Текст книги "Черная водолазка"

Полгода зима

Зима как предчувствие

Настала пора потерянных рукавичек, простуд, катков и наряженных елок. И кого-то у метро уже встречают с санками. Очень завидно.

Выпал первый снег и так исхитрился, что напомнил детство и подарил-таки забытое ощущение обновления, обнуления, принятого решения. Конец метаниям, вступаем в зиму и будем в ней жить. Дышать паром, разглядывать снежинки на рукаве, носить с собой перчатки, бальзам для губ и Strepsils. Очки и коробки с тортами будут запотевать, когда входишь с мороза. Но потом, конечно, оттаивать.

Если мокрую пуховую варежку положить на батарею, то вскоре она покрывается испариной, пух становится белесым и встает дыбом. А как хорошо ее будет потом надеть, перед выходом – сухую, горячую! С полозьев санок натекает лужица, штаны тоже надо сушить, а прежде чем вбежать в подъезд, лучше хорошенько потопать – снег стряхнуть и рабочее напряжение сбросить. Оставить за порогом. Зима.

В детстве я больше всего любила такие зимние дни, когда с утра сходишь к участковому врачу, он тебе скажет: «Больше горячего питья. И приходи через три дня за справкой». То есть болеешь вполне официально, но не так уж мучительно.

И выходишь из поликлиники, снег падает. На улице мало народу, а во дворах вообще никого нет – все в школе, а у тебя впереди целый день, нет, целых три, а если горло останется красным, то и больше – дня свободы. Со сбитым режимом, поздними завтраками, сугробами на подоконниках, бело-белоснежным дневным светом в окна, сиреневыми сумерками и острым чувством свободы, когда можно задремать над книжкой и проснуться уже в темноте.

Только проснуться!

И дождаться маму с работы, и тянуть время, в котором нет никакой подготовки к чему бы то ни было – ни к следующему дню, ни к раннему подъему, ни к контрольной по математике, а есть только таинственное вещество зимнего вечера.

Пока я сидела одна, до последнего не включала свет, мне нравилось смотреть из темной комнаты на черный геометричный силуэт ветки в окне. На фиолетовом фоне неба она образовывала диагональную композицию, как осенью листья, летящие наискосок. И отбрасывала ломаные тени, которые быстро кружились по комнате, если мимо ехала машина.

Потом небо гасло, я шла к выключателю, натыкаясь на угол дивана и остальные углы в комнате. Скоро приходили румяные одноклассники – проведать, рассказать новости и заставить меня записать в дневник «что задали». Последнее мне было глубоко неинтересно.

В ангину на горле я носила шерстяную косыночку, свернутую втрое, к ночи шея начинала чесаться, но косыночку я не снимала – она подтверждала мой болящий статус. Мама приносила молоко с медом, я пила его в постели и читала «Шерлока Холмса» из серии «Библиотека приключений», 54-го года издания. И Ватсон там назывался Уотсоном. С тех пор я люблю вечера, когда на утро никуда не надо идти, и все то в детективах, что не касается поимки преступника. А именно – атмосферу.

Предзима

В городе мне уже начали продавать Новый год – первые робкие елки зазеленели на рекламных щитах, первые гирлянды деликатно моргают в витринах. И для меня это всегда рано. В долгожданный момент запуска новогодних акций во мне всегда еще осень. И мне с ней трудно проститься.

Надо же еще отпустить лето.

И хочется ехать туда, где точно она, какая положено – золотая и ясная.

– В чем вы там ходите? А можно приехать в пальто? Ну в обычном, осеннем…

Приехать и сразу пойти на звук.

И долго сидеть подальше от торговых моллов – у реки. Она звенит на много высоких голосов и побулькивает на нескольких низких. И тополь шумит, как перкуссия, и пучками бросает желтые листья в бегущую воду, и солнце светит с того берега…

Кажется, на том берегу вообще лето. Кажется, на том берегу всегда красивее – солнце просвечивает деревья насквозь, образует в воздухе прозрачность, и не видно ни стволов, ни стеблей, листья парят в калейдоскопных орнаментах, составляют невесомые силуэты крон.

