Текст книги "Георгики. Первая и четвёртая книги в переводе Елены Иванюк"

Георгики
Первая и четвёртая книги в переводе Елены Иванюк
Вергилий

Переводчик Елена Иванюк

© Вергилий, 2017

© Елена Иванюк, перевод, 2017

ISBN 978-5-4485-6937-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От переводчика

Перевод 1-й книги «Георгик» Вергилия был изданс опозданием. Перевод 4-й книги «Георгик» вышел ещё в 2009 г. в журнале «Новый Гермес – 3» в разделе Ars Interpretandi. 4-ю книгу предваряло предисловие. Тогда перевод назван был экспериментом: он рифмованный, с чередованием перекрёстной, парной и кольцевой рифмовкии стихотворных метров. Оба перевода сделаны в 2004 г.: сначала 1-я книга, потом – 4-я. Теперь доказывать состоятельность эксперимента как-то уже и незачем. Но можно поделиться странностями интерпретаторского дела, а именно перевода поэзии с мёртвого языка. Обе книги «Георгик» – и 1-я, и 4-я – относятся в-общем-ток определённой тенденции в художественном переводе. Тактика здесь не нова. Но экспериментом она названа потому, что ею гнушаются классические языки. Хотя ей дали характеристику корифеи перевода: Николай Заболоцкий [1], Корней Чуковский и Владимир Набоков, их наблюдениям классическая филология до их пор относится как к привидениям.

1. В. Набоков: «феномен языка». Задача переводчика

Кажется, исчерпывающее определение переводимого вообще дал Владимир Набоков в статье «Николай Гоголь» (Часть 5): не только Гоголя, но и «всякую литературу» он называл «феноменом языка». «Мои переводы отдельных мест [т. е. из Гоголя] – это лучшее, на что способен мой бедный словарь; но если бы они были так же совершенны, какими их слышит мое внутреннее ухо, я, не имея возможности передать их интонацию, все равно не мог бы заменить Гоголя. Стараясь передать мое отношение к его искусству, я не предъявил ни одного ощутимого доказательства его ни на что не похожей природы» [2]. Видимо, «внутреннее ухо» Набокова – переводившего ещё и себя – улавливало мельчайшие формообразующие языка Гоголя (вплоть до места для частицы «даже»). Но как представлял он переводческую работу? «Передать интонацию» Гоголя и своё «отношение к его искусству» – короче говоря, попытаться Гоголя «заменить», отдавая себе отчёт том, что это невозможно. Точнее о переводческой работе и не скажешь. В «Высоком искусстве». К. Чуковский описывает то техническое и предметное, во что формализуется мастерство. Определяя рабочую область для переводчика, как Белый – для литературоведа, он ставит знак равенства между явлениями вроде бы разной природы, её составляющими: образ мира, присутствующий в литературном произведении, и есть произведший его инструментарий «в действии», да взять вот хотя бы фонетику. Примером служит Вергилий (в разделе о необходимости для его переводчика иметь музыкальный слух). «Никто, – пишет Валерий Брюсов, – никто среди поэтов всех стран и времен не умел совершеннее Вергилия живописать звуками. Для каждой картины, для каждого образа, для каждого понятия Вергилий находит слова, которые своими звуками их передают, их разъясняют, их выдвигают перед читателем. Звукопись Вергилия обращает стихи то в живопись, то в скульптуру, то в музыку. Мы видим, мы слышим то, о чем говорит поэт…». Огрублённо говоря, мало описать какой-нибудь бьющий источник. Его должна вызывать в памяти фонетика стиха. С такими материалами и с такой же целью, но в языке иначе устроенном работает переводчик поэзии. Заболоцкий предъявляет к нему требования вообще быть поэтом [3]. Речь явно идёт о каком-то заковыристом круге ада.

2. Заковыки перевода

Параллельный прозаический если не подстрочник, то дотошный пословный пересказ прочно обосновался в европейских изданиях древней, да и вообще «старинной» иностранной литературы. И здесь есть одно тяжело вписывающееся в картину мира русского филолога, не привыкшего к сверхузким специализациям на кафедрах европейских университетов, отличие: по словам некоторых англоязычных издателей (Гэвина Бэттса, Статиса Готлетта и Танасиса Спильяса [4]), прозаический подстрочник адресован не читателям-интеллектуалам, а скорее профессионалам без знания языка. Наверное, к нему прибег бы исследователь ренессансной музыки, в том числе на Крите, но не понимающий текст VI в. на «критском диалекте». Но издатели, оказывается, обращаются к негрекоязычному [5] элинисту. Вопрос, знаком ли он не то что с «критским диалектом», а вообще с греческим языком, не ставится: пересказ на английском для образованных [6], в котором на этом английском переданы, по мере возможности, некоторые обороты подлинника, способен этот подлинник заменить. Объясняется это как международным значением английского языка – нечто стóящее по умолчанию написано на английском или на него переведено, – так и особенностями интереса, который филология испытывает к художественному произведению: понять его содержание, извлечь заимствования и установить исторические и лексические параллели с чем-то ещё с хорошим научным аппаратом возможно и без знания греческого или латинского – то есть без вникание в работу поэта, составить представление о которой позволяет подлинник. Итог переводческого труда – попыток как раз мастерство поэта передать средствами другого языка – вряд ли предоставит учёному литературоведческий и исторический материал. Для филологической науки художественный перевод бесполезен. Переводчик старинной художественной литературы в европейской научной среде очень быстро начинает осознавать, что его труд ценен не дороже поточных заказов на рекламные буклеты. Похоже, только Владимир Набоков, разделявший развиваемый хорошими русскими переводчиками подход к подлиннику, добился в Европе уважения.

