Текст книги "Любовь и ненависть / Мәхәббәт һәм нәфрәт"

– Вы ж могли сгореть?! – не то спрашивал, не то поверил ему Талгат.

– В такой момент разве думаешь об этом?

Тут Рифкат взял в руки гитару и, пробежав пальцами по струнам, запел:

 
Тёмный лес.
Хороший трактор нужен,
чтобы пройти…
 

Мужчина звонко, на всю палату, рассмеялся.

– Вот шельмы! Над всем насмехаются! Тракторам такие вот здоровенные парни нужны. А вам бы только на гитарах тренькать да шайбу гонять. Как завтра жить собираетесь?

– Пусть о завтрашнем дне ишак думает, – небрежно бросил Талгат.

– Правильно, даже ишак о будущем заботится, а ты, если не думаешь о завтрашнем дне, выходит, глупее ишака…

Рифкат видел, что Талгат хотел сказать что-то резкое, и остановил его:

– Подожди, не петушись. А вы, дядя, не горюйте: хуже других не будем.

Он без промедления взял аккорд и запел:

 
И в огонь мы ещё войдём.
Мы поднимемся ещё в небеса.
Быть солдатами для нас нетрудно,
Если согласятся девушки ждать.
 

– Так ведь, Сань? – крикнул Рифкат другу в окно и продолжил:

 
Мы вернёмся окрепшими,
мужчинами став,
Два этих года очень быстро пройдут.
Сквозь огонь пронесёт
солдат любовь…
Если девушка будет ждать.
 

– Может, зря я вас обидел, ребята, – задумчиво произнёс мужчина, когда песня закончилась. – Если такие песни поёте, значит, есть у вас кое-что за душой, есть… Дед мой покойный говорил: кто в солдатах не побывал, на всю жизнь мальчишкой остался. Большинство тех, кто в армии не был, возле магазинов ступеньки сторожат…

– Слоняются по улицам без дела, волосы поотпускали, не поймёшь, где парень, где девка! – невпопад вступила в разговор полная женщина с этажа пониже. Руки её, каждая величиной с двухпудового сома, лежали на подоконнике. – Из них одни бандиты и выходят! Пошли отсюда, и без вас шума хватает…

Тут она заметила, какая убийственная тишина встретила её слова. Женщина захлопнула окно. Рифкат увидел, что почти все больничные окна раскрыты и в каждом стоят люди.

– Пой, пой, парень, не обращай внимания!

– Ну что, ребята, давайте нашу споём, а? – негромко сказал Рифкат.

 
Провожая на перронах вокзалов,
В лоб целовали нас матери.
По пыльным дорогам прошли
Ещё не видавшие мира дети.
 

Они пели долго, и всё это время от окон больницы не отходили люди.

– Пришли к Саше и забыли про него, – очнулся Талгат.

– Да я вас слушаю, ребята, слушаю, мне очень хорошо вас слушать, – тотчас подал из палаты голос Саша.

Стали прощаться уже в полной темноте.

– Выздоравливай, Саш!

– Скорее поправляйся!

– Будьте здоровы, агай!

– Передайте привет своему трактору!

По лестнице спустились на ощупь и пошли к воротам. Вслед неслось: «Ещё приходите!»

Уже выйдя за ворота, Рифкат обернулся. Больница, совсем недавно сиявшая всеми окнами, внезапно погрузилась в темноту, лишь в нескольких палатах ещё горел свет. Как будто под звуки гитары и под их песни все людские недуги и боли ушли на миг, а теперь снова вступили в свои права. «А я ещё ни разу не лежал в больнице, – подумал Рифкат. – И как только Саша выдерживает? Ведь шевельнуться нельзя. Будь я на его месте, что бы, интересно, делал?»

На улице они разделились на две группы и пошли домой.

7

Рифкат потихоньку перебирает струны. Но никто уже не запевает. Все устали и не решаются нарушить тишину ночного города. Ильдус немного поотстал. Когда перешли через трамвайные пути и повернули к дому Миргазизовых, сзади послышался топот ног.

– Рифкат, беги! Девушки, бегите! – Ильдус кричал и бежал к ним изо всех сил. Его преследовал длинный парень с растрёпанными волосами. Следом за ним ещё четверо. Длинный догнал Ильдуса и замахнулся.

– Анфиса, гитару!

