение у нее было самое благодушное. Арсеньев знал ее еще по университету. Она читала на юрфаке спецкурс «Тактика следственных действий», всегда узнавала своих бывших студентов, помнила, кто как сдавал зачеты и даже как вел себя на лекциях.

– А, Шура! Дай-ка на тебя посмотрю. Ты у нас уже майор? Молодец. Выглядишь неважно. Не спал, что ли?

– Да, Зинаида Ивановна, не спал. – Арсеньев прикусил язык, он чуть не назвал ее Зюзя. Эту кличку придумали ей студенты, и она прилепилась намертво. Лиховцева слегка картавила, некоторые согласные произносила с присвистом. Впрочем, если бы он и оговорился, она бы не обиделась. Зюзя была умная и не злая. Арсеньев обрадовался, что работать предстоит именно с ней. Она тут же попросила его заняться самым нехлопотным делом – просмотром видеокассет. Птичкин заявил, что желает в этом участвовать.

Кассет в квартире оказалось сравнительно немного. Штук семьдесят с фильмами, в основном классика американская, французская, итальянская, набор мировых бестселлеров последних пяти лет, старое советское кино – «Бриллиантовая рука», «Неуловимые», «Белое солнце пустыни», «С легким паром!». Десяток коробок с записью телепередач с Рязанцевым в главных и второстепенных ролях и еще полдюжины с любительской съемкой. Они стояли отдельно. Камера запечатлела сцены счастливого отдыха Рязанцева и Кравцовой на европейских курортах. Горные лыжи, море, пляжи, рестораны.

– Ну вот, я надеялся, будет порнушка, – разочарованно вздохнул Птичкин, – оказывается, ничего интересного. Смотри-ка, немцы в бассейне все голые, мужики и бабы. Вот это я понимаю, демократия. Только наши прикрывают срам. Совки, они всегда совки, даже с деньгами в свободном мире. Кравцова, вон и лифчик не сняла. Все-таки дикий мы народ.

Арсеньев ничего не ответил. Он упорно боролся со сном, зевота сводила челюсти. Покойницкий доктор Гера Масюнин был прав. Не стоило набивать себе желудок курицей. Когда нельзя поспать, лучше не есть.

На кассетах, кроме курортного отдыха шикарной парочки, были засняты какие-то веселые застолья, вечеринки, шашлыки и барбекю в загородных ресторанах и на дачах. Мелькали незнакомые и знакомые лица: Вика Кравцова, Рязанцев, Бриттен, тележурналисты, актеры, политики, бизнесмены. Птичкин увлеченно тыкал пальцем, нажимал паузу, выкрикивал имена и радовался, как ребенок. Арсеньев подумал, что, если бы он чаще смотрел телевизор, узнал бы каждого второго.

Изредка в кадр попадала Лисова Светлана Анатольевна, то с подносом, то со стопкой грязных тарелок, красная, лохматая, в фартуке с петухами, она мелькала мимо объектива, и если замечала его, то сердито отворачивалась.

Арсеньев смотрел краем глаза, прислушивался к тому, что происходило вокруг. До него долетали короткие замечания трассологов и следователя, из которых он узнал, что денег в доме не обнаружено, только мелочь, закатившаяся за тумбу в прихожей. Трудно представить, что у Кравцовой не имелось никаких «заначек», ни долларов, ни рублей. Значит, убийца все-таки взял деньги, правда, неизвестно сколько.

На туалетном столике в шкатулке остались драгоценности. Бриллианты, изумруды, сапфиры, золото. Стало быть, на них убийца не позарился. Из этого много всего интересного можно заключить о его личности, но у Арсеньева не осталось сил думать.

В бумагах и в компьютере покойной никакой существенной информации при первоначальном беглом просмотре не обнаружили. Дневников она не вела, личных писем не получала, а если и получала, то не хранила. Имелись ежедневники с лаконичным перечнем дел, звонков, встреч. Все это, безусловно, требовало более тщательной обработки, но, по мнению следователя, значительных открытий не сулило.

В компьютере содержались в основном тексты статей о Рязанцеве, его партии и его думской фракции, интервью с Рязанцевым, переданные по электронной почте и сохраненные на жестком диске.

