Текст книги "Семь смертей доктора Марка"

Работы оказалось больше, чем вначале предполагал Беббер, когда приглашал Марка в качестве дополнительного советника. Теперь он был очень даже рад, что есть рядом русский доктор Миша, который выполняет всю работу, пока он и Ганс сыплют анекдотами и сальными шуточками в адрес Ольги. Но та только отмалчивается, неужели ей жалко этих евреев? Всё может быть, ведь она фольксдойче и даже никогда не была в Фатерланде. Но что её объединяет с ними, только русский язык, это варварское бормотание. Разве могут русские писатели сравниться с Гёте и Ницше? А русские композиторы никогда не достигнут уровня Баха, Моцарта и Вагнера. Ей нужно как можно быстрей вытравить из себя остатки этой русскости и стать настоящей, пусть и неурождённой, арийкой. Беббер знал, что Ольга является любовницей начальника охраны. Он и не претендовал на её внимание, но улыбнуться его анекдотам она может? Да и Ганс вовсю старается, неужели несколько еврейских смертей произвели на неё такое впечатление? Не может быть, она без колебания отправляла на расстрел всех, кто мог хотя бы отдалённо выглядеть евреем, и никто при этом не замечал у неё признаков плохого настроения. Наоборот, она была рада отомстить советам за всё, что она перенесла. Ольга молчалива, никогда и никому не рассказывает, что делали с ней русские. Разумеется, служба безопасности в курсе всего, иначе бы она не попала в учебный центр и не получила звание лейтенанта. Нет, Ольга свой, надёжный арийский товарищ. И рука у неё не дрожала, когда она сама принимала участие в расстрелах. Не обязана была, но над ней пошутили, сказав, что убить коммуниста или еврея у неё кишка тонка. Нет, не тонка кишка у Ольги, талия – да, тонка, но нервы у неё как стальные канаты.

На следующем квартале Марк увидел разбросанные по мостовой сумки и узлы. Два грузовика под брезентовыми тентами закрывали от стоящих людей последние лучи солнца, которые они могли увидеть в своей жизни. Было ясно, что этим людям баулы и узлы больше не понадобятся. Лиц бывших в машинах людей Марк не видел, он просто чувствовал их, от этих двух грузовиков по воздуху плыло ощущение несчастья. Будь они даже без тентов, Марк вряд ли бы осмелился поднять голову и взглянуть в глаза отбывающим в последний путь. Жирная крыса вылезла из разбитого полуподвального окошка, перебежала дорогу и стала обнюхивать брошенные узлы. На другом конце квартала уже шли несколько человек, ведя под уздцы лошадь и собирая брошенные вещи. Видимо, уже готовили квартал под заселение вновь прибывшими.

На каждом углу Марк видел какие-то безумные сцены. Там стояли вдоль стены мужчины с руками, поднятыми выше головы и прислоненными к стене. На другой стороне улицы, прямо напротив них, точно также стояли женщины. И тех, и других не спеша обыскивали полицаи из местных. Они особенно не церемонились. Мужчины получали удары деревянными дубинками по спинам, головам и ягодицам. Полицай мог запросто ударить с размаха ногой в пах. А если ударенный сгибался от жуткой боли, его немедленно распрямляли десятком ударов дубинками. Женщин бесцеремонно ощупывали, задирали им юбки, иногда дёргали вниз заношенные рейтузы. Женщины молча плакали, но не смели противиться. На одной из них разорвали кофту и сорвали бюстгальтер. Посмев прикрыться руками, она тут же получила несколько ударов дубинкой. Женщина закричала от боли, и муж, презревший опасность, бросился ей на помощь и тут же получил пулю в живот. Он упал, а полицаи били его в лицо и в живот сапогами. Вскоре он замолк, а когда его избитая, полуголая жена бросилась к нему, то и она тоже получила пулю. Осмотр закончился, все разошлись, лишь на мостовой медленно умирали два человека, исполняя данную когда-то клятву быть вместе до самой смерти. На следующем квартале грузили в машину детей. Малыши, оторванные от родителей, кричали и плакали. Матери вцеплялись в их худенькие тельца и упрашивали взять их с детьми, чтобы они могли умереть вместе с ними. Полицаи и здесь нещадно лупили всех, кто попадался под руку. Грузовик с детьми отъехал, и на мостовой сидели и лежали, захлёбываясь в исступлённом плаче, избитые женщины, у которых отобрали самое ценное – их детей.

