Текст книги "Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь (сборник)"

Рафаэль Сабатини
Меч Ислама. Псы Господни. Черный лебедь (сборник)

Rafael Sabatini

THE SWORD OF ISLAM

First published in 1939

THE HOUNDS OF GOD

First published in 1928

THE BLACK SWAN

First published in 1932

Copyright © Action Medical Research, Cancer Research UK and Royal National Institute for the Blind

This edition published by arrangement with A. P. Watt at United Agents LLP and The Van Lear Agency LLC

© А. Шаров (наследники), перевод, 2015

© Л. Биндеман, перевод, 2015

© И. Алчеев, перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Меч Ислама
Перевод А. Шарова

Глава I
Автор «Лигуриады»

На расстоянии ружейного выстрела от берега, в том самом месте, где гладкая как зеркало вода из изумрудной становилась сапфировой, сонно стоял на якорях длинный ряд галер с парусами, вяло поникшими в неподвижном мареве августовского полудня.

Именно с этой позиции Андреа Дориа и следил за заливом от скалистого мыса Портофино на востоке до далекого Капе-Мелле на западе, перекрывая таким образом все морские подходы к Великой Генуе, в сияющем мраморном великолепии поднимающейся террасами в объятиях окружающих ее гор.

В тылу длинного ряда кораблей расположилась теперь уже ставшая вспомогательной эскадра из семи папских судов. Богато украшенные и позолоченные от носа до кормы, они несли на своих топ-мачтах папские флаги: на одном – ключи святого Петра, на другом – регалии дома Медичи, к которому принадлежал его святейшество. По каждому из красных бортов располагались наклоненные к корме и чуть приподнятые вверх тридцать массивных весел, длиной тридцать шесть футов каждое, похожие сейчас на гигантский, наполовину сложенный веер.

В шатре – так называлась роскошная папская каюта у самой последней галеры, в сибаритской обители, увешанной коврами и сверкающими восточными шелками, восседал папский капитан, тот самый Просперо Адорно, мечтатель и боец, солдат и поэт. Поэты ценили его как великого воина, тогда как воины видели в нем великого стихотворца. Обе стороны утверждали истину, и только зависть заставляла их облекать свои утверждения в подобную форму.

Как поэт Просперо жив и взывает к нам из «Лигуриады», бессмертной эпической песни морю, предмет которой провозглашен в ее первых строках:

 
Io canto i prodi del liguro lido,
Le armi loro e la lor’ virtu[1]1
  Пою о Лигурийских храбрецах, / Об их оружье, доблести в бою (ит.).


[Закрыть].
 

Как солдат он, пожалуй, достиг таких высот славы, каких никогда не достигали другие поэты в своих военных свершениях. Будучи тридцатилетним ко времени блокады Генуи, он уже прославился как морской кондотьер[2]2
  Кондотьер – предводитель наемного военного отряда в Италии XIV–XVI вв., состоявшего на службе у отдельных государей, городов и римских пап. (Здесь и далее примеч. ред.)


[Закрыть]. Четыре года назад в сражении при Гойалатте его искусство и отвага спасли великого Андреа Дориа от рук анатолийца Драгут-рейса, прозванного за свои подвиги Мечом Ислама.

Слава его, как человека, спасшего христиан от надвигающегося поражения, облетела Средиземноморье, будто мистраль, и поэтому впоследствии, когда Дориа перешел на службу к королю Франции, именно Просперо Адорно был с ним в качестве первого капитана папского флота.

Теперь же, когда его святейшество вступил в альянс с Францией и Венецией против императора, чьи армии поразили мир разграблением Рима в мае 1527 года, Андреа Дориа, как адмирал короля Франции и первый мореплаватель своего времени, стал верховным главнокомандующим союзным флотом; и таким образом Просперо Адорно вновь оказался на службе под началом Дориа. Это поставило его в двусмысленное положение, заставив поднять оружие против республики, где его отец был дожем. Однако в действительности целью кампании было избавление стонущей Генуи от императорского ига, а блокады, в которой участвовали его галеры, – восстановление независимости его родины и изменение статуса его отца, которому надлежало из марионеточного правителя превратиться во влиятельного владыку.

