Текст книги "56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585"

– Бегом! – приказывает уже лишенным халатов пленным Леха и показывает на заминированный участок. Те машут руками и быстро-быстро что-то там Лехе объясняют, тот в ответ только злобно скалится:

– Бегом марш!

И под ноги им стреляет. «Духи» запрыгали, как затанцевали. Что ж, по-военному это вполне справедливо, они нас взорвать хотели, вот пусть теперь и разминируют, как могут, или, вернее, как мы им прикажем.

– Отставить! – издалека ревет ротный.

Я вздрагиваю. Ну надо же, а мы и не заметили, как он подошел, до наших постов еще метров пятьсот оставалось, в их сторону мы и не смотрели. За двести метров от нас стоит ротный, рядом с ним два бойца из первого взвода и наш взводный, лейтенант Петровский.

– Товарищ капитан! – в ответ на его окрик докладывает Муха. – Тропа заминирована! Сюда нельзя.

– А то бы я сам не догадался? – иронизирует, понижая голос, капитан Акосов и приказывает: – Мины обезвредить, пленных живыми привести. Выполнять!

Ладно, обезвредить так обезвредить, мы и эти дела умеем делать. Осторожненько, плавными движениями пальцев против часовой стрелки вывернул взрыватель, затем вытащил из земли пластиковый начиненный взрывчаткой корпус, вот и все. В принципе, если умеешь, то ничего страшного нет. Десять штук вытащили. Больше нет, показывает жестом душманский минер. Ясное дело, нет: во-первых, мы все посмотрели хорошо, а во-вторых… так если кто из наших подорвется, то тебя, душман, сапер ты херов, тут же на куски распластают. А жить ты хочешь, вон порозовел даже, как понял, что не бежать тебе кросс по минному полю.

– Ну и чего вы там делали? – хмуро спрашивает нас

после разминирования подошедший ротный.

Здоровенный мужичина, весь такой кряжистый, одет в хорошо подогнанную хлопчатобумажную полевую форму, края надвинутой на лоб панамы на манер ковбойской шляпы вверх чуть завернуты, в легких гражданских туфлях форсит. Туфельки чешские, в горах легко в них ходить, а на соблюдение уставной формы одежды всем в Афгане уже давно наплевать.

Память у меня от природы хорошая, тексты легко запоминаю, наглости хоть отбавляй, вот и без улыбки, глядя ротному в карие, недовольно сузившиеся глаза, объясняю:

– Мы на рекогносцировку ходили. Рекогносцировка – это русифицированный термин, происходящий от немецкого слова Rekognoszierung, которое, в свою очередь, происходит от латинского слова recognosco…

– Ты! Rekognoszierung, – намеренно утрируя немецкий акцент, спрашивает капитан и сильнее щурит глаза, показывая рукой на наш груз, – а это что такое?

У меня РД от лепешек пухлый. А пахнет от него не толом или ружейным маслом, а свежим печевом. Прямо в расширенные ноздри голодного офицера плывет хлебный аромат. У Мухи из РД крылья куриные видны, у Лехи в РД тоже две курицы запиханы, а еще у каждого к РД приторочены трофейные халаты.

– Товарищ капитан, – прямо до посинения обижается Муха, – как вы только могли подумать, что с вами не поделятся?

– Пять минут, и все будет готово, – белозубо улыбаясь, заверяет Леха.

– А пока вот! – Я достаю из РД и протягиваю офицеру мягкую свежеиспеченную лепешку и предлагаю: – Заморите червячка.

– Ладно уж, – цедит капитан Акосов, берет хлеб, ест и, еще не прожевав кусок, невнятно обещает: – Пожалею вас, убогих. – И обращается к сопровождающим его бойцам: – Пленных на допрос!

Допрос, вопрос и прочая военная лабуда нас меньше всего интересует. А вот как курочку сготовить, да еще и в горах, да без костра, и все это за пять минут – вот это да! Вот это серьезный вопрос, самый насущный на данный момент. Вот вы знаете как? Эх, не служили вы в нашей роте! А вот для нас это не проблема. То, что часть почвы из глины была, мы, когда окопчики отрывали, приметили. Курочка потрошится ножичком, обмазывается мокрой глиной и достается входящий в боевой комплект пирофакел, он же сигнальный огонь, и курочка им, как в жаровне, обрабатывается. Температура и скорость горения у пирофакела высокие, как и обещали: пять минут – и птица готова к употреблению.

