Текст книги "Невеста дяди Кости"

Глава 8. Под звуки оркестра

Три ряда голых женщин в страхе стояли перед ворвавшимися в барак женщинами в одежде и с повязками, во главе которых была крепкая, среднего роста шатенка с лёгкой проседью. В руках у всех них были деревянные дубинки, их взгляды и то, как они отдавали команды, не оставляли сомнений в том, что дубинки они пустят в дело даже не раздумывая. Больше того, то, как они похлопывали ими по ладоням, явно говорило само за себя: обращаться с дубинками они умеют. Уже несколько женщин, замешкавшихся при построении, испытали их действие на себе и теперь стояли, молча глотая слёзы боли и унижения, но больше всего боясь пошевелиться, чтобы опять не обратить на себя внимание.

Все замерли, и шатенка начала говорить медленно и негромко. В бараке установилась зловещая тишина, стоящие в шеренгах и дрожащие от страха женщины боялись пропустить хоть одно слово.

– Я старший надзиратель, – на чистом русском языке произнесла шатенка. – Для вас меня зовут фрау старший надзиратель. Добавлю, что моя фамилия Рихтер, что в переводе с немецкого обозначает «судья». Скоро вы поймёте, почему бог выбрал для меня именно эту фамилию. И мои девочки быстро вам объяснят, что я для вас не просто судья, а даже больше, чем сам Господь Бог. С этого момента я решаю, кто из вас будет жить ещё несколько дней, а кто уже завтра вылетит дымом из трубы. Сегодня вам повезло, и вас оставили здесь ещё на день, может быть, на два. Скоро вы все здесь сдохнете, это я вам обещаю. Послушные умрут быстро и не больно. А упрямые жидовские сучки будут молить меня о смерти.

При этих словах, чтобы продемонстрировать всю серьёзность своих намерений, она с размаху ударила дубинкой по голове стоящую перед ней женщину. Та мешком свалилась на пол и распласталась, не подавая признаков жизни. Фрау старший надзиратель брезгливо вытерла окровавленную дубинку об куртку одной из своих помощниц. Та даже и не подумала отодвинуться или хотя бы глянуть на то место на одежде, которое окрасилось красно-бурым цветом. Глаза её продолжали непрестанно шнырять по рядам выстроенных женщин в поисках новой жертвы. Кровь на куртке её вообще не заботила. Возрази она хоть взглядом – и немедленно встала бы в строй с остальными жертвами. Только демонстрируя беспрекословное подчинение своей жуткой начальнице и могла она выжить, принеся вместо себя в жертву любое количество обречённых. На них уже была печать смерти, и ничто их не могло спасти от неё, максимум дать ещё сколько-то единичных дней, полных страшного существования. Было ли оно лучше смерти, несущей вечный покой и избавляющей от необходимости трястись от страха и всё равно попасть в её цепкие лапы, но только изрядно намучавшись?

– Все посмотрели на неё!

Фрау надзиратель протянула свою дубинку в сторону распластавшейся женщины.

– А теперь достаточно! Смотреть вперёд! Если кто-то хотя бы не вовремя моргнёт, то отведает моей дубинки. Вы будете беспрекословно выполнять все наши требования. За то, что вам подарили ещё один день, придётся отработать. Сейчас вас распределят по рабочим местам. По пути следования к рабочим местам не разговаривать, по сторонам не смотреть, из строя не выходить. До команды об окончании работы не присаживаться и не отлынивать. За любое нарушение в первый раз получите хорошую взбучку, во второй – пролетите над лагерем серым дымом. Говорить только тогда, когда к вам обратятся. Всё, выводите их.

Помощницы с повязками начали расталкивать женщин, сортируя их по своему усмотрению. Их абсолютно не волновало, что среди тех есть беременные и им трудно выполнять тяжёлую работу. Также им было абсолютно наплевать на то, что сортируемые ими женщины стоят абсолютно голыми. Они быстро и чётко разделили пленниц на несколько групп и повели их по лагерю. Несколько женщин чем-то не угодили и моментально получили удары дубинками. Все шли молча, боясь хоть чем-то прогневать надзирательниц. Колонны вели быстрым шагом, и Рая почувствовала, что ей не хватает воздуха, и один раз она чуть было не присела, задохнувшись, но идущая рядом с ней женщина поддержала её под руку, и Рая смогла продолжить шагать в строю.