3. Как с этим быть?

В классической филологии эта ситуация болезненно осложняется тем, что древний текст – априори источник в большей или меньшей степени достоверной информации об отдалённой эпохе. Логично, что к переводу и переводчику предъявляются требования эту информацию передать. Из-за чего, видимо, филологи-классики сознательно препятствовали проникновению тактик, условно говоря, Чуковского и Заболоцкого в переводы античного корпуса. Создаётся впечатление, что античные латинские, греческие и примыкающие к ним средневековые тексты в массе своей хоть какое-то продвижение переводческого дела вообще не затронуло. Дополнительным изолирующим щитом послужили им мёртвые языки. Как разрешить эту путаницу? Ответ подсказывает европейский подход: различать вспомогательный прозаический подстрочник/пересказ и художественный перевод, не исполняющий никакой служебной функции. Если первый наравне с комментарием, к нему прилагаемым, служит подспорьем в исследовании подлинника, то задача второго – быть атмосферным художественным произведением. К этому последнему типа и относится перевод 1-й книги и 4-й книг «Георгик»: единственным источником информации о подлиннике и переводе сам перевод и является, потому что это попытка хоть в какой-то степени передать мастерство Вергилия. Сравнивать русский текст с латинским целесообразно, только чтобы дать оценку истолкованию переводчиком метафор и образов Вергилия. Но делался перевод для того, чтобы получать от него удовольствие.

***

1. Например, Н. Заболоцкий, «Заметки Переводчика» (с. 706) и «От переводчика» (с. 843) в книге:

Огонь, мерцающий в сосуде… М., 1995. С. 706.

2. Перевод Е. Голышевой при участии В. Голышева впервые опубликован в журнале «Новый мир», 1987, №4.; глава «Апофеоз личины», раздел 6.

3. «От переводчика», с. 844.

4. Gavin Betts, Stathis Gauntlet and Thanasis Spilias. Ποιητική και μεταφραστικότητα: Αναφορά μίας νέας απόδοσης του Ερωτόκριτου στη αγγλική, 461—469, Ζητήματα ποητικής στον Ερτώκριτο, Βικαιλία Δημοτική Βιβλιοθήκη. Ηρακλείο, 2006; Vitsenzos Kornaros. Erotokritos. A translation with introduction and notes by Gavin Betts, Stathis Gauntlett and Thanasis Spilias. Byzantina Australiensia 14, Australian Association for Byzantine Studies, Melbourne 2004.

5. Ibid. 463.

6. Который не избежал произвольного деления на верлибр для поэтичности, произведённый, например, Розмари Бенкрофт-Маркус.

Георгики

Песнь первая (ст. 1—514)