Во как! Согласитесь, мы достойные потомки того солдата, что кашу из топора варил. Да, жрать захочешь – всему научишься и по-всякому исхитришься. Вместе с глиной и перья куриные отваливаются, кушать подано, жрите, товарищи солдаты. С одной стороны курочка пережарена и почти обуглена, а с другой сыровата? Ничего, и такая за деликатес сойдет. Руками на куски птицу рвали, да потом поедали. Только течет жир по губам, но не мимо и не на х/б, а на заботливо подставленную лепешку, чтоб, значит, ни капли добра не пропало. Что такое для голодных молодых, здоровенных лбов три курицы? Одну-то мы сразу, как только сготовили, ротному отослали. Маловато будет, так еще и лепешки есть да сыр овечий. Подзаправились, не досыта, конечно, но пока хватит. В сладкой, сытой истоме закрываю глаза, надев трофейный халат, согреваюсь.

Готов к дальнейшему прохождению службы: «Хоть в горах е…ться, хоть по бл…ям ползать» – это присказка у нас такая была. Гор много было, на всех хватало, а вот бл…ей? Да вот не было их у нас, не для солдатского рыла такая роскошь. Ничего, «падших» женщин нам политработники из округа или штаба армии заменяли. Те язычками тоже профессионально работали, пожалуй, даже и получше, чем их коллеги из женского проституционного цеха. Я не про ротных замполитов говорю. Те-то обычными офицерами были, на операциях боевыми группами командовали. Уровень г… на в каждом ротном замполите зависел не от должности, а от личных качеств. А качества эти, в принципе, как говорят экологи, соответствовали ПДК – предельно допустимому коэффициенту.

«Товарищи солдаты! – С закрытыми глазами вспоминаю, как профессионально работает язычком весь выхоленный, в новеньком, отлично подогнанном обмундировании молодой подполковник из политотдела округа. – Здесь, в Афганистане, вы в первую очередь защищаете южные рубежи нашей родины!»

Это весной еще согнали нас на лекцию. А мы только день как с очередной операции пришли, толком еще не отдохнули. На хрен нам эта лекция не нужна, но слушаем, голос у подполковника громкий, а уши не заткнешь. От скуки смотрю по сторонам. Вижу, как знакомый боец из комендантского взвода бегает мимо нас: туда, на склад, сюда, в штаб бригады – туда-сюда. В руках у него вместительный общевойсковой вещмешок, со склада несется – мешок пухлый, со штаба бежит – мешок жалко обвисший, пустой. Солдат я опытный и всегда готов к бою: «А где бы чего пожрать урвать!» Делаю вид, что по великой и неотложной нужде лекцию покидаю. Недовольно смотрит на меня политработник, я ручкой животик потираю и гримасу строю жалостливую, извиняющуюся, типа того: «Рад бы вас и дальше слушать, товарищ комиссар, да вот ведь какая незадача, животик заболел, в сортир надо. Вы уж не взыщите с убогого-то». Вышел, притаился за палатками и комендантскую обслугу ловлю. Бежит милый, с полным мешком со склада бежит.

– Стой! – и хватаю его руки.

– Да ты чего? Сдурел?! – остановившись и придерживая за лямки вещмешок, растерянно смотрит на меня невысокий обгоревший под весенним солнцем солдат.

Для нас, бойцов строевых рот, комендантский взвод – это второй сорт, чмо, одним словом, и отношение к ним этакое полупрезрительное.

– Делись! – злобно и уверенно рявкаю я и киваю на мешок.

Знает «герой» из комендантского взвода: не поделится, то как заступит наша рота в караул по охране штаба, так в эту же ночь его подловят и таких «лещей» навешают, мало не покажется. А виновных-то и не найдут. Помнит «герой» и такой случай.

