Текст книги "Ведьмы и герои. Феминистский подход к юнгианской психотерапии семейных пар"

В тот период, когда Юнг и Салливен продумывали системы интерпретации бессознательных, или символических, процессов мышления, на них оказали серьезное влияние современная биология (этология) и антропология. Оба ученых были уверены в том, что процессы бессознательного мышления нельзя выразить через рациональные высказывания и что их нельзя полностью объяснить воздействием скрытых побуждений или инфантильных импульсов. Иными словами, ученые попытались представить символическую коммуникацию и коммуникацию посредством жестов как особые формы человеческого самовыражения, совершенно отличные от рационального, облекаемого в словесную форму, мышления. При интерпретации бессознательных процессов мышления оба ученых стремились выйти за границы философского дуализма и картезианской дихотомии.

Признавая «нормальность» дезинтеграции человеческой личности, и Юнг, и Салливен исследовали дихотомию «психическое здоровье – психическое заболевание». Интерпретируя все проявления человеческой личности, Юнг и Салливен изучали дихотомические пары: любовь – ненависть, агрессия – подчинение, хорошо – плохо, правильно – неправильно и врач – пациент. В процессе работы Юнг пришел к выводу, что в результате развития личности должно преобладать не рациональное мышление, а продуктивное сочетание сознательного и бессознательного мышления. А Салливен был уверен в том, что система межличностных отношений включает в себя и конкурирующие, и мирно сосуществующие психические реальности, число которых невозможно сократить, поэтому их нужно тщательно учитывать в каждом случае взаимодействия людей.

Иллюстрацией постулата Салливена об определенном неснижаемом числе конкурирующих психических реальностей, или смыслов, могут служить его аргументы против одного распространенного утверждения, заключающегося в том, что люди, страдающие шизофренией, боятся устанавливать близкие отношения с другими людьми и ведут себя отчужденно и враждебно. Салливен утверждал, что враждебность шизофреников – это их способ выражения потребности в общении и любви, а проявление ими враждебности – это единственно возможное для них средство добиться желаемого. Иными словами, внешние проявления враждебности шизофреником, например его плевки и удары, следует понимать как его стремление установить контакт, – то есть интерпретация Салливеном действий больного совершенно противоположна обычному пониманию агрессии. Современные терапевты, последователи Салливена, используют определения типа «злобный смех» или «враждебная симпатия» при описании таких эмоциональных символических реальностей. Однако на уровне эмоционального и символического выражения мы не можем «отсортировать» реальность с помощью наших обыденных смысловых атрибутов.

И Юнг, и Салливен утверждали, что все мы – не больше, чем «просто люди», которые могут интуитивно почувствовать или понять друг друга, причем очень быстро и очень точно. Утверждение, что шизофреники думают и ведут себя совершенно иначе по сравнению с другими людьми, свидетельствует об отказе от понимания иррационального способа самовыражения. Но Юнг и Салливен упорно настаивали на том, что каждый из нас может понять эмоциональную направленность (но не смысл фантазий) шизофренического мышления через непосредственное восприятие эмоциональной сферы. Мы «чувствуем» ярость злобного смеха и тепло враждебной симпатии, хотя на рациональном уровне можем отрицать эти чувства.

С точки зрения Салливена, любая человеческая личность формируется благодаря отношениям с другими людьми и способности одного человека установить «общность взглядов» с другим человеком. С точки зрения Юнга, человеческая личность (т. е. ее архетипические черты, выраженные посредством жестов и образов) в основном является универсальной и архаичной. Юнг в большей степени концентрировался на понимании архаичной символики, проявляющейся в интрапсихической сфере или при интроспекции. Салливен же изучал межличностное взаимодействие, которое позволяло ему понять, какие человеческие качества остаются практически неизменными в течение длительного времени. Независимо от того, уделялось ли больше внимания интрапсихическому или межличностному взаимодействию, их обоих интересовали общечеловеческие, универсальные и постоянные черты личности. А теперь обратимся к воображаемому диалогу этих ученых и попробуем определить, в чем заключается сходство и различие их точек зрения.

