Текст книги "Семь смертей доктора Марка"

Глава 7
Посещение гетто

Иногда Марку доводилось видеть Ольгу, идущую с папкой по территории лагеря. Несколько раз она шла в сопровождении начальника охраны лагеря, обер-лейтенанта Густава Клейста, довольно крепкого мужчины около тридцати лет с прекрасной выправкой. Появление на плацу Клейста во время построения сулило только неприятности. Пленные уже успели ощутить на себе его грубость и скверный характер. На Клейста нельзя было смотреть иначе, чем с подобострастием. За любую провинность, дерзкий взгляд, опоздание на построение, плохую работу, драки и воровство виновные несли суровые наказания, вплоть до немедленного расстрела. Марк стоял на плацу со всеми, несколько раз Клейст, проходя мимо него, останавливался и внимательно смотрел в упор. Марк опускал глаза, но продолжал чувствовать на себе сверлящий, неприятный, тяжёлый взгляд. Тот словно бы чувствовал, что Марку есть что скрывать от него. Несколько раз Клейст, судя по всему, хотел что-то сказать Марку, но переводил взгляд на его повязку и шёл дальше. Все в лагере знали, кто такой Михаил Николаевич, по настоянию Беббера Марк вёл все осмотры и приёмы в белом халате, а не обратить внимание на доктора в форменной одежде было просто невозможно. Иногда они с Беббером задерживались вдвоём в амбулатории, и Беббер угощал Марка. Они сидели вместе за столом, победитель и побеждённый, и пытались беседовать с помощью нескольких слов и фраз, выученных каждым из чужого для него языка. Руки принимали в разговоре самое непосредственное участие. Однажды один из охранников, направляющийся в амбулаторию за таблеткой от головной боли, увидев, как беседуют Беббер и Марк, отчаянно жестикулируя, считая, что Бебберу угрожает опасность, ворвался, наставив на Марка ружьё. Беббер со смехом что-то говорил охраннику, показывая на Марка. Из всего сказанного Марк понял только «рус гут». Охранник успокоился, забрал свою таблетку и удалился. Иногда Беббер делал несложные операции, и Марк всегда ему ассистировал. Это было хорошо и для самого Марка. Разумеется, в экстремальных условиях любой терапевт мог взять скальпель в руки и сделать нужные надрезы, произвести маленькую операцию и зашить рану. Но со времени окончания института у Марка не было практики, да и на последнем курсе он даже не прикасался к скальпелю, а сейчас, в военное время, такое умение не могло быть лишним – никто не знал, что ждало его в будущем. Беббер был хорошим специалистом, и Марк с удовольствием учился у него. Вскоре Марк под присмотром ассистирующего ему Беббера уже делал небольшие операции пленным, повредившим конечности или получившим глубокие порезы. Полостные операции Беббер ему не доверял, но Марк и сам понимал, что опыта у него для подобного маловато. Тем не менее после учёбы у Беббера он чувствовал себя довольно уверенно, спокойно подходя к хирургическому столу. Приходили на приём в амбулаторию и местные жители, в основном из числа семей сотрудничавших с немцами местных жителей. От них Марк слышал, что немцы на подступах к Москве и к Новому Году планируют занять столицу и закончить войну. Этими сведениями Марк был весьма обеспокоен, т. к. мать и сестра проживали к тому времени в Москве. Он очень скучал по обеим и по довоенной жизни тоже. Но всё это было далеко и недосягаемо; чтобы выжить, нужно жить сегодняшним днём.

Однажды Беббер сказал, что его пригласили посетить гетто, чтобы дать консультацию по санитарному вопросу. Он позвал Марка отправиться с ним. Это не было приказом, просто Бебберу хотелось получить ещё одно мнение понимающего человека. Ольга отправилась с ними в качестве переводчицы.

