Текст книги "Таинственное наследство (сборник)"

– Этот человек убил ребенка, как убил его отца.

Графиня поняла. Обезумевшая мать превратилась в тигрицу перед убийцей своего ребенка: она бросилась к нему, чтобы растерзать его своими когтями.

– Убийца! Убийца! – кричала она. – Тебя ждет виселица! Я предам тебя в руки палача!..

Но негодяй все продолжал отступать, а несчастная женщина вскрикнула, почувствовав, как что-то шевельнулось у нее под сердцем, и остановилась, бледная, изнемогая… Человек, которого она хотела предать в руки правосудия, в руки палача, этот подлый злодей был отцом другого ребенка, начинавшего уже шевелиться у нее под сердцем.

В конце октября 1840 года, то есть спустя двадцать четыре года после только что рассказанных нами событий, однажды вечером в Риме молодой человек, походивший по одежде и манерам на француза, переправился через Тибр и вошел в Транстеверинский квартал. Он был высокого роста, лет двадцати восьми. Его мужественная красота, черные глаза с гордым и кротким взглядом, большой лоб, на котором виднелась уже глубокая преждевременная морщина, служащая признаком забот и тайной печали мыслителя или художника, словом, вся эта прелестная смесь энергичной молодости и грусти привлекала к себе любопытное внимание и служила предметом тайного восхищения транстеверинок, этих римских простолюдинок, славящихся своей красотою и добродетелью. День клонился к вечеру. Последний солнечный луч, угасавший в волнах Тибра, скользил по вершинам зданий вечного города, бросая пурпурный и золотистый отблеск на окна дворцов и разрисованные стекла церквей.

Погода была тихая и теплая. Транстеверинцы сидели у дверей своих домов: женщины пряли, дети играли на улице, а мужчины курили свои трубки, прислушиваясь – к песне уличного артиста. Он пел, стараясь заработать несколько сантимов в узкой извилистой улице, по которой шел молодой человек.

Посередине этой улицы находился маленький кокетливый домик с плоской крышей, стены его были обвиты ирландским плющом, ветви которого сплетались с лозами зреющего золотистыми гроздьями винограда.

С улицы дом казался необитаемым и запертым. Ни малейшего шума или движения не было слышно за затворенными ставнями его нижнего и первого этажей.

Молодой француз остановился у двери, вынул из кармана ключ и, отперев, вошел в дом. Маленькая передняя из белого и розового мрамора вела на лестницу, по которой он быстро поднялся.

«Где же Форнарина? – думал он, направляясь в первый этаж. – Несмотря на все мои приказания, она все-таки бросает свою госпожу. Плохой же дракон караулит мое сокровище… сокровище неоцененное».

Он тихо постучал в маленькую дверь, выходившую на площадку лестницы.

– Войдите! – сказал изнутри кроткий голос.

Посетитель отворил дверь и очутился в хорошеньком будуаре со стенами, обтянутыми серой персидской материей, с мебелью из розового дерева и загроможденном ящиками цветов, издававших сильный аромат. В глубине будуара на турецком диване полулежало прелестное создание, перед которым молодой человек остановился, как бы ослепленный, несмотря на то, что видел ее далеко не в первый раз. Это была женщина лет двадцати трех, маленькая, нежная, с белым, несколько бледным, цветом лица, с пепельными волосами и голубыми глазами, – цветок, распустившийся под тепловатым северным солнцем и перенесенный на время под жгучее итальянское небо.

Красота этой молодой женщины была поразительна, и те транстеверинцы, кому удавалось ее видеть сквозь решетчатые ставни при наступлении вечера или при восходе солнца, останавливались перед ней в безмолвном восхищении.

Увидев француза, молодая женщина вскочила с дивана – с радостным криком.

– Ах! – воскликнула она. – Как я вас ждала, Арман, и мне казалось, что вы сегодня запоздали более обыкновенного.

– Я прямо из мастерских, – отвечал он, – и мог быть здесь раньше, дорогая Марта, если бы ко мне не пришел кардинал Стенио Ланди, желающий купить статую! Он отнял у меня несколько часов… Но, – продолжал художник (это был действительно французский скульптор, отправленный академией в Рим), – вы сегодня что-то бледнее и грустнее обыкновенного, Марта, вы даже как будто встревожены чем-то…

– Вы находите? – спросила она, вздрогнув.