Вернувшись в лагерь, Марк прошёл в комнату и даже не вышел к ужину. Еда не полезла бы в рот. Он так и остался лежать на кровати, не раздеваясь и не разуваясь. Остальные, видя, что он не в себе, не лезли с расспросами. Ещё несколько дней Марк не мог прийти в себя, но потом его затянула текучка, и картинки из гетто преследовали его всё меньше и меньше. В Дулаге смерть тоже ходила за всеми по пятам.

Глава 8
Зима в Дулаге

Наступил декабрь, земля уже больше недели была покрыта тонким слоем снега. Пленным выдали шинели и телогрейки, прошедшие прожарку. Шапок на всех не хватило, и каждый выкручивался как мог. На голове часто можно было увидеть тряпочное нагромождение или кусок шинельного рукава, аккуратно распоротый до середины длины, чтобы надеть его на голову и подвязать под подбородком какой-нибудь верёвкой. Работать пленным приходилось всё труднее, поскольку кирпич в завалах и руинах, покрытый снегом, уже прилично подмерзал и становился более похожим на бетон. Теперь приходилось тратить силы не только на его вынос, но и на отбивание от других кирпичей. К тому же голыми руками приходилось держать лом и лопату. Несколько пленных решили нанести себе увечья, чтобы не ходить на работу. Беббер, хоть и прислушивался к Марку, но всё равно был преданным своей родине и фюреру. Иначе и быть не могло, точно так же, как и в Красной армии. Германское министерство пропаганды нисколько не уступало Советскому политуправлению. Промывкой мозгов в обеих организациях занимались идейно выдержанные фанатики и карьеристы. Попасть под пристальное внимание органов значило как минимум сломать себе карьеру, а то и лишиться свободы и жизни. В некоторых случаях Беббер был не согласен с Марком, вскрывая факты уклонения от работы и самовредительства. Ему тоже хотелось выглядеть хорошо перед своим начальством. В таких случаях Марк ничем не мог помочь, а в лагере появлялся свободный комплект одежды.

Приближалась дата Рождества по католическому календарю. Истинно верующих среди лагерной охраны не было, поэтому пост перед Рождеством никто из них не держал. Что касается пленных, то их рацион и так более чем скромен. Даже если бы кто-то из охраны все же держал пост, он всё равно питался бы на порядок лучше любого узника. Традиционного для немцев гуся найти в этой варварской стране оказалось непросто, и решили ограничиться несколькими кабанчиками, которые и были запечены в духовках у нескольких хозяек и на мотоциклах с колясками доставлены в столовую для охраны. Кабанчиков дополнили аппетитным картофелем, он здесь был на удивление вкусным и рассыпчатым, и любимый салат из него получался замечательно. Кроме шнапса и различных алкогольных напитков местного домашнего производства, для того, чтобы глубже погрузиться в праздничную атмосферу, как можно более близкую к отмечанию в фатерланде, из красного и белого вина были сделаны две кастрюли с глинтвейном. И если глинтвейн из белого вина предназначался в основном для дам, в число которых входили кроме Ольги ещё нескольких женщин фольксдойче, работавших на разных канцелярских должностях, жёны местных полицаев из допущенных к празднику, а также одетые по последней довоенной моде свободные женщины, приглашённые офицерами и желающие приобщиться к настоящему религиозному европейскому празднику. Таким образом убивались два зайца: нищему народу этой убогой страны демонстрировались вся красота католического праздника и возможность приобщиться к любовным утехам, предоставляемым лучшими сыновьями рейха. Поскольку походные бордели, обслуживающие германскую армию, в этот промёрзлый край никак не могли отправить, приходилось проявлять изобретательность и налаживать связи с местным населением.