Ловили мы один раз писарька штабного. Западлянку он одному парню устроил. А писарь, как только наша рота в караул заступает, так ночью носа из своей палатки не высовывает. И что бы вы думали? Ночью закидываем в окошко палатки дымовую шашку. Дым валит, и писарь, разевая рот, из палатки в одних трусах вываливается, а тут его уже ждут. Всего-то минута делов, и была рожа у писаря холено-розовая, а стала красно-синяя. А еще через пару деньков его к нам в роту переводят служить. Наша вторая, она как штрафная была, всех залетчиков из бригады в нее спихивали. А наш ротный (был у него такой преужасный талант) всех в чувство приводил, каждого залетчика, условно поставив в третью позицию, мигом по-военному обучал любить родину и службу. Медленно, спотыкаясь, идет к нам писарь, а сам голову понурил и по ходу движения тяжко так вздыхает. Не дрейфь, солдат! У нас зря еще никого не били. Ты ж теперь из наших будешь, ты «родной» теперича, боец первого взвода второй роты. Милости просим в горы, под пули, там посмотрим, чего ты стоишь, а уж потом и решится твоя судьба. И что бы вы думали? Нормальный парень оказался, в горах не издыхал, в бою не трусил, товарищей не закладывал. И польза всей роте от него большая была. Он же все ходы-выходы в штабе бригады знал, и дружки у него там остались. Как к нам внеплановая проверка из штаба идет, так и офицеры и солдаты о ней уж заранее знают. Прозвище этому экс-писарю соответствующее дали – Разведчик. А что, вполне подходит, он как наш резидент при штабе бригады был и агентуру там свою имел, одним словом, разведчиком и был.

– Делись! – повторяю я комендантскому воину и тяну на себя лямки мешка.

– Это из личных запасов комбрига, – сопротивляется «герой»-комендач.

Хоть и боится он, но твердо защищает личную собственность командира бригады подполковника Карнаухова, проявляя при этом личное мужество и героизм.

– Ты понимаешь, – сбивчиво начинает объяснять он, крепко сжимая лямки мешка, – эти мудилы из округа, как прибыли, так уже второй день жрут и пьют, как свиньи, всю наличную водку выпили, вот комбриг и приказал НЗ санчасти раскупорить, у них там литр медицинского спирта на крайний случай остался. А эти суки еще барахла требуют им достать, разведроту уж на операцию отправили…

– Ну раз такое дело, – отступаю я, – то лети.

Возвращаюсь на лекцию и слышу, как продолжает работать язычком политработник:

– Выше держите знамя советского интернационализма, как зеницу ока храните честь воина-десантника. Помните! По вам будут судить обо всем нашем народе…

От отвращения закрываю глаза. Хоть бы не видеть эту мразь. Сука! А если кто из ребят разведроты, добывая тебе барахло, погибнет, тогда как?

Слышу негромкий голос лейтенанта Петровского: «Подъем, ребята», – и открываю глаза. Хватит воспоминаниям предаваться. Все уже собираются. Подъем, третий взвод, вперед, вторая рота, пора выдвигаться. Слушай команду, первый батальон: идите защищать в чужой стране южные рубежи нашей родины, и при этом приказано вам «выше держать знамя советского интернационализма», как зеницу ока хранить честь воина-десантника.

Вот только не надо судить по нам обо всем нашем народе.

– Смотри! – легко толкает меня плечом стоящий рядом Муха и заливается булькающим смехом: – А наши-то минометчики…

Оборачиваюсь и легонько пожимаю плечами, эка невидаль, самое обычное дело. Наши минометчики пленных «духов» в советскую армию призвали. В нашей роте из четырех только один минометный расчет с нами в операции участвовал. Видать, на допросе «духи» до ж…пы раскололись, вот их в «сады для праведных» и не отправили.

И послали их не к «чудным девам, жемчугу подобным», а к усталой грязной солдатне, таскать по горам минометы. Да, товарищи «духи», таскаться с минометом в горах – это вам не в райских садах с полногрудыми девами вступать в интимные отношения. Вот теперь и запомните, что состоит миномет из следующих частей: ствол, опорная плита, лафет, все такое тяжелое. А еще и лотки с минами вам тащить придется. А коварные и довольные гяуры-минометчики налегке рядом с вами пойдут. Только прицел миномета вам тащить не доверят, его командир расчета сам понесет, не велика тяжесть.

