Текст книги "Потерянная Афродита"

Полина Ма
Потерянная Афродита

История основана на реальных сновидениях и посвящена времени, когда я была рисунком.

Это не книга. Всякая книга, даже плохая, дело серьезное. Мне не хотелось бы злословить, я ведь не литератор. Я хотел бы писать так, как создаю свои картины, то есть по своей прихоти, как Бог на душу положит, а название придумать много лет спустя.

Поль Гоген

Часть первая

Глава 1. Здрасьте, Лёша!

День рождения я встретила в отделении неврозов. Хожу в это унылое заведение с маленькими серыми клетушками-кабинетами, безликой советской мебелью и спёртым больничным воздухом. Обстановка не радует, но от процесса я в восторге: впервые обнаружила, что в природе водятся разные мужчины, то есть они бывают не только высокие и красивые. Существует и множество других сортов, имеющих право на жизнь. Первым мужчиной такого рода был некий врач, по всей видимости, главный, о чём сообщало его большое кресло. Диван, где я всегда ожидала приема, находился как раз напротив его кабинета, дверь которого он держал открытой.

«А он ничего», – подумала я, сев на диван в первый раз. Он медленно перевел взгляд от рабочих бумаг на меня. «Интересно, что она здесь делает?» – прочитала я в его глазах, которые вдруг вспыхнули, а на лице на мгновение поселилось любопытство, которое он быстро упрятал подальше.

– Девушка, а вы к кому? – Спросил он с медицинским равнодушием и спокойствием египетской мумии.

– Я к Тамаре Борисовне.

– А можете мне сказать ее телефон? – Мумия оживилась, изображая заинтересованность.

Я назвала телефон, услышанные цифры как будто разочаровали его. Он их не записал, и звонить не стал, а быстро накинул плащ и вышел.

«Как странно», – думала я, гипнотизируя пустое место, где только что был мужчина. «Курение – это попытка заполнить внутреннюю пустоту хотя бы дымом», –прочитала я надпись на стене. С тех пор я регулярно сталкивалась с Лёшей, так его звали, и при встрече старалась его рассмотреть, так как он мне скорее нравился, хотя в нём не было ничего, что меня обычно привлекало в мужчинах, кроме, пожалуй, роста. Он был высок, но худ как жердь или почему-то казался худым. «Я видел в этой жизни всё – смерть, страдание, одержимость, и нет ничего, что может меня удивить», – говорил его рыбий безразличный взгляд.

Мне нравился его белый халат, в детстве я очень любила играть в больницу, особенно с мальчиками, и была уверена, что в его кармане лежит волшебная таблетка от всех страданий. У него была большая голова («умный», – подумала я) и густые волосы («значит, здоров»). Он двигался плавно и медленно как морское животное. Я смотрела на Лёшу и мысленно играла с ним «в куклы», где куклой был он.

Я примеряла на него разную одежду и помещала в разные места воображаемого дома. Сначала я нарядила его в шёлковый домашний халат, дала в руки газету и положила на диван, потом посадила за обеденный стол и налила кофе, затем уложила на белые простыни широкой кровати. Для игры в семью Лёша подходил. Так продолжалось несколько месяцев. Я приходила в клинику, «играла» с Лёшей, потом заходила в обшарпанную дверь с надписью: «ПИТУБЛЬ Т.Б. – психотерапевт».

Тамара Борисовна любила собак, и сама была настоящая собака. Из её большого тела торчали короткие руки и ноги, мощная грудь гордо вздымалась вверх. Венчала конструкцию маленькая голова с приплюснутой мордой, по бокам которой стекали жидкие волосы не первой свежести.

Сегодня я, как всегда, легла на кушетку и протянула ей рисунок синей женщины, который сделала накануне ночью. Не знаю, что на меня нашло. То ли это влияние Академии художеств, то ли тонкая долька Луны, висевшая на дереве. Смутно помню, с чего всё началось, и творческих мыслей особых не было. Просто было страшно, что мой сын умрёт. Или вся эта история станет кому-то известна. И тогда конец, мне никогда не отмыться. От ужаса я дико возбудилась, схватила синий акварельный карандаш и вывела на белом листе бумаги какие-то линии. Из нижней границы листа выросло ногами вверх обнажённое женское тело. Плавное, гибкое, мягкое, оно привело меня в жуткий восторг, я дорисовала его пальцем, используя себя вместо баночки с водой. Головы и рук не было, а меж раскинутых ног извивались языки пламени.