Вскоре женщинам раздали мётлы и совки, и они начали уборку территории. Где-то за бараками играл духовой оркестр. Рая слышала знакомые вальсы, но было абсолютно непонятно, для чего нужна музыка. Неужели кто-то здесь собирался танцевать? Никто ничего им не объяснял, они просто не были людьми для окружающих. Они даже не были номерами. Наколи им на руки номера, и они почувствовали бы, что у них есть ещё какой-то шанс зацепиться за эту жизнь. А сейчас они были никем, за их смерти даже не нужно было отчитываться. Надзирательницы ходили между ними, и не было никакой возможности выпрямить спину хотя бы на мгновение. Теперь Рая поняла, почему всем было наплевать, даже мужчинам, когда их вели к бараку абсолютно голыми. Их нагота никого не интересовала, каждый старался просто выжить, прожить ещё один день, занимаясь рабским трудом под присмотром надзирателей, которых кроме как цепными псами и назвать иначе нельзя было. Рая обратила внимание, что у некоторых женщин по ногам течёт кровь. Природные процессы происходили в организме даже на краю жизни и смерти. Ни одна из женщин не осмелилась прервать работу, чтобы что-то сделать с этой кровью. Да и что они могли сделать, не имея ничего под рукой, униженные и напуганные. Одна из беременных охнула, схватилась за живот и осела. Видно было, что у неё начались схватки. Подбежавшие к ней надзирательницы просто забили её дубинками и велели двум женщинам убрать тело. Они с трудом поволокли его вдоль дорожки, ни на секунду не останавливаясь. Раю бил нервный озноб, она чувствовала, как толкается её плод, и понимала, что и ей скоро придётся разродиться, и от этой мысли становилось жутко.

Кое-как женщины дотянули до сигнала, объявляющего об окончании рабочего дня. Их отвели в барак, еды никакой не дали, но надзирательницы вручили нескольким женщинам вёдра, и они вернулись в барак с водой. Кружек не было, и измученные женщины бережно, чтобы не опрокинуть, наклоняли вёдра и аккуратно пили воду. Страшно хотелось есть, а ещё хотелось согреться и заснуть. Вечерами уже тянуло лёгкой прохладой, а расположившись на голых нарах, согреться они не могли.

Рая попробовала было вытянуться на досках, но не смогла даже распрямить поясницу. Легла на бок, скрючилась, чтобы чуть согреться, и попыталась заснуть. Она то проваливалась в сон, то возвращалась в действительность, вздрагивая от страха. Всю ночь её преследовали страшные картины. Она переворачивала убитого Валеру, думая, что он её муж, а он внезапно открывал глаза, жутко улыбался, растягивая в улыбке синие губы и тянул к ней руки, чтобы обнять. Рая просыпалась с жутким сердцебиением, ребёнок внутри неё тоже был неспокоен и нещадно толкался. Она бормотала ему Берточкину колыбельную, и он затихал, словно бы знал и понимал слова на идише. А может быть, просто чувствуя, что ещё под надёжной защитой, он успокаивался и готовил силы для своего главного боя – появления на свет.

Через некоторое время измученная Рая вновь забывалась тревожным сном, за окнами барака беспрестанно лаяли собаки, в воздухе пахло ужасом. Был ли у него конкретный запах? Вряд ли кто-то смог бы ответить на этот вопрос, но то, что всё вокруг им пропахло, было несомненно. Ноздри втягивали его в себя и, чуть подогревая, выталкивали наружу, где он перемешивался с другими запахами и беспрепятственно плыл по бараку, вновь проникая во все щёлочки своих новых жертв. Он упивался их беспомощностью. Он, и только он был здесь настоящим хозяином. А они были непрошенными гостями, ведь он не звал их в свой барак, они пришли сами. То, что их, измученных, избитых и униженных, привели сюда насильно после нескольких часов стояния у крематория, где им и было место, его не волновало. Они были обречены, и не ему следовало позаботиться о них. Его волновала лишь игра.