– Да, – отвечал он, садясь с нею и пожимая с любовью и уважением ее руки, – вас мучает какой-то тайный страх, моя бедная Марта, вы чего-то боитесь… Что же с вами случилось? Говорите же, отвечайте мне!..

– Да, мне страшно, Арман, – сказала она с усилием, – действительно боюсь… Я ждала вас с таким нетерпением.

– Боитесь? Чего?

– Послушайте, – продолжала она с оживлением, – нужно уехать из Рима… Это необходимо! Несмотря на то, что вы спрятали меня в малолюдном предместье большого города, куда никогда не заглядывают иностранцы… Но я ошибалась, думая, что буду здесь избавлена от преследований моего злого гения… Отсюда, как и из Флоренции, мы должны уехать.

При этих словах по лицу молодой женщины разлилась странная бледность.

– Где же Форнарина? – спросил вдруг молодой скульптор.

– Я послала ее за вами, но вы, вероятно, разошлись дорогой.

– Эту женщину я поместил возле вас с приказанием никогда не оставлять вас одну, моего ангела, а она, может быть…

– О, не думайте этого, Арман, Форнарина скорее умрет, чем выдаст меня.

Арман, взволнованный, встал и начал ходить взад и вперед по будуару неровными, поспешными шагами.

– Да что же, наконец, случилось с вами?.. Что вы видели, дитя мое, почему хотите уехать?

– Я видела его.

– Кого?

– Его!

Марта подошла к окну и сквозь решетчатые ставни указала одно место на улице.

– Там, – сказала она, – вчера в десять часов вечера, после того, как вы ушли… Он прижался у этой двери, устремив огненный взгляд на мой дом. Он как бы видел меня, хотя в доме не было огня, тогда как сам он был освещен лунным светом. Я отступила в ужасе… и, кажется, вскрикнула, падая в обморок… Ах! Я очень страдала…

Арман подошел к Марте, усадил ее снова на диван и, взяв за руки, опустился перед ней на колени.

– Марта, – сказал он, – хотите вы меня выслушать, согласны вы верить мне, как отцу, как старому, надежному другу, как самому Богу?

– О да! – ответила она. – Говорите… защитите меня… у меня нет никого, кроме вас, на этом свете.

– Марта, – продолжал художник, – шесть месяцев тому назад я увидел вас в полночь, на церковной паперти, плачущую, на коленях. Вы были в таком отчаянии и так прекрасны в ту минуту, что я принял вас за ангела, оплакивающего погибшую душу, вверенную его попечениям и отнятую у него адом! Вы плакали, Марта, вы просили Бога взять вас к себе, послав вам смерть. Я подошел к вам, взял вас за руку и шепнул на ухо несколько слов надежды. Не знаю, убедил ли вас мой голос или он нашел дорогу к вашему сердцу, но вы вдруг встали и оперлись на меня, как на покровителя. Вы хотели умереть, я не допустил этого; вы были в отчаянии, я отвечал вам словами надежды; ваше бедное сердце было истерзано, я старался излечить его. С этого дня, дитя мое, я был счастливейшим из смертных; да, может быть, и вы не так сильно страдали?

– Да, Арман, вы добрый, благородный человек, – прошептала она, – я люблю вас!

– Увы! – сказал француз. – Я не больше как бедный художник, не имеющий имени и, может быть, даже отечества, потому что меня пятилетним ребенком нашли в море, когда я, цепляясь за обломки, боролся со смертью. У меня нет ничего, кроме моего резца, другой будущности, кроме славы, которой я постараюсь достигнуть, и тогда вы будете моей женой: я сумею вас защитить и заставить весь мир смотреть на вас с уважением. Но, – продолжал молодой человек после минутного молчания, – для того, чтобы я мог защитить вас, я должен знать вашу тайну. Неужели вы опять скажете, как во Флоренции: «Уедемте, не спрашивайте меня!»? Кто этот ужасный человек, преследующий вас? Разве вы думаете, что я не достаточно силен, чтобы защитить вас от него?