Птичкин заскучал, отправился на кухню курить, Арсеньев, зевая, продолжал наблюдать очередную вечеринку. В гостиной появилась Зюзя с небольшой пачкой записных книжек и ежедневников и плюхнула все это Арсеньеву на колени.

– Вот тебе подарочек, Шура, чтобы жизнь не казалась медом. Ознакомься на досуге, может, чего нароешь.

– Хорошо, Зинаида Ивановна, – кивнул Арсеньев, не отрываясь от экрана.

Там была в самом разгаре вечеринка в загородном доме. Кравцова весело болтала с Бриттеном по-английски. Они сидели на диване у камина. Оба смеялись. Рука Бриттена как бы ненароком поглаживала голое колено Вики. Камера задержалась на этой руке, потом скользнула по комнате и уперлась в Рязанцева. Он сидел один, на ковре, прислонившись спиной к бревенчатой стене, и на лице его читалась такая тоска, что Арсеньев нажал паузу. Ему захотелось вглядеться внимательней.

Безусловно, Евгений Николаевич догадывался о романе Вики и Бриттена, ревновал и мучился. Но догадывался и невидимый оператор. Налюбовавшись тоской Рязанцева, он вернулся к Вике и Бриттену. Его рука теперь лежала на ее плече и опять как бы ненароком поглаживала, поигрывала пальцами. Головы их были совсем близко, щеки соприкасались. Они рассматривали какой-то журнал. Смех звучал хрипло, приглушенно. Камера вернулась к Рязанцеву, поймала его резкое движение. Он встал и вышел из комнаты с искаженным лицом. Оператор оставил его в покое, занявшись новым персонажем. Арсеньев почти не удивился, узнав в нем господина Ловуда, представителя американского посольства, с которым познакомился всего несколько часов назад.

Ловуд довольно бестактно вклинился между Викой и Бриттеном, прошептал что-то Вике на ухо. Она улыбнулась, кивнула, соскользнула с дивана, расправила короткую юбку, вышла из кадра.

Арсеньев сначала нажал паузу, а потом уж понял зачем. Как только Вика исчезла, лица Томаса Бриттена и Стивена Ловуда изменились необычайно. Они стали серьезны и злы. Они смотрели друг на друга как два волка, как злейшие враги. Арсеньев пустил пленку дальше и поймал фрагмент их диалога, тихого и такого лаконичного, что Саня с его бедноватым английским понял каждое слово.

– Томас, мне все-таки кажется, мы могли бы договориться.

– Нет, Стив. Я очень сожалею.

– Тебе не нужны деньги?

– Нужны.

– Тогда в чем дело?

– Дело в том, что я их зарабатываю несколько иначе. Нет так, как ты.

– Томас, ты абсолютно уверен, что поступаешь правильно и не будешь жалеть об этом?

– Стив, ты мне угрожаешь?

Ответа Арсеньев не услышал. Глаза Бриттена уперлись прямо в объектив, камера поспешно ретировалась, заскользила по комнате, крупно, нервно подрагивая в руках оператора. Через минуту пленка кончилась. Саня вздрогнул, словно проснувшись после короткого тяжелого сна, огляделся, часто моргая. Из спальни до него донесся монотонный голос трассолога:

– Гильза от патрона калибра 9 × 17 иностранного производства…

Он вскочил, кинулся в спальню. Огромная кровать была сдвинута вбок, у окна стоял трассолог с маленькой, темно поблескивающей гильзой в руке.

– Нашли все-таки? – спросил Арсеньев.

– Ага. Одну нашли. Закатилась глубоко под кровать, застряла между ковром и плинтусом.

– Дай посмотреть!

– Да чего там смотреть? Обычная, пистолетная. Баллистики разберутся, – он протянул гильзу.

Арсеньев взял ее осторожно, двумя пальцами, поднес к свету, поискал глазами чемоданчик трассолога, выбрал из нескольких луп самую сильную, долго, напряженно вглядывался в донышко и наконец сумел разобрать латинские буквы на крошечном клейме: «Максейф».

