Текст книги "Семь смертей доктора Марка"

Немец сейчас поди мясцо трескает да шнапсом своим запивает.

– Кто как, братцы, а я бы к немцу пошёл.

– Вот суки! Вот предатели! Наши придут, мы вас на каждой берёзе вешать будем.

– Так им это, мил человек, сначала дойти надобно. Пока дойдут, у них обмотки поразматываются. Ха-ха-ха-ха! А немец, он культурный, на танках или мотоциклах подъедет. А грузовики какие у них, видел? Не чета нашим. Я до войны шоферил, и на войну шофёром призвали. Так у нас рази техника? Тьфу! Дерьмо сплошное! Ты её рукояткой гоняешь, як сидорову козу, а она ни в какую заводиться не хочет. Ты ей поклон по пояс, а она тебе гарь с выхлопной трубы. А ротный только и орёт – все под трибунал, расстреляю! А я шо, делал тот грузовик? Так и расстреляли пару мужиков за вредительство. А какие с них вредители? Им технику такую дали, а запчастей нема, что хочешь, то и делай. Не, я к советам не ходок. Не верю я им боле. Повертаемся, а они нас всех к стенке и разбираться не будут. Во как!

– Товарищи, не слушайте этого ссыкуна и предателя! Тем, кто честно сражался, бояться нечего! Мы не добровольно сдались, вот командиров наших к стенке, это как пить дать! Ну и поделом, не можешь командовать – не лезь, без тебя управимся!

– А как ты доказывать собрался, что не предатель? Кто ж тебе поверит? Ты ж не коммунист, а не то давно бы во рве лежал! А они только коммунистам верят, да и то не всем, у них и коммунистов половина в предателях.

– Гады вы! Только вам по сотке самогона налили да супа по миске, вы сразу и Родину продать готовы ни за рупь, ни за двадцать! Жалко вас батька Сталин ещё до войны к стенке не поставил!

– Ты это, охолони малость, паря! Народ выпил чуток, волнуется, как бы чего дурного не вышло!

– Да я их маму знаешь где видел?

– Ты, падла, чью мать задеваешь? Свою костери! Поделом ей! А за наших мы тебя так разукрасим, архангелы не признают!

– Э, мужики, а ну хорош! Эй, конопатый, осади, говорю!

– А ты кто такой, чтоб указания мне раздавать? Иди немцу сапоги целуй!

– А ты иди комиссаров недобитых обнимай вместе с жидами!

– Ах ты, тварюга! А ну, подь сюда, ссыкло!

– А я вон он, тута весь, ни за кого не прячусь!

– Ну тады получай, гад!

– Бей комиссаров и коммуняк недобитых!

– Мочи немецких прихвостней!

– Кто за Сталина, вставайте ко мне, товарищи!

– Бей их! За ноги длинного хватай!

– Души хохла!

– Влепи москалю пинком! Так ему!

– Да рот ему рви! Кусай за ухо!

– А-а-а-а-а-а! Пусти, мля! Ща я тя на тот свет отправлю, дедушке Ленину чай заваривать!

– А это тебе за товарища Сталина! И ещё! И ещё! Доволен, сука немецкая?

– Всё одно вы все здесь без немца сдохнете! Как вы не видите! За кого биться собираетесь? Душегуб он, ваш Сталин! Оборотень! Шоб он сдох и в ад попал!

– Да только ты сам пока в аду! А сейчас тебе и ад раем покажется! Мочи гада!

Побоище продолжалось до полуночи, победили сторонники новой власти. Преданных Сталину борцов за дело советской власти скрутили, связали снятыми с них же шмотками, разорвав их на полосы. Лагерная охрана видела по беспокойно мечущимся в окнах силуэтах, что что-то происходит. Вызвали старшего, отправили несколько человек к бараку. Вдруг из барака выкатился человек.

– Хальт!

– Не стреляйте! Я свой! Я выполняю приказ господина коменданта!

– Что у вас происходит?

– Мы повязали всех, кто за Сталина!

– Это есть очень карашо!