Марта сидела бледная, дрожа всем телом и опустив глаза в землю.

– Послушай, моя возлюбленная, – продолжал Арман грустным и ласковым голосом, – разве ты думаешь, что, каково бы ни было это терзающее тебя прошлое, оно может уменьшить мою любовь?

Марта гордо подняла голову.

– О! – сказала она. – Если только любовь не преступление, то мне нечего краснеть за свое прошлое. Я любила горячо, свято, с доверием восемнадцатилетней девушки человека с подлым сердцем, грязной и низкой душой, но которого я считала добрым и честным. Этот человек соблазнил меня, вырвал из родительского дома: этот человек был моим палачом, но Бог свидетель, что я бежала от него, как только узнала его.

– Расскажи же мне, – прошептал он, – расскажи мне все, и я сумею защитить тебя, я убью этого негодяя!

– Ну хорошо, – отвечала она, – так слушайте же.

И, вполне доверяя этому сиявшему любовью взгляду, которым французский художник смотрел на нее, она начала.

– Я родилась в Блоа. Отец мой был честный негоциант, а мать принадлежала к мелкому дворянству нашей провинции. Матери я лишилась десяти лет и до семнадцати прожила в стенах монастыря, в Туре. Вскоре, не выходя оттуда, я познакомилась с моим обольстителем. Отец мой оставил торговые дела, составив себе небольшое, но честно нажитое состояние, и купил в шести лье от Блоа маленькое поместье, куда и привез меня из Тура.

На расстоянии часовой езды от Марньера, так называлось наше поместье, находилось большое имение Го-Куан, принадлежавшее дивизионному генералу графу Фелипоне.

Граф обыкновенно проводил лето вместе с женою и сыном, виконтом Андреа, в своем замке.

Генерал Фелипоне был отвратительный человек; он мучил свою жену и довел несчастную женщину до того, что она состарилась преждевременно и была постоянно больна.

Когда я приехала в Марньер, у моего отца возникли с Фелипоне какие-то недоразумения относительно леса, что и заставило его познакомиться с графом. Меня тоже представили ему.

Виконта Андреа тогда не было, и его ожидали только в конце месяца.

Графиня от души полюбила меня, и мы скоро сошлись с ней душа в душу.

Вскоре приехал и виконт – красивый и надменный молодой человек, и с приездом его здоровье графини, как мне казалось, заметно ухудшилось, и она не раз говорила мне:

– Я чувствую, что скоро умру…

И действительно, через несколько времени после этого, как-то ночью, меня разбудили: из Го-Куана был прислан человек с просьбой, чтобы я приехала к графине, которая умирает и желала бы перед своей смертью повидаться со мной.

Мы застали ее в постели и при последних минутах – священник читал уже отходную; вокруг нее стояла на коленях ее прислуга и горько плакала. Но ни графа, ни виконта не было дома. Мы напрасно искали их.

– Они на охоте, – прошептала больная… – Я их не увижу уж более…

И действительно, они были где-то в лесу, так что чужая рука закрыла ей глаза.

Она умерла ровно в десять часов утра, и последними ее словами было: «Андреа… неблагодарный сын!..»

И я слышала, как старый лакей, стоявший в углу, добавил при этом:

– Это виконт убил свою мать!

Но, представьте себе, мой милый друг, я уже находилась под влиянием этого человека и даже любила его, и он также признался мне в своей страсти ко мне. Не знаю, как это произошло… но не больше как через три месяца после смерти его матери наступила такая минута, когда я верила ему, как богу… когда он произвел на меня какое-то особое, потрясающее действие и приковал к себе.

Тогда-то однажды он сказал мне:

– Марта, клянусь тебе, что ты будешь моей женой, но так как мой отец никогда не согласится на этот брак, то уедем отсюда в Италию, там мы обвенчаемся, а со временем будем надеяться, что отец примирится с нами.

– Ну, а мой? – спросила я в испуге.

– Твой приедет к нам!..

– Но зачем же нам теперь скрываться от него?