А вот в красный глинтвейн уже добавляли кроме непосредственно красного вина, доставленных к празднику лимонов и корицы, также и напитки покрепче, резко поднимавшие градус. Прибежавшие с этого адского мороза на празднование солдаты и офицеры сбрасывали свои шинели, не совсем подходящие под столь низкую температуру зимы сорок первого года, и мчались к заветным кастрюлям, черпая половниками красную горячую алкогольную жидкость. И пусть мороз пробирался всевозможными путями прямо в душу к каждому Фрицу и Герхарду, насквозь промораживая сапоги, которые, может, для Германии и в самый раз, но здесь, в варварском краю, не помешали бы валенки. И шинель тоже не очень помогала, приходилось напяливать на себя несколько слоёв нижнего белья, но в этой офицерской столовой, заботливо украшенной вырезанными из белой бумаги снежинками, с наряженной ёлкой, – здесь душа истинного арийца быстро отогревалась настолько, что уже через полчаса празднования, после нескольких стаканчиков обжигающе-горячего глинтвейна и шнапса, а потом и клюковки, и мутного самогона, каждый устоявший на ногах проходил на территорию непосредственно кухни и там снимал с себя часть нижней одежды. После чего значительно легчало и можно было продолжать веселье. Офицеры вовсю наслаждались праздником, сверкая начищенными сапогами и рыцарскими крестами, врученными за славную совместную с советами победу над Польшей.

Женщины, с трудом добежавшие по злому морозу в лёгких чулочках, на входе меняли валенки на элегантные туфельки, которым, нашлось-таки применение, подкрашивали губки и угощались для начала горячим белым вином с сахаром, лимоном и корицей, которое называлось чудным словом глинтвейн. Было вкусно, хотя и непривычно. Быстро согревались и потом пили уже свои знакомые ликёры. А те, что покрепче, под одобрительные возгласы демонстрировали умение опрокидывать в себя и шнапс и водку. И всё равно было что-то не то в этих славянских женщинах. И милы, и старались быть ласковыми в постели, но абсолютно не понимали ни классическую музыку, ни современные бравурные марши. И только когда поставили пластинку с «Боевой песней» отрядов СС, они пытались смешно подпевать:

«Сё висе, и висе, и висе», а может быть и выше, – но кто мог правильно что-то выговорить на языке недочеловеков, особенно после бурного возлияния. Ну и пусть коверкают слова на свой манер, зато какой блеск появлялся в глазах у этих фрау.

Вот уж кому не повезло, так это солдатам, охраняющим лагерь в эту волшебную ночь. Их меняли чаще, чтобы и они могли прикоснуться к рождественской сказке. Но на охрану лагеря они заступали, будучи уже в изрядном подпитии. Нет, конечно, они не валились с ног и вполне соображали, что делали, но были изрядно веселы, настолько, что не преминули бы сыграть в какую-нибудь забавную игру типа подгони бегущего в уборную очередью из пулемёта. Но хитрющие русские забились у себя в бараках и не выходили. Ну ещё бы, для них тоже устроили праздник, дали на каждый барак по несколько бутылей самогона, хлеба больше обычного и даже сварили из тех обрезков от кабанчиков, что не подходили для праздничного стола какой-никакой, а суп, заварив картошкой и замешав слегка ржаной мукой для сытности. Чем не праздник для этих русских свиней. Они думали, что им праздник устроили просто так, но наш комендант ничего просто так не делает. Сразу после Рождества должны были появиться представители Русской Освободительной Армии, чтобы произвести набор добровольцев в свои ряды. Это было гениальной идеей – дать русским сражаться самим против русских. Они хорошо делали это во время своей Гражданской войны, почему бы им не продолжать убивать друг друга и сейчас? Зачем лишний раз рисковать славными немецкими парнями, они и так с честью выполнили задачу, возложенную на них великим фюрером, дошли до Москвы, и, может быть, уже по окончании празднования Рождества мы все услышим о взятии столицы варваров.