Вот он остановился напротив белёсой девушки с неоформившимися грудями, совсем ребёнка. Окинул её своим холодным равнодушным взглядом. Какая недопустимая наивность: она в своём последнем или предпоследнем сне вела себя так, словно пыталась прижаться к своей мамочке. Он бесстрастно скользнул к её ноздрям и скрылся в её груди, а когда он появился вновь, то та, что только что согрела его своим тяжёлым дыханием, забилась в страхе, резко села, задыхаясь, и схватилась руками за горло. А он равнодушно скользнул дальше. Нет, он был гораздо гуманнее «фрау старший надзиратель»: она колотила их дубинкой или приказывала своим помощницам забивать их до смерти, а он только забавлялся, лишая их сна и покоя.

Берточка, она бежала, улыбаясь, прямо к Рае. И Рая сделала к ней шаг, чтобы подхватить её. Нет, так, как Самуил, она подбрасывать не умела. Женщинам вообще не свойственно рисковать своим чадом. Она лишь хотела поднять её с земли и прижать к себе. Но, видимо, слишком резко нагнулась, боль пронзила её всю, и она проснулась. Ну зачем, зачем ей не дали увидеть свою дочь хотя бы во сне! Ещё чуть-чуть, и она взяла бы её на руки. А там будь что будет. Уже никто не смог бы их разлучить. Как, как она могла оставить Берточку там, на залитых нечистотами шпалах? Какая она после этого мать? Верните! Верните же матери её дитя! Разве можно так поступать с матерями и их детьми? Это неправильно! Это нечестно! Но ужас уже был здесь, он привычно скользнул между её набухшими грудями, обвил горло и шею, немножко перекрыв дыхание, но лишь самую малость, чтобы он сам смог через оставшееся отверстие проникнуть вовнутрь. Какое это наслаждение – медленно вползать через ноздри и беспомощно хватающий воздух рот, уверенно перемещаясь внутрь и проникая в трепещущие лёгкие.

Он скользил между женщинами на правах хозяина, этой ночью они все принадлежали ему. И не только они. Даже те, кто бил этих несчастных деревянными дубинками, они тоже были его собственностью. Они боялись его даже больше этих обречённых. Ведь этим до смерти был лишь один маленький шаг, сделай они его прошедшим днём у крематория, и не оказались бы в гостях у незримо-жуткого хозяина барака. А те в робах, они слишком хорошо знали, что их ждёт. Сначала их поставят в один ряд с обречёнными, и они будут, как и все остальные, отсчитывать свои последние минуты. А те, у кого ещё не отобрали дубинки, будут нещадно лупить ими стоящих в строю, чтобы хотя бы ещё на несколько мгновений оттянуть тот страшный миг, когда придёт и их очередь встать в этот жуткий строй. И они тоже плохо спали, ожидая момента, когда им придётся по свистку «фрау старший надзиратель» вскочить раньше других, чтобы иметь привилегию бить остальных нерасторопных дубинками.

И «фрау старший надзиратель» тоже плохо спала. С одной стороны, она была среди своих, ведь она урождённая поволжская немка, а с другой – она видела презрительные взгляды своего начальства. Ей не могли простить того, что она родилась не в фатерланде. Она не была своей и не была настолько чужой, чтобы пустить её в расход. Она просто была нужна новой родине как жуткий цербер, терроризирующий своих бывших сограждан. И эту грязную работу они охотно спихивали на неё, ведь она могла отдавать команды на родном для этих несчастных языке, обеспечивая полный немецкий порядок. Они честно давали ей шанс стать своей. Конечно, не настолько, чтобы кто-то из них мог подумать о том, чтобы жениться на ней или посчитать её равной себе. Но ей позволяли есть в одной с ними столовой и иметь персональный уголок. Не так уж и мало, учитывая, что каждый день сотни обитателей лагеря вылетали в трубу под нежные звуки оркестра.