Глава двенадцатая

У Маши в голове вместо последних инструкций провожавшего ее Билла Макмерфи упорно звучали строчки из песни Шевчука «Родина, еду я на родину..». В дробном нервном ритме этих строк она шла по рифленой пластиковой трубе от самолета к зданию аэропорта, маршировала в сонной толпе, впившись ногтями в мягкую кожу своей сумочки, сжав зубы и глядя только под ноги, никуда больше.

Труба кончилась. В стеклянной стене, перед широкой лестницей, она поймала свое отражение. Стриженая светлая голова на тонкой шее. Слегка оттопыренные уши. Огромные, испуганные глаза. Рядом, прямо за спиной, маячила мощная фигура соседа, толстого сонного хулигана.

«Ой, мамочки, что ж у меня так сердце колотится? Ничего личного. Никаких сантиментов. Это чужая страна. «Пусть твердят, уродина, а она мне нравится, хоть и не красавица…»

Между прочим, папа, бывший полковник КГБ Григорьев Андрей Евгеньевич, вероломный перебежчик, предатель родины, честно предупредил, что всякие могут возникнуть чувства, и даже если плакать захочется – ничего страшного. Вполне нормальная реакция. Можно сделать вид, будто соринка в глаз попала.

Толпа повалила вниз по лестнице, стремясь быстрей занять очереди к будкам пограничного контроля. Кто-то больно пихнул Машу в плечо и чуть не выбил сумку. Лапа с портретом Франклина промелькнула у самого лица, и высокий сиплый, уже совершенно трезвый голос произнес в ухо:

– Не спи, не спи…

Она не спала, она жутко нервничала, но не потому, что боялась засыпаться. Это в принципе невозможно было сейчас. Потом, через неделю, через месяц – да. Но не здесь и не сейчас. Макмерфи предупредил, что риск будет возрастать с каждым днем, с каждым следующим шагом. Об этом говорил и отец. Однако Макмерфи не брал в расчет, что она родилась здесь. Он искренне верил, что не существует в мире места прекрасней, чем благословенная Америка, и невозможно, оставаясь в здравом рассудке, сохранить какие-то чувства к России, которая тебе ничего не дала, кроме боли и унижения.

До первого шага по рифленой трубе от самолета к аэропорту Маша была полностью солидарна с Макмерфи, а все предупреждения отца о скрытой ностальгии, о генетической памяти считала милым сентиментальным бредом. Она любила Америку и была совершенно равнодушна к России. Она не сомневалась в своем спокойном здоровом прагматизме. Неровный стук сердца, сухость во рту, дрожь в коленках следовало объяснить волнением перед началом сложной, опасной операции, первой серьезной операции в ее жизни. Это вполне естественно. Все остальное – сентиментальный бред.

Очередь к пограничной будке двигалась быстро. Граждан России было значительно больше, чем иностранцев. Даже католическая монахиня оказалась россиянкой. Маша поискала глазами хулигана с наколкой и обнаружила его в углу у сортира с сигаретой в зубах. Она так и не поняла, какую из очередей он занял, и не решила, было ли его грубое «Не спи!» дружеским предостережением, либо он просто так ее пихнул, чтобы пошевеливалась и не мешала движению толпы.

– Мисс Григ, вы к нам впервые? – приветливо спросил по-английски молодой конопатый пограничник, листая ее паспорт и разглядывая ее лицо в сложной системе зеркал.

На фотографии у нее были длинные волосы, короткая стрижка сильно изменила ее облик, поэтому он смотрел чуть дольше.

– Да, – широко улыбнулась Маша.

– Добро пожаловать в Россию, мисс Григ, – он шлепнул печать, вернул паспорт.

В толпе встречающих она почти сразу заметила Ловуда, хотя изменился он довольно сильно. Отрастил пузо, постарел, как-то погрубел и раздался вширь. Лицо стало тяжелым, нос вырос, глаза ввалились и потускнели. Семь лет назад никакого пуза у него не было, вместо очков он упорно носил линзы, хотя от них слезились глаза. Маша помнила, как он этими своими слезящимися глазами жалобно косился на хорошеньких студенток.

