Текст книги "Ким"

Лама наконец вернулся. За ним шел горец с одеялом из бумажной ткани, подбитым ватой, которое он заботливо разостлал у костра.

«Она заслуживает десяти тысяч внуков, – подумал Ким. – Тем не менее, не будь меня, ему не удалось бы получить такие подарки».

– Добродетельная женщина… и мудрая, – лама стал укладываться, и все члены его, сустав за суставом, становились вялыми, как у утомленного верблюда. – Мир полон милосердия к тем, кто следует по Пути. – Он накинул большую часть одеяла на Кима.

– А что она сказала? – Ким завернулся в свою часть одеяла.

– Она задала мне множество вопросов и предложила решить множество задач. Большей частью это пустые сказки, которые она слышала от монахов, поклоняющихся дьяволам, но лживо заявляющих, что они идут по Пути. На какие-то я ответил, иные назвал пустяками. Многие носят Одеяние, но немногие следуют по Пути.

– Истинно. Это истинно, – Ким сказал это участливым примирительным тоном человека, который хочет вызвать собеседника на откровенность.

– Но сама она рассуждает в высшей степени здраво. Она очень хочет, чтобы мы вместе с ней отправились в Бодх-Гаю. Как я понял, нам с ней по пути, ибо нам в течение многих дней придется идти на Юг той же дорогой. – И что?

– Потерпи немного. На это я сказал, что мое Искание важнее всего. Она слышала много небылиц, но великой истины о моей Реке никогда не слыхала… Вот каковы духовные лица, живущие в гималайских отрогах. Она знала настоятеля Ланг-Чо, но не знала ни о моей Реке, ни сказания о Стреле.

– Ну?

– Поэтому я говорил ей об Искании, и о Пути, и о прочих полезных для души предметах. Она же хотела только, чтобы я сопровождал ее и вымолил ей второго внука. – Аха! «Мы, женщины, только и думаем, что о детях», – сонно проговорил Ким.

– Однако раз уж наши дороги на время сошлись, я не думаю, что мы хоть сколько-нибудь уклонимся от Искания, если будем сопровождать ее, хотя бы только до… я забыл название города.

– Эй! – Ким повернулся и громким шепотом окликнул одного из уриев, сидевшего в нескольких ярдах от них. – Где живет ваш хозяин?

– Немного дальше Сахаранпура, среди фруктовых садов, – урия назвал деревню.

– Вот это самое место и есть, – сказал лама. – До этой деревни мы можем идти с нею.

– Мухи слетаются на падаль, – безучастно промолвил урия.

– Больной корове – ворону, больному человеку – брахмана. – Ким тихо произнес поговорку, не обращаясь ни к кому в отдельности и глядя вверх на укутанные тенью верхушки деревьев.

Урия буркнул что-то и замолчал.

– Так, значит, мы пойдем с нею, святой человек?

– А разве этому что-нибудь препятствует? Ведь я смогу отходить в сторону и проверять все реки, которые будут пересекать дорогу. Она желает, чтобы я сопровождал ее. Она очень желает этого.

Ким приглушил взрыв смеха, уткнувшись в одеяло. Он подумал, что как только властная пожилая дама преодолеет свойственный ей почтительный страх перед всяким ламой, ее любопытно будет послушать.

Он уже почти заснул, когда лама вдруг произнес известную пословицу:

– Мужья болтливых женщин получат великую награду в будущей жизни.

Потом Ким услышал, как он одну за другой взял три понюшки табаку и, продолжая смеяться, задремал.

Рассвет, яркий, как алмазы, разбудил и людей, и волов, и ворон.

Ким сел, зевнул, встряхнулся и затрепетал от восторга. Вот что значит видеть мир по-настоящему! Вот жизнь, которая ему по душе: суета и крики, звон застегивающихся поясов и удары бичей по волам, скрип колес, разжиганье костров и приготовление пищи, новые картины всюду, куда ни бросишь радостный взгляд. Утренний туман уплывал, свертываясь серебряными завитками, попугаи крикливыми зелеными стаями мчались к далекой реке, заработали все колодезные колеса. Индия пробудилась, и Ким был в ней самым бодрствующим, самым оживленным из всех. Он чистил себе зубы, жуя прутик, заменявший ему зубную щетку, поскольку с готовностью перенимал все обычаи этой страны, которую знал и любил.