И она каждую ночь дрожала от страха, ведь они просачивались к ней сквозь стены. Все те, кого она забила лично или велела забить своим помощницам. Они не хотели её прощения, они приходили не за ним. Им нужна была она. Они будили её своими истошными воплями, а когда она вздрагивая садилась на кровати, то они, вплотную приблизившись, смотрели на неё своими немигающими глазами. Она гнала их, но они не уходили. И лишь когда она включала фонарик, они отступали в тень, терпеливо дожидаясь, когда жёлтый тусклый луч скользнёт мимо них и они опять смогут подступить к ней вплотную. Измождённая, она бессильно водила вокруг себя рукой, а потом, зажмурившись, выключала на ощупь фонарь и засыпала, сжимая его в руке. Но она не смела никому показать свой страх или признаться в нём. Наоборот, она топила его в жестокости. И даже волкодавш своих не жалела, уже не одна сменила робу помощницы на простую, положенную обречённой. И никакие мольбы не могли её разжалобить, ибо, прояви она милосердие хотя бы один раз, оно взорвёт её изнутри. Ведь с человеческой точки зрения происходящее в этом лагере никак невозможно было объяснить.

Ей не было дела до евреев и евреек. Она не соприкасалась с ними в той долагерной жизни. Они просто стали инструментом достижения лояльности со стороны новой власти. И если нужно было уничтожить их всех до единого, она делала это с обычной немецкой педантичностью. Это снаружи она была жестокой, а внутри… внутри она была несчастной одинокой женщиной. Ей приходилось жестоко расправляться с обречёнными, но что она могла поделать? Спасти их у неё не было никакой возможности, отказаться выполнять свою работу – тоже. Тогда она вылетела бы в трубу серым дымом вместо этих евреек. Разве могли эти чёртовы жидовки понять её? Они видят в ней только «фрау старший надзиратель», а она мечтает о букетике цветов, который мог бы подарить ей один из сотрудников лагеря. Ну хотя бы Пауль, он иногда одаривает её взглядом. Только вот не понять, что это за взгляд. Но она каждый раз замирает, когда он смотрит на неё. Сердце начинает бешено колотиться, и она громче обычного кричит на своих помощниц, а те и рады стараться. Дай им команду – и маму родную забьют до смерти. Пауль смотрит на неё несколько секунд и уходит. А она опять остаётся в недоумении, что значил его взгляд. А ведь она могла бы засыпать с ним в одной постели. И тогда все эти жуткие ночные посетители оставили бы её наконец в покое. Ведь Пауль сильный, он вполне мог бы защитить её от них.

Утро началось с истошного крика надзирательниц. Привычно действуя дубинками, они, как и вчера, быстро построили женщин в три ряда. Начался рабочий день. Сколько он продолжался, никто не мог сказать. Носили в корзинках вещи в сортировочную. Рае повезло, и она смогла там задержаться на пару часов, помогая на сортировке. Но подошедшая потом надзирательница выгнала её к остальным. Опять подметали и убирали территорию. Потом посыпали дорожки золой. Все догадывались, откуда она взялась, но никто не решился открыть рот. Лишь одна женщина осмелилась обратиться к надзирательнице в серой арестантской робе. Она спросила про детей. И тут же получила команду заткнуться и работать, если не хочет к ним присоединиться. Из этого ответа женщины поняли, что детей больше нет в живых. Кто-то заплакал, но дубинки надзирательниц быстро высушили слёзы.

По надзирательницам, одетым в робы, было видно, что они такие же еврейки, как и остальные. Но вели они себя так, словно принадлежали к высшей касте. В лагере, скорее всего, так и было: сейчас, сегодня, они и были той самой высшей кастой. От них зависела жизнь, и они внушали страх. По окончании второго рабочего дня женщины с трудом ползли к бараку. Даже надзирательницы поняли, что не удастся заставить их идти быстрее. В бараке сделали сверку и отпустили отдыхать всех, кроме беременных.