Межличностное и интрапсихическое: воображаемый диалог Юнга и Салливена

Салливен: Доктор Юнг, мне хотелось бы начать с самых общих положений и с рассмотрения сходства и различий наших теорий, чтобы обсудить некоторые особенности наших взглядов на психотерапию и рассказать о них читателям. По существу мы оба разделяем идею «конечности» в вашем объяснении смысла психических явлений. Эту идею вы развили в своем эссе о психической энергии, она противопоставляется психоаналитической теории либидо как сексуального или чувственного влечения. Если я правильно понимаю, вы описали смысл психических явлений с точки зрения их целей, так сказать, постфактум. По-моему, эмпирическая психология, как правило, открывала причинно-следственные связи самым примитивным способом. В теории и на практике психоанализ занимался поиском «истинной причины» проявления силы, скрытой за внешним явлением. Начиная с 1924 года, когда я изложил несколько своих ключевых идей в отношении шизофрении, я все время утверждал, что нам необходимо в первую очередь взять за основу предположение, что действия пациента являются целенаправленными, а потому мы должны искать скрытый в них смысл. Если во всех моих трудах существует хотя бы одна фундаментальная концепция, то она заключается в том, что психические явления обязательно имеют цель, а значит, их следует понимать исходя именно из этой конечной цели, а не из любой причины, выбранной произвольно.

Я полагаю, что в данном случае мы применяли похожие подходы, но я хотел бы кое-что для себя прояснить в вашем объяснении конечности психической энергии. Вы подчеркиваете отличие своего подхода от телеологической теории психической энергии. Мне бы очень хотелось провести различие между вашим пониманием конечности и телеологией, потому что тогда мы смогли бы точно узнать, насколько правильно мы трактуем символы, да и весь смысл человеческой жизни.

Юнг: Я старался избежать употребления понятия «телеологический», так как оно ассоциируется с психологией Альфреда Адлера, а, на мой взгляд, в рассуждениях Адлера о вымышленной цели или намерении, объясняющих наличие у человека мотивации, содержится один неверный аргумент. Согласно идеям Адлера и подавляющему большинству телеологических объяснений мотивации, цель или ожидаемое окончание действия с самого начала каким-то образом потенциально содержится в самом развитии действия. Например, Адлер предполагает, что цель невротических фантазий заключается в достижении ими такой степени развития или такой силы, которая позволяет им развиваться дальше. Я с этим не согласен. Мое понятие «конечности» заключается в том, что смысл события можно узнать только после того, как это событие уже произошло. Мы можем лишь исследовать ряд уже произошедших событий и в результате этих наблюдений прийти к гипотезе о наличии в них смысла. Таким образом, моя концепция психической энергии – это не идея о наличии у человека силы, которая подталкивает или задерживает психические процессы; психическая энергия – это абстракция (гипотетический икс), которая позволяет объяснить цель или смысл события уже после того, как оно уже произошло.

Психическая энергия – это конструкт, который был выделен в процессе длительного наблюдения за тематикой и структурой значений разных событий в жизни человека. Разумеется, меня больше всего интересуют те события, которые на первый взгляд кажутся чисто случайными, т. е. просто происходят одно за другим. Фрейда, Адлера и вас, как и многих других, тоже очень интересовали события, которые сначала казались совершенно случайными: оговорки, образы сновидений, остроты. Например, события, происходящие в сновидении, мы можем считать абсурдом или следствием несварения желудка, вызванным слишком плотным ужином. Но если посмотреть на сновидение человека в контексте других его сновидений за какой-то период времени, мы можем увидеть некое подобие цели или структуры сновидения, а также найти соответствие между конкретным сновидением и поведением и желанием сновидца.

Понятие психической энергии, лежащее в основе понимания человеческой мотивации, опирается на предположение, что человеческое поведение является целенаправленным, если рассматривать его в контексте всей жизни человека. Понятие «энергия» вводится для того, чтобы объяснить связь одного психического явления с другим, но само это понятие субъективно, и, по всей вероятности, оно является одним из следствий присущего нам научного мировоззрения.