Сорвав с шеи гитару, Рифкат ринулся назад и с разбегу ударил в живот длинного парня – тот свалился на тротуар и, корчась, засипел.

– Глушите его, ребята, гитару возьмите, чтоб заткнулся навсегда… – Одной рукой он держался за живот, второй бил лежавшего на тротуаре Ильдуса.

Второму Рифкат завернул руку за спину и так толкнул, что тот влетел в плотную стену кустов рядом с тротуаром. Остальные окружили Рифката. Поднимая Ильдуса с земли, он принялся махать правой рукой. Один из парней вырвал гитару из рук Анфисы, и она пронзительно закричала, к ней присоединилась Галия.

И в этот момент Рифката ударили по лицу. У него всё вспыхнуло перед глазами, в воздухе закружились огненные бабочки. Он покачнулся, но не упал. Его ударили ещё и ещё. «Не падать! Не падать!»– повторял он про себя. Кто-то направил в глаза фонарик. «Сейчас опять ударят», – подумал Рифкат, но вдруг увидел подъезжавшую милицейскую машину.

– Бандиты! – произнёс он и сплюнул кровь…

И вот теперь он в постели. Всё внутри кипит от злости, что поддался тем парням. Мама, конечно, всё поняла, но притворяется: «Отдохни, отдохни, сынок, не волнуйся», – и ставит перед ним чай. Рифкат делает вид, что всё нормально, пытается улыбнуться матери и плотно сжимает от боли зубы.

Вдруг невыносимо начинает болеть голова. Как будто кто-то в мозг вбивает гвоздь, и с каждым ударом он входит всё глубже и глубже. «Тук-тук, тук-тук», – стучит молоток.

– Сейчас, сейчас, – говорит мама.

Только почему она говорит по-русски?

8

Когда этот проклятый гвоздь в голове начал медленно растворяться и потом исчез совсем, Рифкат открыл глаза. Перед ним, ободряюще улыбаясь, стояла врач.

– Что, дружок, спишь или просто задумался? – спросила она.

Рифкат хотел что-то ответить, но губы не слушались его. Врач, как будто угадав его состояние, кивнула и влажной марлей смочила его засохшие губы, а потом положила прохладную тряпицу на лоб.

– Задумался… – Рифкат удивился, что слова его еле слышны.

– Старайся много не думать. Голове твоей нужен отдых и покой. Гляди в потолок и лежи себе тихо, – пробормотала врач, осматривая его голову.

– Мысли… сами… – Рифкату было трудно договаривать фразу до конца, но они, чувствует он, понимают его.

– Ладно, ладно, тогда старайся подумать о чём-нибудь хорошем.

Чтобы доставить врачу удовольствие, он довольно долго лежал глядя в потолок, но хорошими его мысли назвать нельзя. «Раз уж вызвали хирурга из окружного госпиталя – значит, дела мои не самые лучшие».

– Готовьте к операции, – услышал он голос врача из округа.

Прежде укола боялся, а теперь вот операция. И что резать, это ведь голова! Хотя и правая рука не в порядке, – это он уже понял. У отца тоже нет пальцев. На шахте оторвало. Как же он будет играть на гитаре?

От брызнувшей в мозг боли Рифкат заскрипел зубами, его лицо исказилось гримасой.

– Болит, сынок, может, ещё укол сделать?

Услышав голос врача, он снова вспомнил мать.

– Не надо… До операции… – Его речь была прерывистой. – Маме не пишите… Пусть не знает… Где Ильдус?

– Кто?

– Ильдус.

– Кажется, он приходил, земляк твой. Ждал-ждал, не пустили, он ушёл.

– Пустите его.

– Так ведь к тебе столько приходили… Как сказали, что Миргазизову нужна кровь, всем полком налетели. Одиннадцать человек отобрали – у кого группа крови совпадает. Сейчас ещё под дверью шумят, зайти просятся.

– Пустите их, – тихо попросил Рифкат и поднял глаза на врача.

Она не смогла выдержать этот взгляд и кивнула:

– Только не надолго. И не шевелиться. Рана раскроется.

Солдаты вошли в палату, стараясь ступать без шума. Сняли голубые береты, держат в руках. И не знают, что говорить.

– Привет, Рифкат!

– К тебе не пускают.

– Ильдус где? – спросил Рифкат.

– Да он за ворота ещё, наверное, не вышел, – зачастил незнакомый солдат и, не ожидая просьбы, выбежал из палаты.