И засыпаешь там, на своем берегу, пригревшись – на скамейке на солнцепеке, и лицо сгорает и потом румянится и щиплет. 20 ноября.

А просыпаешься, свет уже порозовел, намекает на сумерки, и можно вступать в общение с отдельными закатными лучами. Их рядом два или три, они направлены на разное: на дырявую плетеную мебель – ее не выбрасывают потому, что дырявая она смотрится кинематографично; на лист импортного клена с удлиненными красными листьями; и прямо на камень, об который бьется река и разбрызгивается каждую секунду.

Рядом в тени стоит дерево-айва с очень черной корой, она в другой крайности: сбросила все листья, но удерживает плоды. Стоит голая и нарядная, просится на холст, но я не умею рисовать.

Слышишь утробное кряканье уток, а сквозь один из знакомых лучей пролетает бабочка. Может, это был ее последний день и он заканчивается.

А тебе еще что-то осталось.

Ночью выходишь послушать реку, в темноте у нее другой голос.

У всех в темноте меняются голоса, и будто легче на что-то решиться.

Сидишь, качаешься на качельках, думаешь, сфоткать, что ли, листья на дне бассейна, вспоминаешь Грэма Грина, как лирический герой ночью чистил бассейн, из которого спустили воду… И это было что-то про одиночество.

Река разговаривает ночным голосом, и разговор ладится. И сквозь первозданную темноту, которой так идет лай собаки, с неба вдруг начинают проступать звезды. Они проявляются и на глазах становятся все больше и ярче, как от фильтра «Людвиг» в фоторедакторе.

И вспоминаешь про город, и как трудно жить под небом, на котором нет звезд. Просто не хочется, чтоб оно в принципе пустовало.

И уже знаешь, что осеннее счастье всегда сильней новогоднего, и сколько ни провожай, отпустить эту осень невозможно. Она останется тут, у реки.

Но надо попытаться встретить Новый год. Город заставит.

Медленнее жить

Тот, кто выпьет воды из колодца,

обязательно засмеется!

Эмма Мошковская

Вот уже скоро предновогодняя истерика зазвенит в воздухе фальцетом. Возьмет самую высокую ноту – и что-нибудь обязательно разобьется. Елочно-подарочная суетень выходит на финишную прямую. Но чем ближе Новый год, тем медленнее хочется жить. И вещи, которых хочется больше всего, – чем проще, тем недостижимей.

Вроде чего-то совсем простого требуется – деревянного, каменного. Патриархального. В противовес искусственному хочется настоящего: ухоженных деревянных рам, покрашенного масляной краской широкого подоконника, на подоконнике – яблок, айвы; беленого потолка и ничем не покрытых дышащих стен; во дворе – качелей; тишины, а не затишья; чтобы рядом кто-то пел ребенку: «Видишь, сияет звездочка, месяц плывет на лодочке…»[7]7
  Аспазия. Крылья будней. Перевод О. Петерсон. Юрмала, 2016


[Закрыть]

Чтоб скрипели половицы, как в рассказах Паустовского; очага, потрескивания, огоньков вдалеке – чтобы мерцали, но не приближались. Кота хочется – независимого, который гуляет сам по себе и все-таки остается при мне. Хочется ледяной корочки на воде – в ведре, в сенях. По ней стучишь, а она гудит, скрипит и трескается красивой ломаной линией. А потом стоять босиком и пить эту воду прямо из ведра. И этого чувства хочется, как когда едешь с горочки, не важно на чем, и прямо – у-ух!

Хочется начать относиться к рыбе и мясу по-первобытному, как к еде и добыче, а не как к братьям нашим меньшим. Живого огня вместо света мониторов и галогеновых ламп. Молоть кофейные зерна в ручной кофемолке и не задаваться вопросами бытия и небытия, а читать ответы в вечных книгах и нисколько в них не сомневаться.