Десяток женщин, беременных на разных сроках, стояли перед надзирательницами. Они не понимали, чего ждать, в любой момент их могли вывести из барака и отправить в небольшое здание, из трубы которого опять вился серый дым, распространяя сладковатый запах. Они стояли, боясь пошевелиться.

– Слушайте внимательно. Всем необходимо избавиться от беременности. Всех беременных завтра уведут отсюда навсегда. Те, кто избавится, ещё чуть-чуть поживут. Вон там, в конце барака, лежат доски, разрожаться будете на них. Чтобы больше крови нигде не было. Пошли! Быстро! И чтобы было тихо!

Рая не верила своим ушам: им приказывают срочно рожать и объявляют это единственной возможностью спасения. Но как? Как они будут рожать, ведь не у всех подошёл срок? Можно ли сказать, что ей повезло больше других, потому что она была уже на сносях и сумела разродиться за несколько часов? Её начавшего плакать малыша одна из надзирательниц ударила с размаха дубинкой по голове, и малыш затих. Рая тянула к нему руки и со слезами на глазах умоляла отдать ей ребёнка. Но надзирательница ткнула её дубинкой, давая понять, что разговор окончен, и Рае пришлось смириться, тем более она понимала, что ребёнок уже мёртв.

Ещё трём женщинам удалось разродиться в течение ночи. У каждой немедленно забирали дитя, били его дубинкой, выносили из барака и окунали в бочку с водой. Убедившись, что ребёнок мёртв, его бросали тут же, рядом с бочкой. Неизвестно откуда налетевшие стаи крыс с остервенением вгрызались в нежную плоть новорождённых. Роженицы приникали к щелям барака, наблюдая, как крысы уничтожают самое дорогое на свете – их детей. Роженицы метались, пытаясь вырваться из барака и помчаться к своим малышам, но неизменно натыкались лишь на удары дубинками. Они были не в состоянии противостоять относительно сытым агрессивным надзирательницам, которые тоже боролись за свои жизни, понимая, что многие из тех, кого они так нещадно лупили дубинками, с удовольствием займут их места, чтобы хотя бы ненадолго включиться в борьбу за свою жизнь на другом уровне, том, на котором можно было получить робу и миску баланды и лупить других вместо того, чтобы работать, не поднимая головы. И здесь властвовал общелагерный закон: «Умри ты сегодня, я завтра».

Но они сегодня проявляли в этом всеобщем безумном потоке ненависти настоящий гуманизм. Они давали шанс этим беременным прожить ещё день. А ведь могли просто не предупреждать. Они сочувствовали им где-то в глубине своих душ, ведь ещё недавно они и сами были матерями, расставшимися со своими детьми. Просто им повезло, они смогли быстро принять неизбежность потери и подавить в себе боль. И благодаря этому они выжили.

А ещё эти беременные были «золотым резервом». Ведь понятное дело, что они не смогут завтра работать как остальные. И когда «фрау старший надзиратель» потребует крови, то они легко пожертвуют именно ими, потому что из остальных они смогут что-то выжать и выполнить дневное задание, обеспечив самим себе по миске баланды и надежду на ещё один день в робе помощницы кровавой фрау.

Глава 9. Лагерь (продолжение). Доктор Нахтвейн

Наутро, после того как Рая родила на грязных окровавленных досках, женщин, как обычно, построили перед фрау Рихтер. Тем, кому не удалось избавиться от беременности, велели встать отдельно от остальных. Сделали сверку и из барака вывели беременных и ещё нескольких, особенно измученных, от которых на внутренних работах толку уже быть не могло. Все понимали, куда их ведут, но, будучи напуганными и измождёнными, женщины молчали, не имея сил даже на сочувствие. А может быть, они просто завидовали уведённым. Максимум через час их земная жизнь закончится, и не нужно будет дрожать от страха. А те, кто прошедшей ночью лишился своих новорожденных детей, зачем им нужна была жизнь? Ведь было абсолютно понятно, что выбраться отсюда не сможет никто, а раз так, то чего тянуть время? Ни выбраться, ни родить им уже не суждено. Ещё несколько часов, и они и так будут падать в голодные обмороки, а стервятницы с дубинками в руках будут отправлять их на встречу с теми, кого сейчас увели в крематорий. Но страх был сильнее этих несчастных женщин, он застрял в их лёгких прошедшей ночью, оставив в каждой по частице себя. Это он не позволял им вздохнуть полной грудью и, уставившись на фрау Рихтер, просто плюнуть ей в рожу. Чего они боялись? Почему на грани неизбежной смерти человеку свойственно цепляться за жалкие мгновения, которые он ещё может провести на этом свете?