Сейчас он сидел как раз в арке входа в шатер, и его спокойному взгляду, столь мечтательному и вялому, что казалось, будто он ничего не видит, открывалась вся длина судна до самого полубака, бастионом возвышающегося на носу корабля. Вдоль узкой палубы между скамьями гребцов медленно шагали два раба-надсмотрщика; у каждого под мышкой – плеть с длинным хлыстом из сыромятной буйволиной кожи. По обе стороны этой палубы и несколько ниже ее уровня дремали в своих цепях отдыхающие рабы. У каждого весла было по пять человек, всего триста несчастных, принадлежащих разным расам и вероисповеданиям: смуглые и угрюмые мавры и арабы, стойкие и выносливые турки, меланхоличные негры из Суса и даже некоторые враждебные христиане, все породненные общей бедой. Со своего места капитан мог видеть лишь их стриженые головы и обветренные плечи. Группы солдат прохаживались или праздно слонялись по галереям, выступающим над водой по всей длине бортов, другие сидели на корточках на платформе в середине корабля, между камбузом с одной стороны и тяжелыми артиллерийскими орудиями с другой, в тени, отбрасываемой шлюпкой, покоившейся на блоках.

Внезапный сигнал трубы прервал мечтания капитана. Перед входом в шатер появился почтительный офицер.

– Синьор, приближается барка главнокомандующего.

Просперо мгновенно и легко вскочил на ноги одним упругим движением. Именно эта атлетическая легкость движений, широкие плечи и тонкая талия и создавали образ воина. Из-за большого лба чисто выбритый подбородок казался узким. Широко поставленные задумчивые глаза мечтателя и крупный подвижный рот не очень вязались с профессией солдата. Это было лицо, не унаследовавшее и толики чарующей красоты его пылкой и глупой флорентийки-матери, этой Аурелии Строцци с портретов Тициана. Только бронзовые волосы и живые голубые глаза, хотя и не столь миндалевидные, повторились в ее сыне. По строгому богатству его платья, кованому золотому поясу без всякого орнамента, косо ниспадавшему к бедру и предназначавшемуся для тяжелого кинжала, можно было определить, что вкусы его воспитывались изысканным Балдасаром Кастильоне[3]3
  Балдасар (Балдассаре) Кастильоне (1478–1529) – итальянский гуманист, писатель и дипломат.


[Закрыть].

Он подождал на корме подхода двенадцативесельной барки, несущей белый штандарт, расшитый золотыми королевскими лилиями, откуда поднялись три человека и взошли по короткому трапу на палубу. Двое были крупными мужчинами, но один из них, имевший рост более двух ярдов, был почти на полголовы выше другого. Третий был среднего роста и не столь крепкого сложения.

Это были Андреа Дориа и его племянники, Джаннеттино и Филиппино. Мужчины из дома Дориа не отличались привлекательностью, но во внешности этого мужественного шестидесятилетнего человека с грозно насупленными рыжими бровями, огромным носом и длинной огненной веерообразной бородой сквозило подчеркнутое суровостью достоинство, а его манеры отличались сдержанным благородством. В тяжелой нижней челюсти чувствовалась сила характера, высокий открытый лоб выдавал ум, а в глубоко посаженных узких глазах пряталось лукавство. В свои шестьдесят лет он держался живо и энергично, будто сорокалетний.