– Мы, значит, их взяли! – показывает пальцем в сторону пленных подошедший к нам Леха, от возмущения и обиды он весь такой красный, впору хоть кипятком ссать, и громко негодующе шипит: – А как их использовать, так другим?

– Да пошли они все на хер! – кричу я и тоже чувствую, как закипает от обиды и несправедливости у меня моча, мрачно предлагаю: – Скидывай РД, ребята!

Разом скинули РД, а там, кроме боеприпасов и всякой прочей военной дребедени и амуниции, у каждого по две мины к ротному миномету. Чтобы минометный расчет разгрузить, каждому бойцу роты еще перед началом операции по две мины всучили. Такая мина тоже, между прочим, нелегкая штука, а в горах каждый лишний грамм тонной давит. Перед началом марша идем отдавать мины минометчикам, те такое «добро» ни в какую брать не хотят. Сначала матом переругиваемся:

– Возьми свою дуру! – требую я и протягиваю мину.

– Да на кой она мне нужна? – искренне недоумевая, отказывается и.о. командира четвертого минометного взвода, старший сержант, чернявый плотный Жук и заводит руки за спину.

– Возьми, сука! – наседаю я. – А то хуже будет.

– Ой! Испугал! – презрительно отвечает здоровенный Жук и ехидно улыбается.

– Ну ты и б…дь, – изумляюсь я его наглости и, разглядев самую его суть, тут же произвожу матерого солдата дембеля в женский пол мужского рода: – Ты, пидор, возьми мину!

– Да я тебя! – зарычал Жук, наступая на меня и сжимая кулаки.

За малым дело до драки не дошло. Малым делом командир роты оказался. Услышав перебранку, он с ленцой подходит к нам, ковыряя пальцем в зубах. «Сожрал уже принесенную нами курятину», – довольно отмечаю я. Капитан Акосов, невозмутимо продолжая ковыряться в зубах, слушает обе стороны. Знаете, он русский человек, а вот решение выносит чисто еврейское, ну прямо соломоново решение. Сплюнув застрявшее в зубах мясо, он закуривает и преспокойненько заявляет:

– Сами разбирайтесь, – выпускает из легких сигаретный дымок и, широко улыбаясь, уточняет: – Или мины у третьего взвода остаются, тогда и пленные им под охрану переходят, или минометчики свои боеприпасы забирают, а им в помощь мы афганских добровольцев передаем.

Стоя чуть поодаль и примеряя походные ремни минометного ствола, лафета и плиты, заодно и разинув рты, смотрят на нас бывшие в употреблении афганские душманы, а теперь разом перевоспитанные и призванные в советскую армию «добровольцы». Чего они там про нас думают?

– Давай мины сюда, – с лютой злобой соглашается принять боеприпасы Жук.

– Эй, вы! – издалека наблюдая за нами, кричит лейтенант Петровский. – Разобрались? А теперь в ГПЗ бе-го-ом марш!

Наш взвод по тропе в колонну по одному идет. Я первый, за мной Сашка Петровский, дальше с интервалами остальные.

– Хорошо, что хоть в отпуске женился, – слышу, как тихо говорит идущий за мной взводный.

На ходу оборачиваюсь. С кем это Сашка там разговаривает? Не с кем, с собой он говорит, а может, с молодой женой, что осталась в Союзе. Теперь ее молитвы к материнским присоединятся. Теперь, Саша, уже двое будут просить тебя вернуться хотя бы просто живым.

– Ты это о чем, Саша? – спрашиваю.

Когда других офицеров рядом не было, к Петровскому старослужащие солдаты без малейшей фамильярности по имени обращались. Высокому, широкоплечему, с отличной строевой выправкой Александру Петровскому двадцать два года, он сразу после военного училища, летом восьмидесятого, в Афган загремел. Нам, его подчиненным, по двадцать лет, одно поколение, почти сверстники. И воюем вместе год уже.

– Вперед смотри! – обрывает меня Петровский. – И не хер подслушать.

– А я и не подслушиваю, – отвернувшись, ухмыляюсь я и насмешливо добавляю: – Я, товарищ лейтенант, влет стараюсь офицерские команды ловить, вот слух и напрягаю.

