Текст книги "Потерянные Души"

7

Я буду вампиром, папа.

Уоллас крепко зажмурился и тряхнул головой. – Уйди, Джесси, – пробормотал он. – Не мучай меня. – Он оперся руками о стену кирпичного здания, в котором располагался бар Кристиана, потом оттолкнулся, как бы придавая себе ускорение, и пошел прочь.

Ладони саднило. Он ободрал руки о кирпичи. Он чувствовал пыль и грязь, въевшиеся глубоко в его линии жизни и линии сердца. Но боль в руках не отвлекла его от мрачных мыслей – не прогнала проклятое прошлое, которое вновь навалилось мучительными воспоминаниями. Улицы и дома вокруг как будто расплылись туманом и как-то вдруг потемнели. Теперь он действительно видел Джесси, видел ее такой, какой она была в тот день…

– Я буду вампиром, папа.

Она только об этом и говорила. Она найдет вампира, он ее укусит, и она тоже станет вампиром, и будет пить кровь других (своих любовников, рассуждал Уоллас, любовников, которых он не знал), и превращать их в вампиров. Она была одержима вампирами. Она окружила себя вещами, которые так или иначе были связаны с этой нечистью. Она и раньше любила читать, но теперь круг ее чтения изменился. Теперь на тумбочке у ее кровати лежали только вампирские книжки. Был там и «Дракула», разумеется. Истрепавшийся и весь исчерканный. Как-то вечером, когда Джесси не было дома, Уоллас заглянул в книгу. Некоторые абзацы были обведены карандашом или губной помадой. И еще чем-то похожим на кровь.

Уоллас начал читать, но уже через пару абзацев ему стало противно, и он отложил книжку. Он и не знал, что это порнографический роман. Потом он потрогал линии на листах. Да, это действительно была кровь. Джессина кровь. Она резала себе вены, чтобы черкать в книжке кровью. Между страницами Уоллас нашел несколько лезвий. Там были и другие книги, такие же мерзкие, надо думать, и пузырек с каким-то красным порошком – наверное, из одной из тех лавок вуду, которых хватает во Французском квартале – хотя он ей не раз говорил, чтобы она не ходила в такие места. Нечего ей там делать. Все стены у нее в комнате были завешены плакатами с кадрами из фильмов: жестокие, напоенные кровью глаза, острые зубы в крови, мрачные стены, задрапированные черным кружевом…

– Папа.

Уоллас заставил себя открыть глаза. Он был вовсе не дома, в коридоре у двери в Джессину комнату. Он шел вниз по Бьенвиль, вдыхая прохладный ночной воздух, – он направлялся к реке. Но прошлое снова всосало его в себя, в тот самый день…

Джесси звала его. Десять лет они прожили с ней вдвоем. У них не было никого, кроме друг друга. Десять лет – с того кошмарного дня, когда Уоллас зашел в ванную и увидел Лидию в остывающей красной воде с руками, разрезанными от запястий до локтей. Он – отец Джесси. Кроме него, у нее нет никого. И он должен ответить, если она зовет. Он ей нужен. И он отзовется.

– Папа, – звала она тихо. – Папа.

Уоллас уставился на старенькую картинку на двери в Джессину комнату – мультяшный кролик в заляпанном разноцветными красками комбинезоне пишет малярной кистью слова: ГЕНИЙ ЗА РАБОТОЙ, – потом открыл дверь и вошел из сумрачного коридора в яркий, почти ослепительный свет. Окна Джессиной спальни выходили на солнечную сторону.

Она только что вышла из душа, и ее кожа была свежей, розовой и росистой, как сама весна. Влажные волосы прилипли к щекам. Уоллас смотрел на дочь, и тут зеленое полотенце соскользнуло с ее груди. В последний раз Уоллас видел Джесси голой, когда она была совсем-совсем маленькой, пухлой и несформировавшейся, с розовыми круглыми сосочками и чистой крошечной складочкой между ножек. Но теперь ее грудь налилась и потяжелела, и Уоллас подумал, как это, должно быть, приятно – прикоснуться к этой груди, взять в рот этот сосок цвета спелой клубники. Интересно, какой у него будет вкус?