Не нужно было заботиться о пище, не нужно было тратить ни одной каури в ларьках, осаждаемых толпой. Он был учеником святого, которого завербовала старуха, наделенная железной волей. Все будет им приготовлено, и, когда их почтительно пригласят, они сядут и примутся за еду. Что касается прочего, то их хозяйка будет заботиться о том, чтобы их путешествие было приятным. Он придирчиво осмотрел волов, сопевших и фыркавших под ярмом. Если волы пойдут слишком быстро, что маловероятно, хорошо будет сидеть верхом на дышле, а лама усядется рядом с возчиком. Конвойные, очевидно, пойдут пешком. А старуха тоже, наверно, будет много болтать, и, судя по тому, что Ким успел услышать, речь ее будет не лишена соли. Она и теперь уже начала отдавать приказания, наставлять, выказывать недовольство и, надо признать, справедливо ругать своих слуг за медлительность.

– Дайте ей ее трубку. Во имя богов, дайте ей трубку и заткните ее зловещий рот, – выкрикнул один из уриев, увязывая свою постель в бесформенные узлы. – Что она, что попугаи. Те тоже визжат по утрам.

– Передние волы! Хай! Гляди на передних волов!

Волы, зацепившись рогами за ось воза с зерном, пятились назад и вертелись.

– Сын совы, куда лезешь? – эти слова были обращены к ухмылявшемуся возчику.

– Ай! Ай! Там внутри сидит правительница Дели, и она едет вымаливать сына, – отпарировал возчик с высокого воза. – Дорогу делийской правительнице и ее первому министру, серой обезьяне, которая карабкается по своему собственному мечу!

Сзади наехал другой воз, нагруженный кожей для кожевенной мастерской на Юге, и возчик его добавил несколько комплиментов по адресу волов, запряженных в ратх, которые всё пятились и пятились.

Из-за колеблющихся занавесок вырвался залп ругательств. Всего несколько фраз, но по характеру, по язвительности и колкой меткости они превосходили все, что даже Киму когда-либо доводилось слышать. Он увидел, как голый по пояс возчик съежился от изумления, благоговейно поклонился в сторону голоса и, соскочив с дышла, принялся помогать стражам вытаскивать их вулкан на главный проезд. Тут голос откровенно разъяснил ему, какую жену взял он замуж и что она делает в его отсутствие.

– О, шабаш! – с восторгом воскликнул Ким, а возчик в смущении ускользнул.

– Каково, а? Стыд и позор, что бедной женщине невозможно поехать помолиться своим богам без того, чтобы ее не толкали и не оскорбляли все отбросы Индостана, что она должна глотать гали, как люди проглатывают гхи. Но язык у меня еще двигается. Скажешь кое-когда словечко-другое, вот и поможет. Однако мне еще до сих пор не дали табаку! Кто тот одноглазый бесчестный сын позора, который еще не набил мне трубки?

Один из горцев поспешно сунул ей трубку, и струи густого дыма, просочившиеся из-за занавесок по всем четырем углам, послужили доказательством того, что мир восстановлен.

Если Ким уже вчера шагал с гордым видом, как подобает ученику святого, то сегодня он шествовал в десять раз более торжественно – ведь он участвовал в почти царском шествии и занимал всеми признанное место под покровительством почтенной дамы, умеющей с достоинством общаться с людьми и одаренной беспредельной находчивостью. Стражи, повязав головы, как принято в этих местах, рассыпались по обе стороны повозки и, волоча ноги, поднимали огромное облако пыли.

Лама с Кимом шли в сторонке. Ким жевал стебель сахарного тростника и не уступал дороги ни одному человеку рангом ниже жреца. Старуха трещала, как веялка для очистки риса. Она заставляла своих стражей сообщать ей все, что делается на дороге, и, едва они отъехали от парао, откинула занавески и выглянула наружу, на треть закрыв лицо вуалью. Ее люди не смотрели ей прямо в лицо, когда она к ним обращалась, и таким образом приличия более или менее соблюдались.