Врач недовольно покосилась.

Все молчали, ни у кого не находилось слов, а Рифкат смотрел им в глаза и ощущал такую близость к этим парням!..

– Сегодня выстроили полк, генерал рассказывал про тебя, – начал младший сержант.

Рифкат видел его раза два. Володей, кажется, зовут. Да, Володя Чигарев.

– Ты ж, наверное, не знаешь всех парней, – догадался младший сержант. – Ефрейтор Роман Шильмут, рядовые Виктор Бурка, Виктор Желятин, Николай Меблев, Владимир Богданов, Константин Абашкин, Владимир Ярмошевич, Михаил Бахтеев…

Когда сержант называл имена, каждый делал шаг вперёд. Как будто Рифкат – их командир и, стоя перед строем («Да уж… стоя», – невесело улыбнулся про себя Рифкат), производит поверку солдат.

– Чего вы топчетесь на месте, садитесь, – сказала врач.

Солдаты переглянулись и уселись на кровать напротив. И вдруг у всех у них развязались языки.

– Если бы не ты, Рифкат, так и не узнал бы, какая у меня группа крови. – Это расслабленно пошутил то ли Виктор, то ли Володя. У Рифката все имена перепутались в голове.

В разговор влез парень с торчавшими, как у ежа, смоляными волосами – кажется, Роман:

– Мне говорят, крови надо двести граммов. Да хоть полведра…

– Ребята, вроде бы люди одной группы крови произошли от одной обезьяны? Правда, нет? – серьёзно спросил Николай.

– А что такое? – состроил на лице озабоченную мину Роман.

– Так, выходит, мы ж все родные братья! – обрадовался Николай.

– Это верно, – согласился Роман и тут же добавил: – Теперь, Коля, я наконец-то понял, на кого это ты так похож…

От дружного смеха, похоже, сотряслись стены палаты. Рифкату так хотелось расхохотаться вместе с ними, как раньше – во весь голос, чтобы слёзы выступили на глазах, но не дремлющая ни на мгновение боль отделяла его от них непреодолимой стеной. Они и после этого говорили наперебой: вышел боевой листок с заметкой о нём, приходил прапорщик из музея части, фото спрашивал, – но Рифкат слышал это уже в тумане.

– Рифкат!

Туман в палате медленно рассеялся, и перед ним возник Ильдус. Он тяжело дышал, лоб мокрый от пота. И глаза влажные то ли от пота, то ли от слёз.

– Так, ребята! Время ваше вышло, – беспрекословно начала врач, а Ильдуса, поднявшего на неё растерянный взгляд, поспешила успокоить: – Земляк пусть останется.

Все нехотя встали и, снова присмирев, потихоньку вышли из палаты. Потом дверь приоткрылась, и в неё заглянул Николай:

– Рифкат, не забудь, теперь мы все родные, держись!

Ильдус стал ощупывать потихоньку руки, тело, голову Рифката.

– Цело, у тебя всё цело, – просияла радость у него на лице.

Рифкат шевельнул правой рукой, кисть которой была как будто погружена в постоянную боль.

– Да чепуха это, – взволновался Ильдус, – поправится, теперь вон какие протезы делают, лучше настоящей!

Если бы он знал, какое счастье слушать его слова на родном языке, – так же с ним говорил отец, сёстры, мать.

– Почему в последнее время от них не было писем? – встревожился вдруг Рифкат. – Может, заболели? Или просто времени нет? Мне письма не приходили, Ильдус?

– Нет… Может, сегодня придёт, тогда я тебе принесу – сразу же.

И тут Рифкат вспомнил своё последнее письмо домой – всё, до последней строчки…

«Живы-здоровы, дорогие мои? С солдатским приветом пишет вам рядовой гвардии Рифкат Миргазизов. Я живу хорошо и как описать то, как я живу, не знаю. Вы мою жизнь представить себе не можете. Тут не то что дома, в постели не понежишься, не пойдёшь куда хочешь. На всё режим, на всё приказ. Но ради того, чтобы вы в мире и спокойствии жили, чтобы мир был на земле, и не такое можно стерпеть. Честно говоря, даже горжусь, что это зависит от меня. Впереди времени много, а жизнь только начинается – успею ещё отдохнуть и повеселиться. До армии я многого, оказывается, не понимал. А когда прыгнул в первый раз с парашютом, увидел, какой мир прекрасный, и тогда как будто смысл жизни передо мной открылся. Чуть не крикнул, чтобы всем людям было слышно: «Жить хочется!»