 
ВСТУПЛЕНИЕ
 
 
Как, отчего наливаются туго
Зерна? С какою звездой, Меценат,
К вязам должны мы цеплять виноград
Или же землю пропахивать плугом?
Сколько каких происходит забот,
Если содержишь быков? И не только:
Как за стадами глядит скотовод?
Сколько трудов с бережливою пчелкой? —
Здесь расскажу. Добрый Вакх и Церера!
Кругом ведя сквозь небесные сферы
Год ускользающий, вы неизменно
Светочи жизни в огромной вселенной.
Вы одарили – земля стала новой:
Колос – не желудь эпирский дубовый;
В чаше впервые простой Ахелой
Слился с неведомым чудом – лозой.
Фавны, а вы, диковатые боги?
С Фавнами вместе идите, Дриады,
Ваши прославлю природные клады;
Также Нептуна с трезубой острогой:
Землю могучий Нептун всколебал —
Выскочил конь и впервые заржал.
С ним – Аристея. О, сын Аполлона,
Любишь ты лесом заросшие склоны,
Триста коров твоих снега белее
Чавкают сочной травою на Кее.
Пан, что родные Ликейские кручи
Бросил, ведь Мéнал тебе не наскучил?
Милый Тегеец, охранник овец,
Также тебя призывает певец.
Где ты, с оливкой Минерва? Младой,
Нас познакомивший с плужной дугой,
Бог Триптолем? И Сильван, появись:
Носишь ты – с корнем – младой кипарис.
Также и вы, божества, что посадки
С пашней содержат в исправном порядке,
Плод, что «не сеешь, а вырос», лелеют,
Влаги небесных дождей не жалеют…
Цезарь, и ты. Но пока не понять,
Богом каким пожелаешь ты стать:
Может, над городом будешь блюститель,
Или обширного мира властитель?
Иль Олимпийцев собранье великое
Бога, венчанного миртом наследным,
Примет плодов и погоды владыкою?
Фуле далекой хозяин победный,
Богом бескрайних ты явишься вод?
Только тебя будет чтить мореход,
Станешь для Фетии зятем желанным,
Все ее воды получишь приданым?
Станешь ли новой звездой, с небосклона
Месяцам путь освещая неспешный,
В месте, где Деву преследуют Клешни?
Знаю: собрание звезд Скорпиона,
Яркие лапы сложив добровольно,
Неба тебе предоставит довольно.
Будь же кем хочешь. (На троне вовеки
В Тартаре всё же тебе не сидеть:
Нет в тебе бешеной страсти владеть,
Хоть и дивились Элизию греки,
И Прозерпина подземная, внемля
Матери, редко выходит на землю.).
Дай нам, о Цезарь, легчайшего шага,
Мы новички: похвали за отвагу.
Мне и стихам, в земледелии робким,
Путь этот внове. Поэтому сжалься,
С нами пройди по нехоженой тропке,
Частым молитвам и впредь отзывайся.
Ранней весной, с поседевших хребтов
Лишь заструится ручей ледяной,
Если Зефиром согретый, готов
Тотчас рассыпаться ком земляной,
Бык у меня, замычав от натуги,
Тянет глубóко увязшие плуги,
Лемех до блеска натрет борозда.
Только такие, я думаю, нивы
Слышат молитвы крестьян бережливых.
Дважды морозь их и парь: и тогда
Столько колосьев… обрушишь овины!
Плуг мой впервые на поле целинном?
Что ж, постараюсь – к чему неизвестность? —
Выучить ветер, причуды погоды,
Как тут исконно пахали и местность:
Те ли, иные ей нравятся всходы.
Место – и хлебу, и лозам усатым,
Где-то – плодóвым. А в почве другой
Травы зеленые сами собой
Лезут. И видишь, наверное, сам ты:
Бивень – Индийский, а крокус – из Тмола;
Неженок Савских – душистые смолы,
Жидкость бобровая – с Понта, металл —
Голый Халиб – не иной, – нам прислал.
Ветвь олимпийская всадника конного —
Конь из Эпира… С начала времен
Местности всякой – особый закон,
Хоть б в житьё ещё Девкалионово:
Камни он бросил – и в мире безлюдном
Вырос крепыш, человеческий род.
Так! Коль жирна твоя почва, нетрудно:
В месяцах первых, как начался год,
Пусть ее вспашут быки-силачи,
Пусть провернут черноземные глыбы.
Так их прожарить на славу могли бы
Спелые пыльного лета лучи.
Но при Арктуре на почве худой
Ты осторожной пройдись бороздой:
Так – и колосьям богато родиться
Вредный сорняк помешать бы не мог;
Так – и воды не исчахнет крупица,
Та, что живит худосочный песок.
Да. И к тому же еще позволяй,
Чтобы под паром окрепли поля:
Пусть через год отдыхают спокойно
И не рожают налитые зерна.
Впрочем, в сезон подходящий неплохо
Рыжие зерна засеивать в поле,
Там, где стручки шелестели фасоли,
Волчьих бобов или вики-гороха:
Чащей шуршащей они поднялись,
Стебель ломается – только коснись.
Чахнет же грунт под овсом или льном,
Маком, как Лета, наполненным сном.
Всё же и там за работу берись:
Год через год на сушеные почвы
Жирный навоз – чтоб, родившим, помочь им, —
С пеплом чумазым носить не ленись.
Так, отдохнув, чередуя плоды,
Грунт, и не вспахан, воздаст за труды.
Часто, к тому же, поджоги спасают
Почву, с плодами вовек не знакомую,
С треском солому пожрав невесомую.
Силы ли тайные землю питают?
Может, бесплодность сгорает в углях?
Пóтом выходят ненужные воды?
Иль, отдышавшись под жаром, земля
К семечкам юным открыла проходы?
(Это известно, что влагу по ним
Почва приносит росткам молодым.)
Может быть, грунт, подвергаясь закалу,
Трещин глубоких сжимает немало,
Семечко скрыв от настырных дождей,
Летнего солнца, – тогда оно злее —
Или дрожащих морозов Борея,
Что пробирают зимой до костей?
Также для поля стараемся мы,
Если идем с бороною ивовой,
Если терзаем мотыгой тяжелой,
Почвы упрямой большие комы —
высей Олимпа работу отличную
Видит Церера с косою пшеничною.
Также для вспаханной почвы полезно