Вернулись помощницы старшей надзирательницы, отводившие к крематорию несчастных обречённых. Фрау Рихтер взглянула на них и куда-то вбок произнесла:

– Ведите их в барак номер семь.

Они не ослышались? Их ведут не в крематорий? Их ведут в барак номер семь! Какой же он, наверное, уютный, этот барак. Наверняка там им дадут матрасы, подушки, одеяла и одежду. А самое главное – они ещё поживут. Неважно зачем, просто будут выполнять каждодневные каторжные работы и поживут ещё чуть-чуть. Никто не сбежит, и все они вылетят в трубу, даже эти злые суки с дубинками в руках. Но ещё день, а там ещё один, главное не смотреть по сторонам и не видеть чужих страданий. Просто выполнять всё то, что требуется, а если появится возможность занять место одной из тех, что орудуют сейчас дубинками, то вызваться первой и доказать, что имеет на это право. А Рая, разве смогла бы она лупить своих товарищей по несчастью этой деревянной дубинкой? У неё не было ответа на этот вопрос.

Прежде всего ей никто не предлагал занять эту должность. А сил после ночных родов у неё просто не было. Сильная боль буквально разрывала её на куски. Рая с трудом шла, а ещё грудь, она была сильно разбухшая и готовая всю себя отдать тому, для кого она была предназначена. И вдруг Раю пронзила мысль. Она отогнала было её от себя, но та уже угнездилась в мозгу и постоянно сверлила его. Грудь! Ведь там было молоко! Вне зависимости от состояния матери, природа позаботилась о выживании следующего поколения. И она не знала, что этой грудью уже некого кормить. Рая прекратила колебаться: раз в живых больше нет того, кто был первым в очереди на это молоко, то следующая по праву была она. Только не говорить никому и не показывать вида, иначе голодные женщины разорвут её на части. Нужно будет улучить момент и потихоньку отсосать грудное молоко.

Их вели в барак номер семь, а мысли Раи крутились вокруг собственной груди. От одной мысли, что удастся выцедить из себя хоть сколько-нибудь молока, чтобы самой же его немедленно проглотить, сводило желудок. Она уже чувствовала его сладковатый привкус, и он сводил её с ума. Только найти какой-нибудь закуток и высосать самую малость…

Они стояли снаружи барака, заходя внутрь по восемь человек. Дошла очередь и до Раи. Ей велели сесть на покрытый чужим волосом табурет, и худая высокая женщина ручной машинкой начала её стричь. Машинка была тупой, а женщина явно торопилась, старясь выдерживать нужный ритм, и оттого непрестанно дёргала Раины волосы. Было очень больно, и Рая один раз не выдержала и вскрикнула, после чего сразу же получила оплеуху от стоявшей рядом надзирательницы. Было просто счастьем, что она получила простую, хотя и крепкую пощёчину, а не удар деревянной дубинкой. Видимо, приведя их в этот барак и переведя в разряд рабочей силы, надзирательницы станут относиться к ним немного бережней. Вот уже вместо дубинки дают простую пощёчину. Как же зовут эту надзирательницу? Рая никак не могла вспомнить. Она несколько раз слышала её имя, но от сковавшего её страха никакие воспоминания в голову не лезли.