Вы ввели понятие психической энергии, которое базируется на тревоге как на первичной мотивации. Насколько я понимаю, вы различаете тревогу как разновидность дезинтегрирующей энергии и другой вид энергии, выполняющей функцию интеграции. Не могли бы вы развить свою мысль относительно этих различий? Мне будет особенно интересно сопоставить свое понятие Тени с вашей концепцией, объясняющей связь тревожности с защитной функцией.

Салливен: Да. Прежде всего, мне кажется, что ваша идея Тени лучше всего соответствует выделенной мною самой эффективной защитной функции, которую я назвал «избирательным невниманием». Ваша идея Персоны, маски, создаваемой человеком для исполнения его социальной роли, наверное, лучше всего соответствует моему представлению о защитных функциях в «Я-структуре». Во-первых, позвольте мне остановиться на понятии тревожности, так как она связана с мотивацией и защитными функциями. Для этого сначала следует подробно рассказать об основных положениях, которые легли в основу созданной мной теории личности, и основных проблемах, с которыми человек сталкивается в жизни. Но прежде чем это сделать, я хотел бы поинтересоваться: есть ли у вас ко мне другие вопросы?

Юнг: Я хотел лишь отметить различия в категориях и образах, которые мы используем для описания психики. Хотя мы изучали некоторые весьма схожие психические процессы, мы избрали совершенно разные способы их описания, и мне бы хотелось вернуться к этому различию после того, как вы объясните, каким образом идея тревожности связана с вашей общей теорией.

Салливен: Следует начать с основного постулата моей психологии межличностных отношений, которому я дал следующее название: «Так решил один гений» – и который можно соотнести с вашей идей «коллективного психического». Вот его содержание: любые конфликты в отношениях между людьми, если они не обусловлены различиями в языке и обычаях, возникают из-за разницы в уровне их личностной зрелости. Опираясь на этот постулат, я настаивал на том, что мы, психотерапевты, способны понимать даже самые эксцентричные и непреднамеренные поступки большинства людей с явными психическими отклонениями. Наверно, вам известно, что личность для меня выражается через совокупность относительно устойчивых жизненных ситуаций, возникающих при межличностном взаимодействии. Эти ситуации межличностного взаимодействия характеризуют уровень развития человека или степень его зрелости и проявляются в типичных для него способах коммуникации. Мой клинический опыт позволил мне выделить три типа коммуникаций, или реальностей, характеризующих межличностное взаимодействие. Вы увидите, что в чем-то они соответствуют стадиям развития ребенка и в той или иной мере могут присутствовать и у любого взрослого.

Коммуникация первого типа – прототаксическая. Она предшествует символической коммуникации и осуществляется через ощущения и кинестетическую деятельность. Примерами внешнего выражения коммуникации прототаксического типа могут служить смех, сосание, объятие, покачивание, чихание и вздохи. Способность к коммуникации такого типа появляется у младенца еще до развития у него устойчивой способности различать в своем окружении значимые для него визуальные и слуховые образы.

Коммуникация второго типа – паратаксическая – характеризуется наличием особых образов или символов. Этот способ коммуникации использует образы, которые по своей сути уникальны и субъективны и смысл их дано понять далеко не каждому. Связь между самими символами оказывается более значимой, чем связь символов с реальностью, в которой они существуют: например, «хорошая грудь» и «плохая грудь» или «тревожная мать» (которая воспринимается как пустая грудь) и «хорошая мать» (которая воспринимается как грудь, полная молока). Выраженные в образах и символах, эти эмоции не имеют прямого соответствия с переживаниями других людей. Паратаксическая коммуникация – это довербальный способ коммуникации, в котором неразделимая целостность восприятия разбивается на гештальты. Само паратаксическое образное представление изначально связано с ощущениями комфорта и дискомфорта и с ожиданием этих ощущений. Мы можем рассматривать эти образы как аффективно заряженные, изначально сформированные «предпонятия». Они появляются у каждого из нас, когда мы видим сны, в процессе воображения или творческого самовыражения.