– Твой отец замечательно честен, так что ежели мы откроемся ему теперь, то он немедленно отправится к моему отцу и сообщит ему все, и тогда мы должны будем расстаться.

Я верила этому человеку – уступила и последовала за ним.

Темною ночью, на почтовых лошадях, мы уехали с Андреа в Италию в окрестности Милана. Перед отъездом я написала своему отцу письмо, которое и оставила на столе в своей комнате.

В Милане Андреа нанял большой дом, познакомил меня, под видом своей жены, со всей знатью и начал вести веселую жизнь.

Несколько раз я просила его написать моему отцу, чтобы тот приехал к нам, но он всякий раз говорил мне, что имеет известие о том, что мой и его отцы так сердиты, что не захотят видеть нас, и при этом всегда добавлял:

– Погоди!.. Время все изменит!

Я писала сама несколько раз, но все письма мои оставались всегда без ответа; впоследствии я узнала, что людям было строго приказано не относить их на почту, а доставлять их Андреа. Так продолжалось несколько месяцев. У Андреа были лошади и множество знакомых; он веселился, и, пожалуй, можно было бы даже подумать, что я одна из самых счастливых женщин… так, по крайней мере, могло казаться по виду.

На все мои вопросы и напоминания о женитьбе он обыкновенно сердился и нетерпеливо отделывался от меня какими-нибудь пустыми отговорками. Однажды на мое новое напоминание о данном им слове он резко заметил:

– Погоди… когда отец умрет, тогда я женюсь на тебе.

И при виде моего удивления он вынул из кармана листок почтовой бумаги и предложил мне прочесть написанное на нем.

Это было письмо от его отца, я читала его и чувствовала, как я бледнею. В нем было сказано:

«Мой милый сын! Я не вижу ничего дурного в том, что вы обольщаете девушек из наших окрестностей, но я вполне уверен, что вы не сделаете глупости и не женитесь ни на одной из них, так как у меня уже есть для вас подходящая богатая невеста…»

Это письмо выпало у меня из рук, и я с испугом посмотрела на Андреа.

– Что же вы намерены делать? – прошептала я.

– Ждать, – ответил холодно он, – я знаю своего отца… Он способен лишить меня наследства, если я не исполню его желания.

– Но чего же ждать?

– Его смерти, – ответил он, напевая какую-то арию.

С этой минуты я начала его понимать… Он хотел сделать из меня содержанку… я заболела: со мной сделалось что-то вроде горячки. Я молилась, призывала Бога, просила прощения у своего отца. Я валялась в ногах у Андреа, умоляя его возвратить мне мое счастье. Андреа фразировал и насмехался надо мной.

Когда я совершенно поправилась, то обратилась к одному старому священнику и спросила его совета, что мне делать.

– Поезжай, мое дитя, к своему отцу, – сказал он, – Бог милосерден и простит тебя и заставит этого человека исправить свою ошибку перед тобой…

Мой отец!

Я решилась последовать его словам и просить Андреа отпустить меня.

Как-то утром я сообщила ему о моем отъезде.

– Куда же ты поедешь? – спросил он меня. – К отцу, – ответила я.

Ну, если так, то я должен, наконец, сообщить тебе всю истину, – сказал он и подал мне траурное письмо, извещавшее о смерти моего бедного отца.

– Мой отец умер от горя… и я была его убийцей…

– Бедная Марта! – прошептал скульптор, беря за руку молодую женщину.

Марта вытерла глаза и продолжала:

– Мой отец умер, я осталась одна. В первые дни траура он был особенно внимателен ко мне, но скоро все вошло в свою колею, и он по-прежнему стал смотреть на меня как на свою игрушку. Может быть, он и любил меня, но так, как любят статую, собаку, лошадь…

Тогда я решилась бежать от этого человека. Но куда бежать?.. Куда идти?..

Однажды вечером, в театре, Андреа поссорился с одним молодым австрийским офицером, вызвал его на дуэль, которая должна была состояться на другой день.

Оружием были выбраны пистолеты; согласно условию, противники должны были приближаться друг к другу и стрелять по желанию.

Офицер стрелял первый и сделал промах, тогда Андреа продолжал наступать на него.