– Я стану вампиром, папа.

Он вдруг понял, что не может выдавить из себя ни слова. Во рту пересохло, так что даже нельзя было сглотнуть комок, вставший в горле.

– Оденься, Джесси. – У него получился лишь сдавленный шепот, слабый и бесполезный.

– Я буду кусать людей, папа. Я буду ими кормиться. Мне нужна кровь. Густая… горячая… алая кровь. Мне нужна твоя кровь, папа. Я хочу есть. Твоей Джесси нужно поесть. Иди ко мне.

Он сам не понял, как оказался у нее в постели. Конечно, если б она его не соблазняла так откровенно, если б она не была его дочерью, его единственной радостью, если бы он не стремился с такой одержимой готовностью делать все, о чем она его просит… если бы за те десять лет, что прошли после смерти Лидии, у него были другие женщины… если бы боль в его чреслах не рвалась наружу с таким надрывом, он бы, конечно, не дал ей увлечь себя на постель, расстегнуть на нем брюки, оседлать его и обвить его бедрами гладко и туго – как морской анемон. Он бы не застонал, и не сжал бы в ладонях ее налитые и мягкие груди, и не стал бы вбивать свою штуку во влажное и бархатистое естество собственной дочери… Он не знал, сколько все это продолжалось, а потом она наклонилась к нему, и он почувствовал острое прикосновение бритвы к шее под челюстью. Джесси приникла губами к ранке. Он почувствовал, как дернулось ее горло, когда она сделала первый глоток. А потом у него перед глазами поплыла черно-красная пелена.

Он очнулся на Джессиной постели, среди смятых простыней и запаха юной девичьей кожи. На горле был тонкий порез – не страшнее, чем, если бы Уоллас порезался сам, когда брился, – в потеках запекшейся крови и подсохшей слюны. Джесси не было.

Вечером она не пришла домой. Она вообще не пришла.

Прошло несколько дней. Уоллас бросился на поиски. Он искал ее во всех заведениях, о которых она хотя бы раз упоминала в их разговорах. Во всех этих сумрачных барах и ночных клубах во Французском квартале. Он не знал, что он скажет Джесси, когда ее найдет. Ему начало казаться, что в том, что случилось, виноват только он. Как будто это он ее совратил. Как будто он взял ее силой. Он не знал, сможет ли он посмотреть в глаза своей дочери. Но это было уже не важно. Потому что он так ее и не разыскал. И больше уже никогда не видел.

Все чаще и чаще он стал забредать в своих поисках в один тихий бар с незамысловатым названием «У Кристиана», сумрачное заведение с витражными стеклами, что отбрасывали разноцветные тени на тротуар. Этот крошечный барчик в самом конце Шартрез-стрит стоял как бы в стороне от шумной жизни Французского квартала. Уоллас приходил сюда потому, что знал: Джесси здесь нравилось, она здесь часто бывала. В баре он внимательно наблюдал за барменом. Кристиан со знанием дела смешивал коктейли и беседовал с посетителями очень вежливо, хотя и с некоторой отстраненной холодностью. Он отвечал, когда к нему обращались, но никогда не заговаривал первым.

Наблюдая за Кристианом – сухопарым, высоким и бледным красавцем, который всегда одевался во все черное, – Уоллас все больше и больше склонялся к мысли, что Джессины идеи насчет вампиров были не такими уж и бредовыми. В этом Кристиане было что-то такое, что навевало на Уолласа непонятный ужас. Уоллас сам считал себя верующим, но в присутствии этого человека, от которого так и веяло холодом, божественный свет и тепло у него внутри как-то вдруг усыхали. Однажды их взгляды случайно встретились, и Уоллас весь похолодел. Холод в глазах Кристиана – пустой, жуткий холод, как ветер, несущийся над бесплодной равниной, – был убедительнее всех разговоров Джесси, всех ее книг и фильмов, ее судорожных потуг пить кровь.

Уоллас не мог забыть эти глаза. Вот и сегодня, когда Кристиан посмотрел ему в глаза, он испытал то же самое леденящее прикосновение чего-то потустороннего, ту же самую бессильную ярость. Теперь Уоллас верил в вампиров.