Хочется все знать точно. Как детей воспитывать, как пироги печь. И делать это неторопливо, спокойно и с достоинством. Услышать, например, такие слова: «Я всегда буду любить тебя». И спокойно и с достоинством в них поверить. Всегда, значит, всегда. Вообще не знать, что бывает по-другому. И быть как в песне «Ой мороз, мороз», где «у него жена-а-а-а, ой ревнивая». Или хотя бы уметь делать вид.

Хочется мороза, снега, чтоб закуклиться в нем, «умереть, уснуть и видеть сны»[8]8
  Шекспир У. Гамлет, принц датский. Перевод М. Лозинского. М., 2000


[Закрыть], быть может? А на стекле чтобы – кружки и стрелы, а в комнатах звук механических часов. Ну и конечно, чтоб «падали два башмачка со стуком на пол, и воск слезами с ночника на платье капал»[9]9
  Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. М., 1988


[Закрыть].

В Новом годе нет ничего нового, как и в новостях, бесконечно ползущих изо всех щелей. Ожидание, предчувствие, приметы праздника – так затасканы маркетингом, что не работают. Ах мандарины, ах запах хвои, ах как в детстве… А сейчас что? Ожидание праздника, как ожидание тишины. Чтобы все уехали, а я осталась. Чтоб остановиться – сейчас или никогда. Чтоб напряжение спало, чтоб остыли пустые офисы и трассы.

И с 31-го на 1-е – никаких салютов, серпантина, шума, тостов, подведения итогов. Никаких чемоданов, поездок в жаркие страны и неизведанные земли. Все они изведаны, открыты, истоптаны, усеяны бутылками кока-колы. Самое интересное и неизведанное – я сама, и к себе я бы хотела уехать. Хоть ненадолго. И Новый год с каникулами для этого – самое время. Уехать на поезде, в купе без соседей и телевизора. А из окна чтоб – горы, равнины. А на станциях чтоб бабки с яблоками. И сойти чтоб не на центральном вокзале, а где-то случайно, где стоянка полминуты и туман стелется по доскам полустанка, и я одна на перроне.

Наверняка очень неплохо, когда отель многозвездочный и можно повесить снаружи табличку «Перерыв на себя», но я бы хотела приехать в деревянный дом с хозяйкой, а рядом чтоб лес с лосями, а в лесу кормушки. А у хозяйки чтоб курица, которая несет по одному яйцу в день, смешные сапоги и соседка, у которой можно покупать молоко и творог. И никто не говорит по-русски – не засоряет эфир.

Для этого нужно что-то нематериальное, вроде рождественского чуда. Вроде маховика, чтобы он приостановил время и вместил вечность в каждую мою минуту.

Вообще, я опасаюсь думать о ВЕЧНОСТИ, но это слово тоже подморожено – его собирал Кай из кубиков льда у ног Снежной королевы. Все-таки Новый год.

Возвращение елки

Вода поменяла вкус, конфеты «Раздолье» теперь с арахисом, ковры больше не чистят на снегу, воздух грязный, в мире война за территории, битва за нефть и человечество в опасности… Но живая елка, эти ее зловредные маленькие иголки пахнут точно так же, абсолютно так же, как раньше. Я вчера понюхала и вспомнила все.

Кажется, запахи мощнее всего действуют на бессознательное. Поднимают со дна самые мелкие частицы – воспоминания, подробности, всю атмосферу прошлого целиком, цельной картиной. Укололась я носом об елку, которая уже оттаяла и «задышала» в тепле, – и перед глазами поплыл орнамент на обоях нашей старой квартиры, их нежно-желтый цвет.

Где он хранился 36 лет? У основания шеи? В правой пятке? Откуда всплыл так ясно? Со всеми узорами, с маленькой пуговкой на манжете платья, с неуверенным жестом, которым я вешаю бледный шарик куда-то поглубже, к стволу, потому что он кажется мне беззащитным. Мне все тогда казалось беззащитным. И сейчас многое.