Я полночи гипнотизировала синюю женщину. Не знаю, была ли я первым человеком с рисующим влагалищем, но чувствовала я себя первопроходцем, примитивным существом и пришельцем из космоса, человеком времён палеолита и гостем из будущего с встроенным чипом вместо мозгов.

Короткие пальцы Тамары Борисовны, выглядевшие еще толще от крючковатого фиолетового маникюра, впились в уголок белого листа, а маленькие колкие глаза забегали по наброску. В воздухе поселилось чувство сильной неловкости. В этом кабинете такое случалось. Мое тело застыло, а над головой появились голубые, розовые и жёлтые облака. Большие и пушистые, с запахом молочной ванили и мускуса.

Тамара Борисовна смотрела на рисунок минуты три. Увиденное ее явно завлекло, было очевидно, что она увидела в нем какие-то знаки или даже диагноз. Решив немедленно согласовать его со своим начальником, она резво встала из-за стола, гордо держа перед собой рисунок с синими бедрами.

– Лёша-а-а-а-а, Лёша-а-а-а-а! Посмотри! – она зазывно кричала и решительно шла по направлению к коридору.

– А, может, не надо? – мне очень хотелось стать невидимой, мое тело стало нагреваться и таять, руки и ноги не слушались, но я все же сделала усилие, чтобы задержать разоблачительницу, которая без труда пресекла эти попытки и решительно вышла в коридор.

Моя голова оставалась холодной и судорожно соображала, что делать. В итоге я решила использовать самое верное средство – шкаф! Сейчас он казался единственной защитой. Моё тело, испуганное и размякшее, поднялось с кушетки и прилипло к его широкой боковой стенке.

«Лёша-а-а! Лёша-а-а! Что скажешь?» – голосила обладательница рисунка.

Лёша от её крика был уже в коридоре. Тамара Борисовна нетерпеливо тыкала в него рукой и трясла листом бумаги так сильно, что нарисованное тело – обнажённое, вибрирующее, ярко синее, без рук и головы, вдруг ожило, отделилось от белого листа, взлетело вверх и распласталось в воздухе, демонстрируя себя. Оно раскинуло ноги, словно крылья, и заняло собой все свободное пространство под потолком маленького коридора, озарив его своей яркой синевой. Душное пространство наполнилось свежим воздухом настоящей жизни. Тамара Борисовна вопросительно смотрела на Лёшу, который безразлично смотрел на глянцевые округлые бока так, как врачи смотрят в медицинскую карту.

– А можно мне тоже посмотреть? – Робко поинтересовался случайный посетитель клиники. Он зажмурился, не осмеливаясь смотреть без разрешения.

– Нет, тебе нельзя, – рявкнула психотерапевт, – Это только для Лёши!

– Да здесь можно много чего сказать, – Лёша достал из кармана увеличительное зеркало и холодно, но с любопытством осмотрел меня снаружи и внутри. Мое тело извивалось от удовольствия, а Лёша как воды в рот набрал.

– Ну, так скажи, скажи!!! – возбужденная Тамара Борисовна не собиралась это терпеть и дёрнула его за рукав так сильно, что слова, на время осмотра застрявшие в Лёшиной гортани, сразу выскочили наружу.

– Пятна Роршаха…Мания… – Лёша исподлобья посмотрел на коллегу и пробубнил еще что-то медицинско-невнятное.

– Да! Да! Я именно так и подумала! – Собеседница, услышав ровно то, что ожидала, радостно закивала в ответ.

В это время в кабинете за стеной моя голова выпучила глаза и испугалась. Она опознала из услышанного только слово «мания» и это не предвещало ничего хорошего.

«Какая ещё к черту мания? Лёша, да ты рехнулся?!» – Думала голова, а тело плавилось, желая одного – слиться со шкафом и стать невидимым. Было очевидно – нарисованная безголовая женщина ожила и ведёт себя просто возмутительно. «О, Боже! Что она творит?» – думала Голова, сидя за шкафом. Еще оставалась надежда, что Лёша не узнает кто её автор, но природная любознательность не позволила отсидеться тихо.