– А кстати, господа, мы совсем забыли произнести тост за нашего любимого фюрера! За вдохновителя всех наших побед и освободителя этого мира от жидов и коммунистов! Все пьют стоя! А теперь, господа, троекратное «зиг хайль!»

И как только стёкла не повылетали от такого дружного скандирования! Было ощущение, что для любимого фюрера доблестные солдаты вывернули свои лёгкие наизнанку. Да и чего ж не горланить, вволю напившись и наевшись, сидя здесь, в глубоком тылу, за сотни километров от передовой. Конечно, в окопах так не покричишь, но они всего лишь солдаты доблестного Рейха и не выбирали себе место потеплее, а просто мужественно приняли назначение в этот Дулаг. А если кто-то думает, что служба здесь – сплошной мёд, то пусть попробует сам на этом морозе строить русских и вести их на разные работы. А кто-то видел их злобные взгляды? Можно держать пари, господа, что эти звери сожрали бы нас и полусырыми, если бы у них была такая возможность! Ха-ха-ха! А пока они не добрались до нас, сегодня мы наслаждаемся вполне пропечённым кабанчиком! За фюрера! За того, кто возродил нашу славную нацию и привёл её к столь знаменательным победам! Хайль! Хайль! Хайль!

– Танцы, господа! Приглашайте милых дам. Битте, фрау, танцен!

Как славно, что хотя бы это слово местные фрау понимают без переводчика. Хотя какие это к чертям собачьим фрау? Разве будет настоящая фрау закусывать глинтвейн кислой капустой? Чтобы от неё потом весь вечер пахло, как от иванпетровичей, что приходят работать на благо великой Германии. И зарплату им платят побольше, чем они получали от своих коммунистических вождей, а они приходят и воняют кислой капустой, самогоном и таким же кислым, как капуста, журеком. Кто вообще может есть эту польскую бурду?

Но сегодня нет места плохим мыслям, сегодня родился самый великий человек, да нет, какой же он человек, он Бог! А если он Бог, то как его родила женщина? Да ещё какая-то жидовка! Нет, что-то здесь не то! Видели вы этих жидов в гетто? И что, хотите сказать, что наш Бог из этого поганого жидовского племени? Нет, тут явно что-то напутали, надо будет об этом подумать на свежую голову, а сейчас, сейчас танцен! Битте! Вот вы, фрау! Зачем вы, фрау, толкнули на пол бравого солдата великого Рейха? Эт-то нападение, и мы этого так не оставим! А почему вокруг смеются эти недоноски, Гюнтер и Адольф? И почему смеётся сама фрау? Да, господа, это действительно смешно! Никакие морозы и русские танки не могли свалить на пол солдата великого Рейха, а каких-то два стакана их вонючего русского самогона, стоп, а ещё же был глинтвейн! Ну это не в счёт, не мог же его предать любимый немецкий напиток! Да и выпил он его всего три стаканчика, когда вошёл с мороза! А, теперь ясно, они специально это делают, подают после глинтвейна самогон, чтобы уничтожить Германские вооружённые силы! А почему Гюнтер и Адольф не уничтожены? Ну Адольф понятно почему. Разве может кто-то уничтожить человека, носящего одно имя с великим фюрером? А тогда Гюнтер почему не уничтожен? Что вы смеётесь, сволочи? Нет, а ведь и впрямь, это всё страшно весело, он пошёл танцевать с фрау, да, с фрау Наташа! И вот он сидит здесь на полу, а фрау Наташа смеётся над ним рядом с его друзьями. И я растяну губы в улыбке, всё равно я сегодня пойду ночевать к На-та-ша! Ну вот, Наташа ушла танцевать с Адольфом, почему всегда везёт только ему? Почему родители не назвали и его Адольфом? Да, да, герр гауптман, простите великодушно. Конечно же, я немедленно иду закусывать. Яволь! Что это у нас здесь? Бе-ми… нет, это веми… А как же это называла Наташа? Это же вернигрет! Или бернигрет? Ну почему салат нужно испачкать свеклой? Интересно, отстирывается ли эта свекла? Почему вокруг опять все смеются? Он что, заснул в этом самом свекольном салате?