Вспять пропахать ее плугом железным
Только рыхленьем не очень глубоким —
Плуг положить полагается боком.
Делаешь так – и в работе земля;
Ты – словно царь, а владенья – поля.
«Зим без дождя и дождливого лета!»
Вы, земледельцы, молитесь об этом:
Если зима не промочит дождем
Пыль – для посевов и поля удача.
Хвастать ли Мизии жатвой богаче?
Зависти даже от Гáргары ждем.
Что же сказать о владельце таком:
Только лишь семечко просил он в почву —
Следом идет, разрушая песочный
Плотный – куда уж несчастнее! – ком,
После на пашню сведет ручейки
И специально для них – желобки?
Он, если травы на поле сгорают,
Мучает ниву полуденный чад,
Мигом с обрыва скалы добывает
Воду. И вот заворчал водопад:
Камешки легкие лупит, бурля —
Чувствует влагу сухая земля.
Что о другом земледельце скажу я?
Злак головастый не рухнул бы на бок! —
Скормит коровам траву молодую,
Только лишь вылезла строем из грядок.
Что тут добавить? Находчивый кто-то,
Выпьет песком – коль собралось – болото.
Верно! Как время придет, половодья
Илом с избытком покроют угодья:
Станут все впадины – вроде болот;
Теплый услышишь удушливый пот.
Да, хоть над пашнею трудимся так
Мы и быки, но на пользу навряд ли
Нашим посевам со Стримона цапли
Или нахальный обжора гусак.
Также с посевами нашими в ссоре
Тени и с корнем горчайшим цикорий.
Так, потому что Родитель всего
Дал земледельцам нелегкую долю.
Те изощрили умы поневоле,
Чтобы трудились владенья его
После безделья старинных веков:
Грунт не рыхлили до Бога богов.
Странным казалось значком ли, межой
Ниву свою отделять от чужой,
Все было общее. Всё беззаботно
Брали у почвы, дающей охотно.
Так. Но Юпитера воля сама
Страшной змее предоставила жало,
Волку – охоту, а морю – шторма.
В листьях медового вкуса не стало.
Спряталось пламя. И, верно, навеки
Скрылись текучие винные реки.
Так – и по опыту стал размышлять
Смертный, смекалку явив и старанье,
В сеяных злаках искать пропитанья,
Скрытый огонь из камней выбивать.
Из полой ольхи или лодку, иль плот
Впервые река на себе ощутила.
Составил созвездья тогда мореход,
А также назвал именами светила:
Плеяды, Гиады. И с ними – лучистой
Медведицы имя нашел для Каллисто.
И дичь научились обманывать так:
Силками – животных, а клеем – пичугу.
И лес необъятный впервые по кругу
Замкнули охотники стаей собак.
Тот – ищет сетями речные глубины,
Тот – вымокший невод влачит из пучины.
Пришло и железо, и пилы-пластины
(А раньше полено кололи по клину),
И разные выдумки – в скудном уделе
Труды и настойчивость все одолели.
А поле сама обучила, исконно,
Церера пахать: ведь священные рощи
В то время на ягоды сделались тощи,
И желудь уже не давала Додона.
Но… следом и беды. Спасай урожай!
Вот точит колосья заразная ржа,
А то вылезает бесплодная чаща,
Ограду колючек высоких тараща,
А то поднимается лесом стеблей
Не брошенный злак, а косматый репей
С терновником… С поля злодейский сорняк
И дикий овес не изгонишь никак!
Да, так. И мотыгой ростков не окучишь,
И шумом не сгонишь пернатых гостей,
Не срежешь, с мольбой ожидая дождей,
Тенистых растений – над колосом тучу —
Несчастный, гляди, как обилен сосед,
Лесные дубы обтрясай на обед.
О чем же теперь? А какие орудья
Имеют крестьяне, отважные люди?
Никто и не сеет без них, и не жнет:
Вот лемех. И будет особый почет —
Тяжелому весу железного плуга
(Как всё же приходится пахарю туго!).
О еле ползущей груженой махине —
О тачке скажу Элевсинской богини.
Да! Разных по весу мотыг, молотил,
И волока я бы назвать не забыл,
С ивовой плетенкою бога Келея
(Не очень приглядным лукошком обычным)!
А что мы без веялки Вакха сумеем,
Его бороны из кустов земляничных?
Ты помни: все это – орудия, словом —
Коль ждешь урожай, как собрали бы боги,
Держи до начала работы готовым:
Как только из дерева плуг остророгий,
Из сил выбиваясь, ты сделал – и сразу
Домашними сделались дикие вязы.
К нему же и шест (он от самых корней
Длинною, пожалуй, на восемь ступней),
И ушки-отвалы цепляешь сюда
И лемех, конечно: зубов два ряда.
А липы и буки – худы, высоки —
Падут для ярма, что таскают быки.
Здесь, пахарь, нужна позади рукоять —
Ведь плугом на пашне тебе управлять.
Всё это подвесь над огнем, и дымок
Пробует дерево пусть на зубок.
Я много наслышан, как раньше пахали.
Скажу (если ты не бежишь от речей
И нос не кривишь от «таких мелочей»).
Сначала по пашне проходится валик —
Большой, специальный – чтоб ровною стала.
Вручную рыхлишь её? Тоже немало.
Коль глиною цепкой помазал края,
То сделалась крепостью пашня твоя:
Тайком не пролезет зловредный росток,
И землю не тронет захватчик-песок
И многие беды, хоть крошка полёвка
И дом под землей возведет, и кладовку,
Хоть роет слепыш себе ложе для сна.
А жаба? Отыщется в ямке она:
Да тьма там чудовищ – весь мир земноводный.
А хлебный жучок? Вот погибель жнивья!
Ты также увидишь в хлебах муравья;
Страшится он старости бедной, голодной.
Еще погляди на такую примету:
В то время как дикий миндаль благовонный
Склоняет цветущую сладкую крону,
Ты много ли завязей видишь при этом?
Раз много орехов – то много зерна
Смолотишь с колосьев, жарой опаленных;
А тени густые от листьев зеленых —
Молоть не молоть, всё солома одна…