Они шли по незнакомому для Марка Гомелю. Это был его первый выход из Дулага. Ему даже не верилось, что можно идти по настоящим улицам, а не перебегать между бараками, местом, где он проводил осмотры, и амбулаторией, постоянно вращаясь на одном и том же пятачке, видя одни и те же угрюмые небритые лица в грязных гимнастёрках и телогрейках, разбитые пыльные ботинки и злые голодные взгляды. И там, в Дулаге, ему постоянно приходилось вытягиваться перед каждым охранником. Здесь же он шёл спокойно рядом с Беббером и Ольгой. Иногда Беббер что-то спрашивал, и Ольга переводила. Марк отвечал, и они какое-то время шли молча. Марк жадно впитывал картинки почти свободной жизни. Конечно же, чувствовалось, что город совсем недавно испытал на себе всю тяжесть боёв, некоторые здания были основательно повреждены. Среди людей, копошащихся на разборе разрушений, они даже узнали несколько бригад из Дулага. Тяжело работавшие люди провожали Марка завистливо-недобрыми взглядами. Марк старался не смотреть лишний раз в их сторону. И так обсуждение его выхода было неизбежным, а пристальный обмен взглядами мог спровоцировать лишний взрыв эмоций.

Навстречу попадались патрулирующие город солдаты, переходящие всякий раз на строевой шаг и вскидывающие руку в нацистском приветствии при приближении к их тройке. Разумеется, их приветствие ни в коей мере не было адресовано Марку, одетому так же, как и остальные военнопленные, разве что чуть почище. Беббер небрежно поднимал руку в ответ, однако, когда им встречались офицеры, он подтягивался, шаг становился чётче и руку вскидывал так же, как солдаты. Ольга всегда поднимала руку в приветствии одинаково, не делая различия перед проходящими. Марку приходилось каждый раз вставать по стойке смирно. На всём пути следования до гетто никто из немецких военнослужащих, встретившихся им по пути, не спросил ничего о Марке.

Проходили и гражданские, в их глазах Марк не читал затаённого взгляда запуганного, загнанного зверя. Они шли спокойно, предъявляя по мере надобности документы патрулям. Видимо, в городе остались только те, чью лояльность новая администрация признавала, а значит, обеим сторонам не было необходимости опасаться встречи. К тем, кто предъявлял правильно оформленные документы, отношение патруля было вполне нормальным и даже в чём-то доброжелательным. Но если документ или личность проверяемого вызывали подозрения, на лицах патрульных исчезало добродушное выражение, и теперь напротив проверяемого стояли верные солдаты Рейха. Одного неверного движения достаточно, чтобы быть продырявленным. Иногда шли, взявшись под ручку, пары. Марк подумал, что когда-то, ещё в прошлой жизни, они с Ольгой вот так же гуляли по Саратову, взявшись за руки. Сегодня это было уже невозможно. Его бывшая возлюбленная шла рядом абсолютно чужим человеком, к тому же облачённым пусть в элегантную, чёрную, но всё же форму вражеской армии.

Жизнь за воротами Дулага шла своим чередом и для кого-то была вполне сносной. Наверняка большинство встреченных ими людей и не подозревали, в каком положении находятся узники Дулага. Для гражданских война уже закончилась, и они в ней не участвовали. Они пережили свои ужасы в бомбардировках, после вступления германской армии в город. Для тех, кто прошёл фильтры нового порядка и не был евреем, цыганом, комиссаром или офицером Красной армии, наступило даже какое-то облегчение. Новая власть, желающая приобрести расположение местного населения, вела себя довольно мирно, по крайней мере, в первое время. А загадывать надолго было непростым занятием, кому-то уже казалось, что немцы пришли всерьёз и надолго. Для этого были все основания – сводки с фронтов.

Женщины оставались женщинами при любой власти, им нужно было выглядеть достойно, несмотря ни на какие обстоятельства. Вошедшие в город германские солдаты и офицеры выглядели галантными кавалерами, этакими спустившимися с небес европейскими небожителями, на которых следовало произвести самое благоприятное впечатление. В ход шли и шёлковые чулочки, и яркая помада, и шляпки с вуалью. Всё это было одобрено, замечено и сопровождалось иногда более чем непристойными взглядами. И первые контакты между двумя мирами уже завязывались, и состоялись первые встречи за бутылочкой шнапса и местными блюдами, старательно приготовленными жаждущими любви и благосклонности хозяйками. Тут и сытный белорусский журек, наваристый кисловатый суп, чуть ли не единственное блюдо, приготовленное без картофеля. А драники, прожаренные до хруста на свином сале, огненно-горячие, есть которые хотелось без конца, такими вкусными они были. А свиные шкварки с жареной картошкой – это же просто объедение и отличная закуска к шнапсу. А если шнапс заканчивался, в ход шли белорусские напитки, которые могли поспорить в крепости со шнапсом, а некоторые однозначно выигрывали в номинации вкусовых ощущений. К тому же воспитанная дама не будет напиваться с солдатами оккупационной армии грубым шнапсом, а предпочтёт более аристократический напиток. Поэтому доставались из довоенных заначек различные специи и готовились сбитни и крембабули, а уж смородиновой наливкой любая женщина могла поддержать компанию и не быть уличённой в том, что пропустила какой-то важный тост. А яблочная хоть и напоминала иной раз по вкусу компот, запросто могла ударить в голову или по ногам не хуже вражеской шрапнели.