– Мисс Григ? – равнодушно уточнил он в ответ на ее приветствие. – Вы выглядите старше, чем я думал.

– Спасибо, – улыбнулась Маша, – вы тоже.

– Ладно, это просто от усталости. Отоспитесь, посвежеете. Честно говоря, я тоже дико устал. Москва изматывает. Безумный ритм жизни, выхлопные газы, да еще жара. Слушайте, это что, весь ваш багаж? – он кивнул на клетчатый чемодан на колесиках, который Маша тщетно пыталась протащить между двумя чужими багажными телегами, наполненными до отказа.

– Да. Вот еще ноутбук и маленькая сумка.

Она надеялась, что Ловуд возьмет у нее хотя бы сумку с компьютером, которая висела на плече. Но он не собирался ей помогать. Вместо него какой-то длинный парень в мокрой боксерской майке легко раскидал телеги, ухватился за ручку Машиного чемодана и спросил:

– Такси не желаете?

– Нет, спасибо.

Чем ближе они подбирались к выходу, тем гуще становилась толпа таксистов, настойчиво предлагавших свои услуги.

– Весьма криминальный бизнес, – объяснил Ловуд, – цены чудовищные. Вообще, учтите, здесь все значительно дороже, чем в Нью-Йорке. Качество товаров и услуг совершенно не соответствует ценам. Подгнившие, экологически грязные фрукты, отвратительный хлеб, который плесневеет на второй день, на рынках торгуют колбасой, которую производят в подпольных цехах из тухлого мяса, в антисанитарных условиях. Все поддельное, фальшивое, от парфюмерии до автомобилей. Кстати, прежде чем сесть за руль, советую сначала поездить на такси пару дней и привыкнуть к здешним специфическим правилам дорожного движения. Вы бывали в Египте?

– Да, – кивнула Маша, – а при чем здесь Египет?

Она почти не слушала его сердитого ворчания. Она жадно разглядывала толпу, ловила обрывки разговоров и все не могла успокоиться. Отец предупредил ее, что это совсем другая страна, что для России сейчас десять лет как целый век, но все казалось таким страшно знакомым, что кружилась голова.

– Здесь, как в Египте, хамство на дорогах. Это еще мягко сказано – хамство. Дорожная милиция откровенно вымогает взятки, светофоры вечно ломаются, со спецсигналом носятся не только те, кому положено, но и бандиты, и родственники бандитов, никто никого не пропускает, вас подсекут, даже если это опасно для жизни. А зимой вообще кошмар, гололед, сугробы, вечная грязь. Все, мы пришли.

Ловуд пискнул пультом, отключая сигнализацию, открыл багажник серебристого с перламутровым отливом «Форда» и предоставил Маше самой запихнуть туда свой чемодан и сумку с компьютером. В салоне было так чисто, что Маше захотелось вытереть ноги, прежде чем ступить на пушистый голубой коврик под сиденьем. Перед ветровым стеклом болталась ароматическая пластинка в форме елочки.

– Стивен, вам что, здесь совсем не нравится? – спросила Маша, когда он включил мотор.

– Нравится. Просто я недавно провел пару часов в морге Боткинской больницы и до сих пор не могу прийти в себя.

– Вы хорошо знали Томаса Бриттена?

– Мы вместе учились в колледже. И, как назло, именно я оказался дежурным в посольстве. Мне пришлось поехать на опознание. Приятного мало, сами понимаете. Да, вот вам мобильный телефон. У вас МТС, в записную книжку я внес несколько номеров. Свой служебный и мобильный, один из мобильных Рязанцева, еще кое-какие посольские. Врач, дежурный, гараж, служба безопасности. Ваша машина вас уже ждет, в посольском гараже. Я взял для вас маленькую «Мицубиси», отличный автомобиль, типично женский, цвет какао с молоком. Вот ключи и документы. Машину можете забрать в любой момент. Учтите, ни гаража, ни охраняемой стоянки у вас нет, поэтому не забывайте включать сигнализацию, снимать музыку и дворники.

– Спасибо.

– Да, поскольку я приготовил все для вас еще до несчастья, там в записной книжке остались телефоны Томаса и Виктории. Можете их стереть.