Темноволосый желтолицый англичанин, окружной полицейский инспектор, в безупречном мундире трусил мимо на утомленном коне и, увидев по свите, какое положение в обществе занимает путешественница, решил поддразнить ее.

– Эй, матушка, – крикнул он, – разве в зенанах так водится? А вдруг проедет англичанин и увидит, что у тебя нет носа?

– Что? – взвизгнула она в ответ. – У твоей родной матери не было носа? Зачем же кричать об этом на большой дороге?

Отпор был меткий. Англичанин поднял руку жестом человека, которого коснулась рапира противника при фехтовании. Она, смеясь, кивала головой.

– Ну разве такое лицо может совратить добродетель с пути истинного? – женщина полностью откинула покрывало и уставилась на англичанина.

Лицо ее отнюдь не было красивым, но англичанин, подобрав поводья, назвал его Луной Рая, и Совратителем Целомудрия, и другими фантастическими прозвищами, которые заставили ее согнуться от смеха.

– Вот так наткхат! – говорила старуха. – Все полицейские чины – наткхаты, а полисвалы хуже всех. Хай, сын мой, не может быть, чтобы ты всему этому научился с тех пор, как приехал из Билайта. Кто тебя кормил грудью?

– Одна пахарин родом с гор, из Далхузи, мать моя. Держи свою красоту в тени, о Подательница Наслаждений, – и с этими словами он уехал.

– Такие вот люди, – произнесла она важным, наставительным тоном, набивая себе рот паном, – такие люди способны следить за тем, как вершится правосудие. Они знают страну и ее обычаи. А остальные, без году неделя в Индии, вскормленные грудью белой женщины и учившиеся нашим языкам по книгам, – хуже чумы. Они обижают правителей. – Тут, обращаясь ко всем, старуха рассказала длинную-длинную историю об одном невежественном молодом полицейском чиновнике, который при разборе пустячного дела причинил неприятности какому-то мелкому гималайскому радже, ее родственнику в девятом колене, и при этом ввернула отнюдь не благочестивое изречение.

Потом настроение ее изменилось, и она велела одному из стражей спросить, не пожелает ли лама пойти рядом с повозкой и побеседовать о вере. Тогда Ким отстал и, окутанный пылью, опять принялся за сахарный тростник. С час или больше широкополая шапка ламы маячила впереди, как луна в дымке, и Ким слышал только, что старуха плачет. Один из уриев уже почти извинялся за свою вчерашнюю грубость, говоря, что никогда не видел своей хозяйки в таком кротком настроении, как сейчас, а это он приписывал присутствию чужеземного жреца. Он лично верил в брахманов, хотя, как и все туземцы, отлично знал, как они жадны и пронырливы. Но если брахманы раздражали вымогательствами мать жены его господина и, когда она гнала их прочь, злились так, что проклинали весь конвой (это и послужило истинной причиной того, что в прошлую ночь пристяжной вол захромал, а дышло сломалось), то жреца любого толка он готов был принять, будь он родом из Индии или из чужих стран. С этим Ким согласился, глубокомысленно кивая, и предложил урии учесть в придачу, что лама денег не берет, а стоимость его и Кима пищи вернется сторицей, потому что отныне каравану будет сопутствовать счастье. Он рассказал также несколько историй из лахорской жизни и спел пару песенок, заставивших конвойных громко хохотать. Будучи горожанином, отлично знакомым с новейшими песнями, сочиненными самыми модными композиторами (в большинстве случаев женщинами), Ким имел явное преимущество перед уроженцами какой-то деревушки за Сахаранпуром, живущей своими фруктовыми садами, но заметить это преимущество он предоставил им самим.