Но сегодня он уже не будет таким беспомощным. Пятнадцать лет назад ему было страшно. Но теперь страх уже не имеет значения. Его коснулась десница Божья: это было мучительное и тяжелое прикосновение, оно словно вывернуло его наизнанку, но оно очистило его кровь и подарило ему бесстрашие, и очень скоро они с Джесси встретятся. Сегодня он отомстит за нее, и к нему снова вернутся воспоминания о ней настоящей, о девочке, которая так беззаботно смеялась и танцевала, которая его любила, – а не об этом создании Тьмы, изуверских соблазнов и крови, какой он ее запомнил. Сегодня Уоллас искупит свой грех и снимет с себя проклятие. Сегодня он освободится.

На воздухе он протрезвел. Он собрал себя в кулак, пытаясь твердо стоять на ногах и не поддаваться головокружению и страху. Сегодня – его ночь. Его и Джесси.

Он пошел к реке.

8

Твиг матерился на чем свет стоит, пробираясь по лабиринту запутанных улиц Вашингтона. Улицы казались ему какими-то перекошенными и неправильными, дорожные указатели – не поддающимися расшифровке. Наконец он свернул под кирпич на улицу с односторонним движением, резко затормозил у входа в какой-то модный отель и заявил:

– Здесь мы и остановимся. Молоха подозвал жестами служащего стоянки, и Твиг вручил ему ключи от фургончика.

– Только запомни, который наш, – сказал он. – Он нам еще понадобится. Хотелось бы уехать отсюда в нашем фургоне, а не в какой-нибудь долбаной «вольво».

Вестибюль был сплошной плюш и мрамор, роскошный красный ковер покрывал весь пол. Впрочем, их это не впечатлило. Они сняли номер, Молоха зевнул на трехъярусную хрустальную люстру, а Твиг спер сигареты у парня за конторкой.

Их комната оказалась далеко не такой роскошной и претенциозной. Здесь, на двенадцатом этаже, от всего блеска остался лишь толстый и мягкий, как взбитые сливки, ковер. Зиллах снял ботинки и зарылся босыми ногами в его сливочные глубины. В номере были большие мягкие кровати и такие же воздушные диваны, в которых можно было утонуть, как в облаках. Да, здесь было где развернуться.

Он подошел к окну и раздвинул тяжелые шторы. Внизу безупречный и чистый город переливался огнями, белыми и зелеными. Безумное переплетение улиц было как ребус, который следовало разгадать. А в самом центре этого лабиринта возвышался Мемориал Джорджа Вашингтона, застывший и белый, как кость. Зиллах улыбнулся своим мыслям. Просто прелесть что за город. Все большие города по-своему прелестны. Надо только дождаться ночи.

У него за спиной раздались вопли восторга – это Молоха с Твигом заглянули в ванную и обнаружили там джакузи. Зиллах обернулся и увидел, что они уже сдирают друг с друга одежду и в спешке швыряют ее где попало. Пару секунд он смотрел на них, по-прежнему улыбаясь, потом развязал алый шарф, который удерживал его волосы собранными в хвост, тряхнул головой и принялся расчесывать волосы пальцами, распутывая маленькие колтуны, которые образовались за время пути. Шелковистые волосы скользили между пальцами и рассыпались по плечам.

Молоха и Твиг встали у ванной – голые, как младенцы, – и ждали, что будет делать Зиллах. Зиллах снял брюки и куртку, стянул через голову футболку. Белья он не носил. Они все не носили. Изящный и тонкий, как девушка, он стоял, глядя на Молоху с Твигом. Его кожа была как сливки, волосы – цвета кофе с молоком.

Он подошел к ним и встал совсем близко. У всех троих были татуировки, декоративные шрамы и пирсинговые кольца по всему телу. Жить так долго в телах, которые не меняются и не стареют, казалось им скучным – вот они и старались как-то разнообразить себя. Человеческие тела изменяются под воздействием неумолимого времени: на них появляются родинки, узелки и морщинки. А у Молохи, Твига и Зиллаха были свои, более стильные и приятные способы, как украсить себя: серебряные колечки и замысловатые узоры, выбитые чернилами или вырезанные тонкими бритвами.