Вокруг кружили пары, как это прекрасно и романтично, вот так, будучи победителями, устроить этим русским фрау небольшой праздник! Да и ребятам не помешает сменить обстановку, скоро война закончится и будут со смехом вспоминать этих неуклюжих фрау, которые из всех танцев только и знают, что извлекать страшный грохот своих каблучков, лихо цокая ими по полу. А вот фокстрот и танго танцевать не могут, здесь, конечно, сказывается коммунистическая пропаганда. Разве могла советская женщина танцевать под зарубежную музыку? Да за это её могли отправить в Сибирь! К чёрту эту далёкую Сибирь! Разве там может быть холоднее, чем сегодня здесь, в этом чёртовом Гомеле!

Ольга кружила в танце со своим Густавом. По случаю праздника она была одета не в форменный китель, который ей, несомненно, шёл, выгодно подчёркивая фигуру и отлично контрастируя с волосом светло-русого цвета. Сегодня хотелось праздника, и Ольга надела светлосиреневое платье. Несколько часов перед праздничным вечером она провела с бигудями на голове, а потом они с девчонками помогали друг другу привести себя в наилучший вид. У Ольги уже несколько месяцев как была связь с Густавом, а вот две новенькие ещё не нашли кавалеров и имели наисерьёзнейшие виды на сегодняшний вечер. Ну так и есть, эти оторвы время зря не теряли. Да и много ли надо, чтобы затащить в постель истосковавшегося по женской ласке мужчину, пусть он даже женат. Ведь никто отрывать его от семьи и не собирается. Вон, Густав тоже женат, ну и что с того? Ведь не приедет же сюда с инспекторской проверкой его фрау Клейст, как её там, Магда, Марта, Линда? Кстати, Ольга тоже звучит неплохо. Да и наверняка она моложе и стройнее его фрау. Хотела ли она иметь верным мужем и любящим отцом её детей этого самого Густава? Ольга даже самой себе не могла ответить на этот вопрос. У Густава хорошая фигура, он довольно приятной внешности, с ней он обходителен, но что-то всё время мешало Ольге почувствовать в нём того единственного, кого хотелось бы любить до конца своих дней. Она так и будет для него фольксдойче, и он всю жизнь будет подозревать её в симпатии к Сталину. Вот взять, к примеру, Марка, могла бы она любить его всю жизнь? Вполне может быть, ведь тогда, будучи юной студенткой, она была без ума от него. Он был старше и всегда имел при себе деньги. Он ведь работал перед поступлением в институт, не то что эти маменькины сынки и дочки, такие же, впрочем, как и она сама, которые примчались покорять Саратов сразу после десятилетки, набежав из своих посёлков и мелких окрестных городов. Да и Саратов тоже не великая столица, то ли дело Ленинград, из которого приехал Марк. Странный выбор, не правда ли? Разве можно было уехать из такого красивого города? Ольга никогда не была раньше в Ленинграде, Марк лишь показывал ей открытки, рассказывая, сколько раз он бывал в том или ином месте. Он так увлекательно говорил, а ей так нравилось его слушать, что она была готова часами сидеть напротив него.

Она так мечтала, что они с Марком никогда не расстанутся, и вместе поедут в Ленинград, и Марк проведёт её по всем своим любимым местам. И Эрмитаж! Конечно же, каждый культурный человек обязан побывать в Эрмитаже! И Петергоф! Она обязана увидеть Самсона, разрывающего пасть льву. Погулять вдоль канала Грибоедова, вдоволь насмотреться на безмолвных каменных львов. И обязательно Исаакиевский, и ещё кучу всего, что только можно будет обойти, объехать и осмотреть. Вот так, вдвоём, взявшись за руки. И пусть Волга и Нева мерно катят свои волны, наполняя ими моря, их совместная жизнь тоже будет такой же, спокойной и неторопливой.