А клюковка вообще била как крупнокалиберное орудие, снося голову одним двухсотграммовым снарядом. А ведь пьётся как сок, выжатый ради витаминов заботливой мамашей своему малому ребятёнку. Так и набирались солдаты-победители витаминного напитка, забыв после пары стаканов, зачем, собственно, наведались в гости к прекрасной даме. А утром, не понимая местных лечебных напитков, глупо отказывались от ядрёного рассола, пытаясь снять похмелье какой-нибудь яблочной наливкой или мятным ликёром. Да куда там, уж лучше журека похлебать. Так и пытались понять этот странный Восток, с его обычаями и устоями, видя перед собой людей низшего сорта.

Но когда Марк и сопровождающие подошли к воротам гетто, мысли о гражданской сытой жизни, в которой присутствовали куриные супчики, рассольники или наваристые щи под бутылочку водки, моментально улетучились. Яркие краски вольной жизни растаяли, смазанные грубой кистью неумелого художника, нанёсшего на полотно резкие мазки серого цвета. И только предупредительный щит на входе ярко выделялся нарисованной на нём жёлтой шестиугольной звездой и такой же жёлтой надписью: «Гетто» под ней. Несколько человек с нашитыми на груди жёлтыми звёздами стояли перед патрульными. Марк впервые увидел, как выглядят люди с нашитыми звёздами. Сердце неприятно сжалось и стало биться быстрее. Он вглядывался в эти лица, в которых легко угадывались типичные черты пришедшего с Востока народа. Сейчас эти лица были безрадостно серыми, даже звуки праздничного фрейлехса не смогли бы зажечь в них улыбки и желание покрасоваться в весёлом танце.

Марк и его спутники остановились у входа. Беббер сказал что-то патрульному, и тот стал крутить рычажок телефона. Вскоре подошёл офицер, поприветствовал Беббера и Ольгу, они объяснили ему цель визита. Он вызвался лично сопровождать Беббера, предварительно вопросительно указав на Марка, но получил ответ, удовлетворенно кивнул головой, и они вошли вовнутрь. Вопреки ожиданиям, на улицах гетто было большое количество народа, попадались даже конные повозки. Люди куда-то спешили по своим делам. Они прошли дальше, и на улице стали встречаться лежащие вдоль дороги в разных позах трупы. Это были останки людей разных возрастов, но, заглянув в их лица, можно было увидеть одну общую особенность. Это были лица очень истощённых людей. Марк заметил, что спешащие люди на самом деле шли не очень быстрым шагом. Он посмотрел на их походку – так ходят обессиленные люди. Двое мужчин тянули большую телегу, встав на место лошади, ещё двое подталкивали её сзади. Они остановились у одного из трупов и стали медленно поднимать его, чтобы загрузить на телегу. Им почти удалось, но труп выскользнул из их ослабших рук и со стуком упал на мостовую. Офицер, сопровождавший Марка, Беббера и Ольгу, что-то грубо закричал, достал из кобуры пистолет и навёл на них. Они стали вновь тянуть тело в телегу, на этот раз их усилия увенчались успехом. Они закинули тело и покатили потащили телегу дальше. Офицер вернул пистолет в кобуру. Ольга шепнула Марку, чтобы не отходил от неё ни на шаг.