Джаннеттино, проследовавший на борт сразу вслед за ним, был грузен и неуклюж. Его лицо, крупное, гладковыбритое, с длинным носом и маленьким подбородком, было женоподобным и потому, даже не будучи уродливым, производило отталкивающее впечатление. Выпученные глазки казались подленькими, а маленький рот свидетельствовал о раздражительности. В своем стремлении подражать холодному достоинству дяди Джаннеттино сумел достичь лишь воинственной заносчивости. Люди считали его племянником Андреа Дориа. На самом же деле он был сыном его дальней и бедной родственницы и мог бы унаследовать дело отца – шелковую мануфактуру и торговлю, если бы не любящий устраивать судьбы своих родственников дядя, усыновивший, воспитавший и испортивший его своей терпимостью, которая в конечном счете должна была привести выскочку к безвременному концу. Его наряд демонстрировал врожденную склонность к щегольству. Разноцветные рейтузы и рукава с модными буфами и разрезами смущали глаз черно-бело-желтой пестротой.

Возраст обоих племянников приближался к тридцати годам. Оба были черноволосы и смуглы. За исключением этого, никакого сходства между ними не было. Личность Филиппино, одежда которого была столь же сдержанна, сколь кричащ костюм Джаннеттино, так же контрастировала с характером последнего. Гибкий и проворный, он, слегка сутулясь, двигался быстрой и легкой походкой, тогда как его кузен выступал важно и даже задиристо выпрямившись. В лице Филиппино не было изъянов, свойственных наружности Джаннеттино. Мясистый нос с горбинкой нависал над короткой нижней губой, глаза цвета ила были полуприкрыты, а небольшая черная борода была слишком чахлой, чтобы скрыть узкие челюсти. Забинтованную правую руку он держал на перевязи из черной тафты. Манеры его выдавали хандру и угрюмость. Едва войдя в шатер и не ожидая, как того требовала почтительность, пока заговорит дядя, первым – и весьма злобно – речь повел Филиппино:

– Наше доверие к вашему отцу, синьор Просперо, обошлось нам слишком дорого вчера ночью. Более четырехсот человек потеряно, из них семьдесят убиты на месте. Вы, вероятно, еще не слышали, что наш кузен недавно скончался от полученных ран. Этот памятный подарок я привез из Портофино. – Он показал на свою руку. – А в том, что я сохранил свою жизнь, нет вашей заслуги.

Этот наскок тотчас же поддержал другой племянник, что немало удивило Просперо.

– Дело в том, что наша вера поругана. Нам расставили ловушку. Гнусное вероломство, за которое мы должны благодарить дожа Адорно.

С царственной сдержанностью Просперо холодно переводил свои ясные глаза с одного напыщенного болтуна на другого.

– Господа, мне столь же непонятны ваши слова, как и ваши манеры. Не хотите ли вы сказать, что мой отец ответствен за провал вашей безрассудной попытки высадиться?

– Безрассудной попытки! – взорвался Филиппино. – Боже мой!

– Я сужу по тому, что мне рассказали прошлой ночью. Столь быстрый и мощный отпор доказывает, что ваше приближение вряд ли было достаточно осторожным. Не следовало предполагать, что в таком уязвимом месте испанцы будут дремать.

– О, если бы то были испанцы! – взревел Джаннеттино. – Но об испанцах и речи нет.

– Что значит – и речи нет? Прошлой ночью вы рассказывали о том, как ваш тайный отряд столкнулся с превосходящим количеством имперских войск.

Наконец вмешался Андреа Дориа. Его тихий голос, спокойные мягкие манеры резко контрастировали с яростью его племянников. Вспыльчивость была ему несвойственна.

– Теперь мы знаем лучше, Просперо. У нас есть несколько пленных. Они не испанцы, а генуэзцы из милиции. И теперь мы знаем, что руководил ими сам дож.

Просперо изумленно уставился на них.

– Мой отец повел войска генуэзцев против вас? – Он едва не рассмеялся. – В это невозможно поверить. Моему отцу известны наши цели.

– Означает ли это, что он им симпатизирует? – спросил Джаннеттино. – Мы полагали…

Просперо мягко перебил его:

– Сомнение в этом оскорбительно для него.

Андреа вновь вмешался в разговор.