Третий тип коммуникации нам известен лучше. Я называю его синтаксической коммуникацией, так как она происходит посредством общеизвестных и общепринятых символов и образов. Большая часть нашей синтаксической коммуникации основана на общности во взглядах и взаимном согласии между людьми. Этот тип символического выражения основан на принципах, которые либо являются общепринятыми, либо предлагаются человеком или группой людей, с которыми осуществляется коммуникация. В детстве синтаксическая коммуникация начинается с систематического овладения речью и употребления общепринятых символов. Кроме того, общность во взглядах позволяет нам постоянно чувствовать собственное Я в процессе общения с другими людьми.

Мышление – это деятельность головного мозга, проявляющаяся в функционировании абстрагированных от событий материальной жизни символических выражений. Символы низшего порядка не содержат в себе никакой абстракции. Они относятся к коммуникации прототаксического типа или к коммуникации, построенной на передаче ощущений, и включают в себя все формы двигательного поведения и жестикуляцию, которые понятны любому человеку. И в младенчестве, и при самой острой форме шизофрении основными средствами такой коммуникации являются выражение лица и положение рук и ног. Такие выражения нельзя точно интерпретировать или понять вне отношений «мать – младенец». Но при взаимодействии взрослых людей они по-прежнему отражают их основные эмоциональные потребности и состояния.

Изменение потребности и ее удовлетворение приводят к установлению коммуникации прототаксического типа. Ощущение комфорта в результате насыщения отличается от ощущения дискомфорта, вызванного напряжением. Младенец, испытывающий состояние напряжения, а затем и насыщения, постепенно развивает способность предвидеть или ожидать наступление облегчения при соответствующем действии. Младенец выражает свою потребность в плаче, хватании, сосании и т. п., а мать или человек, выполняющий ее функции, отвечает на его действия проявлением нежности и заботы. Основополагающая человеческая потребность и универсальная движущая сила – это потребность в ласке и отзывчивости. Комплементарная потребность матери заключается в выражении соответствующего удовлетворения или в проявлении нежности.

Напряжение, создаваемое тревожностью матери или заменяющего ее человека, может отрицательно повлиять на динамику отношений «потребность – нежность» между младенцем и ответственным за него взрослым. Тревожность – это просто дезинтегрирующее напряжение, не имеющее цели или явных средств облегчения. Тревожность возникает в Я-структуре матери (или заменяющего ее человека) при появлении какой-то угрозы ее самооценке. Если человек, выполняющий материнскую функцию (это может быть старший брат или сестра, мать или отец), ощущает напряжение, вызванное тревожностью, в фундаментальной динамике отношений потребность – нежность между матерью и младенцем, оно ощущается как разрыв и дезинтеграция. Если же напряжение, вызванное тревожностью, возникает у младенца, как, например, в случае пустой груди (которая кажется «хорошей грудью», но не удовлетворяет чувство голода), это напряжение отличается от напряжения, вызванного другими потребностями. Отличительная черта напряжения, вызванного тревожностью, – это отсутствие любой, связанной с ним специфики. Отсутствие каких-либо действий ребенка, в особенности плача, постепенно приведет к снятию этого напряжения. При повышении тревожности ребенка повышается тревожность матери (или заменяющего ее человека), и уже никакие, даже самые умелые действия не помогут восстановлению между ними нежных отношений.

Далее, если тревожность младенца и матери (или заменяющего ее человека) становится чрезвычайно острой, а плач младенца – особенно сильным, неосознаваемая тревога может слиться с ритмом дыхания, и тогда инфантильный страх превратится в ужас. Эту материнскую тревожность можно снять, только отделив на всю ночь мать от младенца. Если острая тревога такого типа слишком часто мешает ребенку чувствовать материнскую нежность, он научится от нее защищаться, проявляя общую апатию и отчуждение, как это происходит при инфантильной шизофрении.