В полдень путники свернули в сторону, чтобы подкрепиться. Обед был вкусный, обильный, красиво поданный на тарелках из чистых банановых листьев, в приличной обстановке, вдалеке от пыльной дороги. Объедки они, соблюдая обычай, отдали каким-то нищим и долго отдыхали, с наслаждением покуривая. Старуха укрылась за занавесками, но не стесняясь вмешивалась в разговор, а слуги спорили с ней и противоречили, как это делают слуги по всему Востоку. Она сравнивала прохладу и сосны в горах Кангры и Кулу с пылью и манговыми деревьями Юга. Рассказала предание о древних местных богах, почитаемых на границе территории ее мужа, крепко выругала табак, который сейчас курила, опорочила всех брахманов и откровенно обсуждала возможности рождения многочисленных внуков.

Глава V

 
Вот я вернулся к своим опять,
Прощен, накормлен, любим опять,
Родными признан родным опять.
Их кровь зовет мою кровь.
Избран телец пожирней для меня,
Но слаще вкус желудей для меня…
И свиньи лучше людей для меня,
И к стаду иду я вновь.
 

Блудный сын

Ленивая процессия снова тронулась в путь, вытянувшись гуськом и волоча ноги; старуха спала до следующей остановки. Переход был очень коротким, до заката оставался еще час, так что Ким решил поразвлечься.

– Почему бы не присесть и не отдохнуть? – промолвил один из стражей. – Только дьяволы и англичане бродят туда и сюда без всякого смысла.

– Никогда не дружи с дьяволом, с обезьяной и с мальчишкой. Никто не знает, что им взбредет в голову, – сказал его товарищ.

Ким сердито повернулся к ним спиной – он не желал слушать старой сказки о том, как дьявол стал играть с мальчиками и потом раскаялся в этом, – и лениво свернул в поле.

Лама зашагал вслед за ним. Весь этот день всякий раз, как дорога пересекала какую-нибудь речку, они сворачивали в сторону, чтобы взглянуть на нее, но лама ни разу не заметил каких-либо признаков своей Реки. Удовольствие говорить о серьезных предметах и знать, что женщина хорошего рода почитает его и уважает как своего духовника, незаметно отвлекли его мысли от Искания. К тому же он был готов потратить долгие безмятежные годы на поиски, так как ему ничуть не было свойственно нетерпение белых людей, но зато он имел великую веру.

– Куда идешь? – крикнул он Киму вслед.

– Никуда. Переход был маленький, а все здесь, – Ким широко развел руками, – ново для меня.

– Она, конечно, мудрая и рассудительная женщина. Но трудно предаваться размышлениям, когда…

– Все женщины таковы, – Ким высказал это тоном царя Соломона.

– Перед нашим монастырем, – забормотал лама, свертывая петлей сильно потертые четки, – была широкая каменная площадка. И на ней остались следы моих шагов – так часто я ходил по ней взад и вперед вот с этими четками. Он застучал шариками и начал бормотать священную формулу «Ом мани падме хум», радуясь прохладе, покою и отсутствию пыли.

Ким, глядя на равнину, лениво переводил глаза с одного предмета на другой. Он шел без определенной цели, если не считать того, что решил обследовать стоявшие невдалеке хижины, показавшиеся ему необычными.

Они вышли на обширное пастбище, коричневое и пурпурное в предзакатном свете; в его центре стояла густая рощица манговых деревьев. Ким удивился, что не построили храма в таком подходящем месте. В этом отношении мальчик был наблюдателен, как заправский жрец. Вдали по равнине шли рядом четыре человека, казавшиеся очень маленькими на таком расстоянии. Ким стал внимательно рассматривать их, приложив ладони ко лбу, и заметил блеск меди.

– Солдаты! Белые солдаты! – воскликнул он. – Давай поглядим.

– Когда мы с тобой идем вдвоем, нам всегда по дороге попадаются солдаты. Но белых солдат я еще не видывал. – Они никого не обижают, если только не пьяны. Стань за дерево.

Они стали за толстыми стволами в прохладной тени манговой рощи. Две фигурки остановились, другие две нерешительно двинулись дальше. То были солдаты из какого-то вышедшего в поход полка, по обыкновению высланные вперед наметить место для лагеря. Они несли пятифутовые шесты с развевающимися флагами и окликали друг друга, рассыпаясь по плоской местности. Наконец, тяжело ступая, они вошли в манговую рощицу.