Перед вошедшим караулом предстала следующая сцена: тяжело дышащие после массового побоища пленные, разделённые на два лагеря. Большая часть, ещё возбуждённая потасовкой, зализывала раны и пробовала залатать пострадавшую в драке одежду. Другая, малая часть, со связанными руками и ногами лежала на полу. Им досталось несравненно больше, победителям требовалось сбросить адреналин. Каждого брошенного на пол связанного сталинца основательно попинали и потоптали. Выбитые зубы плавали в лужах крови. Некоторые обмочились из-за ударов по мочевым пузырям и ещё много куда без разбора. Из вчерашних братьев по оружию, граждан одной необъятной страны, они превратились в непримиримых врагов. Взращённые батькой Сталиным были уверены в своей правоте и в том, что Сталин, их самый дорогой человек, вождь и учитель, не бросил их на произвол судьбы. Он ещё вернётся и разберётся со всеми предателями. Другая же часть просто хотела выжить. Их со всех сторон называли предателями. Памятуя любовь советской власти к быстрым расправам, они больше ей не верили и хотели служить новому хозяину. Их больше ничего не связывало и не удерживало. Немцы давали им читать советские газеты, где чёрным по белому было написано, что семьи предателей подлежат высылке. Нужно было как можно скорей прогнать большевиков и освободить близких – вот об этом они сейчас и думали. И о своей жизни, разумеется, тоже. Они чувствовали, как медленно умирают от этих морозов и недоедания, и считали это несправедливым. Им было плевать на присягу, которую всех скопом заставляли принимать, не спрашивая их желания. И здесь и сейчас никто не спросил их, хотят ли они сдохнуть за дело отца всех народов. За то, что объявил Гитлера другом, за то, что вместе с ним делил Польшу. За то, что полез на соседние страны, сговорившись с Гитлером, и прозевал удар по своей. Сталин был там, в Кремле, очень далеко от них. Да поди и из Москвы уже драпанул, смазав пятки салом. А они должны здесь подыхать, не долюбив, не дожив, не попрощавшись с матерями и любимыми жёнами? Ну уж нет! Пусть вон сторонники краснопузых дохнут! Полезли наружу старые обиды, припомнили Сталину всех репрессированных и собственных дружков расстрелянных тоже припомнили. И детей, ставших сиротами, и женщин овдовевших, и себя, насильно в солдаты постриженных, вместо того, чтобы пахать, сеять да баб своих любить! Нет, не для того их матери рожали, чтобы усатая гнида их жизнями распоряжалась. У Гитлера тоже усы, скорее даже усики, и он тоже не ангел, но они сейчас у него в плену, значит, шанс выжить только один. Нужно прожить сегодняшний и завтрашний день, а дальше видно будет, так далеко они и не загадывали. Да только всем мужицким нутром своим чувствовали: чтобы сохранить жизнь, нужно принимать сторону победителей. Так было во все времена. А кто победитель, ясно дело, чать не дедушка Пихто!

Утром на построении прямо перед лагерным начальством стояли победители, красуясь синяками и ссадинами. Чуть поодаль под усиленной охраной стояла вторая группа – дважды побеждённых, один раз гитлеровской армией, перед тем, как попасть в плен, а во второй прошедшей ночью своими бывшими братьями по оружию. И если первое поражение ещё давало им надежду выжить, сдавшись в плен, то ночное оставляло единственный выход – расстрел. Они были хмуры, эти проигравшие, проведя ночь, полную тычков и побоев, лёжа связанными на холодном полу. Не имея возможности сходить в уборную, они справляли свои нужды прямо под себя, отчего сейчас предстали в самом неприглядном свете. Им не позволили одеться и вывели на улицу в чём они были в бараке. Они стояли, трясясь от холода и страха.

Комендант лагеря нисколько не торопился. Выпив настоящий утренний кофе и заев его вкусными бутербродами в компании гостей из Русского отделения полицейского управления, он был в прекрасном настроении и предвкушал процесс будущей вербовки. Он не сомневался в успехе стратегии. Гости, уловив настроение хозяина, тоже были в благодушном настроении, перешучивались, с удовольствием угощались натуральным кофе – эрзац-напиток всем уже изрядно надоел, поглощали бутерброды и готовились к пополнению рядов подразделения. Они уже успели вкусить все прелести новой службы. Сам их хозяин по отношению к ним использовал пока только пряник, оставив плётку для непослушных.