– Будьте терпимы к их горячности, – увещевающим тоном попросил он. – Смерть Этторе стала для нас ударом. В конце концов, мы должны помнить – а может, нам и ранее не следовало забывать об этом, – что дож Адорно получил герцогскую корону от императора. Он может опасаться потери всего того, что обрел с приходом императора к власти.

– С чего бы? Он был избран при поддержке генуэзцев и не может быть низложен. Господа, должно быть, ваши сведения столь же ложны, как и ваши предположения.

– Наши сведения не оставляют сомнений, – ответил ему Филиппино. – Что же касается предположений, то вашему отцу должно быть известно, что Чезаре Фрегозо командует французскими войсками, наделившими его землей. Не мог же дож забыть, что именно он лишил Фрегозо этого звания. Это может заставить его усомниться в собственном положении в случае успеха французов.

Просперо покачал головой. Но прежде чем он смог заговорить, Джаннеттино резко добавил:

– Эти распри отравляют веру; эта веками длящаяся борьба между Адорно, Фрегозо, Спиноли, Фиески и прочими! Каждый дерется за свой кусок в государстве. На протяжении поколений это было кошмаром для республики, истощало силы той самой Генуи, которая когда-то превосходила своим могуществом Венецию. Обескровленная вашей проклятой грызней, она пала под пятой иностранных деспотов. И мы здесь, – взревел он, – именно для того, чтобы положить конец как междоусобным распрям, так и чужеземным узурпаторам. Мы взялись за оружие, чтоб вернуть Генуе ее независимость. Мы здесь, чтобы…

Терпение Просперо истощилось.

– Господа, господа! Оставьте это для базара. Не нужно здесь речей в духе Тита Ливия[4]4
  Тит Ливий (59 до н. э. – 17 н. э.) – римский историк, автор «Римской истории от основания города».


[Закрыть]. Я знаю, почему мы осаждаем Геную. В противном случае меня бы не было с вами.

– Это, – спокойно и уверенно сказал старший Дориа, – должно быть достаточным доказательством для вашего отца, даже если он и забыл, что я сам генуэзец до мозга костей и моей единственной целью всегда будет процветание моей страны.

– Мои письма, – сказал Просперо, – уверили его, что мы служим коалиции только потому, что так мы больше делаем для Генуи. Я писал ему о полученных вами заверениях короля Франции, что Генуе наконец будет возвращена независимость. Должно быть, – заключил он, – мои письма до него так и не дошли.

– Я рассматривал такую возможность, – сказал Андреа.

Его вспыльчивые племянники попытались было возразить, но он мягко остановил их.

– В конце концов, возможно, объяснение именно в этом. Земли Милана забиты испанцами де Лейвы, и ваш гонец мог быть перехвачен. Но следует написать ему еще раз, чтобы остановить кровопролитие и открыть нам ворота Генуи. У дожа должно быть достаточно местных добровольцев, чтобы повидать в городе испанцев.

– Как мне теперь переправить ему отсюда письмо? – спросил Просперо.

Андреа сел, уперев одну руку в мощное колено, а другой задумчиво поглаживая бороду.

– Вы можете сделать это открыто, под флагом парламентера.

Просперо в задумчивости медленно прошелся по шатру.

– Испанцы опять могут перехватить его, – сказал он наконец. – И на этот раз письмо, возможно, станет опасным для моего отца.

На вход в шатер легла тень. На пороге стоял один из лейтенантов Просперо.

– Прошу прощения, господин капитан. Прибыл рыбак с залива. Он говорит, что у него письмо для вас, но передаст он его только в собственные руки.

Все застыли в изумлении. Затем Джаннеттино круто повернулся к Просперо:

– Вы что, ведете переписку с городом? И вы еще спрашиваете…

– Терпение! – прервал его дядя. – Что толку строить догадки?

Просперо взглянул на Джаннеттино без всякого возмущения.

– Введите посланца, – коротко приказал он.