– Вот тут или поблизости… офицерские палатки под деревья, я так думаю, а мы, все прочие, разместимся снаружи. Наметили они там место для обоза или нет?

Они крикнули что-то вдаль своим товарищам, но громкий ответ долетел до них тихим и неясным.

– Ну, значит, втыкай флаг сюда, – сказал один из солдат. – К чему эти приготовления? – проговорил лама, оцепеневший от изумления. – Великий и страшный мир! Что такое нарисовано на этом знамени?

Один из солдат воткнул шест в нескольких футах от них, недовольно проворчал что-то, вытащил его, посоветовался с товарищем, который оглядывал тенистые зеленые заросли, и поставил шест на прежнее место.

Ким глядел во все глаза, прерывистое дыхание со свистом вырывалось сквозь его стиснутые зубы. Солдаты вышли из рощи на солнце.

– О святой человек, – задыхаясь проговорил мальчик, – мой гороскоп!.. Который был начерчен в пыли жрецом из Амбалы! Вспомни, что он говорил. Сначала придут два фарраша, чтобы все подготовить… в темном месте, как это всегда бывает в начале видения.

– Но это не видение, – промолвил лама. – Это иллюзия мира, не больше.

– А после них придет Бык, Красный Бык на зеленом поле. Гляди! Вот он!

Он показал на флаг, хлопающий на вечернем ветерке не далее, чем в десяти шагах от них. Это был обыкновенный флажок, которым отмечали место для лагеря, но полк, щепетильно соблюдавший традиции, снабдил его своей полковой эмблемой – красным быком, красующимся на знамени Меверикцев, большим красным быком на фоне зеленого цвета, национального цвета Ирландии.

– Теперь вижу и вспоминаю, – промолвил лама. – Конечно, это твой Бык. И, конечно, оба эти человека пришли для того, чтобы все приготовить.

– Это солдаты… Белые солдаты. Что тогда говорил жрец? «Знак Быка есть знак войны и вооруженных людей». Святой человек, все это касается моего Искания.

– Верно. Это верно, – лама пристально смотрел на эмблему, которая в сумерках пылала, как рубин. – Жрец из Амбалы говорил, что твой знак – знак войны.

– Что же теперь делать?

– Ждать. Будем ждать.

– А вот и мгла отступила, – сказал Ким. Не было ничего удивительного в том, что заходящее солнце пронзило последними своими лучами рощу и, разлившись между стволами деревьев, осветило ее на несколько минут пыльным золотым светом, но Киму это показалось подтверждением пророчеств амбалского брахмана.

– Чу! Слышишь! – произнес лама. – Бьют в барабан… далеко.

Сначала бой барабана, растворявшийся в тихом воздухе, был слаб, как стук в висках. Потом звуки стали громче. – А! Музыка! – объяснил Ким. Звуки полкового оркестра были ему знакомы, но ламу они изумляли.

По дальнему краю равнины поползла густая пыльная колонна. Потом ветер донес песню:

 
Хотим мы рассказать вам
Про славные дела:
Как малиганская гвардия
До порта Слайго шла.
 

Тут вступили пронзительные флейты:

 
С ружьем на плече
Мы идем, мы идем в поход.
Прощай, Феникс-Парк.
К Дублинской бухте, вперед!
Барабанов и труб
Сладостный звук зовет.
С малиганской гвардией мы уходим.
 

Оркестр Меверикцев играл, сопровождая направляющийся к лагерю полк; солдаты шли в поход с обозом. Извивающаяся колонна выступила на равнину – обоз тащился сзади, – разделилась надвое, рассыпалась муравьями и…

– Да это колдовство! – воскликнул лама. Долина покрылась точками палаток, которые, казалось, появлялись из повозок уже сразу растянутыми. Другая людская лавина наводнила рощу и бесшумно поставила огромную палатку. Еще десяток человек выросли сбоку от нее, вытащили кастрюли, сковородки и свертки, которыми овладела толпа слуг-туземцев. И вот, не успели наши путники оглянуться, как манговая роща превратилась в благоустроенный военный городок.