Ладно, что-то я расчувствовался. Всё-таки напишу немного о своём житье-бытье. Вчера у нас был большой праздник. Прыгали с 800-метровой высоты. Знаете, этого нельзя передать, – какое счастье, когда летишь вниз, дёрнул за кольцо и – паришь над землёй…

В нашей роте из Татарстана пять человек. Когда сильно тоскую, есть с кем отвести душу. Всё идёт отлично, только времени не хватает. Недавно бежал кросс на три километра. Занял в полку четвёртое место. А те, кому достались первые три места, – поехали домой, в отпуск. Вот так. А мне четырёх секунд не хватило. Всего четыре секунды… Ладно, всё ещё впереди. Я теперь каждый день бегаю понемногу – тренируюсь. Курить бросил. Конечно, нелегко быть десантником, семь потов сходит, письма писать некогда– вот за это уже третий раз принимаюсь. Но десантные войска самые лучшие… Скоро у нас большие учения, готовимся к ним.

Пока ваш сын ещё «салага», через год стану «фазаном», а потом – «дембелем». Вот как просто: два шага – и дома.

Ладно, будьте здоровы, до свидания. Всем от меня привет. Рифкат».

Он ещё подрисовал в том письме свой «портрет». Плечистый десантник с горой мускулов. И рот до ушей. Ещё в школе любил делать смешные рисунки. И там, и в армии стенгазету оформлял. От его рисунков все покатывались.

А теперь уже ничего не нарисуешь… От этой мысли Рифкат очнулся. Ильдус, неподвижно сидевший возле кровати, всё это время не отводил с него глаз. И не сможешь больше ни улыбаться, ни веселиться – после пережитого, отделившего всё прежнее страшной чертой…

Всё прежде было легко и просто: гитара, магнитофон, друзья, шутки… Казалось, всю жизнь будешь таким крепким, здоровым, и шуткам этим, веселью не будет конца. Некогда было остановиться, задуматься хоть на миг, как быстро летит время и что каждая секунда, отстукивающая в этой вот белой палате тупой болью в голове, не повторится… Кому ты будешь нужен? Без руки? Галие? Видимо, он что-то сказал или вскрикнул в забытьи, – Ильдус тревожно склонился над ним, по растерянному выражению лица друга Рифкат понял это.

– Эх, гитару бы сюда сейчас! – сказал Ильдус, пытаясь подбодрить друга, но тут же лицо его напряглось, – какая теперь Рифкату гитара! – И уже по инерции, стараясь не показать виду, что сморозил глупость, он закончил: – Помнишь, как в Нижнекамске у Сашки в больнице под окнами пели?

Рифкат всё видел и осознавал. Чувства обострились, и он замечал каждую мелочь и понимал всё с полуслова.

– Помню, конечно… – Чтоб не обидеть друга, он сделал вид, будто ничего не произошло.

– Я ж тебе не сказал! – загорелся Ильдус. – Позавчера письмо получил из дома: Саня в училище поступил. В морское. В Астрахани его не приняли, а в Одессе приняли! Говорит, по городу в морской форме щеголяет!

– Саша молодец. Такой и адмиралом станет… – забыл Рифкат про боль.

– У него же перелом позвоночника! – не мог успокоиться Ильдус. – Ау тебя что? Только рука да голова.

– Пустяки, – согласился Рифкат. Хоть он и лежит без движения, но чувствует, что в теле бурлит накопленная сила. Как только в ране возникает боль, так все его мышцы натягиваются, как тетива лука. Вот только с правой рукой и головой плохо. Рука ещё куда ни шло – временами ничем не напоминает о себе. А боль в голове не уходит ни на мгновение, только после укола чуть притихнет, как если бы под дождём остывало горящее полено, а потом снова займётся пламенем. Непогасимый огненный вихрь забрался в черепную коробку и неистовствует там, испепеляя мозг. В отчаянии ему показалось, что этот огонь будет полыхать вечно, и боль эта никогда не прекратится. Стараясь заглушить её хоть чем-то, он стал напевать про себя:

 
Быть солдатом совсем нетрудно,
Если милая будет ждать…
 

Он видел, что Ильдус растерянно повернул голову к врачу, наверное, решив, что друг его бредит. Женщина в белом халате успокаивающе подняла руку: не беспокойся, всё нормально.