Ей велели перейти в другую часть барака, где, усадив на другой табурет, сделали наколку на руке. Её пронумеровали, словно скот. Однажды она видела грузовик с коровами, которых везли на бойню, Рая запомнила номера, выжженные тавром на шкурах животных. А сейчас она сама была испуганным животным и в любой момент тоже могла оказаться на бойне, и от неё даже номера не останется. Рука сильно саднила и распухла от уколов иглы и какой-то жуткой жидкости. Ни о какой дезинфекции речи не шло. Её просто усадили на табурет, велели подставить руку и грязной иглой с остатками чьей-то крови вывели номер. Но было в этом и что-то хорошее.

Раз сделали татуировку, то женщины получали хоть какую-то отсрочку. Значит, сегодня их не убьют, а раз их не убьют, то обязательно дадут что-то поесть. Хорошо бы это была каша, неважно какая, пусть пшённая или гречневая, но обязательно в миске и доверху. Пусть от неё поднимается кверху пар, а в середине будет кусочек… нет, масла, конечно же, здесь не дадут, пусть будет кусочек комбижира или маргарина. Какая разница, что будет сверху? Главное, её можно будет быстро съесть, грязными пальцами собрать все остатки со стенок миски и слизать. Мыть руки? Кто сейчас мог думать о чистоте рук? Это довоенные чистоплюйские дела! Мыть руки могли почтенные домохозяйки, а кто они сегодня? Ну да, их же повысили в статусе, они теперь номера. Всё, что им сегодня нужно для выживания, выучить наизусть свой номер. Отныне никого не интересуют их имена. Они будут жить в этом лагере просто рядом цифр и этим же рядом вылетать в трубу, когда подойдёт их очередь. Какая разница, как назвали их матери? Какая разница, какие нежные имена шептали им их любимые мужчины? Как бы они шептали сейчас? Пятьдесят семь тысяч двести сорок три, я тебя люблю? Разве можно любить какие-то обезличенные номера? А как можно представить лицо любимого человека? На какой номер оно будет похоже?

В следующем отделении барака им выдали заношенные робы. Никого не интересовал размер робы или грубых ботинок. Им просто швыряли из кучи то, что было под рукой, и гнали дальше. Правда дали немного времени, чтобы они могли поменяться робами и ботинками между собой, хотя бы приблизительно подобрав что-то более близкое по размеру. Теперь они стояли в одинаковых робах, с одинаковыми серыми платочками на головах. Их одинаково остригли и посыпали одним и тем же порошком от вшей. А теперь… теперь в барак принесли большой бак с горячей жидкостью и большим половником наливали что-то в миски, и счастливчики, уже успевшие получить свою порцию, немедленно начинали её отхлёбывать, обжигаясь и проливая от этого драгоценные капли на пол. Рая с трудом удержала негнущимися пальцами горячую миску. Конечно, никакая это не каша. Даже невозможно представить, из чего варили эту баланду. Но она текла по пищеводу, попадая в желудок, согревая и пробуждая к жизни весь организм. На какое-то время горячая баланда могла обмануть организм, но он понимал, что полученная порция слишком мала, и требовал ещё. И проглотившие свою порцию с завистью смотрели на тех, кто ещё стоял в очереди. После еды им дали время на оправку.

Рая забилась в самый конец туалета и, улучив момент, когда никого не было рядом, расстегнула пару пуговиц на куртке и попробовала высосать несколько капель из груди. Молоко не шло, Рая искусала в отчаянии грудь, но так ничего из неё не выдавила. Отчаяние овладело ею, она так надеялась на эти несколько капель, даже понимая, что молоко это было бы произведено за счёт её же измождённого организма. И всё равно не могла избавиться от желания ощутить его вкус. Думала ли она в тот момент о том, кому оно предназначалось? Конечно же думала, но в тех условиях, в которых она находилась, ей пришлось отключить всю жалость к нему и к себе и сосредоточиться на собственном выживании. Зачем? Она не знала. А разве кто-нибудь спрашивает себя, для чего он выживает в экстремальных условиях? Для чего раненый солдат борется за жизнь? Да и нужно ли задавать себе такие вопросы? Она молода и пока ещё жива, это её жизнь, и она будет за неё бороться столько, сколько сможет. А потом, когда-нибудь, когда у неё будут для этого время и силы, она сядет в уголочке и будет плакать по своим детям. А сейчас она просто не может себе этого позволить. Как только они увидят жалость в её глазах, она тут же станет жертвой номер один. Эти падальщицы хорошо приноровились определять потерявших силу и надежду, а значит, не имеющих стимула к труду. Зато они трудятся отменно, освобождая землю от лентяек, чьи места с удовольствием займут другие, убившие в себе все чувства. Вот такие и поживут ещё немного. Только так и можно здесь существовать. Нужно стараться изо всех сил угождать надзирательницам, а при случае указать на провинившуюся, чтобы спасти собственную жизнь.