А потом Марк устроился подрабатывать киномехаником, он и в Ленинграде тоже работал по этой специальности. И тогда у них появилось своё место для встреч. Им уже не нужно было улучать минутку, когда будет свободна квартира, чтобы слиться в объятиях. Конечно, в будке киномеханика заниматься этим не самое большое удовольствие, но если ты молода и влюблена и чувствуешь взаимность, чего ещё можно желать от жизни? Сколько можно уже было гулять по паркам и скверам? А на набережной тогда вообще дул холодный осенний ветер. Да и когда им разгуливать, задают столько, что голову от учебников не оторвать. Только интересно, как у Марка всё получалось, и учиться чуть ли не лучше всех, и работать после института, да ещё быть отличным кавалером? И ей так было уютно с ним, пусть даже над ухом стрекотали его дурацкие проекторы. Но зато, если был интересный фильм, то она прилипала носом к окошку и все новинки знала наизусть раньше всех. Какое это было счастливое время. Он даже хотел на ней жениться. Нет, он говорил, что хорошо бы им пожениться через пару лет, завести детей после окончания института. Может быть, она и была ему почти жена, он давал ей деньги на продукты, и она готовила и ему и себе. Он запускал кино, и они садились есть. И она любила его, и спала с ним. Он был всей её жизнью, она и дышать бы, наверное, без него тогда не смогла. Впрочем, нет, смогла же. И дышит вполне себе комфортно в объятиях Густава. А Марка она, может, уже не помнит, ведь прошло целых пять лет. Точнее, у неё другая жизнь, а его жизнь… его жизнь она могла оборвать одним словом. Она помнит его наполненные ужасом глаза, когда из-за какого-то угла в гетто к ним подскочил сумасшедший с развевающимися косматыми волосами, в грязном пальто и закричал: «Гиб мир латкес!» (Дай мне оладий). И Ганс моментально удовлетворил его просьбу. В тот день он своими выстрелами пробил две головы, той женщине, что набросилась на Марка во дворе, и этому сумасшедшему. Может быть, своими выстрелами он оказал услугу обоим. Но Марк… она никогда не забудет его глаза. Если бы в эти глаза заглянул Ганс, он, ни минуты не сомневаясь, третью пулю выпустил бы в Марка, – такими типично еврейскими они стали в те минуты.

И она помнит, как думала над его словами в далёком Саратове о будущем замужестве, о детях. Она любила Марка, и он любил её, она чувствовала это всем своим женским нутром. Да она и не оставляла ему сил даже попытаться любить кого-то ещё. И духовно они уже были единым целым, но, поднимаясь, почему-то разделялись на два разных тела. И вот, когда он говорил ей о будущих детях, её вдруг пронзила неизвестно откуда взявшаяся мысль. Да, она любит Марка, но рожать еврейских детей не хочет. Она даже самой себе не могла объяснить причину. Она просто чувствовала это. И всё. Она никогда ему этого не говорила, чтобы не разрушать их прекрасную сказку, и правильно делала. Судьба сама развела их, не спросив, кто и от кого желает иметь ребёнка. Хороша она была бы, родив еврейского малыша, ей уже пришлось бы с ним расстаться. Да, она вполне уверовала в превосходство своей расы, и плевать, что она фольксдойче, она всё равно часть Великого Рейха. И евреи, ну, те, что были в гетто, они просто были. Марк ещё не знает, что две недели назад все гетто в Гомеле были ликвидированы. В этом городе немцы очень быстро решили еврейский вопрос. Было ли ей жалко этих несчастных? А кому было жалко её, когда её насиловали русские конвойные? И даже плевать, русские или советские, она ненавидит всё русское и всё советское. Советы отняли у неё семью, и она будет мстить им столько, сколько сможет. И пусть эти евреи всего чуть больше года были советскими и многие из них практически не говорили по-русски. Зато немецкие команды ими выполнялись просто отлично, ведь их язык идиш, который они зовут маме лошн, или язык матери, так похож на немецкий. Да он немецкий и есть, просто швабский диалект. Они жили в Германии несколько веков, а потом двинулись дальше, этот народ просто никогда не сидит на одном месте. Им бы ещё повозки, как цыганам. Да и повозки их она видела, когда они переселялись в гетто из своих маленьких посёлков. Они плакали, прощаясь со своими лошадьми, которых отбирали на входе. Им надо было плакать по себе, а они рыдали из-за лошадей.