И вот что я видел: пред севом один
Водою и содой зерно размягчает,
А кто-то другой его смело бросает
В осадок чернеющий жатых маслин.
Становится больше в мякине зерно.
(А панцирь обманчив его и коварен!).
Тот злак – и на тихом огне – всё равно
Распухнет и будет немедленно сварен.
Я видел иное: лишь раз отберет
Зерно человек со стараньем прилежным,
Да только потомки с годами не те же —
А хуже и хуже…. Еще бы! Раз в год
Те зерна, чьи самые толстые тельца,
Руки человека не знали, владельца.
Так всё в этом мире: покатится вспять,
Разладится снова и рухнет опять.
Как будто корабль: веслом кое-как
С течением борется, рулит моряк,
Но стоит ослабить весло ненароком —
Захвачено судно бурлящим потоком.
Что ж, дальше. Следи в вышине небосклона
Созвездия наши: и светоч Дракона,
И звезды Арктура, и пару Козлят
Да так, как за ними, наверное, следят
Лишь те, кому плавать домой довелось
По морю, в просторах широких и бурных,
И в глотки входить, что раскрыл Абидос,
Краснея в чешуйках ракушек пурпурных…
А в день, как на небо явились Весы,
Сравняли и свет, и ночные часы,
И равными сделали сумрак и день, —
То в дело быков – засеваешь ячмень.
Да, вплоть до зимы, до последних осадков.
А также, с Весами, сажаешь на грядках
Церерины маки и семечки льна.
Давно уж за плугом идут под Весами.
(Но почве сухая погода нужна,
Чтоб тучи над ней без дождя нависали.).
Весной засевают бобы, это верно.
И в жирные гряды Мидийку-люцерну
Бросают весною. А с ней заодно
Приходит апрель и забота – пшено.
(В ту пору и белый Телец златорогий
Выходит на небо открыть новый год.
А Пес с небосвода на время уйдет,
Светилам Тельца уступая дорогу.).
Твердой ли полбе, пшенице ли – словом —
Землю желаешь отдать колосовым?
Пояс – он виден с утра – Атлантид
Спрячется пусть, и уйдет наконец
(Как он пылает и ярко горит!)
Северный Кносской царевны Венец.
Видишь? Зерно, что тебе подойдет,
Тотчас для сева неси на поля
И уповай (хоть капризна земля):
«Был бы обилен теперешний год!».
Многие раньше, чем Майя-Плеяда
С сестрами вместе уйдет в Океан,
Сеют зерно. Только всходы – обман:
Колос пустой, хороша ли награда?
Вику ты сеешь, и боб длиннотелый
И чечевицу Пелузия? Дело
Можешь начать, если знак подает
Звезд Волопасовых с неба уход —
Сев и зимою продолжить не поздно
Вплоть до ее сердцевины морозной.
В чем же тут дело? В устроенном так
Мире, по четким долям рассеченном;
Правит им солнечный круг золоченый
Через двенадцать светил, зодиак.
Нá небе – пять поясов. И при этом
Жарится вечно под солнечным светом
Пояс один: без времён, без поры
Сохнет в дрожащем сиянье жары.
Слева и справа по кругу – по краю —
Двух поясов полоса голубая:
В этих, далеких, – лишь ливень и лёд.
Между краями и центром идет
Пара другая. Для смертных козявок
Слитых два пояса сделали боги;
Круг зодиака полоской дороги
Их разделил, то – бессмертных подарок.
Мир же земной выгибаться сильнее
Станет, где Скифы и Горы-Рефеи.
К югу, где Ливия – станет другой,
Вогнутой внутрь, покатой дугой.
Что же вершины? Одна неизменно
Сверху над нами: здесь – север вселенной.
Южную видит бегущий над ней
Стикс и подземное царство Теней.
В первой – большой, как ручей искривлён,
Лезет обнять двух Медведиц Дракон
(Обе не двигались с неба поныне —
Трусят воды в Океанской пучине).
Полюс другой? Речи разные ходят:
Ночь там… ни звука… лишь черная тень.
Или что Эос не начатый день,
Нас покидая, оттуда выводит:
Нам в это время с Востока навстречу
Кони несут его, шумно храпят;
Там – и Венера взошла, и Закат
В алое красит начавшийся вечер…
Значит, по хитростям неба предскажем
Время для жатвы и время сажать,
Пору, чтоб вёсла удачно спускать
В море коварное, мрамора глаже,
Флот выводить на войну настоящую,
Или сосну повалить подходящую.
Учим недаром закат и восход
Ярких созвездий и звезд небосклона,
Или же как за четыре сезона
В разное время меняется год.
Зимние ливни – в работе помеха?
Пахарю будет едва ли «не к спеху»
Делать и это, и то, и другое,
Лишь небеса озарятся покоем.
Он и не ждет, а заранее часто
Лемех острит притупленный зубастый,
Или корыто из древа долбит,
Зерна считает, скотину клеймит.
Кто-то успел – частокол наточил
Или двойную рогатину вил,
Кто-то лозняк Америйский как надо
В вожжи заплел для ветвей винограда.
Также корзинку успеет рука
Сделать из тонкой лозы ивняка.
Зерна поджаришь. И камень, наверно,
Сможет еще поработать как жернов.
Сделать и в праздник какой-нибудь труд
Наши законы и боги дадут:
Разве священность богов оскверняло
В поле рытье водяного канала?
Ставь же забор или птичьи силки,
Или колючки, с намереньем сжечь их,
Дергай, а хочешь, и стадо овечье
Выкупай с пользой в теченье реки.
В праздники часто ослиную спину
Маслом и всем, что на ветке растет,
Грузит хозяин. Под ношей скотина,
Хоть понукаешь, а еле бредёт
В город. А после влачится домой
С камнем под жернов и черной смолой…
Также приводит Луна календарь.
Дни… Но не каждый хорош для работы.
Пятого бойся по лунному счету,
Бледную Смерть породившего встарь,
С ней Эвменид. И тогда же на свет
В родах (плодами ужасных!) болея,
Чудище Гея рожала, Тифея,
Кей появился и третий, Япет.
Так Эфиальт появился и От:
Братья, стремясь потрясти небосвод,
Трижды – опять и опять – непреклонно
Ставили Оссу поверх Пелиона,
Следом же сверху на Осские кручи
Камень Олимпа вкатили дремучий.
Трижды, перуны метнув с высоты,
Ставил Юпитер на место хребты.
В день же седьмой после первой декады
Смело сажай черенки винограда,
Можешь быков приручать, на уток
Свежую нитку вставлять поперёк.
В день же девятый, кто беглый – беги!
Эти же сутки – для вора враги.
Да, и к тому же немало работ
Ночью сырой продвигается скоро,
Или как новое солнце прольет
Вместе с росою на землю Аврора.
Ночью ложились всегда под косой
Легче луга и худышка-солома:
Ночи всегда придавали росой
Гибкость послушную стеблю сухому.
Кто-то, бывает, при свете сидит
Ночью медлительной, зимней, при этом
Факелы, щепки-лучины для света
Лезвием ножика ловко вострит.
Вот. И супруга крестьянина тут,
Пением скрасив докучливый труд,
С мерным бряцаньем, звенящим высóко,
Бегает гребнем по нитям утока.
Или на пламени бога Вулкана
Сладкое сусло готовит она,
Варит – и листьями с медного чана
Теплую пенку снимает с вина…
Нужно срезать в самый полдень, бесспорно,
С красным загаром Церерины зерна.
Их на жаре положи просушить,
В зной начинай на току молотить.
Голый паши, голышом засевай —
Отдых зимою крестьянина ждет:
Он, не печалясь, жует урожай,
Сам угощает и в гости идет.
Праздник – зима, а труды надоели.
Скажем… Причалив в порту, моряки
С грузом корабль, достигнувший цели,
Тотчас, ликуя, нарядят в венки.
Всё же сезон! – и на дубе высоком
Желудь берем, и, пожалуй, нелишни
Будут маслины, плоды лавровишни,
Мирты, с кровавым, алеющим соком.
Также сезонные обыкновенья —
Сеть журавлиная, петли оленьи.
Зайца преследуй ушастого в чаще,
Пусть, раскрутив Балеарскую пращу,
Камнем с витого ее ремешка
Дикую лань поражает рука:
Снег в это время довольно глубок,
Льды над собою бодает поток.
Что же? Об осени скажет мой стих?
И о созвездьях ее и погоде?
День уменьшается, жар поутих.
Что земледелец предвидит в природе?
Что совершает, когда бесконечные
Вешние ливни уходят, в полях
Строем поставив колосья, и млечные
Зерна набухли на свежих стеблях?
Часто я видел: пошлет на отменное
Огненно-рыжее поле ячменное
Кто-то жнецов. И как только серпами
Те замахнулись на хрупкость стеблей —
В схватке немедленно бури с ветрами
Крепко схватились над гладью полей:
Вырвут с корнями и в воздух подбросят
Колос тяжелый, и носят, и носят!
Так, не иначе – представить несложно, —
Зимние бури темнеющей тучей
Стебель без колоса крутят порожний,
Вместе с охапкой соломы летучей.
Часто другое: как будто фалангу
Небо выводит могучую влагу,
Злобную бурю и дождь проливной,
Выстроив тучи сплошною стеной,
И – низвергает с эфирных высот
Мощным потоком текущие воды,
Словно и не было бычьих работ,
Смыты водою обильные всходы.
Ров переполнен. Начнут прибывать
Звучные реки в разливе широком,
И заклокочет бурлящим потоком
Моря спокойная некогда гладь.
Сам Громовержец в сгустившейся ночи
Блесками молний явился ворочать
Сильною дланью! Земля задрожит;
Зверь неприрученный прочь убежит.
Тут всякую смертную душу, наверно,
Охватит молитвенный страх суеверный!
По Афосу целит сияние копий
Отец, по хребтам Керавнийским, Родопе.
Под ливнем свирепствует в зарослях, воя,
Злой Австр – и бьет побережье прибоем.
Знай же созвездия, в страхе пред бурей,
Выучи месяцы Солнца и Лун:
Как ледяная планета Сатурн
Кружит и жаркий Киллений-Меркурий.
И главное – помни всегда о богах:
Великой Церере на пышных лугах,
Лишь холод сменился покоем весны
Годичные жертвы дариться должны.
Тогда – и барашек особенно жирный,
И нежным букетом пропитаны вина,
Приятней и слаще вкушение сна,
А горная чаща прохладой полна…
С тобою пускай и крестьяне-мужи
Цереру приветствуют: в мёд положи
Вкуснейшего Вакха, смешай с молоком,
Плоды обойди молодые кругом
Три раза для вящей удачи – и скоро
Придут сотоварищи, с песнями хоры.
Пусть крикнут: «Церера, приди!» Но потом
Не трогайте спелых колосьев серпом:
Цереру, в венки нарядившись из дуба,
Стишками почтите и пляскою грубой.
Приметы верны, что Юпитер дает
О ливне, о ветре холодном и зное.
Способен узнать человек наперед
По дням, что разметили месяц Луною,
Какое знамение Австры ведет.
Его, как увидит, поймет скотовод
И станет следить за овцой и коровой —
Чтоб те далеко не ходили от крова.
Но ветер лишь начал… И в море тогда
Бурливо поднимется сразу вода.
И отзвуком тотчас, сухим и трескучим,
Откликнутся ветру высокие кручи.
Немедленно эхом далеким заропщет
Прибрежная суша ветриле навстречу.
И с нею болтливые заросли рощи
Ускорят листвою шумящие речи.
Всё ясно. Совсем нестерпимо волне
Округлый корабль носить на спине,
Когда от воды быстрокрылый нырок
Со стонами к суше летит наутёк.
На суше при этом гуляет, играя,
И птица иная – лысуха морская.
Тогда, обжитое оставив болото,
И цапля в небесные мчится высоты.
Ты сразу заметишь: грядут ветрогоны!
Вон звезды, свергаясь за миг с небосклона,
Линуют дорожки во мраке густом
И огненно-ярким белеют хвостом,
Срывается лист, и солома летают,
А пух, что на речке, вода колыхает.
А с севера если – сурового края —
Бореевы громы приходят, сверкая?
И Эвры гудят? И Зефиры поют?