Коммуникация взрослых людей, осуществляемая посредством переживания или совершения какого-то действия (например, засыпание), – это прототаксическая коммуникация. В состоянии усталости и при ощущении тревожности у нормальных людей, а также во время обострения психоза у паранойяльных и гебефренических шизофреников мы наблюдаем прототаксическую коммуникацию. Наверное, самой сложной и трудно распознаваемой формой прототаксической коммуникации у взрослых шизофреников является смех. У пациентов-гебефреников, которым присуща самая серьезная регрессия по сравнению с другими шизофрениками, смех становится характерным симптомом. Их смех может выражать презрение, ненависть, отчаяние, страх и ярость в форме, настолько отличающейся от вербального выражения этих чувств, что тем терапевтам, которые обращают внимание только на слова, этот смех кажется совершенно неуместным.

Итак, воздействие вызванного тревожностью напряжения дезинтегрирует или прерывает фундаментальную динамику, создающую непрерывность межличностного взаимодействия. Напряжение, вызванное потребностью, например потребностью в нежном отношении или в пище, оказывает интегрирующее воздействие на развитие базовой динамики человеческих отношений. Я хочу подчеркнуть особую важность напряжения, вызванного чувством голода. Интеграция этого чувства, направленная на его удовлетворение, создает напряжение, которое побуждает младенца выразить свою потребность, а мать (или заменяющего ее человека) – удовлетворить ее. Непрерывная связь между выражением потребности и проявлением человеческой нежности становится основой развития предвидения и речи.

Излишне говорить о том, что связь между голодом, межличностным взаимодействием, пищей и паратаксической символизацией крайне сложна и не слишком понятна. Если младенец постоянно испытывает ощущения комфорта и дискомфорта, и эти ощущения сопровождаются все более ясным предвидением действий, необходимых для получения удовлетворения, то постепенно у него возникнет персонификация, т. е. индивидуальное слуховое, визуальное, кинестетическое и обонятельное представление о нежной матери. Точно так же у младенца может возникнуть персонификация плохой, тревожной или ужасной матери. Такие персонификации как бы охватывают всю совокупность восприятия младенцем матери и заменяющих ее людей, и тогда у него формируется некий собирательный образ, а не образ одного конкретного человека. Младенец не персонифицирует свою мать, а скорее собирает совокупность своих ощущений в аффективно заряженных представлениях «хорошей» и «плохой» матери.

Юнг: Разрешите мне вас прервать? Мы оба признаем, что пожирающая Ужасная Мать и заботливая Великая Мать – это не конкретные люди. Как образ и идеал мать оказывает более сильное побуждающее воздействие, чем любой обычный человек. Символический образ матери – это порождение фантазии, и его нельзя выразить в обычных понятиях. Это образ глубинной психической реальности, которая настолько архаична и фундаментальна, что ее можно уловить, да и то весьма смутно, лишь благодаря чрезвычайно развитой интуиции.

То, что вы называете персонификацией материнской фигуры, я называю архетипическим образом. Мое понятие охватывает инстинктивное стремление младенца создавать образ матери, а также реальное ощущение им материнского отношения. Постоянно встречающееся символическое сходство всевозможных образов матери свидетельствует об архетипической природе этого образа; мать символически изображается в виде утробы, могилы, растительности, самой земли и многих других, более простых образов. Я не могу себе представить, чтобы символ матери или Великой Матери возник только в индивидуальном представлении. Разве мы с вами расходимся по вопросу происхождения символа?

Салливен: Не совсем, но возникает вопрос: нужна ли нам целая философия символических форм, чтобы полностью понять смысл, заложенный в человеческих отношениях? Разве не удобнее было бы употреблять более совершенные понятия, выходящие за рамки жизненного пути отдельного человека, или терпеливо и внимательно наблюдать за межличностным взаимодействием и создавать термины для описания таких наблюдений?