– Есть какие-нибудь предварительные версии?

– Не знаю, со мной никто ими не делился. Там работает ФСБ.

– А милиция?

– Был один майор, но скорее всего он просто камуфляжный персонаж, так, знаете, для приличия.

Ловуд замолчал, и надолго. Маша не пыталась продолжить разговор. Она смотрела в окно. Смеркалось. Она старалась не замечать того особого оттенка ранних русских сумерек, который до сих пор плавал где-то у нее в крови.

Четырнадцать лет назад были такие же сумерки и начало мая. Вдоль Ленинградского шоссе мелькали клочья леса. Над верхушками сосен у близкого горизонта стелилось длинное лохматое облако, подсвеченное снизу невидимым закатным солнцем. И сейчас точно такое облако, темно-синее, со светло-розовым брюхом, плавно повторяло очерк темной кромки леса. Тогда она знала совершенно точно, что больше не увидит ничего этого, и не чувствовала даже легкой грусти. У нее ныли все внутренности, у нее чесалась под гипсом рука. За две недели до отлета она попыталась сделать несколько шагов, от палаты до сортира, без костылей, грохнулась, подмяв под себя несчастную правую руку, и опять ее вправляли, гипсовали.

Четырнадцать лет назад лирический пейзаж за окном застилала грязно-кровавая пелена, которая исчезла с глаз много позже, после курса интенсивной психотерапии в частной клинике в Нью-Йорке. Четырнадцать лет назад ее сопровождала молчаливая сиделка из «Красного креста», которая на руках переносила ее из машины в инвалидное кресло, и бойкая пожилая чиновница из Минздрава. Нет, никаких рощиц, светлобрюхих облаков Маша тогда вовсе не видела. По дороге в аэропорт она тупо повторяла про себя, что никогда, никогда в жизни не вернется в эту страну.

* * *

«Вот будет у меня миллион долларов, и меня сразу все полюбят, я стану талантливым, красивым, вообще, каким захочу, таким и стану. Не потребуется никаких оправданий. С миллионом я буду вполне самодостаточен, и для себя, и для других», – думал Андрей Евгеньевич Григорьев, разворачивая свой серенький старый «Форд» у бензоколонки, по дороге к аэропорту.

Жена Клара после недельной отлучки возвращалась из Москвы в Вашингтон. Григорьев ехал ее встречать. Был вечер 21 октября 1983 года. Лил дождь, такой сильный, что асфальт под колесами кипел, словно раскаленное масло на сковородке. В салоне было уютно, тепло, из динамика звучал старый диксиленд. Американский журналист Билл Макмерфи умудрился достать для своего друга советского дипломата Андрея Григорьева очередную кассету с редкой записью «Сладкой Эммы Баррет». Все было здорово, красиво и сладко, как в голливудском кино пятидесятых. Или как в советском кино того же периода. Какая разница?

Стилизованное под пятидесятые здание бензоколонки с мигающей ретро-рекламой шоколада «Хершис» целиком, во всех разноцветных подробностях, отражалось в черном кипящем зеркале асфальтовой площадки. Капли дождя приплясывали и светились зеленым, красным, золотым огнем. С неба над Вашингтоном сыпался танцующий в ритме диксиленда дождь из фруктовых леденцов. На крытой стоянке у кафетерия Григорьев увидел всего одну машину, белый новенький фургон, дом на колесах. В таких путешествуют по стране небогатые американские семьи.

Советский дипломат Андрей Григорьев припарковал свой «Форд» у колонки с дизелем, протянул десять долларов черной девочке в синем форменном комбинезоне, рассеянно взглянул на часы и зашел в кафетерий. До прилета Клары оставалось еще полтора часа. Куча времени, чтобы выпить кофе, съесть кусок пиццы или жареную сосиску с салатом, выкурить пару сигарет. Перед ним мягко открылись раздвижные стеклянные двери. Он занял свободный столик в углу и сел таким образом, чтобы через зеркало за стойкой видеть всю стоянку.