– Пойдем, – проговорил лама, отступая в испуге, когда засверкали огни и белые офицеры, бряцая саблями, стали входить в палатку офицерского собрания.

– Встань в тени! Дальше круга, освещенного костром, ничего не видно, – сказал Ким, не спуская глаз с флажка. Ему никогда не случалось видеть, как полк хорошо обученных солдат привычно разбивает лагерь за каких-нибудь тридцать минут.

– Смотри! Смотри! – зашептал лама. – Вот идет жрец! Это был Беннет, полковой капеллан англиканского вероисповедания. Он шел, прихрамывая, в пыльном черном костюме. Кто-то из его паствы отпустил несколько грубых замечаний насчет того, что капеллану не хватает энергии, и, дабы пристыдить его, Беннет весь этот день шел с солдатами, не отступая от них ни на шаг. По черному костюму, золотому кресту на часовой цепочке, гладко выбритому лицу и черной мягкой широкополой шляпе его во всей Индии признали бы за священнослужителя. Он тяжело опустился на складной стул у входа в палатку офицерского собрания и стянул с себя сапоги. Три-четыре офицера собрались вокруг него. Они хохотали и подсмеивались над его подвигом.

– Речи белых людей совершенно лишены достоинства, – заметил лама, судивший об этих речах по их тону. – Но я рассмотрел лицо этого жреца и думаю, что он человек ученый. Может быть, он поймет наш язык? Хотелось бы поговорить с ним о моем Искании.

– Не заговаривай с белым человеком, пока он не наестся, – сказал Ким, повторяя известную поговорку. – Теперь они примутся за еду, и, я думаю, просить у них милостыню бесполезно. Давай вернемся на место отдыха. Поужинаем, потом придем сюда опять. Конечно, это был Красный Бык – мой Красный Бык.

Когда слуги старухи поставили перед ними пищу, оба они выглядели рассеянными, поэтому никто не решился нарушить их раздумье, поскольку надоедать гостям – значит навлекать на себя несчастье.

– А теперь, – молвил Ким, сыто ковыряя в зубах, – мы опять пойдем туда. Но тебе, святой человек, придется немножко отстать, потому что ноги твои тяжелее моих, а мне очень хочется получше рассмотреть Красного Быка. – Но как можешь ты понять их речь? Иди потише. На дороге темно, – в тревоге ответил лама. Ким оставил его вопрос без ответа.

– Я заметил место невдалеке от деревьев, – сказал он, – где ты можешь посидеть, покуда я не позову. Нет, – перебил он ламу, который пытался возражать, – вспомни, что это мое Искание. Искание Красного Быка. Звездный знак был не для тебя. Я кое-что знаю об обычаях белых солдат, и мне всегда хочется видеть новое.

– Чего ты только не знаешь об этом мире! – лама послушно уселся в небольшой ямке, в сотне ярдов от манговой рощицы, которая казалась черной на фоне усыпанного звездами неба.

– Оставайся тут, пока я не позову. – Ким упорхнул во тьму. Он знал, что вокруг лагеря, по всей вероятности, будут расставлены часовые, и улыбнулся, услышав топот тяжелых сапог. Мальчик, способный лунной ночью прятаться на лахорских крышах, умеющий использовать всякое пятнышко тьмы, всякий неосвещенный уголок, чтобы обмануть своего преследователя, вряд ли попадет в руки даже целому отряду хорошо обученных солдат. Он нарочно проскользнул между двумя часовыми, а потом, то мчась по весь дух, то останавливаясь, то сгибаясь и припадая к земле, пробрался-таки к освещенной палатке офицерского собрания, где, притаившись за стволом мангового дерева, стал ждать, чтобы чье-нибудь случайно сказанное слово навело его на верную мысль.