Юнг: Во второй половине жизни клиническая работа с пациентами заставила меня обратиться к изучению философии и религии великих мировых культур. Хотя я и не собирался выходить за границы клинической психологии, мне все же пришлось приобщиться к изучению мировых религий и поблуждать по философским лабиринтам, чтобы объяснить смысл образов, возникавших у моих пациентов. Однако позвольте мне на этом остановиться, чтобы вы смогли закончить изложение своей теории личности.

Салливен: Несомненно, мы еще вернемся к этому различию в наших подходах. Во всяком случае, совершенно ясно, что паратаксические символы отличаются от слов. Слова имеют определенное происхождение и конкретное значение. Паратаксические образы трудны для понимания, так как они представляют собой сложное сочетание индивидуального и универсального, буквального и воображаемого.

«Паратаксическое искажение» терапевтических отношений должно быть единственным искажением, вызывающим серьезную озабоченность терапевта. Отсутствие необходимого разделения Я, Другого и остального окружения при коммуникации паратаксического типа придает этому типу мышления «сверхопределенный» смысл. Слова, обычно указывающие на конкретное сенсорное восприятие, например «здесь» или «там», обретают особый символический смысл, который обязательно следует раскрыть, чтобы понять намерение пациента. Его замечание, например, «здесь так пусто», может относиться к интерьеру помещения; вместе с тем это может быть эмоциональное высказывание о «пространстве» межличностного взаимодействия, в котором пациент не ощущает близости. Излишне говорить, что выявление паратаксических искажений требует более близкого знакомства с пациентом и длительного изучения этой формы коммуникации.

При нормальном развитии паратаксической персонификации младенец делит свое телесное Я с помощью персонификаций «хороший Я» и «плохой Я». Удовольствие от своевременного удовлетворения потребности, от прикосновения рук к гениталиям и сосания пальца способствует персонификации «хороший Я». Персонификация «плохого Я» происходит из-за ощущения неудовлетворенности, возникающей вследствие фрустрации потребностей, грубого обращения с ним и полного или частичного отсутствия материнской заботы. Если тревожность младенца обостряется и учащается либо из-за грубого обращения с ним тревожного родителя, либо из-за чрезмерной фрустрации его потребностей, в ощущении им своего тела может появиться эмоциональная лакуна – «не-Я». Сильный страх, вызванный неприязненным обращением, может привести, например, к тяжелому стрессу, сопоставимому с тем, который возникает в результате удара по голове. Ощущение «не-Я» может возобновляться у взрослых шизофреников, и тогда пациент ощущает свои эмоции как резкие внешние толчки или удары по телу.

Если о младенце хорошо заботятся и уделяют ему достаточно внимания, у него постепенно развивается «Я-структура» персонификаций, развивающих у ребенка способность предвидения и избегания фрустраций. «Я-структура» – это совокупность ожиданий и образов, помогающих избежать фрустрации и тревоги. Эта структура включает в себя функции, которые я назвал защитными, или способы направления в определенное русло потребностей и стремлений. При развитии «Я-структуры» в направлении общепринятой синтаксической коммуникации эти защитные функции, как правило, сводятся к обычной защите от тревоги. Обычные действия, а также привычные зрительные и слуховые способы восприятия защищают «Я-структуру» от тревог и потрясений. Наглядным примером этого может послужить избирательная невнимательность: человек может выбирать определенные элементы из совокупности стимулов и при этом не обращать внимания на то, что он выбирает. Например, он может разглядывать цветочный узор на обоях и совершенно не замечать порванных краев бумаги. Избирательная невнимательность защищает «Я-структуру» от воздействия внешних стимулов, вызывающих тревогу, особенно при межличностном взаимодействии. По-моему, именно избирательное невнимание способствует появлению особой психической структуры, которую вы назвали комплексом Тени. Явления, отмеченные подсознанием, а затем выключенные из сознания, «осознаются» только на определенном уровне, иначе их трудно было бы избирательно заблокировать. Если те или иные феномены постоянно не принимаются во внимание в процессе межличностного взаимодействия, они могут накапливаться вокруг персонификаций «плохой Я» и ограничивать индивидуальные реакции участников.