Люди, встречавшиеся на пути, останавливались и с поклоном снимали перед ними головные уборы. Марку было стыдно, что его приветствовали так же, как и остальных. Ему хотелось закричать во весь голос, что он свой, но, разумеется, он не сделал этого. Разве он мог бы помочь своим отчаянным поступком этим бедолагам? И он шёл дальше за Беббером и вторым офицером. Район гетто занимал несколько кварталов. Пожалуй, никогда в жизни Марк не видел столько своих соплеменников, собранных в одном месте. Их провожали разными взглядами. Кто-то смотрел с подобострастием, как и надлежало смотреть на начальство, от которого зависит твоя жизнь, кто-то с любопытством, особенно непонятно, видимо, обитателям гетто было, что именно делает в компании этих чистых господ в чёрной форме человек в явно советском мундире, без погон, в больших стоптанных ботинках. Марк не в силах был смотреть им в глаза. Он уже слышал разговоры о том, что немцы убивают евреев, и даже был свидетелем расстрелов в Дулаге, но тогда это были солдаты и офицеры вражеской армии, которых тоже, разумеется, было жалко. Но сейчас на улице он не видел ни единого человека призывного возраста. Это были по большей части пожилые люди или дети, провожавшие их голодными взглядами. Но запах смерти уже лез в ноздри и обжигал до самых лёгких. Он забирался в печень, желудок, селезёнку, наполняя организм чужеродной субстанцией. А она заползала за воротник, тихим ужасом спускаясь всё ниже и ниже, леденя спину, плечи и руки, и стекала ещё ниже, прямо в башмаки шаркающих по мостовой людей.

И тут Марк услышал ещё один звук, режущий уши; он понял, что мешало ему со времени входа в гетто. Эти люди не поднимали ноги, они их волочили, и общий гул шарканья тупой пилой вонзался в черепную коробку. Хотелось заткнуть уши и закричать, чтобы люди прекратили шаркать и начали поднимать ноги. Ему хотелось кинуться к ним, хватать их за лацканы затёртых пальто и кричать. Но как только он столкнулся с первыми взглядами шаркающих людей, он понял, что даже сопровождавшему офицеру не удалось бы заставить их перестать шаркать. Чем он мог напугать этих обречённых? Разве что отнять у них несколько дней, вычеркнув их из череды наполненных страданиями? Какая разница, каким шагом идти навстречу своей смерти? Выйти отсюда живыми эти люди уже не мечтали, и их обречённость сквозила во всём. И в этом непрерывном шарканьи и в согбенности, а особенно в чёрных еврейских глазах, так сильно выпученных на осунувшихся, исхудавших лицах, была готовность принять свою судьбу.

Офицер завёл их в какой-то двор, видимо, типичный по своему санитарному состоянию для этого гетто. Как оказалось позже, всего в Гомеле их было четыре, но этого Марк не знал, также как не знал и названия того, в котором они были сейчас.

В нос ударили неприятные запахи. Пройдя немного вовнутрь, они увидели, что зловонная жижа вытекала из переполненной ямы под деревянным туалетом. Лишённые другого места для оправления своих надобностей, жители двора продолжали ходить в это выкрашенное грязнозелёной краской покосившееся сооружение. И вёдра с помоями выливали тут же, даже не заходя в кабинку. Лили прямо в лужу, отчего та растекалась и расползалась так быстро, оставляя для прохода лишь небольшие тропки. На покосившейся террасе, на плохо натянутых, провисших под большой тяжестью верёвках сушилось большое количество постиранного белья. Пожилая женщина сидела на ступеньках, сложив руки на коленях и опустив книзу голову, повязанную чёрным платком. И весь её траурный вид говорил о том, что она уже готова к переселению в иной мир и только ждёт своего часа. Она даже не подняла голову на вошедших, возможно, она просто не слышала, как они разговаривали рядом с ней. Или ей было уже всё равно. Как бы то ни было, сопровождающий офицер, которого Беббер время от времени называл Гансом, не стал кричать на старуху и угрожать ей пистолетом, понимая всю бесполезность потраченного на неё времени.

Марк посмотрел вокруг. Двор состоял из двух двухэтажных домов и отдельно стоящего сарая с двумя входами. Двери сарая были открыты настежь, и время от времени из них выходили люди и вновь скрывались в глубине, чтобы не попасть на глаза непрошенным гостям. Две женщины хлопотали возле примуса, на котором стояла большая кастрюля с водой. Марк подошёл поближе, желая заглянуть в миски, чтобы увидеть, чем они заваривают свою еду. Несколько вялых картофелин, которые на мелкие части крошила одна из них, а вторая взбивала в своей миске небольшое количество муки, добавляя ещё что-то, делавшее массу в миске буро-коричневой. Больше ничего Марк не разглядел, и ещё одна догадка пронзила его: у них больше ничего не было! Маленькие кусочки нескольких вялых картофелин и какое-то подобие клёцок из этой буро-коричневой массы – это было всё, чем жители этого двора могли заправить свою еду. Марк ещё представил, как такие же старухи, как та, что не двигаясь сидела на ступеньках, и мужчины, что толкали телегу и грузили трупы, и оборванные дети – все они стоят в очереди за ложкой этой похлёбки. Ему стало стыдно за выпитый с Беббером спирт и съеденные белые булки с салом и ветчиной. Пленных Дулага тоже кормили отвратительно, но хоть как-то стабильно и лучше.