У Твига на каждом запястье было по вытатуированному браслету из колючей проволоки, ответвления которой поднимались до самых локтей, а на животе – замысловатый пирсинг из тонких металлических пластин, которые шли вертикально по обеим сторонам от пупка и были украшены инкрустацией из кусочков отполированной кости. У Зиллаха были проколоты оба соска. Молоха выбрал пирсинг булавками, на одной из которых болталась отлакированная косточка от фаланги человеческого пальца. У всех троих была не обрезана крайняя плоть (учитывая обстоятельства рождения, очень немногим мальчикам из их расы делали обрезание в нежном возрасте), и у всех троих она была скатана в тугие колечки. Однажды они снялись в серии фотографий у одного знаменитого фотохудожника, специализирующегося на эротике: он хотел, чтобы они сцепились все втроем своей крайней плотью, и Зиллаху пришлось встать на низенькую табуреточку, потому что Молоха с Твигом были значительно выше его, а по задумке фотографа все три «причиндала с колечками» должны были быть на одном уровне.

Зиллах положил руку Молохе на плечо и слегка на него надавил. Молоха опустился на колени перед Зиллахом и обнял его узкие бедра. Его губы легонько коснулись мягкой кожи и шелковистых волос. Потом коснулись уже настойчивей; потом он лизнул там языком. Зиллах вздрогнул, взял Молоху под подбородок и приподнял его лицо. Молоха взглянул Зиллаху в глаза. Зеленые, нежные и сияющие.

– Молоха, – сказал Зиллах.

Молоха погрузился в искрящийся океан зеленого; он был не в силах ответить.

– Молоха.

Он встряхнулся, разрушая чары:

– Что?

Лицо у Зиллаха было спокойным и безмятежным. На губах играла улыбка.

– Заказать что-нибудь выпить-поесть?

Пару мгновений Молоха просто смотрел на Зиллаха. Потом он еще крепче обнял его, и ощущение было такое, как будто два фрагмента картинки-головоломки вошли друг в друга где-то в самых глубинах его существа. Он обернулся и увидел, что Твиг ревниво наблюдает за ними. Они протянули к нему руки, и он шагнул к ним.

– Хочу шампанского, – сказал Молоха. – И взбитые сливки, и свежие почки, и шоколадные трюфели, и мороженое с кровью младенца.

Они стояли, обнявшись втроем. Самые близкие существа. Семья. Другой семьи у них не было.

Когда они забрались в ароматную ванную, Зиллах притянул к себе Молоху и Твига и принялся целовать их по очереди взасос – губы у них были сладкими от взбитых сливок и немного горчили от сухого шампанского. Они снова затеяли свою игру ищущих скользких рук, ненасытных губ, мягких укусов и укусов вполне болезненных. Они хорошо знали правила этой игры, они так долго в нее играли, а когда все закончилось, Молоха и Твиг затихли, умиротворенные, в бурлящей воде с ароматной пеной. Они положили головы на плечи Зиллаху и сплели руки у него на груди.

Все трое закрыли глаза и заснули. Всем троим снились кровавые теплые сны. До темноты у них еще было время поспать, а потом, свежие и отдохнувшие, они пойдут веселиться в город.

Когда ночь развернулась над городом, словно бархатный синий плащ, они пробудились от своей влажной и томной дремоты и принялись одеваться. Черные футболки, черные носки, грязные черные кроссовки. Они всегда одевались в черное, потому что на черном не видно красных потеков. Зиллах вдел в ухо серебряную серьгу – крошечный анк, египетский крест. У Молохи и Твига были серьги в виде простых католических распятий.

Твиг достал карандаш и пошел подводить глаза перед зеркалом в ванной. Он заметил у себя на груди алую отметину от зубов.

– Ты меня укусил, – сказал он Молохе. – У меня кровь. Молоха подошел и слизал кровь с груди Твига. Под его языком сосок Твига возбудился и затвердел. Молоха легонько его прикусил.