По окончании переклички комендант представил своих гостей. Вперёд вышел полноватый русский офицер, переодетый в немецкую форму со знаками отличия гауптмана полицейской службы, что соответствовало капитану Красной армии. Его представили как Ерохина Владимира Константиновича. Приставив ко рту рупор, он начал свою речь.

– Господа солдаты! Руководство германского генерального штаба и лично фюрер немецкого народа, господин Адольф Гитлер, решили проявить к вам свою милость, исходя из того, что оружие в руках, обратив его против германской армии, вы держали по приказу своих жидо-комиссаров. Вы уже убедились, что Красная армия не смогла противостоять ударной мощи германских вооружённых сил! Ваши командиры вас предали, а вы попали в плен. Знаете ли вы, что советское командование сразу же от вас отказалось? Вот директива, называющая вас предателями и предписывающая ссылать ваши семьи, лишая их продовольственных карточек. Таким образом большевики стараются переложить на ваши плечи ответственность за собственные промахи. Я буду краток: вам предоставляется исключительная возможность исправить эту ужасную несправедливость. Уже сегодня вы можете изменить свою судьбу. Присоединитесь к армии победителя, помогите вычистить поганой метлой всю эту сталинско-коммунистическую нечисть вместе с жидами, столетие пьющими кровь из русского народа. Освободите свою страну и возвращайтесь домой. Возделывайте смело ваши поля, больше никто не загонит вас в колхозы, вы сами будете хозяевами на своей земле!

Работайте на фабриках, никто больше не придёт арестовывать вас по ночам из-за того, что вы не согласились проголосовать за расстрел своих товарищей. Вы будете жить в новом мире, к вам будут относиться с уважением и хорошо обеспечивать. Уже сейчас выразившие желание служить новой администрации в рядах полиции прежде всего получат хороший настоящий завтрак с куском мяса и большим количеством хлеба. Вы ещё помните, что такое настоящий компот? Сегодня мы удивим вас ещё раз, наши белорусские друзья приготовили настоящее чудо. Я сам готов был выпить целое ведро, но меня остановили, чтобы хватило всем, кто будет сегодня записан. Очень рекомендую, настоящий сладкий и вкусный компот.

В обед вы отведаете борщ со сметаной, а на ужин жаркое. Сразу после завтрака для вас будет готова настоящая баня, а после бани новая, чистая форма. И никаких тяжёлых работ по разбору завалов! С этого дня вы забудете, что такое вши и голод. Посмотрите на меня, я тоже попал в плен, но я сразу принял правильное решение помогать Германской армии. И вот я уже офицер и у меня прекрасное будущее, мне есть с чем прийти домой, я могу хорошо обеспечить свою семью. А что вы можете сделать для своей семьи? Даже если вы не сдохнете в этом или любом другом лагере, вы всё равно предатели, вас расстреляют свои. А ваши семьи будут гнить в ссылке, и им никто не поможет. Примите самое правильное решение в своей жизни и помогите великой Германии и себе! Хайль Гитлер! А сейчас, желающие служить новому порядку, сделайте шаг вперёд.

Стоящее прямо перед офицерами большинство дружно шагнуло, оставив топтаться на месте нескольких колеблющихся товарищей. И ещё одна группа осталась на месте, те, что проиграли вчерашнюю битву в бараке. Их участь уже была предрешена, никакое чудо не могло их спасти. Гауптман уставился на оставшихся на месте.

– Ну что же вы, братцы! Вы ж себе смертный приговор подписываете! Я же ради вас сейчас стараюсь! Вот эту шваль, – он указал рукой на избитых и связанных, – сейчас расстреляют. Но вы можете жить, зачем вам расплачиваться своими жизнями за бредовые коммунистические идеи? Посмотрите, на кого вы похожи! Вы голодны, а голод – плохой союзник в принятии решений. Я дам вам ещё один шанс, запишитесь и идите на завтрак, а если после завтрака и бани захотите умереть, то я ещё буду здесь, обратитесь ко мне, и я лично буду сопровождать вас к месту расстрела! Десять секунд на принятие решения, после этого вы мне не интересны.

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, во-семь, де-е-вя-ать, де-е-еся-а-а-ать!