Какие смешные были эти елки, которые родителям удалось «достать», «оторвать», «ухватить последнюю» – помятые, лысоватые. Всегда прежде чем наряжать, их долго крутили, искали какую-то неведомую «другую» сторону, поприличней. А иногда связывали по две, а то и по три, чтоб изобразить пушистость.

Но сначала они стояли у всех на балконах – идешь по городу – балконы заколосились – о! Новый год! Или лежишь, засыпаешь, а мама пойдет на балкон белье вешать, а оттуда хвоей как пахнет! Щастье-щастье.

Я не покупала елку лет 25. Гордясь своим экологическим сознанием, ставила искусственную. Думала – это цивилизованно. И потом еще эти иголки в ковре, в волосах и за плинтусом, которые выметаешь до мая. А теперь выясняется, что елки, которые продают, – это либо подлесок, который все равно гибнет, либо специально выращенные к Новому году деревья (которые все равно уже срубили). А теперь выясняется, что мой глубоко внутренний ребенок чуть не погиб там, у меня внутри, пока я носилась со своей взрослостью, цивилизованностью и «зеленым» мышлением.

Вода поменяла вкус, в конфетах «Ассорти» уже нет «белой» начинки, воздух грязный, в мире война за бакс, битва за нефть и человечество в опасности. А я боялась одну елку срубить. И получила минус один праздник в свою жизнь. Минус один праздник из двух.

Нет уж, экологическое сознание – хорошо, счастливый ребенок (один внутри, два снаружи) – бесценно.

Воротишься на родину

Воротишься на родину и вечером в темноте слышишь, как во дворах почему-то пахнет травой и весной, а утром в окно бьет солнце, какого в Москве не было с августа. На щеке нагревается квадратик. И обступают звуки, возвращающие приблизительно в четыре года. Вот где я давно не была. Лет 38.

Тут у котов круглый год март, они завывают, они орут жуткие горловые песни, отчаянно призывая к отношениям. Им не лень, им очень хочется. У тысячи воробьев в пирамидальном тополе утренняя планерка, на которой все галдят и все не по делу. Машина газует долго и с удовольствием, водитель ее завел, но не уезжает, будто хочет погарцевать. Простыня полощется на ветру, буквально навевая мысль о парусах и фрегате. Все это одновременно. Потом приходит женщина и кричит: «Рыба! Рыба!», легко перекрывая котов. Я вспоминаю, что на родине никому не жаль вкладываться во взаимодействие с внешним миром, общение и продолжение рода.

Например, в моем московском дворе живут два солидных ворона. По ним сразу видно, что они живут тут на сто лет дольше любого, и это их собственные два дерева, три крыши и, конечно, козырьки и портики. У них свой режим, и быт налажен. Суетиться им незачем, чаще всего они сидят неподвижно. (Я тоже). Издалека примечают, если положишь горбушку на подоконник, медленно подлетают, требовательно смотрят боком в окно и уносят корочку куда-то к себе на кухню. Их сменяют деликатные бледные синички. Тук-тук-тук. Бывает, у меня это самые серьезные внешние события за день. Дальше тишина.

В Москве с трудом заряжаешь батарею и расходуешь зарядку бережно, порционно, только на самые необходимые звонки и действия. В Махачкале вспоминаешь, что есть много всего, что заслуживает внимания, и начинаешь подозревать, что именно оно и называется жизнь.

Всегда есть варианты

– Устала.

– Приезжай домой.

– Что там делать?

– Махачкала идеальна, чтобы не делать ничего.

Но ведь хотелось же найти разумную пропорцию труда и отдыха. Планировалось как побег из мегаполиса с целью сосредоточиться на главном: работе, работе и работе. Типа, что в Махачкале еще делать? На рынок, что ли, ходить за бараниной? Да никто уже сам не готовит, все заказывают с доставкой. А дальше что планировалось? Ну, выловить релакс, выловить гормон, потом выловить бодряк. И все это удалось. Кроме работы.