– Я хочу есть, – сказал он, и сразу стало понятно, что на этот раз дело не ограничится одними конфетами и шоколадом.

Когда солнце село, Зиллах позвонил вниз и распорядился, чтобы им подогнали фургончик. Они поехали в Джорджтаун. Долго кружили по запутанным улицам, постоянно сворачивали не туда, выбирались из тупиков и проулков с односторонним движением. При каждом резком повороте они заваливались друг на друга и громко смеялись. Перед тем, как выйти из отеля, они выпили еще шампанского и сейчас были слишком пьяны, и им было уже все равно, заблудились они или нет.

То ли их упорство было вознаграждено, то ли им просто повезло, но они добрались до Джорджтауна еще до полуночи. На улицах было полно народу: туристы искали ночных развлечений, школьники и студенты оттягивались кто как мог, группа чернокожих детишек со скейбордами и в вязаных шапочках увлеченно расписывала граффити какую-то стену. Молоха приник к окошку.

– Самое свежее, – прочитал он. Твиг облизал губы.

– Самое свежее – это то, что надо.

– Пижоны. – Зиллах брезгливо махнул рукой, как бы отметая все, что творилось на улице. – Выпендрежники и пижоны. Мы найдем себе лучше. Попозже, когда эти пойдут бай-бай.

Они припарковались у пожарного гидранта. Зиллах вручил Твигу сумку с пустыми бутылками.

Молоха оглядел магазинчики и кафешки. Бутик дамского белья, газетный киоск, вегетарианское кафе. Обычная улица. Такая есть в любом городе в Штатах.

– В этом городе нет волшебства, – заметил он. Зиллах прикоснулся к губам Молохи кончиком своего длинного острого ногтя, покрытого черным лаком.

– В каждой крови есть волшебство.

Молоха угрюмо кивнул. Он снова хотел пить. Может быть, волшебство есть в каждой крови, но во Французском квартале кровь была вкуснее.

Девушку нашел Твиг. У него было чутье на индийское карри. Заведение называлось «ДВОРЕЦ КАЛЬКУТТЫ», и на двери висела табличка «ЗАКРЫТО». Но когда Твиг толкнул дверь, она открылась. Интерьер ресторана был выдержан в стиле шатров из восточных сказок: потолок задрапирован алым шелком, стены затянуты красным бархатом, лакированные столы украшены витиеватым узором из черного с золотом.

Зиллах огляделся, оценивая обстановку, и вдруг почувствовал, как напрягся Твиг, который был взвинчен почти до предела. Он проследил за взглядом Твига и увидел смуглую девушку, которая пылесосила ковер в самом дальнем конце зала. За шумом пылесоса она даже не слышала, как они вошли.

Девушка подняла руку и перебросила на одно плечо свои гладкие длинные черные волосы. Твиг пожирал ее глазами. Когда она подняла руку, он уловил ее запах. Запах масла для волос, запах пота у нее в подмышках, запахи жира, специй и сандала, которыми она вся пропиталась. Он почувствовал запах сумеречной крови под смуглой кожей – горячий, и пряный, и экзотический, как сама Индия. Ее кровь будет с привкусом чили и миндаля, кардамона и розовой воды.

Он сделал знак остальным, и они бесшумно шагнули вперед – они двигались слаженно, как одно существо, сплавленные воедино предстоящим убийством. Девушка обернулась и вскинула руки, но она не успела даже закричать – Твиг запечатал ей рот яростным поцелуем, и они навалились на нее все втроем. Зиллах свернул ей шею одним рывком, Молоха задрал ее длинную юбку и впился зубами в свое любимое место, а Твиг прокусил ей горло и ощутил во рту вкус пряных специй.

Они вернулись в отель в тот сумеречный промежуток между «очень поздно» и «очень рано». Глаза у Твига совершенно остекленели; он с трудом фокусировал взгляд на дороге. Молоха лежал, положив голову на колени Зиллаху, и грыз сладкие печенюшки, которыми разжился в ресторане на кухне.