– Стреляйте же! – кричали ему секунданты.

– Нет, еще не время, – ответил виконт и подошел так близко к своему противнику, что пистолет коснулся его груди.

Офицер не пошевелился и стоял самым спокойным образом.

Другого бы подобная смелость обезоружила, но негодяй не признавал жалости.

– По правде, – сказал он, улыбаясь, – вы еще так молоды, что для вашей матери будет большим горем узнать о вашей смерти.

И при этих словах он выстрелил.

– Презренный, – прошептал с отвращением Арман.

– Это еще не все, – продолжала Марта, вздохнув. – Андреа был игрок, по счастью, ему так везло, что он несколько месяцев подряд выигрывал громадные суммы… Наш дом превратился в игорный, где разорилось множество молодых людей из лучших миланских фамилий. Но наконец и его счастье отвернулось от него.

Однажды ночью, когда они играли в садовой беседке, Андреа проиграл громадные суммы. Все уже разъехались, и виконт играл только вдвоем с бароном Сполетти, который и был его счастливым партнером этой ночи.

Андреа был бледен и взволнован, и его бледность увеличивалась по мере того, как его банковые билеты переходили на сторону барона.

Сполетти играл совершенно хладнокровно, как вообще все люди, которые верят в свое счастье. Около него лежал портфель, туго набитый банковыми билетами, и он отвечал на все суммы, какие только ни назначал Андреа.

Наконец дело дошло до последнего билета в тысячу франков, и он был проигран.

Тогда Андреа дошел до того, что предложил Сполетти играть в долг.

– У меня, – сказал он, – нет здесь больше денег, но мой отец имеет триста тысяч ливров годового дохода.

Я ставлю на слово сто тысяч экю.

Барон подумал и согласился.

– Хорошо, – ответил он, – я принимаю ваши сто тысяч экю, – на пять пуан.

Андреа был бледен и заметно взволнован; он лихорадочно стасовал карты и принял предложенное условие.

Ужасно было видеть эту партию и этих игроков, из которых для одного проигрыш составлял полное разорение, а для другого только потерю того, что им было выиграно.

Барон был спокоен и играл с полной уверенностью в своем счастье.

В две сдачи Андреа записал четыре очка и сразу оживился, но радость его была непродолжительна, в следующую сдачу он проиграл, затем еще раз, и барон, в свою очередь, записал четыре очка.

Партнеры переглянулись.

– Я откладываю партию, – сказал Андреа. Барон колебался.

– Нет, – наконец ответил он, – к чему? И он сдал и открыл карту.

– Король, я выиграл, – добавил Сполетти, – вы мне должны сто тысяч экю.

– Я их удваиваю, – пробормотал Андреа задыхающимся голосом.

Но барон холодно встал.

– Мой дорогой, – сказал он, – у меня принцип – не играть более одной игры на слово. Уже – светло, и я смертельно хочу спать. Прощайте.

Несколько мгновений Андреа оставался неподвижен и жадным взором следил за тем, как барон укладывал в портфель золото и банковые билеты.

Барон пожелал мне спокойной ночи и вышел из беседки.

Андреа встал тоже и пошел его провожать.

У нас в доме уже спали.

Я была тоже расстроена проигрышем виконта и задумчиво стояла у порога беседки.

Прошло несколько минут. Вдруг я услышала крик… – один только крик… а затем я увидела перед собой бледное лицо Андреа. Глаза его горели каким-то особенным блеском, вся одежда его была в беспорядке; в одной руке он держал маленький окровавленный кинжал, а в другой – портфель барона Сполетти. Вся рубашка его была в брызгах крови…

Теперь, в свою очередь, я вскрикнула и бросилась бежать – он не удерживал меня.

Я побежала через сад, наткнулась дорогой на что-то мягкое – это был труп Сполетти, и, уже не помня себя, выбежала из дома и побежала через город до той самой церкви, где ты нашел меня…

– А! Мой ангел, – прошептал Арман, – теперь я понимаю, почему ты постоянно опасаешься этого человека.