– Господа офицеры спрашивают, что ты думаешь о санитарном состоянии этого двора?

Голос Ольги вывел его из оцепенения. Он совсем забылся, а между тем его привели сюда как врача, и сейчас он скажет им, что так содержать людей нельзя, в этой вони и в этом голоде, иначе здесь вспыхнут различные инфекции и недалеко до эпидемии. И он начал говорить, а Ольга переводила. Он объяснял, что нужно очистить выгребную яму, улучшить питание, при этом он показывал на женщин у примуса и полупустые миски перед ними. А ещё нужно произвести дезинфекцию и санитарную обработку, и он лично готов всё это делать со своими фельдшерами. Они смотрели и слушали, а когда Ольга перевела последнюю фразу, Ганс посмотрел на Беббера и сказал что-то, обращаясь к нему, словно Марк был пустым местом. Слова, которые перевела ему Ольга, застучали у него в мозгу.

– Не стоит так уж сильно стараться ради этих юде. Через месяц, от силы два, это гетто будет ликвидировано со всеми обитателями. Нужно всего лишь предотвратить вспышку эпидемий на этот отрезок времени.

Кровь прилила к лицу Марка, и оно стало пунцовым от напряжения. Он представил на мгновение стоящими на краю расстрельной ямы обитателей двора, и ему захотелось броситься на Ганса с кулаками, бить его по холёной роже, вцепиться зубами в его горло и сжимать до тех пор, пока он не перестанет двигаться. В себя его привёл голос Беббера.

– Миша, вас ист лос? Ист дир шлехт?

– Господин Беббер спрашивает, что с тобой, тебе плохо?

– Я… я уже в порядке. Немножко задохнулся от вони.

– Мы будем ждать тебя на улице, а ты постарайся прикинуть, сколько хлорной извести нужно на такой двор, чтобы не было эпидемии.

Марк остался наедине с обитателями двора. Он медленно обходил двор, пытаясь сообразить, сколько же нужно высыпать хлорной извести, чтобы не было заразы, представляя при этом, как она будет выедать им глаза. Марк старался не смотреть на этих женщин, ему нечего было им сказать, даже нечем было их приободрить. И ещё он представил себя катящего по дороге гетто телегу с телами. А ведь скажи Ольга слово, и он тоже может оказаться здесь, и тогда ему тоже останется жить месяц или два. Представив себя на краю расстрельного рва рядом с этими женщинами и старухой, Марк испытал чувство настоящего страха. Он проник во все клеточки тела и парализовал волю. Он с трудом заставил себя закончить осмотр двора и с трясущимися руками задыхаясь выскочил наружу. Увидев его, Ганс махнул рукой, призывая следовать за ними, и группа двинулась дальше.

Они шли по краю гетто, там, где за забором из колючей проволоки, если не бурлила, то вполне мирно и спокойно текла другая жизнь, та в которой не было трупов на мостовой и людей в затрёпанной и дырявой одежде, та, в которой можно было, вернувшись домой, просто сходить в незагаженный туалет, помыть руки с мылом и поесть. И эта мелочь, на которую в обычной мирной жизни никто, пожалуй, и внимания не обращал, была просто недоступна обитателям гетто. На заборе из колючей проволоки висел плакат: «Предупреждение! В пролезающих через забор будут стрелять!»

Около одного из домов, подставив бледные исхудавшие лица под остатки осеннего тепла, сидели двое детей, мальчик лет шести и девочка чуть помладше. Мальчик был одет в осеннее пальто с длинными рукавами, порванные на коленках штаны и разбитые башмаки, перевязанные несколько раз тесьмой. На девочке была грязная вязаная кофта, явно принадлежащая взрослому члену семьи, гамаши с прорехами и большие галоши на босу ногу. Они молча проводили идущих взглядами затравленных зверьков. Налицо было явное истощение. Марк шёл последним. Когда он поравнялся с мальчиком, тот протянул просительно руку, словно нищий на паперти. Марку было стыдно, что он ничего не может положить в грязную детскую ручку, и он прибавил шаг, чтобы побыстрее избавиться от этого сверлящего взгляда.