– Спросите, что он имеет в виду! – Крикнула любопытная голова из кабинета, – Пусть скажет простым русским языком!

– Это значит, что Пушкин в таком состоянии написал «Онегина», – Отозвался Лёша, переведя свой медицинский бред на человеческий.

Услышав это,летающее тело сделало очередной взмах синими бедрами, раскинув их еще шире, увлажнилось и перевернулось на живот. «Он точно псих, – недоумевала я. – При чём здесь Пушкин?»

– Лёша, Лёша! Так ты иди сюда, посмотри на художницу, она же у меня здесь. – Не унималась Тамара Борисовна.

Она схватила его под руку и потащила в кабинет. Синяя женщина следовала за ними паря по воздуху. Ейстесняться было нечего – она была прекрасна и ее просто распирала надежда на новую жизнь. Перед открытой дверью она накренилась, сделала спокойный и чистый разворот на сто восемьдесят градусов и свободно залетела в комнату, где пряталась голова, и запорхала там, такая же довольная и бесцеремонная.

Голова выглядывала и смотрела из-за шкафа, как оживший рисунок размахивает синими бёдрами и вибрирует животом. «Хорошо, что она безрукая», – подумала Голова, смотря на ожившее творение рук своих с некоторым облегчением. В этот момент она поняла, что у нее нет шансов избежать встречи с Лёшей, который просунул в дверной проем свою голову и смотрел на происходящее теми же безразличными глазами. Мне ничего не оставалось, как высунуться из-за шкафа.

– Здрасьте! – Сказала Лёшина голова.

– Здрасьте! – Сказала моя в ответ.

Потом что-то щелкнуло, мои глаза закрылись, дверь захлопнулась, Лёшина голова исчезла. Тамара Борисовна подошла ко мне и приподняла левое веко.

– Спит, – сказала она.

Синяя женщина упала на пол. Она изогнула стан, чуть приподняла одно плечо, слегка опустила другое и замерла. Бездвижная она походила на статую, утратившую не только руки, но и голову. Тамара Борисовна принюхалась. Моментально в кабинете появился огромный мопс. Он был человеческого роста и вошел как человек. В правой лапе он держал палку сырокопченой колбасы, левой – поправлял на толстом боку кожаную портупею с мобильным телефоном. На его голове была твидовая кепка-восьмиклинка шоколадного цвета в красно-синюю клетку. Он обожал произносить своё имя. «Глотон!» – с ударением на последнем слоге и французским прононсом.

– Кто это? – он указал колбасой на синюю женщину.

– Не твое собачье дело! – ответила Питбуль.

– Почему она без головы? И где её руки? – Глотон встал на четыре лапы и обнюхал синие бедра.

– Не трогай её! – Тамара Борисовна наехала на пса мощной грудью. – И убери свою дурацкую колбасу! Испачкаешь!

– Она спит? Или вы её того? – Глотон посмотрел на Тамару Борисовку с опаской.

– Ты за кого меня принимаешь? – Тамара Борисовна бросила на пса недовольный взгляд. – Зачем ей голова, тупая псина, когда у нее есть это! – она ткнула в спящую пальцем и сунула ему под нос.

Пес потёрся о ладонь и одобрительно закивал.

– Спрячь её где-нибудь! – Тамара Борисовна пошлёпала ладонью по синему животу.

– А если она проснётся? – пёс вскинул лапы вверх.

– Не проснётся! – психотерапевт наклонилась над спящим рисунком и откинула левую ногу в сторону. Нога подчинилась.

– Ох! – пёс прикрыл пасть лапой и встал на цыпочки. Его короткая шея вытянулась как трансформер. Прошло три минуты, Питбуль очнулась.

– Всё! Хватит глазеть! Делай, что тебе говорят!

Глотон подцепил синюю женщину за талию открытой пастью и встал на задние лапы. Её гуттаперчевое тело обвисло как огромные синие усы, выстриженные по неведомой ассиметричной моде. С одной стороны, они были длинными и свисали почти до пола. С другой – на собачью грудь опустились две пышные округлости. Пёс аккуратно потрогал их.