– Вы не знаете еще всего, – ответила тихо Марта. – Этот человек отыскал нас во Флоренции и прислал мне следующую записку: «Возвратись немедленно ко мне, иначе твой новый любовник умрет». Вы понимаете теперь, отчего я настаивала уехать из Флоренции. Этот человек был бы вашим убийцей… К чему нам оставаться в Риме, когда он открыл уже нас.

И Марта бросилась в объятия молодого человека и страстно прижала его к своему сердцу.

– Бежим, – говорила она с особенной нежностью, – бежим, мой милый друг, бежим от убийцы.

– Нет, – ответил с особенной живостью Арман, – мы не уедем отсюда, мое дитя, но если бы этот человек осмелился только прийти сюда, то я бы его убил.

Марта дрожала так, как дрожат осенью листья на деревьях во время сильного ветра. Арман посмотрел на часы.

– Я дойду только до своей мастерской, – сказал он, – и вернусь через час. Мне нужно захватить пистолеты. Моя милая Марта, я проведу ночь у порога этой комнаты, и горе изменнику Андреа, ежели он только осмелится показаться сюда.

И, сказав это, скульптор вышел. В дверях он встретился со старой служанкой Форнариной.

– Я видел твою хозяйку, – сказал он, – она ожидает тебя. Запри дверь на два поворота ключа и ни за что не отпирай никому. У меня есть свой ключ…

– Слушаю, синьор, – ответила почти тельно старая служанка и низко поклонилась.

Но едва только Арман отошел от дома, как она слегка свистнула, и вместо того, чтобы запереть дверь, оставила ее полуоткрытой.

На улице было темно и пусто. Когда Форнарина свистнула, то на противоположной стороне улицы показалась какая-то тень, которая медленно отделилась от перил набережной и направилась к домику, где жила Марта; через несколько минут после этого дверь домика полуотворилась, и чей-то голос тихо шепнул:

– Форнарина?

– Я, господин. Это вы, ваше сиятельство?

– Да.

– Хозяин ушел, но он должен скоро вернуться.

– Хорошо, мы будем иметь достаточно времени, – пробормотала тень, и затем незнакомец сунул в руку старой итальянки кошелек, полный золота.

– Возьми и ступай, – приказал он.

– Да спасет вас само небо, – пробормотала старуха, вешая на ладони золото.

А между тем незнакомец вошел в дом и, поднявшись по лестнице, остановился перед комнатой Марты и постучал три раза в дверь.

Молодая девушка задрожала. Это не мог быть Арман, который ушел в свою мастерскую; это не была тоже и Форнарина, входившая всегда без шума.

А покуда она обдумывала это, дверь отворилась, и на пороге показался человек.

При виде его Марта вскрикнула и в испуге отступила назад.

– Это я, – проговорил вошедший и, сбросив с себя плащ, подошел к молодой девушке.

– Андреа!.. – прошептала она, задыхаясь.

– Ну да! Андреа. Неужели тебя удивляет эта случайность?

Марта не отвечала и отступила от него.

– Моя милочка, – продолжал холодно Андреа, – вы оставили меня из-за связи… Но вы должны бы были подумать, что я не позволю вам бежать от меня безнаказанно.

– Послушайте!

– Неужели вы предполагали, что виконт Андреа позволит увезти у себя свою содержанку, и притом еще какому-то скульптору без имени и без состояния.

Виконт сопровождал эти слова насмешливой улыбкой.

Марта опустилась в изнеможении на диван.

– Ну-с, пойдемте, дорогой ангел, – проговорил он с предательской нежностью.

И при этом он сделал несколько шагов вперед и взял ее за руку.

Марта вскрикнула.

– Нет! Нет!.. Уйдите, – шептала она.

– Я так и сделаю, – ответил спокойно Андреа, – но я надеюсь, что вы последуете за мной?

И адская улыбка показалась на его губах.

– Так как, – продолжал он, – я приехал, собственно, за вами. Посмотрите, в конце этой улицы нас ожидают носилки, а на другой стороне Тибра приготовлен почтовый экипаж, который и доставит нас прямо в Неаполь. Я нанял отель в Ишиа… и, собственно, для тебя, дорогой друг.