Они подошли к зданию, которое раньше, видимо, было школой или другим учебным заведением. Здесь ситуация была ещё хуже. Во дворе была целая гора отходов человеческого организма. И на их глазах со второго этажа на вершину этой горы выплеснули ещё пару вёдер с таким же содержимым. Марк подумал, что будь это летом, то мухи, почти наверняка разнесли бы заразу, и тогда действительно могла вспыхнуть эпидемия. Его опять оставили одного, чтобы обойти здание по периметру и прикинуть объём, необходимый для дезинфекции. Марк обошёл здание. Его состояние было удручающим, стёкла почти везде выбиты. Он вспомнил, как ещё совсем недавно сам ночевал под открытым небом, а иногда и под первыми осенними дождями. Но сейчас было уже холодней, и обитателям этого здания явно приходилось несладко в продуваемом помещении, к тому же наверняка заполненном запахами, исходящими от этой огромной пирамиды испражнений.

Они двинулись дальше и подошли к ещё одним воротам, через которые входили на территорию гетто люди с тюками и сумками. У всех были нашиты на одежду желтые звёзды. Охранники выборочно выдёргивали из толпы кого-то, кто вызывал их любопытство, или того, над кем хотелось поиздеваться. Его вещи безжалостно вытряхивались прямо на землю, человек обыскивался и пинками и ударами прикладов прогонялся прочь, не имея возможности поднять даже то немногое, что он нёс с собой. На глазах у Марка охранник выстрелил в мужчину, который, по его мнению, недостаточно быстро реагировал на окрик: «Шнель»! Женщина, шедшая рядом с мужчиной, с криком бросилась к распростёртому на земле телу. Второй выстрел соединил тех, что прошли вместе свой путь от встречи и до его окончания у ворот гетто. Испуганная толпа прибавила шаг, стараясь не смотреть на тела и охранников. Ганс вообще никак не отреагировал на происходящее, видимо, эта картина была для него привычной. Беббер тоже не выказывал никаких признаков неудовольствия. Лицо Ольги было белым, губы сжаты, понять, о чём она думала в этот момент, было невозможно. Марк был поражён той лёгкости, с которой лишили жизни этих двух людей. Даже при всём понимании того, что жить им оставалось не так много, эта смерть выглядела бессмысленно жестокой.

Они шли дальше по улице, время от времени Марк обходил указанную территорию и делал прикидку на количество хлорной извести. И всё это время он думал о том, как же должен выглядеть ад после того, что он видел в гетто. А может быть, ад уже покажется здешним обитателям раем, прекратившим их мучения?

У одного здания стояла длинная очередь людей с вёдрами и котелками в руках. Они подавали свою посуду в открытое окошко первого этажа, и оттуда им возвращали её назад, налив внутрь что-то половником на длинной ручке. Люди стояли терпеливо, никто не толкался и не лез без очереди. Возле окошка раздачи стоял мужчина лет семидесяти в ермолке и помогал поднимать вёдра и котелки тем, кто был не в состоянии это сделать самостоятельно. Получивший еду счастливец уходил от окошка медленно, чтобы не расплескать драгоценную жидкость. Девочка лет четырнадцати подала небольшое ведёрко, женщина на раздаче сделала два движения рукой с половником, отпуская положенную ей порцию. Марк смотрел на картин – ку, которая как в страшном сне прокручивалась в его мозгу ещё десятки и сотни раз. Вот детские худые руки тянутся к окошку, чтобы принять ведёрко. Вот мужчина помогает девочке взяться за дужку. И наконец ведро, которое ослабевшие руки удержать не смогли, выскальзывает и летит вниз. Содержимое ведра выплёскивается на девочку и на землю. Девочка в ужасе смотрит на мужчину, тот смущённо разводит руки в стороны – он ничем не может ей помочь, в очереди ещё сотня не менее голодных и обессиленных. Девочка опускается на колени и пытается горстями собрать то, что ещё не успела впитать земля. Марк в ужасе проходит мимо, он может только представить себе, что это значит для её семьи.