Он был более чем честен с ними при счёте, этот русский гауптман. Он тянул последние числа, пытаясь дать неопределившимся ещё один шанс. Он был добрым папой, готовым простить нерешительность, почти Дедом Морозом, принёсшим главный новогодний подарок в виде спасения заблудшей жизни. Но он был готов превратиться в посланника ада через десять, нет, скорее, через четырнадцать или пятнадцать секунд, в течение которых он тянул де-е-вя-ать и де-э-ся-ать. Их ещё можно было спасти от эшафота. И зачем помирать вот так, напрасно, этим русским и украинским мужикам, всей этой мордве и татарам и ещё чёрт его знает кому в этой интернациональной бездарной армии? Может, немцы тем и были сильны, что они все были немцами, и у них не было этих национальных разногласий, все они как один служили своему фюреру так беззаветно, что никто не мог устоять перед их напором. А здесь перед ним стояла кучка безмозглых русских идиотов, готовых умереть за своего Сталина. Конечно, достойного противника, не отказывающегося от своих идеалов, следовало уважать. Такой противник достоин большего, чем смерть в плену. Но сегодня был особый день – участь отказавшихся была заранее предрешена. Так было нужно, чтобы не передумали остальные. И он искренне пытался спасти жизни сомневающихся. Но они не понимали этого, упрямо продолжая стоять на виду у всех. Наконец двое дрогнули и присоединились к своим товарищам под их одобрительные возгласы. Остальные тоже сделали свой выбор, и их прикладами подогнали к обречённым.

С этого момента уже невозможно было спрыгнуть с той адской карусели, на которой их так безжалостно завертела судьба. Теперь они уже не имели значения для гауптмана. Это было не первое его выступление перед военнопленными. Всегда находилась пара-тройка особо упрямых идейных идиотов, готовых положить жизнь за Сталина и его бредовые идеи. Им милостиво предоставляли такую возможность. Идиотам не было места при новой власти, их место было в могиле, вместе со всеми, сеющими коммунистический террор и порядок. Два диктаторских режима никак не могли ужиться на одной земле. Выбор был прост и сложен одновременно. Должен ли пленный боец непобедимой Красной армии, что от Британских морей и прочая дребедень, которой день и ночь накачивали неокрепшие умы юных красноармейцев, должен ли он продолжать быть верным присяге и лично товарищу Сталину в случае попадания в плен? Должен ли он поставить во главу угла собственное выживание или сгинуть безвестно вдали от дома, храня верность клочку бумаги, на котором эта присяга была отпечатана? Советская страна и так уже была донельзя опутана цепью врагов и шпионов, вредивших ей из-за каждого угла.

На чьей ты стороне, красноармеец? Ты можешь стать рядом с этими избитыми и замёрзшими, рядом с жидами и коммунистами. На чьей ты стороне? А ещё ты можешь сделать шаг в другую сторону и получить отличный завтрак. Ты же слышал, господин русский гауптман внятно сказал тебе, с куском мяса! Посмотри на его упитанную рожу, он не врёт, он уже несколько месяцев вкушает эту пайку предателя. Стали бы его посылать, отощавшего, чтобы агитировать записываться в немецкую полицию? Нет, они специально подобрали такого упитанного борова, чтоб и остальным захотелось также вкусно есть и мягко спать, не стоять на разводе на этом адском морозе, а потом голыми руками долбить камни за скудную пайку и каждую ночь трястись за свои сбитые ботинки, подсушивая их возле барачной печки. Ведь даже на такое дерьмо могли позариться верные сталинцы-ленинцы. Но и сейчас, заняв сторону победителя, ты оставался, по сути, перед тем же выбором. Люди, перешедшие на сторону врага твоей родины, не становились от этого лучше, чище и светлее, они были всё той же дикой и злобной массой, среди которой ты не жил, как равный, ты просто выживал, думая лишь о сегодняшнем дне, ибо завтрашнего могло и не быть. А что дальше, не мог же ты, будучи уже взрослым мужиком, не понимать, что у всего в этом мире есть цена, у предательства тоже. Ты хотел перейти в новую жизнь с чистыми помыслами, не пачкая больше руки убийством себе подобных. Но все понимали, что это невозможно, война не окончена, их набирают не для работы на фабриках, придётся пачкать руки. И подтверждение пришло незамедлительно.