Густав извинился и вышел покурить. Беббер подошёл к Ольге и попросил уделить ему внимание, согласившись принять приглашение на танец. Они неспешно закружились в танце. Густав даже не ревновал, глядя на Беббера, таким тот был невзрачным по сравнению с ним. А Ольга и сама не знала, зачем она приняла приглашение на танец. Беббер был ей совершенно неинтересен. И вдруг она поняла, почему делает это. Ну конечно же, она боится себе в этом признаться, но она хочет, чтобы Беббер рассказал что-нибудь об этом русском арзт (доктор) Миша. Она хочет знать, как у него дела, она думает о нём долгими вечерами и представляет, что находится в его объятиях даже тогда, когда спит с Густавом. Если бы Густав только узнал, о чём она думает, он убил бы её собственноручно, а может, кинул бы на забаву в какой-нибудь барак с вонючими русскими. Но Беббер молчит и пыхтит, ведя её в танце, а она сама не может ничего спрашивать, чтобы не выдать и себя и его. Иногда она видит Марка, пробегая по территории Дулага, но разве она может незамеченной подойти к нему и поговорить? Да сразу же несколько человек донесут на неё Густаву. Ольга только представила, как Густав будет смотреть на неё своим гипнотизирующим взглядом, и холодок пробежал у неё по спине. Танец закончился, и Беббер церемонно поцеловал ей руку. Ольга аж зарделась от такого повышенного проявления внимания, не хватало ещё, чтобы Густав приревновал. Но нет, Густав абсолютно спокоен, он так уверен в себе и Ольге пока тоже доверяет, хотя и не до конца. Ольга махнула Густаву рукой и вышла с девочками покурить.

Пять лет назад наивная влюблённая студентка даже не знала, как пахнет табак. Хотя знала, конечно, ведь курил её отец, но сама она и не думала, что когда-нибудь будет получать удовольствие от этого горького дыма. Закурили и начали соревноваться, рассказывая, кого им уже удалось подцепить и с кем рассчитывают провести ночь. Ольга смеялась над их рассказами, все знали, что она женщина Густава, и больше никто не решался подходить к ней, кроме как по служебной надобности.

В бараках в честь католического Рождества тоже было оживлённо. Пленные разливали самогон, увеличивали свою порцию, выменивая у непьющих соседей на табак и хлеб. Языки у выпивших быстро развязывались. Это было просто счастьем выпить мутного дешёвого самогона и получить половник мясного бульона с куском хлеба и миской каши. Комендант рассчитал верно, попробовав после нескольких месяцев изнуряющего труда и скудной пайки, другую еду да ещё и с выпивкой, немного найдётся охотников продолжать вкалывать здесь, в Дулаге, если можно пойти и очистить собственную страну от большевиков, а заодно вкусно есть и иметь денежное довольствие. А потом жить в достатке и с полными магазинами, как до революции. Помнили те времена не все, но помнившие о них рассказывали с таким чувством, что не заставшим хотелось верить, что именно так всё и было, и что царь батюшка только и делал целыми днями, как заботился о народе. И никого не расстреливали просто так.

– Слышь, братва, жирует немец, праздники справляет, а мы тут с голоду и холоду дохнем! У, сволочьё, всех бы передушил!

– А чего им, они чать победители. Сам бы как кушал, кабы победа за тобой была? Али помчался делиться с ними?

– Своё жри, а в чужую тарелку глядеть, только зря душу травить.

– Интересно, а сами Гансы чего жрут? Небось, питание у них покрепче будет.

– А ты в Гансы запишись, вот и узнаешь.

– Да я б пошёл. Чего мне здесь загибаться? Орден, что ль, получу за верность советской власти?

– Ты чего, сука, против собственного народа?