Последний аспект развития личности, который я хотел бы отметить, – это процесс развития языка как общепринятой символической системы. Этот процесс начинается в младенчестве, где-то в интервале между девятью месяцами и двумя годами. При коммуникации синтаксического типа человек использует совокупность общепринятых символов, с помощью которых он может выразить чувства, описать образы и изложить свои мысли. Коммуникация эффективна лишь в том случае, если она значима для партнера. Общность во взглядах – это основа психического здоровья человека, ибо она позволяет нам узнать подлинность своего переживания и повысить свою самооценку. Достоверность синтаксической коммуникации способствует развитию чувства собственной значимости и последующей интеграции личности, выходящей за границы динамики базовых потребностей. Общность взглядов в близких отношениях с человеком противоположного пола, по-моему, является важным признаком эмоциональной зрелости партнеров. Как видите, понятие, которое вы называете архетипом Самости или тенденцией к интеграции личности, я логически вывел из представлений о нормальных стабильных человеческих отношениях. Неразрывность человеческого бытия и уверенность человека в самом себе зависят от общности во взглядах партнеров на ценности и на необходимость проявления нежности и доброты.

Я закончил свое затянувшееся выступление, и теперь мне хотелось бы услышать ваши комментарии.

Юнг: Предрасположенность к интеграции ощущения «самости» в непрерывное сознание субъекта, т. е. в его Я, я назвал архетипом Самости. В первой половине жизни человека, которую вы описали, упомянув очень важные подробности, происходит процесс отделения и дифференциации родительских комплексов от эго-комплекса. Те ощущения, которые сначала относились к Я и не-Я, возникают из изначальной целостности. Как только достигается прочное и устойчивое ощущение Я, происходит процесс реинтеграции тех комплексов, которые выделились ранее из исходной целостности. В своей клинической практике я уделял особое внимание особенностям развития личности в тот период, когда человек, наконец, обретает способность устанавливать устойчивые близкие взрослые отношения, т. е. после начала нормальной деятельности Эго.

Я хочу перейти к проблеме индивидуации взрослого человека в среднем и более старшем возрасте, чтобы вернуться к теме, затронутой нами ранее, т. е. к причинам, побудившим меня создать философскую психологию, или максимально обобщенную систему для понимания символического языка разных культур. По-моему, вы спрашивали, как можно было бы назвать мое метафизическое или метапсихологическое рассуждение о символах. Мой опыт работы с пациентами, страдающими неврозами и психозами, а также мой личный анализ и изучение сновидений позволяют сделать вывод о том, что миф – это первобытный символический язык. Общие мотивы, проявляющиеся в сновидениях и симптомах, а также в незатейливых предметах первобытного искусства, являются определенными символическими структурами. Тщательное изучение этих мотивов в их оригинальной форме: мифах, ритуалах, искусстве и религии – позволило мне понять их на таком глубоком уровне, который невозможно раскрыть с помощью абстрактных понятий. Для работы с символическими проявлениями человеческой психики необходимо знать формы типичных мифологем, или символических мотивов. Образы – это язык, на котором говорит психика. Синтаксическое значение – это проявление сознательного уровня, который является только одним из уровней психики.

Работая с пациентами среднего возраста и старше, которые находились в состоянии глубокой депрессии (в основном из-за сильного отчаяния и отсутствия смысла жизни), я понял, что для правильной реинтеграции комплексов, не получивших доступа к сознанию благодаря действию ваших так называемых защитных функций, необходим широкий спектр образов. Эти комплексы, конечно же, являются вытесненными аспектами личностной идентичности: Тень, анимус или анима и неосознаваемая Персона. Кроме того, я наблюдал конфронтацию некоторых пациентов с другими комплексами, например, с негативным материнским комплексом, который необходимо было осознать и интегрировать в сознание. В процессе работы над реинтеграцией, или воссоединением Я и не-Я человека, особенно во второй половине его жизни, наиболее эффективными средствами становятся мифологические образы и скрытые оттенки их смысла.