Зиллах наполнил все свои бутылки и долил их водкой из бара при ресторане. В баре был очень достойный выбор. Имелась даже «Столичная» с перцем. Неплохая добавка к крови, замешенной на специях. Этот острый алый коктейль пригодится им позже, во время долгого переезда по пустынным местам отсюда до Нового Орлеана.

Они проехали мимо ночного клуба. На улице перед входом толпились дети. Они махали тонкими руками и провожали фургон глазами, густо подведенными черным. В баре играла мрачная замогильная песня. «Bauhaus». Зиллах склонил голову набок и улыбнулся. – Слушайте их, детей ночи, – сказал он. – Какая дивная у них музыка![2]2
  Цитата из романа Брэма Стокера «Дракула». Эти слова граф Дракула говорил о волках.


[Закрыть]

9

Кристиан отвернулся от реки и увидел Уолласа – он стоял совсем рядом, буквально в нескольких футах, и смотрел на него. И было сразу понятно, что Уоллас видел его с мальчиком.

Первое, что испытал Кристиан, – жгучий, кошмарный стыд. Не злость, раздражение или страх, а именно стыд. Уоллас застал его самый сокровенный, почти интимный, а значит, и уязвимый момент, и Кристиану хотелось закрыть глаза и провалиться сквозь землю. Исчезнуть. Он поплотней завернулся в плащ и впился глазами в Уолласа. Он чувствовал, как леденеет его взгляд, и знал, что нельзя поддаваться панике.

Лицо Уолласа в лунном свете казалось опустошенным и мертвым. Глаза как будто запали еще сильнее, морщины у глаз стали глубже. Серебряный крестик сверкнул у него на груди, и Уоллас прикоснулся к нему рукой.

– Вампир, – сказал он, но как будто и не сказал, а с отвращением плюнул. – Мерзкая, проклятая тварь…

– Ты знал, – сказал Кристиан. – Все, что ты мне рассказал, ты это выдумал. Ты не читал ее дневник. Может, его вообще не было, дневника. И тебе вовсе не вдруг захотелось увидеть ее после стольких лет. Ты знал.

Глаза у Уолласа сверкнули – темные, напряженные. Он по-прежнему смотрел в глаза Кристиану.

– Да, я знал.

– Тогда почему? – Кристиан в недоумении развел руками. Плащ взметнулся, как черное крыло. Сейчас Кристиан казался неправдоподобно высоким. Уоллас, должно быть, неправильно истолковал его жест, потому что испуганно отшатнулся. – Почему теперь? Если ты знал еще тогда, то почему ты пришел только через пятнадцать лет?

– Да, я все понял еще тогда, – сказал Уоллас. – Когда Джесси пропала, я стал приходить к тебе в бар и наблюдать за тобой, и я все понял. И я поверил. Я понял, что ты сотворил с моей дочерью. – Он так и не ответил на вопрос Кристиана.

Но тогда еще Джесси была жива, – подумал Кристиан, смущенный и сбитый с толку, – Он ошибается. Она жила у меня наверху, весь день просиживала у окна, а по ночам отдавалась мне…

– С виду ты – сильный вампир, Кристиан, – продолжал Уоллас, а Кристиан задумался про себя, стоит ли воспринимать это как комплимент. – Но я долго не мог поверить. Я сомневался. Моя религия не признает сверхъестественного. У нас считается, что сверхъестественное – нечестиво, и наша вера не принимает его, словно его вообще нет. Так что однажды ночью я дождался, пока ты не закроешь бар, и когда ты вышел на улицу, я за тобой проследил. Я видел, как ты заговорил с каким-то мальчиком у Джексон-сквер, совсем юным мальчиком с длинными волосами и с бусами на шее. Вы пошли к реке, а я пошел следом за вами, и там я увидел, как ты… как ты сделал с ним то же самое, что и сегодня с другим юным мальчиком. И я подумал: а сколько еще детей ты убил и утопил в реке? Я представил, как тело Джесси тонет в этой холодной и мутной воде… – Голос у Уолласа сорвался.