– Ты эти сказки при очередном залете другим рассказывай, – крайне желчно и недовольно отвечает взводный.

Не верит он мне. И правильно делает. Что бы я да влет команды ловил? Нашли ловца! Кабы я таким был, меня бы в армии и не увидели, я уж небось на третьем курсе института бы учился. А хорошо небось сейчас дома, эх, сейчас бы пельмешек со сметаной навернуть, а потом не в горах с пулеметом сношаться, а совсем по-другому, так как это природой для размножения предназначено. Мечтаю, значит, а сам одновременно и вдаль смотрю, и по сторонам оглядываюсь, и под ноги глянуть не забываю. Сразу? Да не может быть! Очень даже может, не хочешь пулю поймать, не хочешь на мине подлететь – научишься так смотреть. Со временем такое уменье приходит, так же как всей шкурой чуять чужой взгляд и направленный на тебя ствол.

– Ложись! – ору и сам падаю.

Рассекая воздух, вжикнули пульки, и ударил по ушам звук пулеметной очереди, поверху прошли пули.

Отползаю к укрытию, по вспышкам, по чутью определяю позицию противника и стреляю. Первая очередь длинная, последующие прицельные, короткие, на три-четыре патрона. В магазине моего пулемета патроны через два на третий уложены, два простых заряда, третий трассирующий. По трассам определят бойцы передовой заставы, где находится обстрелявший нас пулеметчик, и туда же начнут стрелять. Не поднять ему головы. Он и не поднимает – или позицию сменил, или совсем ушел. В общем, хрен его знает, но точно не убит. Почему так определил? Да не знаю я. Чувствуешь такие вещи, вот и все. Потерь у нас нет. Постреляли, полежали, отдохнули, встали по одному и дальше вперед пошли. Не до ночи же здесь торчать. Так и до дембеля пролежать можно, хорошо бы, конечно, да кто ж тебе даст?

Вот так до вечера и маршировали. В нас постреляют, мы постреляем, подождем, послушаем, и дальше двинули. Еще с пяток противопехотных мин обнаружили на тропах, рисковать и вытаскивать взрыватели не стали. Отошли на безопасное расстояние и расстреляли их из автоматов и пулеметов. За день больше потерь нет, и слава богу.

Как чуток стемнело, нам на вертолетах подвезли еду в термосах и боеприпасы.

Вертолеты – это вообще отдельная песня, даже не песня – симфония. В горной, маневренно-партизанской войне вертолеты стали самым эффективным оружием. Ловили наши «вертушки» «духов», где только могли, ловили и уничтожали. В горах, в пустынях, в укрепленных пунктах не было от них спасения. Еще вертолеты выбрасывали десанты. И те, кто уцелел от воздушных ударов, попадали под стволы десантуры. Хотя в начале войны мало было у «духов» средств ПВО, но и без них, только стрелковым оружием сбивали вертолеты. Крутясь в беспомощном штопоре, падали с небес наши ребята, а на земле догорали в своих машинах. Опасная у них служба была. Страшнее, чем у десантников, и процент потерь выше. И часто после боевых вылетов, водкой поминая подбитых товарищей, так и пели экипажи «вертушек»: «Нам не всем ракетой алой высветят право на посадку и на жизнь…».

В первое время в основном использовались многоцелевые вертолеты, которые выполняли функции как десантные, так и огневые. Вертолетов только огневой поддержки почти не было. А у десантных «вертушек» вооружение слабее, чем у огневиков. Вот и придумали усиливать штатное оружие вертолета приданными пулеметными расчетами. Спикировав на цель первым заходом, дает вертолет залп из ракет типа НУРС (НУРС – неуправляемый реактивный снаряд), на втором заходе ведет огонь из бортового оружия – пушек и пулеметов, а уж на третьем вираже откидывается десантный люк и приданный расчет стреляет из пулемета, без остановки на распыл ствола.

Довелось и мне на пару штурмовок слетать. Несколько пулеметных расчетов из нашей бригады на время прикомандировали к летному полку. Я стрелковое вооружение неплохо знал и стрелял хорошо. И вот мне всучили ПКМ и вместо раненого на последнем вылете пулеметчика отправили в небеса на штурм.