– Вот тупица, – Тамара Борисовна скривила рот. Эта гримаса означала, что всё на свете приходится делать самой. – Ты хочешь, чтобы за тобой увязалась толпа зевак? Переверни её!

Глотон открыл пасть, тело мягко опустилась в его лапы. Перекинул его через плечо, словно длинный синий шарф, надвинул кепку на лоб и вышел.

Он пересёк двор и оказался на Малом Могильцевском. Оглянулся. Никого. Только ветер виден от пушистого снега. Пёс свернул налево и прибавил шаг. Длинный синий шарф за его спиной рисовал на заснеженном тротуаре тонкую извилистую дорожку.

Я открыла глаза и оказалась лицом к лицу с Тамарой Борисовой.

– Где она? – я приподнялась на кушетке и оглянулась.

– Кто? – брови Тамары Борисовны совершили резкий манёвр вверх.

– Женщина… Синего цвета, – я прикоснулась пальцами к вискам, а Тамара Борисовна заботливо провела рукой по моим волосам.

– Дорогая моя, даже не знаю, что сказать, – она сладко улыбнулась. – Здесь никого не было. Только вы и я.

Глава 2. Она съела пирожное Гогена

Когда ты в заднице, психотерапевт становится самым главным человеком на земле. По масштабности фигуры он сравним с родителем, рожающим тебя заново. Хотя нет. Рожаешь ты сам, а он помогает зачать, выносить и родить новую личность. Потому что старой больше нет.

Я сижу на обломках собственной личности.

Детство – сумерки. Ваш крик громко прозвучал в родильной палате. Врач поднимает вас вверх и держит в своих больших руках. Мама улыбается. Вы появились на свет, но это ничего не значит. Вы только засыпаете.

Взрослость – рассвет. Что может вас разбудить, если вы спите так крепко? Например, что-то очень тяжелое – развод с мужчиной, от которого вы полностью зависите, или страшное – смертельная болезнь близкого человека, или предательство – вы вдруг узнаёте, что всю жизнь были обмануты тем, кому больше всего доверяли. Возможно, это страсть, которой вы никогда не испытывали. Вы бутылка горячего шампанского. Вас встряхнули и выдернули пробку. Взрыв! Вы открываете глаза и видите другой мир.

Мой сын решил, что в этом мире ему больше делать нечего. И мне надо с этим жить, ходить на работу, в парикмахерскую и магазин, понять, кто виноват и что делать? В этой творческой задаче главным помощником стало мое бессознательное. Оно заявило о себе ярко и неожиданно, поместив меня в тело Поля Гогена. Ранним утром того самого дня, когда космический аппарат «Рассвет» достиг планеты Церера, я открыла глаза, села на кровати и сказала: «Она съела пирожное Гогена». Потрогав свои ноги и голову, я бросилась к письменному столу и записала вот что:

«Мы были кафе. Тусклый свет, бурые стены, мои плечи опустились под тяжестью чёрного пальто. Вокруг так темно, что я едва различаю происходящее. Со мной несколько вертлявых девиц, не помню, где подцепил их и зачем притащил сюда, но кажется, они мои друзья. Друзья состояли из мясистых губ и грудей, едва державшихся на их тонких спинах. От мрачных мыслей я стал массивным и тяжелым как дубовый стол, за которым мы сидели.

Заскучав, я пробежал взглядом по стойке бара и увидел на ней воздушное пирожное, нежный белый полушар, трогательный и ранимый, лежащий на тончайшей голубой тарелке. В желании им обладать, молча встал и купил его. Моя усталая и задеревеневшая рука поднесла к лицу сливочное пирожное, похожее на маленькую Луну. Вдохнув его аромат, я вернулся к столу, окутанный облаком вдохновения. Девицы о чём-то живо болтали. Их ноги были важно закинуты одна на другую, локти бесцеремонно лежали на столе, а длинные крючковатые пальцы выделывали в воздухе разные кренделя, пытаясь придать смысла их бессмысленной речи. Я поставил пирожное подальше от них и ненадолго отлучился.