За соседним столиком сидела семья, вероятно, хозяева фургона. Мама, папа, двое детишек, девочка лет десяти и мальчик не старше четырех. Все в потертых джинсах, кроссовках и хлопчатобумажных свитерах. Заказывая себе порцию пиццы с тунцом и большой овощной салат, Григорьев нечаянно взглянул на девочку и тихо охнул про себя.

Прямые белокурые волосы, небрежно стянутые в хвост на затылке, голубые ясные глаза, высокий выпуклый лоб под прозрачной челкой. Она задумчиво смотрела в окно, на дождь, и жевала гамбургер. Она была страшно похожа на его десятилетнюю дочь Машу.

Вспыхнули фары. На площадку въехала черная «Хонда» и примостилась рядом с серым «Фордом», у соседней колонки. Григорьев заставил себя отвернуться от девочки и взглянул в зеркало над стойкой.

Из «Хонды» появились сначала ноги в твердых новеньких джинсах, в красных сапожках на скошенных каблуках, с острыми носами, потом голова в рыжей шляпе с изогнутыми полями и витыми тесемками под подбородком, наконец мощный корпус в клетчатой ковбойке и кожаном черном жилете.

Билл Макмерфи решил устроить маленький маскарад, вырядился как настоящий провинциальный янки, бравый ковбой, желающий поразить столичную публику своим воинственным патриотизмом. Фальшивый журналист, сотрудник русского сектора ЦРУ, выглядел как ходячий плакат: «Да здравствует великая и свободная Америка!» Левый нагрудный карман жилетки украшал маленький звездно-полосатый флажок.

Обычно Макмерфи одевался совсем иначе, предпочитал дорогие неброские, чуть поношенные вещи: фланелевые брюки, гладкие джемперы из натуральной шерсти с замшевыми заплатами на локтях, английскую спортивную обувь, мягкую, легкую, на натуральном каучуке. В сапожках на каблуках ему было явно неудобно ходить, он даже прихрамывал слегка, пока шел к двери кафетерия.

– О, Эндрю, привет, рад тебя видеть, – произнес он, усаживаясь напротив и небрежно швыряя шляпу на соседний стул, – с тобой все в порядке? У тебя такое лицо, как будто в твою пиццу вместо тунца и сыра положили собачье дерьмо.

– Я в порядке, Билл. Просто у тебя потрясающие ботинки, я всю жизнь о таких мечтал, и меня мучает зависть.

– А, ты оценил мой камуфляж? – Макмерфи тихо рассмеялся и подмигнул: – У Джозефа в школе ставят большое шоу, разные сцены из истории Америки. Родители тоже участвуют. Видишь, мне пришлось играть ковбоя с Дикого Запада времен Великой депрессии. Сегодня была первая репетиция в костюмах. Я не успел переодеться.

– Тебе идет, – кисло улыбнулся Григорьев. – Сколько твоему Джозефу? Двенадцать?

– Одиннадцать. Как твоей Маше.

Григорьев уставился в окно, старательно прожевал кусок пиццы и запил большим глотком колы. В стекле смутно отражалось лицо беловолосой американской девочки. Она сковырнула орех с башенки сливочного мороженого и отправила в рот.

Официантка поставила перед Макмерфи тарелку с куриными крылышками. Он дождался, пока она отойдет, и, понизив голос, произнес:

– Я знаю, Эндрю, ты очень скучаешь по дочери, ты не видел ее больше трех лет, и боишься, что с каждым днем она все дальше, и если вам доведется однажды встретиться, вы окажетесь совершенно чужими людьми. Я прав?

– Допустим, – кивнул Григорьев, – и что из этого следует?

– Пока ничего. – Билл повертел поджаренное крылышко, задумчиво оглядел его со всех сторон и принялся быстро, жадно обгрызать. – Всю неделю пытался худеть, сидел на молочно-овощной диете, сбросил всего лишь фунт. Напрасно мучился. Теперь постоянно хочу курицы, жареного бекона и жирных свиных отбивных, не могу остановиться, – объяснил он с набитым ртом, – слишком много красного перца, но в принципе неплохо приготовлено. Я тебя слушаю, Эндрю. Можешь говорить, здесь чисто.