Больше не было сказано ни слова, пока на зов офицера не явился босоногий юнец и его не втолкнули в шатер. Темные глаза парня внимательно оглядели каждого из четырех мужчин по очереди.

– Мессир Просперо Адорно? – спросил он.

Просперо выступил вперед.

– Это я.

Рыбак вытащил из-за пазухи запечатанный пакет и протянул его Просперо. Бросив взгляд на надпись, Просперо вскрыл печать, пальцы его слегка дрожали. Он читал, и лицо его омрачалось. Закончив, он поднял глаза и встретился взглядом с тремя Дориа, наблюдавшими за ним. Молча протянул письмо Андреа. Затем обратился к своему офицеру, указывая на рыбака:

– Пусть подождет внизу.

В этот миг Андреа испустил вздох облегчения.

– По крайней мере это подтверждает вашу правоту, Просперо. – Он повернулся к племянникам. – А ваши обвинения – нет.

– Пусть прочтут сами, – сказал Просперо.

Адмирал протянул листок Джаннеттино.

– Впредь вам наука: не будете судить слишком поспешно, – мягко пожурил он племянников. – Я рад, что действия его светлости проистекают от недостаточного понимания наших целей. После того как вы проинформируете его, Просперо, используя предоставившуюся сейчас возможность, мы сможем со всем основанием надеяться, что сопротивлению Генуи скоро наступит конец.

Оба племянника в полной тишине читали письмо:

«От пленников, захваченных вчера ночью в Портофино, – писал Антоньотто Адорно, – я с прискорбием узнал, что ты находишься в блокирующей нас папской эскадре. Несмотря на доказательства, не оставляющие места сомнениям, я не могу поверить, что ты поднял оружие против своей родной земли, тем более против родного отца. Хотя этому нет никаких объяснений, они все же должны быть, если только не произошло нечто, полностью изменившее твою натуру. Это письмо доставит тебе рыбак из залива, он, без сомнения, будет пропущен к тебе. Он же привезет мне твой ответ, если только он у тебя есть, о чем я молю Бога».

Филиппино мрачно взглянул на дядю.

– Я разделяю ваши надежды, синьор, но не вашу уверенность. Тон дожа кажется мне враждебным.

– И мне, – согласился с ним Джаннеттино. Он гневно повернулся к Просперо. – Объясните его светлости, что он не мог бы навредить себе больше, чем оказывая нам сопротивление. В итоге могущество Франции победит, и он будет привлечен к ответственности за каждую каплю бессмысленно пролитой крови.

Просперо прямо и спокойно посмотрел ему в лицо, отличавшееся блеклыми чертами, но смелым выражением.

– Если у вас есть подобное сообщение для моего отца, вы можете послать его лично от себя. Хотя не советовал бы этого делать, поскольку я еще не встречал Адорно, которого можно было бы взять на испуг. Советую вам, Джаннеттино, помнить об этом и когда вы разговариваете со мной. Если кто-то сказал вам, что мое терпение беспредельно, он вам солгал.

Это могло бы стать прелюдией к весьма серьезной ссоре, если бы не адмирал, быстро подавивший провокационные потуги своих вспыльчивых племянников.

– Поверьте, вы и так были слишком терпеливы, Просперо, и я вдолблю это нахалам в головы. – Он поднялся. – Нет необходимости стеснять вас более нашим присутствием теперь, когда все разъяснилось. Мы только задерживаем отправку вашего письма.

И он вывел заносчивую парочку из шатра, прежде чем они успели натворить новых бед.

Глава II
Дож

Патриотизм его светлости дожа Адорно был достаточно высок, чтобы противостоять напастям тех дней. Сияющая в палящем августовском зное Генуя за гордым фасадом и мраморным великолепием склоняла голову перед голодом. Войск маршала де Лотрека, шедших на Геную по суше, она могла не опасаться. Ее фланги и тылы были хорошо защищены естественными укреплениями – голыми скалами, образующими амфитеатр, внутри которого она располагалась. Если она и была уязвима вдоль узкой прибрежной полосы у основания этих скальных бастионов, то любую атаку здесь, как с востока, так и с запада, было столь же легко отразить, сколь опасно затевать.