Да, и Джесси тоже, – подумал Кристиан. – Я утопил ее тело в реке. Но это было уже потом, когда родился ребенок. И я ее не убивал, я бы не стал ее убивать… – И в это мгновение он понял, кто убил Джесси. Ее убил Зиллах: искушением своих рук и губ, своим плодородным семенем. Во всяком случае, Уоллас бы расценил это именно так. Кристиан представил, как он пытается рассказать этому человеку о событиях той ночи на Марди-Гра: – Она забеременела от него, а когда их ребенок разорвал ее изнутри, он был уже далеко. Но та ночь была просто волшебной, алой от крови и – да – искрящейся и зеленой…

Нет. Уолласу не понять то обольстительное опьянение, какое бывает от крови, и свет на небе в последнюю ночь Марди-Гра. Уолласу представятся только жадные руки Зиллаха на хрупком Джессином теле. Ему представится, как Зиллах извивается на его дочери, заглушая ее крики своим ненасытным языком. Кристиан снимет с себя вину, и Уоллас уже не захочет его убивать. Он потребует крови Зиллаха. Зиллаха с его изящными мягкими руками, с его сияющими зелеными глазами… с его шумными радостными друзьями, которых Кристиан не видел уже пятнадцать лет, хотя и искал их каждый год на Марди-Гра, когда в городе бушевал карнавал, и пьяный смех не смолкал на улицах, и спиртное лилось рекой в сточных канавах. Это были единственные существа, такие же, как Кристиан, которых он встретил за долгие годы – ему не хотелось даже вспоминать, за сколько лет, – и самые юные, бешеные и неистовые из всех, кого он когда-либо знал.

Нет, нельзя допустить, чтобы Уоллас бросился на поиски Молохи, Твига и Зиллаха. Во-первых, он их никогда не найдет – они могут быть где угодно, в любой точке мира, где есть выпивка, кровь и сладости, – но если по какой-то безумной случайности их пути все же пересекутся, эта троица прикончит его на месте, смеясь ему в лицо.

Но Кристиан все-таки не собирался давать ему ни малейшего шанса. Он сам справится с Уолласом и защитит своих. Ему вовсе не нравилось то, что он сейчас собирался сделать, но это было необходимо, и он привык делать это один. Кровь Уолласа прольется за липкую от шоколада улыбку Молохи, за хитрый и умный взгляд Твига, за сияющие зеленые глаза Зиллаха.

– Хорошо, – сказал он, – Ты все знал. Так чего же ты ждал? Почему ты пришел за мной только теперь?

– Потому что тогда я тебя боялся. Кристиан кивнул и шагнул к Уолласу. На этот раз Уоллас не попятился.

– Но теперь не боюсь. – Уоллас на мгновение закрыл глаза, но тут же открыл их снова. – Ты – безбожная тварь, и ты за это умрешь. Пятнадцать лет назад мне не хватило смелости, чтобы отомстить за Джесси, но сейчас… сейчас мне уже все равно. – Он снял с шеи серебряный крестик и шагнул к Кристиану, держа крестик перед собой. – Убоись власти Господа нашего, ты, порождение Тьмы и Ночи, нечестивый пособник Смерти…

Кристиан печально почал головой. Он не рассмеялся, но в его взгляде явственно читалось презрение, которое мы обычно испытываем к чему-то, что нас раздражает, но и забавляет тоже. Уоллас умолк на полуслове и опустил руку. Серебряный крестик тускло поблескивал, когда от него отражался лунный свет.

– Ты дурак, – сказал Кристиан. – Ты дурак, и твои мифы лгут. Если ты прикоснешься ко мне этой штукой, она меня не обожжет. Моя кожа не почернеет и не оплавится. Прикосновение освященного серебра не отравит мое существо. Я ничего не имею против твоего Иисуса. Его кровь на вкус была точно такая же, как и у всех остальных, как мне кажется.

Кристиан представил, как Уоллас размахивал бы распятием перед носом у Молохи, Твига и Зиллаха. Эти дети, – подумал он, – засмеют этого старого дурака до смерти.

– Неупокоившаяся душа, – сказал Уоллас, но уже не столь твердо.