– А сейчас, чтобы мы могли убедиться в искренности ваших намерений, вы выполните своё первое задание и пойдёте на завтрак с чистой совестью. Вы будете знать, что вы его заслужили. А это огромная разница, получать крохотную пайку военнопленного или честно заслужить хорошее питание и отношение.

Лукавил, ой лукавил Владимир Константинович, о какой чистой совести могла идти речь, если им придётся собственными руками расстрелять своих, уже позавчерашних товарищей? Были те, кто не раздумывая пошёл приводить приговор в исполнение, но были и те, кто опешил. Но сытный завтрак с куском мяса и баня, такая тёплая, с куском мыла, а после чистая одежда – от всего этого отказаться уже не было никакой возможности, Рубикон был перейдён, и все мосты в прежнюю жизнь сожжены. Их не повели далеко, этих приговорённых, может, боялись, что они попробуют сбежать, а может, что новые палачи откажутся исполнять приказ, и Владимир Константинович не закроет план по вербовке, а его самого за это тоже поставят рядом с проигравшими?

Их строили по десять у барака. Те, кто хотел, могли смотреть своим палачам в лицо. Те же, кто был не уверен, что в последний момент не заскулит, моля о пощаде, при виде наведённого на него ствола, могли отвернуться и принять пулю в спину, так и не увидев, кто её послал. Это было последним и единственным актом уважения к ним как к солдатам вражеской армии, сохранявшим верность своей присяге.

Звучал выстрел, обрывая земную жизнь и отправляя в бессрочную командировку. Мёртвых оттаскивали в сторону, на их место ставили следующих, и всё повторялось. Когда перед расстрелом последних двух шеренг поняли, что на всех не хватит, то ставили против одного приговорённого двоих, а потом тщательно проверяли, соответствует ли количество дырок в теле количеству стрелков. Одного умника, не желавшего убивать своих и стрелявшего мимо, моментально поставили к стенке и пустили в расход как не оправдавшего доверие. Больше никто не рискнул стрелять в молоко.

Весело ли они шли на завтрак? Владимир Констан – тинович как мог подбодрял их, называя своими братьями и суля горы золота. Их покормили более сытно, чем обычно. Мясо? Дали по кусочку какой-то непонятной колбасы, её жевали молча и остервенело. И баня была не такая жаркая, как хотелось бы, но все действительно отмылись впервые за время плена. Одежды на всех не хватило, и поэтому некоторые остались в своём, нижнее, правда, свежее выдали. После бани немного расслабились. А кто его знает, может, не так уж всё страшно, не стали же их кормить только для того, чтобы расстрелять следом за теми, кого они сами только что расстреляли. И на тяжёлую работу больше не гнали. Ну, отволокли они мертвых ко рву и спихнули в него. Да разве ж это работа по сравнению с тем, что делали они каждый день на морозе задубевшими руками?

Марк с Беббером тоже присутствовали на построении и всё видели. Когда пришла очередь записываться в ряды полицейских, Беббер вопросительно посмотрел на Марка. Он спросил через Ольгу, почему Мишка не хочет служить германской армии. На что Марк, так же через Ольгу, ответил, что он врач, его дело – спасать больных и раненых, а полицейским придётся убивать. Он предпочитает остаться под командованием Беббера, потому что он уважает его, и они вместе делают одно дело. Видно было, что Беббер не в восторге от его напыщенного ответа. Но рассудив, что Мишка волен сам выбирать свою судьбу, не стал дальше развивать эту тему. Не мог же Марк объяснить ему, что его новые сослуживцы по полиции, запишись он в неё, незамедлительно в бане обнаружили бы его еврейство, после чего даже покровительство Беббера ему уже бы не помогло.

До вечера в двух бараках шло оформление бумаг новых служащих, после чего они провели последнюю ночь в своих бараках, а утром большие грузовики увезли их к новому месту службы. Через несколько дней прибыла новая партия пленных, и Марк с фельдшерами опять были загружены работой по медосмотру и сортировке людей. Новости, которые они рассказывали, были удручающими: Красная армия терпела одно поражение за другим. Сталин приказал расстрелять восемь самых видных военачальников, переложив на них ответственность за неудачи первых военных месяцев. Враг был от Москвы на расстоянии вытянутой руки, никто уже не верил в возможные перемены, и настроения были явно упадническими. Марку тоже нечем было поддержать дух этих людей, и он старался много не разговаривать, памятуя, что вокруг могут быть те, кто работает на начальника охраны.