– Сейчас сделаем переливание крови, – убеждал её мягкий голос, – скоро будет лучше.

– А у меня кровь не взяли, – вспомнил и повернулся к Рифкату Ильдус. – Как это, я им говорю, может не совпасть группа? С детства дружим, учились в одном классе, служим теперь вместе, и оба мы татары – да всё у нас одинаковое! Значит, и кровь должна быть одной!

Рифкат не стал поддерживать разговор. Друзья, эта палата, письма домой, слова, что ему говорили, – всё стало безразличным. Он даже не заметил, как, подчиняясь жесту врача, из палаты вышел Ильдус. Рифкат был уже далеко-далеко, шагал, раздвигая ногами сочную зелёную траву, и перед глазами возник бесконечный луг, тянувшийся от Камы до самой дедушкиной деревни.

9

Каждое лето, как только заканчивался учебный год, Рифкат правдами и неправдами перебирался в Ильметь. И в первый же день приезда тащил деда на луг или в лес.

– Потерпи, сынок, терпеливый достигнет цели. Отдохни с дороги. – Харис-бабай отбивает косу на наковаленке, и хоть весь год живёт ожиданием приезда внука, старается не показывать свою радость. – В деревне не любят бездельников, это не то что у вас в городе, по паркам прогуливаться. Вот мы с тобой заодно и сена накосим…

В последний приезд к деду деревня показалось Рифкату особенно дорогой. Может, потому, что скоро в армию и пора прощаться с родной стороной, он стал слишком впечатлительным?

Пока дед налаживал косу, Рифкат успел сходить на речку. Стоило ему приехать в село, как все мелкие заботы, ничтожные проблемы, мучившие его дома, в городе, как будто растворялись в чистейшем воздухе, настоянном на пахучих травах, отступали при виде открытых лиц, огрубевших на ветру. С ним здоровались знакомые и незнакомые: «Младший сын Шавката приехал!», расспрашивали про городские дела, парни вечерами приходили посидеть возле дедовских ворот. А Рифкат жадно впитывал в себя и особую, степенную поступь никуда не торопившихся людей, и сочные, не затёртые их слова и суждения… В городе всё слишком одинаково– асфальт, жалкие деревья, дома. А тут ни один дом не спутаешь с соседним. Дедов дом похож на самого Хариса-бабая: скуластые щёки, сухой, лёгкий… А во-о-он дом напротив напоминает человека с мрачным лицом, глубоко натянувшего кепку, и окна тёмные. А в том, наверное, живут люди с широкой душой: окна в полстены и ворота настежь, когда бы ни глянул.

Рифкат шёл по улице, приглядываясь к домам, пока не оказался на самом краю села. Мир словно посветлел на бескрайнем поле. Всё вокруг полыхало желтизной, только далеко-далеко стрекотал и сползал по склону комбайн, похожий на красного кузнечика. Спелые колосья медленно кивали головками и, кажется, переговаривались друг с другом, как седые аксакалы. Взглянут на красного кузнечика и, точно желая спрятаться, опять наклоняются вниз.

– Хлеба поспели… – вздохнул Харис-бабай, когда они вышли вместе косить. Радовался или сожалел дед, Рифкат не понял. – Эх, будь я чуть помоложе, так бы и прошёлся по всему полю, чтобы вон до той низинки легла полоса…

– Ты что, дедуля, косой собрался косить? Для этого комбайн нужен.

– Косили, бывало, сынок, этой вот косой и не такие луга…

– Те времена прошли, теперь техника работает. Один комбайн тысячу людей заменяет – я в газете читал.