Вернувшись, я увидел, как одна из девиц впилась своей ложкой в моё пирожное. Я онемел. Я был потрясён и словно оглох. Стоял и смотрел на свою рану. Девицы не понимали, что со мной. Они размахивали руками, их крючковатые пальцы приглашали меня присаживаться. Словно большие рыбы они раскрывали размалеванные рты. Глупые слова, похожие на липких медуз, падали на стол одно за другим.

Я хотел отмотать назад эти несколько минут. Я вернулся к бару. Я искал свое пирожное, свой нежный белый полушар. Но его не было. Я шнырял глазами по полкам. Безрезультатно. Я резко развернулся к столу. Я не мог говорить и не слышал, что происходит вокруг. Во мне бушевал гнев. Крючковатые пальцы шныряли туда-сюда над израненным белым пирожным. А одна грудастая рыба выпучила глаза и открыла рот. «Ну, иди сюда! Чего стоишь как столб? – она схватила одной рукой голубую тарелочку, другой – облизанную ложку и протянула мне. – Я же только один раз откусила!»

Я задыхался. Не в силах на это смотреть, я развернулся, быстро пошёл к выходу и открыл дверь. Моя нога, переступая через порог, угодила прямо в грязную лужу, а я сам оказался в теле какой-то женщины. Это была я. Я все знала про пирожное.

«Она съела пирожное Гогена», – носилось в моей голове, в груди бушевал гнев. Я решила разобраться с той грудастой из кафе, но не знала, где её найти. Я пошла наугад, уверенная во встрече, которая меня сильно пугала. Тогда я решила написать ей смс. Я достала мобильный телефон, чтобы разобраться с обидчицей раз и навсегда. Набирала текст, уткнувшись в экран, и не прекращая решительного движения. Хотела достучаться до ее тупых мозгов, тщательно подбирая слова, как вдруг меня окрикнул визглявый голос: «Девушка, это вы мне пишете?»

Я подняла глаза и увидела ту, которая впилась облизанной ложкой в белое пирожное Гогена. У нее были такие же крючковатые пальцы, выпученные непонимающие глаза и большая грудь. Прошло двести лет, а она так и не смогла ничего понять. Я смотрела на её пустое лицо, на кривой палец, гордо воткнутый в мясистое декольте, на рыбьи губы и поняла, что никакое смс и никакие слова не в силах сделать то, что не смогло сделать время. «Нет-нет! – пробормотала я. – Это я не вам!»».

Именно с Гогена все и началось. Проснувшись, я подумала, что женщины – ужасные существа. Переселение в другое тело так поразило меня, что теперь я каждое утро веду дневник снов. На широкой кровати, держа ноутбук на коленях, в шёлковой пижаме или голышом. Мои пальцы взлетают над клавиатурой, оставляя на белом листе буквы, слова, предложения и события ночной жизни.

Моя жизнь поделилась на два мира – до и после Гогена. По пути в офис думаю о нём. Солнце обливает меня жёлтым светом. Каблуки выбивают ритм. Кажется, этой ночью я перешагнула границы тела и времени. Здесь в Москве, на Новинском бульваре, я шепчу его имя и как-то само собой переделываю его на женский лад. Мне нравится, как оно звучит. С момента появления рисунка синей женщины прошёл месяц, а он не выходит у меня из головы. Для меня это не эскиз, а живой человек. Пусть пока без рук и головы, но ей необходимо имя. Я подбирала разные имена, но ни одно не нравилось. А это подошло точь-в-точь, не знаю, как это объяснить. Теперь мою синюю безголовую зовут Полина. Фамилию я вычислила логически, это была пара пустяков.

Ночью я рисую сны и успокаиваюсь. Сновидения могут рассказать о твоей жизни многое. Психотерапию с Питбуль символизирует три сюжета: пирожное Гогена, труп в машине и убийство младенца.

До переезда в Москву я не видела снов. Теперь, после семи лет Московской жизни и трех месяцев терапии, мне снилась ночь и паника. На заднем синении моей машины лежит покойник. Хорошо, что он не окровавлен, а аккуратно завернут в белую ткань словно мумия. Я лихорадочно соображаю, что делать. Чудом попадаю ключом в панель зажигания. Заезжаю в ближайший двор, криво паркуюсь, вожу то я не очень хорошо. И тут, как назло, выбегают какие-то люди. Они злятся, что я перегородила двор. А одна тётка, похожая на Тамару Борисовну, лезет на заднее сиденье, дергая ручку дверцы. Я очень нервничаю из-за трупа, она не должна его увидеть. Я выбегаю и оттаскиваю её от машины. Кое-как мне это удается. Сажусь в машину, запираю двери и судорожно думаю, как мне избавиться от тела. Решаю, что помочь мне сможет только мой Идеальный начальник.