Лагерная жизнь продолжалась в прежнем режиме для пленных, но в жизни Марка начались перемены. Для начала Беббер стал посылать его за лекарствами в аптеки, получив для этого специальное разрешение. Это было так странно, идти без охраны по занесенному городу, похрустывая снегом. Можно было остановиться и слепить снежок, а после постараться попасть им в дерево или столб. Ну и что, что после этого мёрзли руки, оно того стоило. Снег был настоящий, свободный, а не лагерный. И воздух здесь тоже был лучше, он тоже был свободным. И даже Марк был немножко свободным. И пусть пару раз у него проверяли документы и подозрительно всматривались в его лицо, у него всё было в порядке, и он продолжал свой путь. Он исправно возвращался к назначенному времени, не желая лишаться возможности бывать по ту сторону лагеря. Со временем все привыкли к тому, что он выходит в город, лагерная охрана по-прежнему каждый раз требовала предъявить командировочное удостоверение и так же сверяла всё написанное, но после первых двух недель его выходов в город делала это уже намного доброжелательней, и никакой агрессии по отношению к себе Марк не чувствовал.

Однажды ему пришлось искать аптеку, в которой он ещё не был. Он расспрашивал местных жителей. Люди оказались крайне необщительными и неразговорчивыми. Кое-как разузнав дорогу, Марк отправился по указанному адресу. Он отошёл от лагеря на несколько кварталов, и ему показалось, что он откуда-то знает эти дома, но припорошённый снегом Гомель будто был везде одинаков. Марк нашёл эту новую аптеку, предъявил запрос, и ему выдали требуемые медикаменты. Беббер здраво рассудил, что Марк – знающий врач, и, говоря с сотрудниками на одном языке, он лучше сможет объяснить, что именно им нужно. Пока упаковывали лекарства, Марку налили стакан горячего чая с двумя ложками сахара. Не то чтобы Беббер не угощал его чаем, они пили напитки и покрепче, но это был первый стакан вне пределов Дулага.

Потихоньку разговорившись с работниками аптеки, Марк спросил, что это за район. Аптекарша ответила, что раньше несколько кварталов были выделены под гетто, но теперь, слава богу, жидов уже не осталось, воздух стал чище, а немецкая администрация выделяет помещения для жилья и работы. Марк чуть не обжёгся, услышав её слова, и очень удивил аптекаршу, отставив полстакана чая. Было ясно, глядя на её обиженное лицо, что больше чая ему здесь не предложат. Марк вышел на улицу в расстегнутой телогрейке. В голове пульсировали слова аптекарши: «Вот и слава богу, шо порешили тех жидов, а то от них одни неприятности».

Марк шёл назад, теперь уже твёрдо представляя, где он находится. И он начал узнавать эти дома. Вот здесь он был, прикидывая, сколько хлорной извести нужно рассыпать в этом дворе, чтобы предотвратить распространение заразы. Вот здесь сидела женщина с мёртвым ребёнком на руках. Вот здесь к ним подошёл мужчина и попросил латкес, здесь он упал, а Ганс как ни в чём не бывало пошёл дальше. Здесь на него смотрели несчастные детские глаза с немой мольбой, а он отворачивался, чтобы не отвечать на их взгляды. Разве можно объяснить малышу, почему дядя сыт и его никто не грозится убить прямо на месте, как убили старого Мойшу его спутники? И здесь тоже на него смотрели с мольбой и недоумением, неужели опять Красная армия и Германия вместе захватили уже Гомель? И если да, то опять, как в Бресте, будет парад? Часть населения гетто составляли польские евреи, сумевшие убежать тогда, в тридцать девятом. Они имели что рассказать, они своими глазами видели, что делали немцы с евреями. Но и другой части местных евреев тоже было что рассказать. Они помнили, что творили здесь коммунисты, устанавливая свою власть со всеми подряд, не взирая на национальности.