– Э-эх! – усмехнулся Харис-бабай. – Ничего не понимающий в жизни человек написал это. Пирожок он на пуговицах, понял? Не сорвутся такие глупые слова из уст человека, повидавшего жизнь. «Тысячу человек»! – чем больше он говорил, тем сильнее волновался. – Ни черта он не заменяет! Ничто на земле не может заменить человека! – Харис-бабай постукал тыльной стороной косы о землю. И, резким движением стянув слуховой аппарат, сунул его в карман. Когда разозлится, всегда делает так и остаётся во всём мире один-одинёшенек. На этот раз, уже не слыша ничего, он всё не мог остановиться: – Ты посмотри, в селе на одну закрутку и то молодёжи не осталось – все в город сбежали. Дым ваш вонючий нюхать. Если уж так охота– лезь в угарную баню, дыши, раз приятно. В городе что – прочешут язык свои восемь часов, потом уткнутся в ящик этот – телевизор, и гори всё синим пламенем – что здесь у нас поля не убраны, рук не хватает. Ты посмотри, за током у нас целая шеренга комбайнов стоит: некому за штурвал сесть! А этих, командированных, я бы гнал помелом до самого города, откуда их понаприсылали. Лежат себе голяком, загорают – у них, видите ли, обеденный перерыв! Это в такое-то время, когда каждая секунда дорога! Нет, не знают они цену хлеба, цену земли. А один – тоже ещё нашёлся умник, пирожок на пуговицах! «Не горюй, – говорит, – бабай, страна у нас большая, тут хлеба недоберём, откуда-нибудь привезут». А мы побираться не привыкли! – повысил голос Харис-бабай. – Мы вот этой косой да серпом и себя кормили, и другим нашего хватало. А теперь с комбайном возятся до самой пороши, и толку нет. Эх, сынок, сынок, неужели и для тебя хлеб в магазине растёт? Сейчас таких бы, как ты, парней тридцать – враз бы это поле слизнули… Слышь, Рифкат, – останавливается дед. – Может, и вправду в село после армии вернёшься, а?

– Видно будет, – неопределённо ответил Рифкат.

– Что сказал? – Харис-бабай забыл от волнения, что убрал в карман слуховой аппарат.

– Вернусь! – приложив руки воронкой ко рту, крикнул Рифкат.

Сейчас он вспомнил, как потеплели тогда глаза деда и как закивали тяжёлые колосья, как будто тоже услышали и поняли его.

10

Освободившись от своих дум, Рифкат всматривался в потолок, оглядел палату. Врач, по-видимому, вышла. В голове нет колющей боли, только гудит беспрерывно, как будто рокочет комбайн вдалеке.

«Пока никого нет, надо попробовать встать», – решил Рифкат и сделал мучительное усилие, однако с места не сдвинулся. От напряжения ноги будто судорогой свело, всё тело охватила дрожь, мускулы напряглись, только голова не шевельнулась, и ему показалось, что никаких сил не хватит, чтобы приподнять непомерную её тяжесть. От испуга перед этим бессилием он попытался подняться рывком, и сразу же та прежняя боль, свернувшаяся ненадолго в голове, как аждаха[10]10
  Аждаха – дракон (миф.).


[Закрыть], воспрянула в нём. Если лежать так же неподвижно, эта боль никогда не исчезнет. «Быстрее, быстрее, – прошептал Рифкат, – только бы избавиться от этой боли…»

Вот он силится встать с кровати, а перед ним строй солдат. Иместо его рядом с Ильдусом свободно, – все его ждут, молча смотрят на него, ловят каждое его движение, и он, преодолевая боль и бессилие, спускается на землю, идёт к своему месту в строю. Но ватные ноги не чувствуют земли, будто он шагает по воздуху. А весь строй кричит: «Ур-ра!» Только почему-то звука не слышно, как будто всё это он видит по телевизору и ручку громкости повернули влево до предела…

Вот над ним склонился Харис-бабай: «Ты ж обещал в село вернуться…» А издалека, со стороны поля, нарастает гул. Всё сильнее и сильнее, разрывая слуховые перепонки.

Рифкат медленно поднимается. Прямо к нему, разрезая надвое жёлтое поле, движется комбайн. Позади пыльное облако, а за штурвалом – никого… И, постепенно преодолевая оцепенение, Рифкат идёт навстречу комбайну…