– Смотри, герой, штаны не замочи и все тут не заблюй, – снисходительно улыбаясь, говорит мне пилот, когда я, весь бледный, сел в десантный отсек.

– За собой смотри, – огрызаюсь я. А у самого от страха все мелко так подрагивает.

– Привяжи его, – отдает распоряжение летчик своему технику и, небрежно махнув рукой в мою сторону, идет в кабину вертолета.

Техник, молодой угрюмый парень в летном комбинезоне, цепляет на меня страховочную систему, по виду она почти как подвесная система парашюта.

– Как я люк откину, так сразу стреляй, – инструктирует он меня и просит: – Только смотри, меня не пристрели.

– Будь спок, – преувеличенно бодро заверяю я его, – солдат ребенка не обидит.

А самого уже легонечко подташнивать стало. Желудочный спазм, а куда деваться? Держись, солдат, дальше хуже будет.

Лопасти закрутились быстрее, еще быстрее, раз – и наша машина отрывается от земли. Куда летим? Это пилот знает, а мое дело маленькое: не обоссаться, не обрыгаться, не пристрелить техника, а дальше как будет, так пусть и будет. Минут тридцать летели, я уж как бы и привык, страх почти прошел, только легкий мандраж остался. А тут как понеслось: мама родная, как начали кувыркаться! Машина вверх пошла и сразу вниз, потом как дрогнула и на бок завалилась, двигатель взвыл, а я чуть ну это самое… в общем, хорошо, что специально за два часа до вылета ничего не пил и не ел. Машина опять взмывает вверх, я рук и ног не чую, голова кругом. Потом опять вниз, и грохот по ушам как даст, тут уж я догадался: это второй заход, а дрожь фюзеляжа – это отдача от стрельбы из пушки и пулеметов. Снова вверх, потом вниз, техник откидывает люк и отскакивает в сторону. Пожалуйте, товарищ десантник, ваш выход. Мотает меня, на ногах устоять не могу, так я на карачках подполз к отверстию-люку и пошел из пулемета шпарить. Куда? Зачем? По кому? Поток ветра в лицо бьет, глаза слезятся – ничего не вижу. Пулемет замолк, смотрю: лента на триста патронов пустая. Ну ни хера себе! За тридцать секунд виража все расстрелял. «Вертушка» снова вверх и на боевой разворот, а мне-то надо… ствол сменить – раз… пулеметную коробку пристегнуть – два… ленту заправить – три… не обрыгаться – четыре… и все это за несколько секунд. Успел. Еще пострелял, а уж про прицел лучше не спрашивайте, техника не пристрелил и то хорошо. Как вернулись, не помню, об одном только и думал: «Господи?! За что ж ты меня в десант-то отправил служить! За какие такие грехи?» Ну ладно, приземлились, вываливаюсь из борта. Шатаюсь. Пытаюсь брести, слышу:

– Эй, герой! Пулемет свой зачем нам оставил?

Оборачиваюсь, весь экипаж на меня любуется и зубы скалит. Возвращаюсь. Забираю ПКМ, пустые ленты, коробки и ухожу, век бы все ваши гробы летучие не видеть.

– Эй, пацан! – Это пилот меня окликает. – С крещением!

В таком-то месте такой-то поповской матери я бы такое крещение видел! А летун зовет:

– Обмыть надо! Новорожденный, проставляйся!

– Нет у меня ничего, – хмуро отвечаю летчику, – пойду я лучше домой.

– Стой, солдат! – Летун мне приказывает.

– Да пошел ты на… – борзо я так отвечаю, осмелел, значит, на земле.

Техник ныряет в фюзеляж, выныривает с фляжкой и сумкой.

– Ну и вали отсюда, долбоеб, если хочешь, нам больше останется, – ласково он меня провожает.

– Жаль, что я тебя не пристрелил, – огорченно заявляю я технику, а сам уходить передумал и к сумочке с фляжечкой все придвигаюсь и придвигаюсь.

Знаю, что во фляжке, знаю, что в сумке, там настоящее чудо! Летный аварийный паек. А в нем и спиртик, и копченая колбаска, разные прочие разносолы. На неделю паек рассчитан, витамины и калории все строго по науке подсчитаны, а уж вкуснотища, пальчики оближешь.