– Нет. Я живой, а не мертвый. Я точно так же родился на свет, как и ты. – Ну, не совсем точно так же. Кристиан подумал о своей матери, которую он никогда не видел. Он даже не знал, где он оставил ее, истерзанную и окровавленную, какой была и Джесси, когда родила своего ребенка. – Я – не сказочное создание из ваших мифов. Я не восстал из могилы. Просто я не такой, как вы, Уоллас Грич… и никогда не был таким, как вы. Я из другой расы.

Теперь Кристиан улыбался, так чтобы были видны его острые зубы. Это была ледяная улыбка, за которой скрывалось его вожделение. Уоллас, несмотря на свою беспомощность, все-таки представлял угрозу. А это значит, что Кристиан должен его убить и отправить его на дно реки вслед за дочерью, где их кости сольются в любовных объятиях, о которых, похоже, тоскует Уоллас.

По-прежнему улыбаясь и глядя Уолласу в глаза, Кристиан шагнул вперед и положил руки на согбенные плечи своего врага. Уоллас смотрел на него как завороженный – как под гипнозом, – но Кристиан чувствовал, что старик весь напряжен, напряжен на грани дрожи.

Кристиан склонил голову и прикоснулся губами к горлу Уолласа. И вдруг пожалел о том, что все легенды и мифы, придуманные людьми, так далеки от правды. Он не видел никого из своих уже пятнадцать лет – с тех пор, как Молоха, Твиг и Зиллах появились у них в городе по волшебству Марди-Гра и укатили прочь на закате Пепельной среды[3]3
  Среда на первой неделе Великого поста.


[Закрыть]. Кристиан очень жалел, что у него нет способностей, которые легенды приписывают вампирам. Ему бы действительно очень хотелось, чтобы его жертвы могли воскресать из мертвых и быть рядом с ним – чтобы у него был кто-то, с кем можно было бы разделить запахи полуночных улиц, долгие жаркие дни за задернутыми занавесками, сладкий вкус свежей крови. Сойдет даже Уоллас – усталый и старый Уоллас с болью в глазах. Он приник ртом к сморщенной шее Уолласа. Сухая и дряблая кожа пахла старостью. Он прокусил ее и отпил крови. Второй раз за ночь…

Но эта кровь была горькой, вонючей, и он тут же выплюнул ее, чуть не подавившись. В носу защипало. Он не почувствовал этого запаха раньше из-за тяжелого духа виски и горя – но теперь он его чувствовал даже слишком. Сильный гнилой запах. Запах болезни, от которой человек гниет заживо, – влажный и мутный, как запах реки. Какая-нибудь смертельная болезнь. Может быть, даже рак. Отвратительный вкус. Вкус распада.

Будь это все, Кристиан мог бы бежать или драться. Он очень сильный, гораздо сильнее Уолласа. Но ему вдруг стало плохо. Живот скрутило, и тошнота подступила к горлу. Это было гораздо хуже, чем после шартреза. И гораздо больнее. Кристиан упал на землю и постарался вообще не шевелиться, чтобы неосторожным движением не вызвать еще один приступ тошноты. Он чувствовал, как все содрогается у него в желудке, и из последних сил сдерживал рвоту, чтобы удержать кровь парнишки в себе. Ему не хотелось ее отдавать.

Сквозь туман слабости, застилавший глаза, Кристиан разглядел, как Уоллас достал что-то из-за спины – что-то там было у него за поясом. Лунный свет отразился от гладкой поверхности, и штуковина в руках у Уолласа превратилась в сгусток чистейшего света – маленький пистолет, вспыхнувший белым серебром.

Он увидел, как Уоллас целится, и закрыл глаза. А потом ночь взорвалась, и боль вонзилась Кристиану в грудь. Он понял, что не может дышать. Он почувствовал, как горячая капля свинца прошивает его насквозь. Он не открывал глаза, чтобы не видеть торжествующего лица Уолласа.

За миг до того, как сознание погрузилось во тьму боли и слабости, он еще успел с сожалением подумать: Триста восемьдесят три года… немалый срок… он должен был быть молодым и красивым… а не печальным, усталым и старым… он должен был быть молодым. И красивым.