– Никогда… никогда… – шептала, потерявшись, Марта. – Я вас презираю.

– Может быть, но я тебя люблю, – перебил Андреа. – Я тебя разлюбил в то время… но теперь я все еще тебя люблю. Ты меня презираешь и ненавидишь – это основание для того, чтобы я похитил тебя… Ну, поскорей, моя милочка, накинь на себя какую-нибудь мантилью и следуй за мной… Нам нужно торопиться.

И, говоря это, Андреа схватил молодую женщину на руки.

– Ко мне! Ко мне! Арман! Форнарина! – кричала Марта, тщетно стараясь освободиться из сильных рук виконта.

Форнарина не отвечала, но на улице раздались чьи-то торопливые шаги. Марта узнала их – это шел скульптор. Арман не дошел до своей мастерской и, мучимый особенным предчувствием, вернулся с дороги. Проходя по улице, он купил у одного гражданина кинжал и спешил к своей Марте.

– Арман! Арман! Помоги! – кричала молодая женщина.

– Арман не получит тебя, – нагло ответил Андреа и, вскинув ее на плечи, начал сходить с лестницы.

Марта продолжала бороться.

Арман услышал ее, и в ту минуту, когда Андреа сошел с последней ступени, на пороге показался скульп тор.

– Дорогу! – крикнул Андреа.

– Назад, разбойник! – ответил Арман, хватаясь за свой кинжал.

А! А! – улыбнулся со злостью виконт. – Значит, нужно поиграть ножом.

И, подвинувшись назад, он бросил Марту на пол.

Затем он выхватил свой кинжал, и с минуту соперники оглядывали друг друга.

Комната, в которой они находились, полуосвещалась маленькой лампой, но ее света было вполне достаточно, чтобы молодые люди могли рассмотреть друг друга.

Так это вы, Андреа? – спросил, наконец, скульптор.

– А это вас называют Арман? – задал, в свою очередь, вопрос виконт самым насмешливым тоном.

– Презренный! – крикнул Арман. – Прочь отсюда, негодяй! Пошел вон сейчас же!

– В таком случае отдай мне мою содержанку. Я беру свое… отдай мне ее, и я сейчас же уйду.

– Тварь! – пробормотал Арман, подходя к виконту.

Но Андреа сделал скачок назад и размахнулся своим кинжалом.

– Мне кажется, – заметил он, – что мы собираемся поиграть с этой бедной Мартой.

– Это будет игра смерти для тебя, – ответил ему Арман и бросился на него.

Но Андреа продолжал отступать, как делают это обыкновенно тигры для того, чтобы собраться с силами и вернее напасть.

И действительно, он наконец бросился на скульптора, но его кинжал ударился о кольчугу, которую скульптор имел на себе, и, не сделав ему вреда, соскользнул.

Тогда враги сцепились, нанося друг другу массу ран.

Это была ужасная, ожесточенная драка…

Бились на жизнь и смерть…

Обитатели улицы слышали крики и шум, но считали за лучшее не вмешиваться в чужое дело, говоря, что у прекрасной француженки, вероятно, было два обожателя, которые и встретились теперь».

Битва продолжалась недолго – один из соперников нанес удачный удар другому в горло, и тот, обливаясь кровью, упал на пол.

Тогда победивший, несмотря на то, что сам истекал кровью, подошел к молодой женщине, которая лежала без чувств, и подняв ее, вынес из дома.

Это был виконт Андреа.

А побежденный – Арман…

И в то время, когда он находился в предсмертной агонии, его враг похищал у него ту женщину, которую он любил так, как никто еще, может быть, не любил.

Во вторник 1843 года в одном из громадных домов улицы Дюпере художник Поль Лора давал костюмированный бал.

Все художники, скульпторы, артисты, актеры и актрисы сошлись здесь братски, чтобы повеселиться и отдать должную дань могучему таланту хозяина праздника.

В мастерской, обращенной в большую залу, танцевали маски. И каких только представителей истории нельзя было тут встретить: дамы короля Людовика XV танцевали с пажами Карла V, а в первой кадрили сошлись одновременно королева Елизавета Английская, маркиз де Лаи-цун, Агнесса Зоре и Людовик XIII.