У Раи и её соседок по бараку началась другая жизнь. Прежде всего, хоть они и были постоянно голодны, но дважды в день получали похлёбку, а вечером к ней ещё и крохотный кусочек серого липкого хлеба. Но кто мог выступать контролёром качества? Даже приподнять глаза на надзирательниц опасно. Можно не только лишиться похлёбки, но и поменять статус, заняв место в очереди к крематорию. Но когда же они успели построить на советской территории крематорий? Этот и другие вопросы мучили не только Раю, женщины хотели знать, где они находятся. Однажды одна из них подслушала разговор двух надзирательниц, помощниц фрау Рихтер. И стало понятно, что в какой-то момент поезд пересёк границу и переехал из Белоруссии в Польшу. Но всё равно, ведь эту часть Польши Советский Союз освободил и дал угнетаемым людям свободу, значит, крематориев здесь быть не могло. Не могли же наши строить эти печи. Ведь Красная армия могла принести людям только освобождение, но никак не уничтожение.

К лагерю каждый день прибывали составы, привозящие всё новые партии людей. Главное не смотреть им в глаза и не сочувствовать. Ты же всё равно не можешь ничем помочь. Единственное, что в твоей власти, – попроситься с ними и встать в очередь к крематорию. Их гнали словно скот, выбрасывая слабых из вагонов. После них оставались чемоданы, тюки, оброненные детские игрушки и тела тех, кто уже простился с жизненной суетой. Собрать на телегу чемоданы, погрузить на вторую тела, быстро промести вагон, чтобы он мог отправиться в путь за новой партией.

Вымотанные дорогой люди ждали, что им дадут еды и питья, они заглядывали в глаза тем, кто был одет в лагерные робы, ища поддержки и ободрения. Но наталкивались только на опущенные книзу лица. А если и удавалось поймать чей-то взгляд, то он тут же ускользал. Им было странно и страшно слышать команды на родном языке. Да, помощницы фрау Рихтер кричали им на идише, и оттого картина становилась всё более непонятной. На этом языке они разговаривали в своих семьях и мамы пели детям колыбельные. А если и ругали кого-то на идише, так это разве ругательства? Разве можно всерьёз обругать человека на этом, таком родном и домашнем, языке? Конечно, они знали ещё и язык того места, откуда их привезли. Некоторые говорили по-польски, кто-то говорил по-чешски, и ещё какие-то наречия и языки могли промелькнуть, но объединяющим для заключённых лагеря было то, что почти все из них, кроме цыган и небольших групп противников режима, говорили именно на идише. Им было странно и непонятно видеть злых еврейских женщин, орущих на них и награждающих ударами дубинок. Как будто они не были такими же еврейками. Как они могли бить женщин и разлучать их с детьми? И собаки, какие страшные и ещё более злые, чем эти сумасшедшие женщины с дубинками в руках! Сытые охранники с трудом удерживали псов на поводках. И страх, разлитый в воздухе и сжимающий лёгкие. Казалось, после душного вагона, пропахшего нечистотами, можно было вздохнуть полной грудью, но грудь отказывалась впускать в себя свежий воздух. И только один страх, покинувший барак и свободно разгуливавший между вновь прибывших, чувствовал себя привольно. И эти тоже принадлежали ему. Он щекотил их своим дыханием и сковывал их грудь. А потом бросал их, хватающих воздух верхушками лёгких, словно бы они бежали изо всех сил.