Вот здесь были разбросаны узлы, а за тем углом обыскивали людей, и полицаи убили сначала мужчину, бросившегося защищать честь своей женщины, а потом и женщину, с криком метнувшуюся к своему убитому мужу. И везде, из каждой щели гетто, на него смотрело тогда человеческое горе. Вот здесь, и здесь, и здесь, и на другой стороне, и в этом дворе, вон в том, за этим углом, и за этим тоже, – они были везде, эти люди-призраки. Они ещё были, но их уже не было. Они ходили, пытаясь добыть что-то съестное, подходили к другим таким же несчастным, с протянутой рукой и уходили ни с чем. Друг с другом они могли поделиться только горем, больше у них ничего не было. Каждый прожитый день высасывал из них последние силы и убивал надежу. Марк помнил то отчаяние в их глазах, они уже не молили о жизни, такая она была им не нужна. Они хотели только кусочек хлеба, пусть крохотный, пусть пополам с махоркой, завалявшийся, вытрясенный из чьего-то кармана. «Дайте хлеба, – просили их глаза, – дайте хлеба и заберите нашу ненужную жизнь».

Марк вспомнил девочку с пролитым супом. Он никогда в жизни не забудет, как она собирала своими маленькими ладошками эту жижу с земли. Он помнил её глаза, наполненные неподдельным ужасом. Что она будет говорить дома и что вообще можно тут сказать? Где она лежит сейчас вместе со своей семьёй, в каком рве они закончили свою жизнь? Марк представил себе, как она идёт на расстрел, ведя за собой маленькую сестрёнку с куклой, ту самую, которой не хватило супа. Он представил, как разлетается под пулемётными выстрелами детская плоть, как отлетает прошитая пулями кукла, и ему пришлось остановиться, чтобы, подхватив из сугроба горсть снега, сунуть её себе в рот. И он тут же сплюнул. Ведь здесь на каждом шагу были разлиты нечистоты, а потом засыпаны (по его рисункам) хлоркой. Здесь на каждом шагу лежали трупы, и их собирали повозки, запряжённые лошадьми или людьми. Вот здесь пролилась кровь супружеской пары, а здесь. «Гиб мир латкес», а здесь. Марк больше не мог, воспоминания вывернули его душу наизнанку. Он шёл в Дулаг, всё прибавляя и прибавляя шаг, он торопился уйти от этого острова смерти. И здесь он тоже видел несчастные глаза этих обречённых людей, не понимавших, почему вдруг немцы, которые в Первую Мировую вели себя очень даже прилично, вдруг так переменились? Что нового о евреях они узнали именно сейчас, за что следовало их всех уничтожить, включая женщин, стариков и младенцев?

Марк не заметил, когда он влетел в ворота своего Дулага, только здесь он отдышался и почувствовал облегчение, как узник, вернувшийся с тяжёлого допроса в камеру, где есть какой-то заведённый порядок, миска жидкой похлёбки и кусочек синего неба сквозь тюремную решетку. На вопрос Беббера, чем он так встревожен, Марк просто изобразил, как ему холодно. В ответ Беббер кивнул ему на чайник. Здесь, в амбулатории, Марк мог пить чай. Да, он пил его в компании со своим врагом Беббером, но Беббер не был ему враг. А он Бебберу? Смог бы он, скажем, убить Беббера? Он представил Беббера стоящим у барака под дулами новых полицаев. Интересно, будет ли он молить о пощаде или насвистывать какой-нибудь бравурный марш? Марк посмотрел на Беббера, но его лицо ничего не выражало. Он держал в руках какую-то книгу на немецком языке и был весь погружён в чтение. Нет, несмотря на то, что Беббер был враг, Марк в очередной раз убедился, что ненависти он не испытывает. Он не мог ненавидеть врача. Он не раз видел, как Беббер оказывал помощь пленным, иногда даже в большем объёме, чем должен был. Он так же видел, как безжалостно Беббер вскрывал случаи самовредительства и попыток уклониться от работы. Может быть, он делал это не со зла, а видя в том своё честное отношение к работе? А как бы вёл себя сам Марк на его месте? Эти вопросы сверлили мозг, но ответа на них не было. Наоборот, любой его срыв мог обойтись очень дорого. Как бы хорошо Беббер к нему ни относился, наверняка он не стал бы оставаться наедине с человеком, от которого может исходить угроза для жизни.