Тамара Борисовна сказала, что труп символизирует всё ненужное в моей жизни. Только спустя время я пойму, что она и есть тот чемодан без ручки.

В третьем сне я увидела себя с мамой и папой. Мы были в темноте, мама держала младенца на руках. Не помню, что стало причиной, но отец вдруг подошел к ней, выхватил ребенка и свернул ему шею. Крови не было, только хруст костей и суставов и он превратился в искорёженную куклу. Мне не было страшно, но я бросилась бежать.

Так, впоследствии, я буду убегать от Тамары Борисовны, потому что её психотерапия заведёт меня в дремучий лес, где по тайному замыслу в самой глухой чаще, должно быть захоронено моё «Я».

Работа – моё спасение. Я думаю, что влюбилась в своего Идеального начальника. Когда придет время, он действительно поможет мне избавиться от «трупа» Тамары Борисовны. Но главное, что с ним моя любовь, которую я много лет искала на кончике пениса, первый раз перенеслась куда-то в другое место. Интересно, для мужчины это комплимент или наоборот? Почему я полюбила его? С ним всё было в первый раз. Первое уважение, первый подарок, первая пассивность с моей стороны. Я не сделала ни единой попытки, чтобы сблизиться с ним. Обычно я веду себя с мужчиной как охотник с дичью: «Вон бежит зайчик с морковкой, надо поймать его за ушки!» В своих иллюзорных отношениях с ним я пережила несколько стадий сближения и расставания. Когда у меня наступало любовное обострение, я выискивала в нем разные недостатки и логически доказывала, что такой мужчина мне не подходит. Это всегда срабатывало, у меня несколько раз получалось его разлюбить и не мучиться.

Сейчас я по-прежнему испытываю это парадоксальное чувство близости с неблизким человеком. С ним я вошла в стабильную стадию совершенной любви. Моя любовь очень спокойная, в ней нет ничего, и в ней есть всё. Ни страсти, ни желания, ни страдания, ни ожиданий. Мне хорошо от одной мысли, что этот человек живет на земле. Пусть он принадлежит кому-то другому, это неважно, главное, что он есть. Для меня это странное поведение. Если представить любовь в виде отрезка с точкой посередине, то я со стороны испепеляющей страсти перелетела на другой, конец, платонический, потеряв середину по пути.

Я часто вспоминаю, как мы работали вместе. Виделись в офисе или в моем сне. Встречаясь с ним там, подумать не могла, что может быть как-то иначе. Казалось, некоторые мужчины слишком хороши для меня. Когда мой сын оказался перед лицом смерти, я словно проснулась от долгого сна, во время которого забыла свою жизнь. Теперь я всё чувствовала, обращала взгляд на каждую мелочь, стала очень внимательной ко всему, что происходит внутри и вокруг меня. Я отказалась от всего кроме работы и помощи сыну, и вдруг стала неотъемлемой частью этого мира, который ответил мне взаимностью. Я ощутила себя слепым котенком, которого ведет по жизни чья-то невидимая рука. Особенно радовалась интересным совпадениям, которые помогали ясно видеть этот мир и время от времени оживляли в памяти воспоминания, помогающие понять кто я такая. Таким событием стала история на офисной кухне, куда я зашла налить воды. Я стояла с кружкой в руках, когда вошел он, мой Идеальный начальник. Вскинул брови, слегка отшатнулся назад, будто ожидал увидеть кого угодно, только не меня и пробубнил себе под нос: «О! Привет!», повернулся к раковине, открыл кран и стал намыливать свою чашку.

– Привет! – ответила я ему в спину.

– Что-то мы с тобой никак не можем встретиться, – сказал он, не поворачиваясь. – Прости меня, пожалуйста.

– Ничего страшного, – ответила я, изучая его затылок и отросшие волнистые волосы.