– А ты меня не сучь! В Гражданскую, поди, тоже против своих бились и ничего. А ежели нас сейчас свои предали, так что мы делать должны?

– Кто тебя предал, гад? Ты что, не понимаешь, враги кругом! Из-за них война и началась!

– Ага, это враги нам указали вместе с тогдашними друзьями в Польшу, Прибалтику да Финляндию лезть?

– Быдло ты деревенское! Финны нашу землю обстреляли! Что нам оставалось делать?

– Да усрались мы этим финнам! Они там так живут, как мы и через сто лет жить не научимся с нашей грёбаной властью! Ты что, действительно веришь, что крохотной Финляндии делать нечего, кроме как на нас нападать? А в Польшу чего попёрлись?

– Сталин всё правильно делал! Враг у ворот, нужно границы отодвигать!

– Ну и отодвинул твой Сталин границы? Он нас сюда задвинул! Сам, поди, в тепле сидит, колбаску жрёт, а мы здесь на хлебе да воде. Да и то б полбеды! Мы ж теперича для него предатели! Во какой коленкор!

– Заткнитесь, суки! Страну после Гражданской кто восстановил? Заводы, фабрики кто построил? А ты орёшь «теперича»!

– Орал и буду орать! Потому как деревню нашу разорили! Всех в колхозы позагоняли, скотину отобрали, хлеб отобрали, с домов до последней рубахи всё вынесли, родню мою половину к стенке, а половину в Сибирь. За что?

– Значит, кулаками были!

– Во, смотри! Видишь, сука, мой кулак? Разожми-ка да попробуй ладонь мою на прочность! Я сызмала пахать приучен и хлеб своим трудом добывать! А вы, суки городские, на всё готовое прибежали! Хлеб им подавай! Да не просто подавай, а ещё и за бесплатно! Где это видано, на чужого дядю бесплатно горбатиться?

– Так мы ж в городе тоже не в концертах сидели. Мы промышленность восстанавливали, чтоб металл был, чтоб танки и пушки могли делать. Чем, по-твоему, сейчас воюет Красная армия? Нашими танками и пушками!

– А не хрена было промышленность эту разваливать! До революции всё работало – и заводы, и фабрики, на кой ляд разграбили да спецов постреляли?

– Расстреляли вредителей да предателей!

– Да у вас полстраны во вредителях! Как ни нарком, так опосля нескольких лет службы – предатель! Как ни смена ему, через пару годов, так вредитель и тоже расстрел. Кто ж этих вредителей на службу принимал и по должностям расставлял? Я, что ли? Или сослепу твой товарищ Сталин решения принимает? Так мы чем виноваты?

– Правильно говоришь, мужик! А планы военные кто составлял? Чего ж нас, как слепых котят, от самой границы погнали поганым веником? Где ж та хвалёная Красная армия?

– Охолоньте, братцы. Красная армия ещё себя покажет, дай срок! Вот сейчас фриц повымерзнет, так мы его с мороза прям голыми руками брать будем.

– Ага! Особенно ты, здесь, в лагере сидючи, на хлебе и воде! Смотри, раньше фрица не вымерзни!

– Тьфу на вас! Чего ржёте, дурни! И что теперь делать?

– Что-что? К немцу идти в услужение.

– Это как? Какое такое услужение? Мы и так как слуги у них!

– Да нет! Мы сейчас по принуждению, а кто по доброй воле, те жрут от пуза. Да ещё, я слыхивал, и жалованье имеют будь здоров!

– Дык немец же нас на службу не приглашает. Я бы пошёл, чего здесь с голоду и холоду сдыхать! Ежели суждено мне подохнуть, так сперва отъесться да в баньке косточки пропарить, борща похлебать, ну и бабу оприходовать. Как без бабы помирать? Дайте мне, чего просил, да потом хоть и порешайте меня у той ямы. Всё едино, что от советской ли пули, что от немецкой сдохнуть.

– А чего нам подыхать? Вон, немец жидов в гетто порешил, так мы ж не жиды! И коммуняк средь нас нема. Пойдём к немцу служить, хоть харч покрепче будет.