Покуда в мастерской танцевали, некоторые из присутствующих гостей сидели на террасе и наслаждались чистым и свежим ночным воздухом.

Было уже одиннадцать часов, около одной из колонн, на террасе, сидел замаскированный, по виду еще молодой человек в костюме придворного времен Марии Стюарт.

Облокотившись на руки, он, казалось, не принимал ни малейшего участия в веселье, и веселые звуки музыки нисколько не занимали его и не доходили до него.

– Так-то все идет в этой жизни, – шептал он тихо, – люди преследуют счастье и не достигают его… Как вы смешны… вы танцуете, вы поете, и вы ни о чем больше не думаете, и даже не подозреваете, что есть люди, которые плачут и мучаются.

Он мечтал.

Так прошло несколько времени, наконец, он встал и начал тихо ходить по террасе.

В это время на балкон вышел еще один замаскированный, в ярком костюме Дон-Жуана.

– Мне кажется, – начал он, подходя к придворному Марии Стюарт, – что вы так же мрачно настроены, как и ваш кос тюм.

– Вы находите? – ответил тот и невольно вздрогнул, услышав его голос, который, как казалось ему, он уже не раз слышал.

– Мне казалось, – продолжал насмешливо Дон-Жуан, – что вы мечтали о чем-то очень патетическом, если можно только так заключить по вашим последним словам.

– Может быть.

– Не сказали ли вы только что: «О! если бы у меня было золото, то я был бы этим человеком!» – и вы посмотрели при этом на Париж.

– Да, – отвечал придворный, – я даже добавил при этом, что если бы нашелся такой богатый человек, то ему предстояло бы выполнить в этом Париже, который простирается теперь у наших ног, великое дело.

– Вот как, – заметил Дон-Жуан, – ну, а может быть, я и есть этот человек… я…

– Вы?

– Мой старый отец, которому предстоит в самом непродолжительном времени отправиться к своим предкам, оставит мне после себя четыреста или пятьсот тысяч ливров, годового дохода.

– Вам?

– Мне.

– Сколько такой человек может принести истинной пользы…

– Конечно, я и думаю жить в свое удовольствие – похищать чужих жен, девиц и вообще наслаждаться вполне жизнью.

– Бесчестность, – прошептал придворный.

– Полноте, мой милый, бесчестность только и встречается в глупостях. К тому же, говоря таким образом, не нахожусь ли я в своей роли, не Дон Жуан ли я?

И, смеясь каким-то особенным смехом, Дон-Жуан снял с себя маску.

Придворный Марии Стюарт вскрикнул и отступил.

– Андреа! – пробормотал, он.

– Постойте! – заметил виконт (так как это был он). Вы меня знаете?

– Может быть.

– В таком случае, долой маску, добродетельный человек, чтобы я знал, перед кем я развивал свой взгляд на вещи.

– Если это вам угодно, милостивый государь, то я исполню это во время ужина.

– Это почему?

– Я держал пари, – ответил лаконически придворный и вошел в зал.

– Это странно, – пробормотал Андреа, – мне кажется, что я уже слышал этот голос.

– За стол! За стол! – раздалось в это время со всех сторон.

Ужин был подан.

Большинство гостей уже разъехалось, так что ужинало только человек тридцать.

Шумно и весело сели они за стол, и все тотчас же сняли маски.

Один только человек в костюме придворного двора Марии Стюарт не садился и не снимал с себя маски. Он стоял молча сзади своего стула.

– Долой маску! – крикнул ему женский веселый голосок.

– Только еще не теперь, – ответил он.

– Как, вы ужинаете в маске?

– Я не ужинаю.

– Да вы будете же пить?

– Тоже нет.

– Боже мой! – раздалось с разных сторон. – Какой странный голос.

– Господа! Я держал пари.

– Посмотрим, в чем оно состоит.

– Я держал пари, что только тогда сниму маску, когда расскажу таким веселым господам, как вы, печальную историю.

– Черт побери… печальную историю… это что-то очень скучно! – протестовала молоденькая водевильная актриса, одетая пажом.