Летуны спирт водой разбодяжили и наливают мне полстакана. Пей! Ахнул я пойло летное одним глотком, а оно назад как поперло, да так быстро, раз – и плесканул из горла фонтан.

– Все-таки ты облевался, – тихо и грустно заметил пилот, разглядывая свой испачканный комбинезон.

Огорченно развожу руками: прости, браток, не специально я.

Коротко матернувшись, летчик лезет в вертолет и там переодевается. Выходит в форме. На мятой зеленой рубашке прицеплены погоны офицерские. Две полосы и звезда посередине. Ну ни х… себе! Надо же, на кого рыгнуть пришлось. Здравия желаю, товарищ майор! От неожиданности я в воинском приветствии поднес руку к головному убору, истерзанной выцветшей панаме.

– Что у тебя с рукой? – майор спрашивает. – А ну покажи!

А ладони у меня обожженные, когда раскаленный ствол пулемета менял, до мяса руки сжег.

– Да ничего, – прячу руки я.

– Слышь, Сема, – это майор технику приказывает, – позови пару бойцов из обслуги, пусть они этому расп…дяю помогут оружие до части донести.

Потом майор ко мне поворачивается и ласково так, с подъе…кой говорит:

– Хотел тебе всю фляжку отдать, да нечего добро на г… но переводить, а титьки с молочком у меня нет, уж звиняй, хлопец.

Полк вертолетный раньше под Одессой дислоцировался, вот они примочки одесско-хохлятские к делу и не к делу применяли. Попытался я доказать, что можно мне флягу доверить, не пропадет добро, и только укрепит вертолетно-десантное братство аварийный спирт, но получил в ответ еще пару совершенно непристойных шуточек на украинской мове и без спирта поплелся в роту. Пусть и без аварийной фляжки шел, но зато как триумфатор. Вместо свиты тащили за мной пулемет и прочую амуницию двое донельзя злых солдата из батальона авиационного обслуживания – БАО.

Затем я еще пару раз на штурмовки летал, но с другими экипажами. Там тоже лихие хлопцы были, но уж больно пилоты этого одесского полка подшучивать любили. Разок они высокого штабного чина доставляли в Кабул. А до этого чин на инспекции весь гарнизон задолбал. Вы только представьте, этот лампасный хер заставлял пилотов ему по уставу честь отдавать. А честь офицера – это такое дело, что пилот на войне ее защитить всегда найдет способ. И вот на высоте трех тысяч метров борт начал пикировать, да еще техник втихаря зажег дымовую шашку в отсеке, и как все завизжат: «Нас сбили! Падаем! Прощай, родина!!!» Генерал от горя, что пришло время родину оставить, прямо от души так в штаны с лампасами и навалял. Смеха на всю армию было. Потом, конечно, эти летуны преогромный втык из штаба армии получили, только им до винта это дело было, дальше подшучивали. Славные ребята, отважные, а как летчики вообще суперклассные были. Сколько раз они нас огнем прикрывали, а сколько солдатни побитой они с поля боя повытаскивали. А ведь почти под огнем раненых эвакуировали, а иногда и без всяких «почти» – прямо под обстрелом наших ребятишек спасали.

Вертолет улетел, день закончен, окопы отрыли, камешками бойницы обложили, из термосов по котелкам супчика разлили, горячего похлебали, можно и отдыхать. Только-только приготовились посменно покемарить, как с соседней горки по нам стрелять стали. То ли «духи» хотели показать, что туточки они и никуда не делись, то ли они своему душманскому начальству хотели очки втереть, но в любом случае толку с их стрельбы ноль. Расстояние между нашими горками где-то метров девятьсот было. Прицельно, особенно в наступающей темноте, не постреляешь. Неприцельная шальная пуля убойную силу сохраняет, но от таких попаданий окоп хорошо защищает. Мы, конечно, ответный огонь ведем, но так, для порядка, без азарта. По вспышкам стреляешь в сумеречную хрень как в «копеечку» и прекрасно понимаешь, что все это – бестолковый перевод боеприпасов. А вот наши минометчики, вот те перестрелке обрадовались. Быстро установили в подходящей ложбинке миномет и давай мину за миной кидать.