Понимаете, у меня с Махачкалой общий уровень влажности и атипичная любовь к ветрам. Из-за влажности Махачкала растворяется во мне, а я в ней – мгновенно. Один вдох смешанного (морской со степным) воздуха в районе аэропорта Уйташ, и вот оно: есть контакт. Ты внутри родного аквариума, родного болота. Зелено, мутно, сидишь, немножечко разбухаешь.

Но тут налетают ветра. Ветра полощут, болтают, продувают насквозь вместе с волосами и межполушарными связями, и я никак не могу собраться. И работать, работать, работать. Увлажняюсь и полощусь на ветру. Дышится хорошо, вороны летают, чайки, иногда туман, иногда дым, пахнет то мусоркой, то лимонным кремом, уличные коты на своих постах – никакая экология зверское либидо не берет.

Тут никого ничего не берет. Свободное жонглирование временем, роскошные привычки, семейные ценности, всюду жизнь и не служебные, но очень важные дела. Любые мировые тенденции игнорируются или подвергаются обструкции. С 1 января идет дождь, подоконник в спальне очень чувствительный: сутками транслирует ветер и дождь – тоже полощется, усиливает ураганные порывы и стаккато дождевых капель.

Хочется слушать свой подоконник и греть пироги в духовке. Стройные слова в московских текстах ускользают, проходят по касательной от ближайшей извилины. Жизнь выскальзывает из всех графиков, перетекает в интуитивное существование. Тепло или холодно, острое или сладкое, каблуки или кроссовки, с неба льет или сыплется манкой?

Иногда между домами видно 30 сантиметров зимнего моря цвета грифеля. В принципе всегда знаешь, где оно. И едешь либо вдоль, либо К, либо ОТ него. Бывает, море только пахне́т и даже не покажется, но присутствует и волнует рядом. К нему хочется. Так просто и подышать. И чтоб на кожу осела соленая морось.

Влажность заползает через кожу, ты расслабляешься, а если вдруг и солнце в окно, и воробьи истерически чирикают, тут же появляются эти прекрасные махачкалинские мысли «сегодня уже ничего не делать и пойти к Лене поговорить, как жить дальше. А по дороге купить тот новый тортик, очень легкий, понимаете, без теста почти…» – «Он невероятный», – сказал Махмуд. А когда Махмуд говорит «невероятный» – значит, надо как минимум пригубить.

А щучья икра, страшно свежая, пахнущая уютным речным дном, да на свежем хлебесмаслом… С корочкой. А кофе надо брать только «живой» и молоть в армянской кофемолке в пыль. В пыль! Только так! Иначе ерунда получается.

Сегодня прям с утра сяду и ка-а-а-ак поработаю, думаю я. А с утра начинаются резкие движения в окружающей атмосфере. Салюты, салаты, компоты. Ты едешь к нам или нет? Открой вон тот баллон! Это черная смородина или виноград такой? Терпкий.

А чуду с тыквой?

«В том кафе закажи, где они добавляют специю прикольную…»

– Э-э-э, гараж! Прикольная специя – это тмин!

* * *

– Новую «выпечку» пробовали? Название пафосное, но лимонник шикарный.

– Я не могу есть в кафе, где даже на блюдце золотая лепка, не говоря о стульях и потолке.

– Говорю, лимонник попробуй там.

* * *

– Шамайка – это рыбка, как тарашка, только жирней, классика к пиву. Взять?

* * *

– С охоты зайца привезли, готовят в гараже там. Три дня охотились на трех машинах, два раза застряли, толкали, ночевали в поле, привезли одного зайца. Но вкусный был, базару нет.

* * *

– Юля открыла салон красоты. Надо идти и делать там ВСЕ! Можно так? Прийти и сделать там сразу ВСЕ?

Оказывается, для того в Махачкале и на земле существуют салоны. Идешь сначала туда, делаешь ВСЕ, и только потом без единого пятна и волоска на солнце – по гостям и свиданиям.