Но тех сил, которых было недостаточно для штурма, вполне хватало, чтобы перекрыть пути снабжения, и за десять дней до прибытия в залив Дориа морские подходы уже с успехом контролировались семью провансальскими боевыми галерами из Марселя, ставшими теперь частью адмиральского флота. Итак, на Геную надвигался голод, а голод никогда не способствовал героизму. Истощенное население восстанет против любого правительства, возлагая на него вину за лишения. Осознавая это, сторонники Фрегозо в своем соперничестве с Адорно еще и подстрекали население к восстанию. Массы всегда легко верят обещаниям лукавой оппозиции, и чернь Генуи клюнула на посулы золотого века, который наступит с победой короля Франции. Она не только положит конец мукам голода, но и обеспечит вольготное изобилие на все времена. Поэтому от ремесленников, парусных дел мастеров, рыбаков, более не решавшихся выходить в море, портовых грузчиков, рабочих, от чесальщиков, моряков, чеканщиков, словом, от всех тех, кто тяжко трудился в порту, все громче доносились требования о сдаче города.

Вверх и вниз по улицам Генуи, столь узким и крутым, что встретить на них лошадь было практически невозможно, а в качестве вьючного животного чаще всего использовался мул, ходили люди, и в воздухе носилась угроза восстания против дожа, предпочитавшего знакомого дьявола тому, с которым еще предстоит познакомиться, и считавшего своим долгом перед императором продолжать сопротивление королю Франции и его союзникам в лице папы и Венеции.

Прошлой ночью в Портофино он продемонстрировал способность отражать угрозу извне, пока не подоспеет помощь, должная рано или поздно прийти в лице дона Антонио де Лейвы, императорского губернатора Милана. Однако внутренняя угроза была гораздо серьезнее. Она ставила его в почти безвыходное положение. Либо он должен использовать испанский полк для подавления мятежа, либо сдать город французам, которые, скорее всего, обойдутся с ним так же, как германские наемники обошлись с Римом. Он надеялся, что ответ Просперо облегчит ему решение этой суровой дилеммы.

С этим письмом в руках дож и сидел сейчас в комнате замка Кастеллетто, красной цитадели, считавшейся неприступной и господствовавшей над городом с востока. Маленькая комната находилась в восточной башне, стены ее были увешаны блеклыми серо-голубыми шпалерами. Это было орлиное гнездо, нависшее над городом, портом и заливом внизу, где стоял блокирующий флот.

Дож откинулся на спинку высокого и широкого кресла, обитого голубым бархатом, и облокотился правой рукой о тяжелый стол. Его левая рука висела на перевязи, чтобы унять боль в раненном прошлой ночью у Портофино плече. Возможно, из-за большой потери крови его знобило даже в такую изнуряющую жару, и он сидел, закутавшись в плащ. Плоская шапка, надвинутая на высокий, с залысинами лоб, делала более глубокими тени на впалых щеках.

Рядом со столом стояла женщина среднего роста, даже и теперь, в середине жизненного пути, она сохранила изящную фигуру и тонкие черты лица, красота которых в дни ее молодости была воспета поэтами и увековечена великим Вечеллио[5]5
  Вечеллио Тициан (1476/77–1576) – итальянский художник, глава венецианской школы Высокого Возрождения.


[Закрыть]; в женщине чувствовалась деспотичность, свойственная всем эгоистичным натурам, пользующимся успехом у окружающих.

С нею были пожилой патриций, капитан Агостино Спинола и Сципион де Фиески, красивый и элегантный младший брат графа Лаваньи, принца империи, и по происхождению – первый человек в Генуе.

Прочитав письмо сына, мессир Антоньотто долго сидел в молчании, и даже его благородная супруга не рискнула нарушить наступившую тишину. Прежде чем заговорить, он еще раз перечитал письмо.