На другой горке, где противник засел, разрывы видны, оттуда «духи» тоже усиливают огонь, мы в свою очередь из стрелкового оружия пуляем. Летят очереди трассирующих пуль, гремят взрывы. Все почти как в кино: красиво, зрелищно, бестолково. «Духи» тоже в укрытиях сидят, от мины толк будет только в случае прямого попадания, наши же пульки по законам баллистики уже не в цель летят, а токмо направление соблюдают. А минометчики все не унимаются, все кидают мины. Думаете, горят желанием в бою поучаствовать, свою лихость и воинскую выучку продемонстрировать? Как бы не так! Они за истекший день мины свои не расстреляли, а тут им новые привезли. А куда их девать? Так просто не выкинешь, лишнюю тяжесть тащить неохота, а тут такой удачный случай от этого добра избавиться. Расчет к бою! Прицел девятьсот! Беглым огонь, огонь!

Расстрелял я из пулемета один магазин, надоело, и без того за день до тошноты настрелялся. Скукотища, из окопа не вылезешь, шальная пуля может и зацепить, в окопе тоска, а тут еще и сигареты закончились, а курить охота аж уши пухнут. Кричу я Лехе, другану своему, чтобы он кинул мне покурить, он пачку кидает, но до моего окопа она метров пять не долетела. Стрельба вроде поутихла, я змейкой из окопа за сигаретами пополз, только руку за пачкой протянул – бац, шальная пуля мне в кисть руки и попала, кровь потекла, а боли нет. Я обратно мигом в свой окоп кинулся, рану боевую осматриваю, волнуюсь, бинт наслюнявил, ранку обмыл и успокоился, пулька только кожу стесала. Вот тут я себе клятвенно пообещал бросить курить. Кровянка сочиться перестала, а уши все пухнут и пухнут, второй раз за пачкой сигарет пополз, достал, вернулся, со смаком закурил, про клятву и ранку забыл.

Ночь, обеим сторонам пулять друг в друга надоело, перестрелка затихла. Заворачиваюсь в теплый и грязный трофейный халат. На ногах у меня надеты шерстяные машинной вязки носки, обут в кроссовки. Согрелся. Благодать.

У всех солдат и офицеров батальона носочки нитяные[9]9
  В состав летней полевой формы входили ботинки, к ним выдавались носки. Две пары на шесть месяцев.


[Закрыть], а вот у меня шерстяные. Свистнул я их у летчиков. Неделю назад проходил мимо модуля, где живут офицеры вертолетного полка, а там, у сборного домика, бельишко и летная форма на веревках сушится. Идиллия. Ну прямо как в деревне. Воровато оглядываюсь: нет никого. Мигом с веревки еще влажные носки снимаю, прячу их в карманы и не торопясь скрываюсь с места преступления. Простите, неизвестный мне товарищ офицер, но вам новые выдадут, а у меня в ваших носочках и в жару ноги преть не будут, и в холод согреют. Кабы нам это добро выдавали, в жизни не стал бы я чужие носки носить, а так… ну простите. Да и еще дневальному своему передайте, что на службе надо не о манде мечтать, а думать только о том, как охранять от всяких там вверенное ему под охрану имущество.

Тепло в шерстяных носочках, угревно в трофейном халате, за день-то намаялся по горам ползать, да прошлую ночь почти не спал, а тут одно слово – «благодать». Пока моя смена не начнется, хоть вздремну. Глазки закрываются, и снится мне, братцы, «вещий сон».

Сижу я в светлом классе родной школы № 25 на контрольной работе по алгебре. Мой классный руководитель, Зоя Петровна Орлова, ходит между рядами парт, бдит, чтобы никто не списывал. А я-то тему не знаю, но зато есть у меня шпаргалка. Только классная отвернется, как я раз – и списывать, она в мою сторону повернется, так я прячу «шпору», прекращаю писать и в раздумьях над алгебраическими символами морщу лоб. Но давно работает Зоя Петровна учителем, ловит она меня со шпаргалкой и торжествующе хрипловатым голосом начальника штаба батальона капитана Эн, заявляет:

– Вот посмотрите, дети, из кого никогда настоящий разведчик не получится!