Завтра точно. Решаю я и верю в себя, как учат коучи. Завтра поработаю. В инет ни ногой, в город тем более – сосредоточусь и-и-и-и!

Но вот прекрасная мысль про массаж. В Махе дешевле, и ездить недалеко. Надо ловить момент. Начинаю ходить на массаж. Возникают странного рода проблемы: «Куда-куда ты? И что теперь? Из-за твоего массажа пять человек будут сидеть и не начинать?»

А еще хочется к Савельевой на дачу. У нее в январе цветут ирисы и розовеют маленькие клубнички на грядках – просто, чтоб сделать Савельевой приятное. Как в сказке «Двенадцать месяцев». Потому что Савельева – художник, она на светлой стороне.

Дальше обступают девочковые заботки. На ногте облетел новогодний шеллак, надо обновить, записываемся. У сережки оторвалось ушко и потерялся маленький камешек, надо отдать в ремонт в ювелирную. Договариваемся, едем.

– Девушка, ало, вы почему не выходите к такси? Водитель 20 минут ждет.

– Я уже доехала куда надо и чай пью. Это не ваше такси было?

– А это вообще такси было? Вы уверены? В следующий раз осторожней.

И все заверте…

Дел становится все больше, и все важные, мыслей не остается. А если появляются, их тут же можно заесть, запить, от них можно уехать в поле, в горы, к морю, заползти в подвал играть в нарды или, наоборот, сходить посмотреть на скульптуру и графику и прочее очень актуальное искусство.

– Что на выставку не пришла? Нет, это другая. Вчера была в музее города, а та в галерее. А завтра…

* * *

– В горах сейчас красиво, но холодно. Можно поехать на лыжах кататься в Чендыр-Чиро. Вчера пацаны вернулись, сказали: «Снег есть». Что тебе еще надо, чтоб кататься? Умоляю, какой сервис?

* * *

– О лимонады! Ручная работа, прям при нас? Сколько видов? Будем сначала смотреть, потом пробовать. Махмуд, может, давай прямую трансляцию? Почему? Да у вас сутками живут в состоянии прямой трансляции в инста!!

– Тут ниче не ловит.

* * *

– Ты далеко? На углу семки возьми и папиросы.

* * *

– На кабана – едем? С тепловизором метров с трехсот каждая мышка видна. На снегу! Ночью! Зайцы, лисы, волки попадаются…

* * *

– Видел глаза? Это лиса, стреляй!

Лиса почему-то остановилась. Стояла, смотрела в нашу сторону, приглядывалась зачем-то, упала на бок. И через минуту уже лежала в машине спиной ко мне, тело и роскошный хвост болтались в разных амплитудах, и сразу запахло, как в вольере зоопарка, диким зверьком.

– Ну вы убийцы.

– Ты молчала, пока я целился.

* * *

– Папа, я так на тебя похожа, даже в мелочах.

– Я это замечаю и вздрагиваю!

* * *

– Приезжай вечерком, будем играть в слова.

– Да ладно. Это как в города, что ли?

– Ну ты не в теме. Англичане называют это скрабл, а советская промышленность переименовала в «Эрудит».

Махачкала и скрабл!

* * *

– Халилов, он, понимаешь, он – художник! Он любое пространство превращает в выставочное, сразу с готовой выставкой. Вон, взял написал на стенке «Всегда есть варианты». Теперь ходишь по комнате, говоришь, например, по телефону о сложном и читаешь: «Всегда есть варианты», «всегда есть варианты»… Надо об этом помнить. Как-то разряжает обстановку, отменяет напряжение. Потому что всегда есть варианты. Они правда есть.

* * *

– Махмуд, тебе пошла бы маленькая стильная корона.

– Не, не хочу.

Вернулась в Москву, думаю, ну что тут делать? Только работать, работать и работать.

Задумчиво перестирала свои влажные махачкалинские наряды и затосковала навеки.