Мы знаем: в наполненных рвах поплывут
Поля, а моряк, бороздящий пучину,
Промокшую скрутит тогда парусину.
Да, так не бывает, что дождь проливной
Негаданным станет для твари земной:
В долину – а дождь собирается только —
Пернатый журавль бежит поскорей,
И влажность на небо глядящая телка
Почует дыханьем широких ноздрей.
И ласточка тут же – болтлива, резва —
Круги над озерами крыльями режет.
И ноет лягушка. Унылые «ква»
По-прежнему, с древности самой, всё те же…
Ты видишь, что часто личинки свои
Выносят из скрытых домов муравьи
И тесный себе прогрызают проход.
А Радуга (воду которая пьет)
Огромною стала и так высока!
И стаей вороны выводят войска:
С полей или луга, где дружно паслись,
Махая крылами, шумя, унеслись.
Знай возле моря живущих пернатых.
Скажем, с Каистра гостей-азиатов,
В пресных болотцах живущих, что носом
Щиплют траву и обильные росы
Льют на оплечья: кто больше промок?
Эти? Так голову сунут в поток,
Кинутся в воду! Ты видишь? – а чтобы
Просто плескаться без цели особой…
К ливню и вопли вороньи – пророчество:
Птица бредет по песку в одиночестве.
Бурю предвидят и девушки даже,
Ночью плетя, как приказано, пряжу:
Масло в светильнике ярко сверкнёт,
Черная копоть растёт и растёт.
Впрочем, и в ливень внимай перемене
К солнцу и штилю. Особые знаки?
Кажется, звезды без мутности ярки;
Солнечный брат – не помощник Селене,
Луч ее ясен… «Барашков» не видно
В небе летящих, на вид безобидных.
Да! Зимородки, Фетидины птицы,
Перьев на солнце прибрежном не греют.
Свиньи, чумазым орудуя рыльцем,
Сена в стогах разбросать не посмеют.
Низок туман – не ложится едва
Прямо на поле… А солнце заходит —
Песней вечерней светило проводит,
Сидя на месте высоком, сова.
В небе же светлом орел высоко
Мчится. То – Нис, за пурпуровый волос
Кара для Сциллы (для кирис морской).
Где бы укрыться? – о том беспокоясь,
Дочь рассекает эфирную высь
Крыльями. Следом за нею родитель,
Страшный, безжалостный к Сцилле мучитель,
В воздухе с клекотом следует Нис.
Где ни появится – тотчас же дочь
Воздух взрезая, кидается прочь.
Горлом четырежды-трижды по-птичьи
Вороны нежно к теплу прокурлычут:
Странно, но в гнездах высоких шумят
В листьях друг с дружкой. (Зачем? Непонятно.)
Ливень кончается – им воронят,
Гнезда родные увидеть приятно?
(Я-то не думаю, будто бы ворону
Свыше в вещах прозорливость дарована.)
Впрочем, погода и воды воздушные
Движутся в небе, и австры, послушные
Богу Юпитеру, Мокрому богу,
Бывшее редким густят понемногу
Или стремятся рассеивать плотное —
Вот и меняют повадки животные.
Чуют не то, что стесняет бока,
Если гоняют ветра облака,
Вовсе иное… И птицы тогда
В поле большие заводят собранья,
Рады погоде ручные стада,
Ворон, ликуя, рокочет гортанью.
Так. А за солнцем бегущим следишь ты,
Сменам Луны уделяешь вниманье —
Завтрашний день никогда не обманет,
Ночь не смутит хитроумным затишьем.
Если – а круг лучезарный растущий,
Только родившись, Луна прибавляет —
Блеклые рожки ее обнимают
Черных небес непроглядную гущу,
Это к дождю: он на поле – стеной,
Море и то не пройдет стороной.
Если как дева румянится Феба?
К ветру: от ветра всегда неизменно
С ярким румянцем златая Селена
Девушкой скромной выходит на небо.
Фебы четвертый по счету восход —
Вестник правдивый небесных погод.
Если явилась она золоченая,
Ясная, рожки имеет точеные —
Завтрашний день и потомки его,
Дни, что родятся за месяц грядущий,
Вовсе не знают (не только на суше)
Ливня и ветра – совсем ничего.
«В море спасен!» – Панопею за это
Славит моряк на прибрежном песке,
Главка и сына Ино, Меликерта.
(Как позабыть о морском пастушке?).
Солнце же, утром и в море закатное
Прячась, приметы приводит понятные:
Спутники Солнца верны и точны
В утренних зорях и в зорях ночных.
Небо с восходом пестреет от пежин?
Солнце, за облаком прячась несмело,
Диск не желает показывать целый?
Что тут поделаешь, дождь неизбежен:
С моря на нас надвигается Нот,
Губящий пашни, деревья и скот.
Если же утренний солнечный свет
Стрелами рвется сквозь небо туманное,
Бледной Тифоново ложе шафранное
Эос покинет – сомнения нет:
Град. Ох, листок виноградный, готов ли,
Нежный и сам, защищать виноград,
Если в обилии жутком по кровле
Градины пляшут и гулко гремят?
Да, и другое: с Олимпа спуститься
Только решается Феб круглолицый,
Тут уж внимательней. Часто заметно,
Словно лицо у него разноцветно.
Цвет синевы принимая на веру,
Дождь ожидай, а от алого – Эвра.
Если же рыжее пламя лучистое
Красит вкрапленьями Солнце пятнистое,
Завтра увидишь, увы, неминучее:
Всё заклокочет ветрами и тучами.
Ночью такой не проси неустанно
«В море пойдем?». Убежденья бесцельны.
Я, так отвязывать даже не стану,
Сидя на суше, канат корабельный,
Знай! Восходя или прячась укромно,
Блещет светило сияньем ровным?
Что ж? Облаков не пугайся завесы:
Делая ясным всегда небосклон,
(Сам убедишься) один Аквилон,
Веток коснется, гуляя по лесу.
Словом, Венеры на небе горящей
Чтó уготовил вечерний восход,
Ветер откуда для нас нанесет
Тучек прозрачных, дождя не сулящих,
Чтó водоносные сделать намерены
Австры, светило расскажет уверенно.
Разве считать человеку возможно,
Будто бы Солнце небесное ложно?
 