Они заходят ещё в один двор, где Марка опять оставляют для подсчётов. Ему уже давно вручили лист бумаги и карандаш. Он записывает адрес и количество мешков. К нему подходит исхудавшая пожилая женщина, судя по выражению лица, тронувшаяся умом, и начинает наседать на него с кулаками.

– Что ты делаешь здесь, мерзавец! Ты убил моего сына и Марусеньку! Зачем ты пришёл опять? Ты хочешь всех нас убить! Вон отсюда! Вон!

И она начинает бить его с размаха по лицу, по груди. Удары несильные, но женщина не успокаивается, несмотря на то, что Марк говорит с ней по-русски, убеждая её прекратить. Она ведь в чём-то права, он ведь знает, что жить им всем осталось не более двух месяцев, и пришёл сюда, чтобы помочь их убийцам. Что? Что он может сделать для этих несчастных? Он сам пленный, не попавший в их компанию только потому, что Ольга решила его не выдавать. Одно неверное движение – и ему жить останется ещё меньше, чем этим бедолагам. Женщина пытается вцепиться ему в горло длинными костлявыми руками. Марк пытается отодвинуть от себя её руки, но она оказывается неожиданно сильной, может быть, от отчаяния она вложила все остатки своих сил в эту атаку. Её безумные глаза прямо напротив его лица, а из плохо пахнущего рта с несколькими жёлтыми зубами с шипением и проклятиями прямо в лицо Марку брызжет слюна. Внезапный звук выстрела прерывает эту сцену, старуха сползает на землю, продолжая по инерции ещё несколько мгновений удерживать Марка за одежду. Возле её уха Марк видит входное пулевое отверстие, а на своём лице чувствует горячие брызги. Он поворачивается и видит Ганса, вкладывающего пистолет в кобуру. Ганс явно доволен своим выстрелом: Марк не задет, помеха устранена, значит, можно продолжать выполнять задание. Беббер медленно и методично аплодирует Гансу, Ольга стоит, не в силах вымолвить ни слова. Старуха замерла на земле, а Ганс делает Марку знак продолжать работу, как будто ничего не случилось. Да и что, собственно, произошло? Ганс здесь для того и находится, чтобы очищать, по указанию фюрера, захваченные земли от евреев. Он даже не в состоянии вспомнить, скольких из них он убил лично, да и какое это имеет значение, ведь впереди ещё столько работы, всё равно он собьётся со счёта. Вот ещё одной мерзкой жидовкой на земле стало меньше. Нет, они не приходят к нему по ночам, спит Ганс крепко, ему нужны силы, чтобы на совесть выполнять свою работу. Стоит ли забивать голову такими мелочами, как важность жизней этих напуганных, плохо пахнущих жидов. Может быть, какие-нибудь профессора и важны для человечества, но здесь, в этом диком краю, только полуграмотные обыватели, какую они могут представлять из себя ценность? А снится ему его красавица жена и двое ребятишек, индейка на рождество и штрудель, так вкусно приготовленный его Герлиндой. Скорее выполнить свою работу по очистке земли от жидов и вернуться в сладострастные объятия Герлинды. Её объятия такие же сладкие, как и штрудель, а он, Ганс, знает в этом толк. А местные женщины, хоть и пытаются строить из себя дам полусвета, но дурно пахнут подмышками и мало что понимают в любви, слишком зажаты и плохо объезжены своими грубыми мужчинами.

Марк заканчивает работу, и они выходят со двора. За всё это время к старухе никто не подошёл. Может быть, у неё никого уже не осталось, ведь кричала же она Марку, что он убил её сына и Марусеньку. Хотя её сын наверняка должен был быть призванным в армию. А может, он непригоден из-за плоскостопия или очков с толстыми линзами? А кто такая Марусенька, дочь или внучка? А может быть, люди в этом дворе рады, что избавились от крикливой сумасшедшей? У Марка много вопросов, на которые нет ответов.