«Ты не можешь думать, – говорилось в наиболее существенной его части, – что я был бы там, где нахожусь сейчас, будь цели, которым я служу, целями союза, а не Генуи. Мы пришли не поддержать французов и их интересы, а ради освобождения Генуи от иностранного ига и восстановления ее независимости. Поэтому я без колебаний продолжу службу в войске, выполняющем сию достойную похвалы задачу, будучи теперь уверен в том, что и ты, узнав о наших истинных целях, не замедлишь присоединиться к нам в борьбе за освобождение нашей родной земли».

Наконец дож поднял встревоженный взгляд и обвел им всех присутствующих.

Терпение его жены лопнуло.

– Ну что? – резко спросила она. – Что он пишет?

Дож через стол подтолкнул к ней письмо.

– Прочти сама. Прочти и им тоже.

Она взяла бумагу и начала читать вслух. Закончив, она воскликнула:

– Слава богу! Это кладет конец твоим сомнениям, Антоньотто!

– Но можно ли этому верить? – мрачно спросил он.

– Как иначе, – возразил Сципион, – можно объяснить участие Просперо?

– Ты что, сомневаешься в собственном сыне? – спросила супруга дожа, повышая голос.

– Только не в его вере. Никогда. Но можно ли доверять его окружению?

Сципион, чья честолюбивая душа интригана пылала ненавистью ко всей семье Дориа, немедленно согласился. Но жена дожа оставила это замечание без внимания.

– Просперо никогда не спешит. Он, как и я, больше флорентиец, чем генуэзец. Если он что-то утверждает, значит уверен в этом.

– В том, что французы не ищут выгод? В это нельзя поверить.

– Но что ты выигрываешь, не доверяя? – продолжала спор его супруга. – Даже Просперо не может убедить тебя, что, закрывая сейчас ворота перед Дориа, ты закрываешь их и перед будущим своей страны.

– Убедить меня? О небо! Я в тумане! Единственное, что я сейчас ясно вижу, это герцогскую корону, данную мне императором. Разве я не обязан служить ему за это?

Вопрос был задан всем сразу, но ответила на него мадонна Аурелия:

– А разве служба Генуе не твоя обязанность? Пока ты балансируешь между интересами императора и собственного народа, единственное, чему ты действительно служишь, – это интересы Фрегозо. И не питай иллюзий на этот счет. Поверь мне. Теперь-то ты понимаешь, что я смотрю на все непредвзято.

Дож вопросительно посмотрел на Спинолу.

Доблестный капитан выразительно повел плечами и вздернул брови.

– Мне кажется, ваше высочество, что утверждения Просперо меняют дело. Если делать выбор между императором и королем Франции, нужно, как вы сказали, выбирать службу императору. Но если выбирать между любым из них и Генуей, как и говорит Просперо, то ваши обязательства перед Генуей превыше всего. Так я понимаю все это. Но если ваша светлость понимает ситуацию по-другому и вы намерены продолжать сопротивление, тогда вам надо принять решение о подавлении мятежа.

Дож впал в печальную задумчивость. Наконец он грустно вздохнул.

– Да. Хорошо сказано, Агостино. Именно так и нужно говорить с Просперо.

– Его присутствие и уверения будут способствовать капитуляции, – сказал Сципион. И добавил, поджав губы: – При условии, что можно доверять Андреа Дориа.

– Если он не заслуживает доверия, то почему?

– Из-за своего непомерного честолюбия. Из-за стремления стать правителем Генуи.

– О, с этой опасностью мы справимся, когда она возникнет. Если возникнет. – Дож покачал головой и вздохнул. – Я не должен жертвовать людьми и заливать кровью улицы Генуи только из-за этого. Это, по крайней мере, ясно.

– В таком случае ничто не должно мешать вашей светлости принять решение. Но только если порукой будет не вера Просперо, а слово Андреа Дориа.