 
Солнце и в смутных делах государства
Верный вещун. Очевидны становятся
Скрытые хитростью ложь и коварство
Или созревшие тайно усобицы:
Юлий убит! – И светило, скорбя,
Тотчас же в Риме явило себя,
Голову – ярко доселе сияла —
Мрачно ржавеющим скрыв покрывалом.
Мы же… Наш век – нечестивый, и мы
Вечной страшились сгустившейся тьмы.
Впрочем, и почва в ту страшную пору,
Птицы в гаданьях, морские просторы,
Чуя недоброе, даже собаки
Нам подавали зловещие знаки.
Видели сами, ты помнишь? Киклопова
В поле бурлила и брызгами хлопала
Этна, горячие кузницы руша.
Да… Выносила при этом наружу
Пламени глыбы, а с ними вращала
Лавой тягучей вскипевшие скалы.
Также и в небе Германском неслись
Отзвуки копий, а Альпы тряслись
Внове, движеньем для них непривычным…
Будто бы слышался тут или там,
Всюду носясь по умолкшим лесам,
Голос какой-то пугающе-зычный.
Призрак, бывало, являлся и смертным
Делался в полночи черной заметным,
Бледный и жуткий… Вот диво-то: речи
Скот изрекал языком человечьим!
Знаем: земля разверзалась глубóко.
Встало теченье речного потока.
В храмах слезой настоящей скорбела
Кость драгоценная, медь – пропотела.
Помню, в безумном вращении вод
Мчал Эридан, повелитель потоков,
Лес и, на пашни с собою волок он,
Вместе с хлевами захваченный скот.
Зверь же, убитый во время гаданья,
Взрезанным брюхом являл предсказанья:
Вспухшие жилы. И кровью тогда
Алой струилась в колодцах вода.
Стены же Града высокого ночью
Слушали песню. Протяжную. Волчью.
Прежде в спокойствии неба пред взором
Столько ли молний неслось, метеоров
Злобно сверкало? Да… (силой, бесспорно,
Равных) врагами узрели повторно
Римлян Филиппы. То боги сочли:
Снова их кровь – Иматийской земли
Сочная пища, и станут под ней
Пашни широкого Гема жирней.
Время придет: в фессалийских краях,
Знаю, крестьянин, трудясь на полях,
Загнутый плуг надрывая в работе,
Съеденный ржавчиной выроет дротик.
Может, ударит мотыгой тяжелою
В древние шлемы, пустые и полые.
Остов в могиле отроет, при этом
Кости огромной дивясь… Индигеты,
Боги отчизны! Ты, Ромул-Квирин!
Веста (ты матерь для Рима поныне:
Тусскую воду блюдешь в Тиберине,
Римский великий хранишь Палантин)!
Вы противление, боги, умерьте.
Юноша Август да будет оплотом
Нашему веку, готовому к смерти.
Зло, совершенное Лаомедонтом
Мы, коль обманом построена Троя,
Смыли давно уже кровью сырою.
Давно… Да и боги в чертогах своих
Завидуют: наш ты, о Цезарь, не их.
Жалеют, что ты, триумфатор, идешь
По миру земному, где правда, и ложь,
И всё – наизнанку. Лишь распри и войны.
Обличье изменчиво множества зол!
До плуга ли? Нет ему чести достойной:
И пашня засохла. И пахарь ушел.
И вот уже нежно изогнутый серп
На меч переплавлен. Тот прям. И свиреп.
Пугает Германия. Грозен Евфрат.
Соседство нарушив, бесчестно грозят
Оружием где-то друг другу селенья.
И в мире, не зная вовек сожаленья,
Безумствует Марс. Так рванувшая только
На старте летит на арену четвёрка.
И вожжи напрасно сжимает возница.
Несет! И не чует узды колесница.