Вот он дома, на своей кровати, в солдатской одежде, на груди значки. Выходит, он уже приехал на побывку и все домашние рядом с ним – мать, отец, Анфиса… Но в окно с улицы просачивается свет – каждый вечер, вернувшись из школы, он смотрел в окно. Напротив, через улицу, живёт Галия. После того случая её почти совсем перестали выпускать на улицу, и Рифкат сразу почувствовал, хоть до этого и не замечал, как ему не хватает её среди друзей, с которыми он гулял вечерами… Дверь её балкона открыта, – значит, она всё равно выйдет хотя бы для того, чтобы закрыть дверь. Вон за шторами мелькнула её тень, показалось синее платье. И вот она на балконе, прислонилась к перилам и поглядывает на улицу, будто совсем его не замечает… Какой тонкий у неё стан, как мягко и грациозно поворачивает она голову и как блестят её чёрные глаза… Он спрыгнул с подоконника и стал метаться по комнатам, сорвал со стены большое зеркало и, поймав солнечный луч, направил его на балкон… Её волосы, лицо, плечи сразу окунулись в солнечное блистанье, и Галия растерялась, потом поняла и, не сдержавшись, заулыбалась, погрозила пальцем и что-то крикнула. Но звук её звонкого голоса, рассыпавшись, опять не дошёл до Рифката. И тогда он, отведя чуть в сторону зеркало, стал «писать» на стене дома: «Л». Буква получилась такой большой, что едва уместилась на стене балкона. Девушка кивнула головой, показывая, что догадалась, и громко рассмеялась на всю улицу.

«Ю».

Она чуть наклонилась вперёд и немного склонила голову, потому что всё поняла и можно было не выводить дальше буквы. Остальное он дописал быстрее и перевёл луч на её лицо.

«А ты?»

Она закрыла глаза рукой и, неожиданно повернувшись, ушла домой. Рифкат замер на месте, всё в нём ушло глубоко-глубоко. И тут Галия вышла на балкон вновь. В руках было зеркало – чуть поменьше, чем у него, видимо, с комода, – он сразу вспомнил это, хоть был у неё давно и на зеркало тогда вообще не обратил особого внимания.

Она поворачивала зеркало во все стороны, но дом её был в тени, и ничего не получалось. Он видел отчаянье на её лице и вдруг сообразил: направил солнечный луч на её зеркало. Лицо Галии посветлело, и она направила его луч на Рифката. Глаза Рифката сразу заслезились, сердце бешено заколотилось, как будто его насквозь пронизал её отражённый луч.

А Галия смеялась на всю улицу ласковым, смущённым смехом. Как будто луч солнца, соединивший их, рассыпался звонким колокольцем, заполнил всё вокруг. Он не мог не ответить ей и стал тоже смеяться – но яркий день вдруг залило бледным светом, как будто фотографию улыбающейся Галии вытащили преждевременно на свет. И она сразу потеряла чёткие очертания…

«Шприц, – услышал Рифкат чужой голос. – Ещё раз переливание крови!»

Кто-то положил ему на лоб мокрую холодную тряпицу.

– Ничего, одиннадцать таких богатырей дали тебе кровь, значит, победишь…

Рифкат понял, где он, кто говорит и ходит рядом с ним, но всё равно, пока делали укол, а потом долго кололи левую руку, в потухающем от боли сознании билось только одно: яркий солнечный луч и Галия на балконе…

11

И вот ясно пришло то, что он всё это время хоть и смутно, самыми отдалёнными, неприкасаемыми закоулками души, но всё-таки помнил, знал: разодрав тёмное небо, сверкнула молния, разорвалась земля и степь, взметнувшись вверх, поползла в сторону, исчезла в тумане. Сам он, взлетев вместе с ней, завис в воздухе, как будто мир, опадая после взрыва, забыл про него и с каждым неразличимо крохотным мгновением становился всё темнее, даже огненный, ярче солнца, шар потух, и Рифкат начал плавно опускаться куда-то вниз, в бездонную пропасть…

Веки не размыкаются, как будто склеены чем-то. Во рту непереносимая горечь, а солнце жжёт, – он явственно чувствует это, лучи вонзаются в голову, и всё с дребезжанием начинает вращаться.

Пошла крутиться чересполосица снов, отрывочных видений. То он вцепился в пропеллер самолёта и вертится вместе с ним, до разрыва растягиваясь телом; то заблудился в ильметьевском лесу и зовёт, зовёт деда; то сидит под окнами Сашиной больницы и бренчит на гитаре, глядь – а пальцы истёрлись в кровь; то запрыгивает в кабину охваченного огнём трактора и тянет изо всех сил рычаг, а трактор не трогается с места. Пламя охватывает его одежду, руки и ноги, тянется к волосам…

– Воды!

По его губам стекает вода, шея и затылок становятся мокрыми. Сверху, с высоты, излучается бледный, холодный свет, постепенно он собирается в один пучок и превращается в малюсенькую точку, – это лампочка горит над головой.