– Завтра точно, – он повернулся ко мне. – У тебя же все готово?

– Да, всё. Ты сам меня позовёшь?

– Да, – сказал он и вышел.

Это был обычный разговор о деле, я его прекрасно поняла, мы всегда понимали друг друга с полуслова. Я налила воды и вернулась на рабочее место. Воткнула в уши наушники, включила радио. Это была радиостанция, которую я слушаю каждый день. Заиграла песня, которую я слышала десятки раз. Мне очень нравилась эта песня, но я никогда не понимала её слов и не пыталась понять, так как ненавижу английский. Вдруг вошёл он, показал глазами, что забыл ручку на моем столе, взял её и вышёл. В этот момент я вдруг схватила карандаш и записала на первом попавшемся клочке бумаги звучавшую в песне фразу «Хелло из ит ми ю лукинг фо»

Поняв её смысл, я ушла в туалет и долго плакала. С этими слезами из моей головы вытекали и проявлялись на ладонях воспоминания и обрывки наших разговоров. Об английском, котором он владел свободно, а я лишь мечтала освоить, еще не осознавая неприязнь к этому (как я его теперь называю) havающему языку. О его подруге, с которой It’s complicated (всё сложно). О фотографиях. Он прекрасно снимал, а я восхищалась. Спрашивала, что любит фотографировать больше всего. «Наверное, разочарую, – звучал ответ. – Люблю то, что умерло – кладбища, руины, разрушенные здания» Я отвечала: «Вовсе нет, я тоже люблю развилины и могилы». Обрадованный моим мнением, советовал прогуляться на уютное Донское. Подшучивая, что никогда не говорила с мужчинами о кладбищах, я отправилась туда ближайшим субботним утром. Потом обсуждали впечатления. Интерес к кладбищам намекал на человека широкого взгляда, считающего смерть неотъемлемой частью жизни, окружающий мир которого выходит далеко за рамки этого света. Сквозь рыдания я услышала низкое гудение духовой трубы и удары тарелок, возвещающих всей нашей деревеньке о смерти кого-то из жителей. Соседи выскакивали из домов, стекались на звуки траурного марша и тянулись длинной процессией за атласным фиолетовым гробом на белоснежных вафельных полотенцах, свисающих с плеч четырёх крепких мужчин. Во главе шествия, над головами провожающих, плыла, показывая направление движения, украшенная рюшами крышка гроба. И я бежала за ней в толпе других ребятишек, чтобы успеть прошмыгнуть в толпу и заглянуть последний раз в лицо уходящему. Так у нас провожали каждого. Всей деревней, с оркестром, достоинством и уважением. В Москве, чтобы не оскорбить чувства живущих, смерть прятали в специально отведенные для неё места.

Если бы Идеальный начальник увидел меня сейчас, то непременно захотел бы сфотографировать руины моей личности. А пока я делаю это сама. Мне снится, что я в театре, одновременно актер и зритель. На сцене в накинутой на голое тело мужской рубашке, сижу ко всем спиной. Я достаю фотоаппарат и начинаю сама себя фотографировать. Фотограф должен сделать снимок, который уже не снимок, а он сам. Когда объектив фотографа направлен на модель, когда поверхность кадра это и траектория обзора, и сам снимок, а фотограф – это тот, кто снимает, и тот, на кого направлен объектив. Он снимает самого себя, чтобы проявиться в этом мире.

Два раза в неделю хожу в группу психологической поддержки, что-то типа клуба матерей-неудачниц и в клуб анонимных писателей. Записав сон о Гогене, не могу остановиться и постоянно пишу. В целом мы похожи на анонимных алкоголиков – собираемся в библиотеке раз в неделю, говорим о боли, смотрим кино про боль и ведём дневник, чтобы излить её на бумагу и найти свой голос. Ведущий клуба, самый настоящий писатель, с седою бородой и Букеровской премией. Писатель №1. По его мнению, только боль – путь к сердцу читателя. Я в это не верю. Писательский клуб для меня – вариант психотерапии. Многие писатели, говорят, что пишут для избавления от тяжелых чувств, обычно от вины и стыда. Если так – то я точно писатель, этих чувств у меня вагон и очень хочется их слить в унитаз.