Две женщины, оставив свои дела, с трудом тянут и волокут по земле тело старухи. Они останавливаются, чтобы передохнуть, и снова продолжают свою работу. Они выволакивают её за ворота и бросают прямо напротив калитки, не имея больше сил сдвинуть её ещё хотя бы на сантиметр. Ольга протягивает ему белоснежный носовой платок и говорит, чтобы он вытер лицо. Марк, плохо соображая, протягивает ей назад платок с пятнами крови. Ольга отрицательно качает головой, Марк спохватывается, оглядывается вокруг в поисках урны и, вспомнив, где он, бросает платок на мостовую. Люди продолжают кланяться им, а Марк старается не смотреть им в глаза. Он выбит из колеи, похоже, что Ольга тоже не в восторге от происходящего. Ганс и Беббер мило беседуют, идя чуть впереди них. Ольга хочет что-то сказать, но не решается, они так и идут молча. На одном углу женщина лет тридцати, страшно измождённая, качает на руках младенца. Она сидит на тротуаре, и младенец, видимо, мёртв. Но она никак не может с ним расстаться. Ещё двое детей дошкольного возраста сидят, вцепившись в её пальто. Люди проходят мимо, занятые своими делами, никто не подходит и не говорит ей, что сидеть на мостовой вредно, можно простудиться и простудить маленьких детей. А её саму это обстоятельство, судя по всему, нисколько не волнует.

На улице множество стариков с пейсами и в чёрных лапсердаках. Марк никогда в жизни не видел ничего подобного. Откуда их всех взяли? Из каких местечек собрали эти музейные экспонаты? Марк слышал когда-то, что после разрушения второго храма римлянами в Иерусалиме евреи одеваются так в знак скорби о разрушенной святыне. А ведь если было второе разрушение, то наверняка было и первое. Ни о первом, ни о втором Марк ничего не знал. Только когда храм отстроят вновь, они сменят траурную одежду на что-то другое. А сменят ли? Ведь вся еврейская жизнь – сплошной траур. Италия, где построены первые гетто для евреев, Испания, Португалия, старушка Англия, Германия, Австрия и вся Восточная Европа – есть ли место на этой земле, где евреи могли бы жить спокойно, не опасаясь погромов? Нет, значит, так и носить им траур до конца веков, потому что кто же им будет строить храм в месте, из которого они уже как шесть веков тому назад изгнаны? Они пытаются заново, везде, где селятся вновь, построить свой маленький храм, куда несут свои беды и горести, маленькие и большие радости, кладя всё это на алтарь того, чьё имя нельзя произносить лишний раз. И того, кто знает, для чего он наслал все эти испытания на свой маленький избранный народ. Конечно, ему там видней, ведь он знает, для чего всё это делает, но нам, нам-то, Всевышний наш, любимый наш, нам здесь что делать? Во славу твою храним мы верность заветам твоим, и молимся трижды в день, и не едим трефного (евреям нельзя есть свинину, некоторые виды рыб и смешивать мясное с молочным). Всё, как ты учил нас, о Создатель! Но почему не помогают нам молитвы наши и заветы твои? Разве не видишь ты с небес, как больно нам? Нас убивают везде, и скоро не останется у тебя паствы, а у гоев (не евреев) есть свои боги, им ты будешь не нужен. И кто тогда будет рассказывать тебе про свои дела и искать совета в твоих священных книгах? Кто зажжёт свечу перед наступлением шабата? Кто будет читать кадиш (поминальная молитва) и кто будет ждать мессию? Где ты найдёшь ещё таких верных слуг, которые ждут его две тысячи лет, переживая всевозможные гонения, и будут ждать ещё столько же, если будет тебе так угодно? Но чтобы ждали мы прихода его, оставь в живых хотя бы детей наших, чтобы они могли дать потомство, а то потомство ещё одно, чтобы было кому ждать милости твоей и посланца твоего ещё две тысячи лет. Ты не думай, Всевышний, любимый отец наш, мы не жалуемся, мы привыкли к судьбе, что ты нам уготовил. Мы не знаем, за что, и хотя постоянно спрашиваем у тебя, ни разу не снизошёл ты до ответа детям своим. Ой-вэй, тяжко нам, Господи, ой как тяжко. Неужели тебе доставляет удовольствие смотреть на страдания наши? Смотри, Господи, смотри, а наши глаза уже закрываются, и не сможем мы более созерцать тот прекрасный мир, который создал ты трудами своими, и славить тебя более не сможем. Прости нас, Господи, ибо грешны мы, сами не понимаем в чём, но тебе видней. Позволь нам принять долю нашу, ту, что уготовил ты детям своим. Благодарим тебя за всё, Господь бог наш, царь вселенной. Аминь!