– Проснулся? – ласково спросил его голос; он так был похож на голос мамы, что Рифкат зажмурился, чтобы ещё хоть на мгновение продлить иллюзию. – И крепко же ты спишь, сынок…

Даже движения её похожи на безостановочную суету мамы вокруг стола, когда они садились обедать всей семьёй… И когда улыбается, глядя сверху вниз… Точно так улыбалась мама, когда подходила к нему перед сном и медленно и ласково поглаживала ему рукой лоб…

Он всё это время боялся думать о ней, об отце, о сестре и брате: сразу на глаза наворачивались слёзы – он ничего не мог поделать. Это у мамы всегда глаза на мокром месте. Всё время плакала, когда провожали его в армию: «Только живым-здоровым возвращайся». Как будто чувствовала. И разрыдалась к концу застолья.

– Мамочка, я ж не на войну ухожу, – обнял её тогда Рифкат.

– Жизнь, сынок, может как угодно повернуться…

– Мам, ну не один же я ухожу, и другие матери так не убиваются.

– Для меня ты на свете один… – Она положила ему на плечи трясущиеся руки и при всех обняла так крепко, что у Рифката перехватило дыхание. Он и не подозревал, что в сухоньком её теле кипела такая сила.

– Брось, Минниса, сок луковый из себя выжимать. Радуйся, что такого сына вырастила. Пусть послужит, лицом в грязь он у нас не ударит, наш род, слава Аллаху, до сих пор Родину не подводил: и в огонь и в воду шёл. – Отец бодро вышагивал от одного конца стола к другому, но Рифкат чувствовал, что и у него временами дрожал голос. – Спой, сынок, нам чего-нибудь, чтобы мать не грустила.

– Что ж это за солдатские проводы без песни?!

Гости подняли весёлый шум, и лицо матери прояснилось.

Рифкат вынес из своей комнаты гитару и встал возле стола.

– Что спеть-то?

– Слушай, Рифкат, брось ты эту дребезжалку.

– Эх, гармошку бы сюда!

– Ладно, родственники дорогие, хоть наши с матерью уши к звукам гитары давно привыкли, но будет вам гармонь. Сынок! Ты ж говорил, разучил одну у дедушки.

– Да ведь не умею я толком, – прислонил Рифкат гитару к стене и неуверенно взял гармонь.

– Давай, Рифкат, не заставляй себя упрашивать.

Когда, бросая взгляды на клавиши гармони, Рифкат заиграл, гости притихли.

Только сидевший в углу стола мужчина порывался что-то сказать, но жена его удерживала. Наконец в тишине он громко сказал:

– А мой в армию не идёт! В институт, говорит, поступлю! – Хвастался он или сожалел, было непонятно.

– Прекрати, ненормальный! – тянула его за пиджак жена.

В этот момент отец Рифката начал петь, и все подхватили песню:

 
Медный колокольчик подвесив,
Лошадей пустив вскачь,
Вернулся бы я в юность,
Одну тебя взяв.
 

– Давай, сват, подпевай.

– Что ж ты, сноха, дорогая моя, сидишь, воды в рот набрала, что ли?

– Слушай, сосед, не каждый день парня в армию провожаем, не сиди как сыч!

– А мой не хочет. В институт, говорит, поступлю, – всё повторял мужчина.

Отец с матерью едва успевали подносить на стол. Песня всколыхнула гостей, кое-кто подскочил плясать. Рифкат не умел играть плясовую и прерывисто, в такт стуку каблуков, растягивал меха, но никто не обращал на это внимания. Пока мужчины плясали, женщины на другом конце стола разговаривали, перебивая друг друга.

– Сын Марфуги из армии вернулся – высокий, здоровый, чистый гренадер!

– А ведь всё время за подол матери держался.

– Бибинур от парня своего письмо получила. Остаюсь, пишет, макаронником. Поваром, наверное, устроился, солдат кормит…

Мужчина на краю стола всё ещё сокрушался, что сын не идёт в армию, и оттого, что его не слушают, всё больше мрачнел. Вскоре гармонь уже была не нужна: слаженным хором затянули «Порт-Артур», «Дранчу», «Баламишкин», – все народные песни были перепеты.

Гости начали расходиться по домам в полночь. Рифкат прощался с каждым в отдельности. Сдержанные, молчаливые дядюшки расчувствовались: обнимали новобранца, который краснел и топтался на одном месте.