Теперь на уме у него было одно – получить дальнейшие сведения о Красном Быке. Ему казалось – а невежество Кима было так же своеобразно и неожиданно, как и его обширный опыт, – что эти люди, эти девятьсот настоящих дьяволов из отцовского пророчества – возможно, они будут молиться своему Быку после наступления темноты, как молятся индусы священной корове. Такое моление, конечно, вполне законно и логично, а следовательно, падре с золотым крестом – самый подходящий человек для консультации по этому вопросу. С другой стороны, вспоминая постнолицых пасторов, которых он избегал в Лахоре, Ким опасался, как бы и этот священник не стал приставать к нему с расспросами и заставлять его учиться. Но разве в Амбале не было доказано, что знак его в высших небесах предвещает войну и вооруженных людей? Разве не был он Другом Звезд точно так же, как и Другом Всего Мира? Разве не был он до самых зубов набит страшными тайнами? Наконец, точнее, прежде всего, поскольку именно в этом направлении быстро текли его мысли, – это приключение было чудесной забавой, восхитительным продолжением его былых скачек по крышам домов, а также исполнением возвышенного пророчества. Он подполз на животе к входу в офицерскую палатку, положив руку на амулет, висевший у него на шее.

Его предположения оправдались. Сахибы молились своему богу: на середине стола стояло единственное украшение, которое брали в поход, – золотой бык, отлитый из вещей, находившихся некогда в Пекинском Летнем дворце и похищенных оттуда, – бык из червонного золота с опущенной головой, топчущий по-ирландски зеленое поле. Сахибы поднимали стаканы, обращаясь в его сторону, и громко, беспорядочно кричали.

Надо сказать, что достопочтенный Артур Беннет имел обыкновение покидать офицерское собрание после этого тоста. Он изрядно устал после похода, и потому движения его были более резкими, чем обычно. Ким, слегка подняв голову, все еще не сводил глаз со своего тотема, стоящего на столе, как вдруг капеллан наступил ему на правую лопатку. Ким, выскользнув из-под кожаного сапога, откатился в сторону, отчего капеллан грохнулся на землю, но, будучи человеком решительным, схватил мальчика за горло, так что чуть не задушил его. Тогда Ким в отчаянии ударил его в живот. Мистер Беннет охнул и скорчился, но, не выпуская своей жертвы, молча потащил Кима в свою палатку. Меверикцы славились как заядлые шутники, и англичанин решил, что лучше помолчать, пока дело полностью не разъяснится.

– Как, да это мальчик! – воскликнул он, поставив пленника под висевший на шесте палатки фонарь, и, сурово встряхнув Кима, крикнул:

– Ты что тут делал? Ты вор? Малум? – он очень плохо знал хиндустани, а взъерошенный и негодующий Ким решил пока не отрицать возведенного на него обвинения. Отдышавшись, он принялся сочинять вполне правдоподобную историю о своих родственных отношениях с одним из поварят офицерского собрания и в то же время не спускал острых глаз с левого бока капеллана. Случай представился. Ким нырнул к выходу, но длинная рука рванулась вперед и вцепилась ему в шею, захватив шнурок от амулета и сжав ладонью самый амулет.

– Отдайте мне его! О, отдайте! Отдайте мне бумаги! – эти слова были сказаны по-английски, с жестким, режущим ухо акцентом, свойственным людям, получившим туземное воспитание, и капеллан подскочил от удивления.

– Ладанка, – сказал он, разжимая руку. – Нет, какой-то языческий талисман. Почему… почему ты говоришь по-английски? Когда мальчики воруют – их бьют. Ты знаешь это?

– Я не… я не воровал. – Ким в отчаянии приплясывал, как фокстерьер под поднятой палкой. – О, отдайте его мне! Это мой талисман! Не крадите его у меня!

Капеллан, не обращая на него внимания, подошел к выходу из палатки и громко крикнул. На крик появился довольно толстый, гладко выбритый человек.

– Мне нужно с вами посоветоваться, отец Виктор, – сказал Беннет. – Я нашел этого мальчика снаружи, за палаткой офицерского собрания. Я, конечно, отпустил бы его, предварительно наказав, и я уверен, что он вор. Но он, кажется, говорит по-английски и как будто дорожит талисманом, который висит у него на шее. Я подумал, не поможете ли вы мне.

Беннет считал, что между ним и католическим священником – капелланом ирландской части полка – лежит непроходимая пропасть, но достойно внимания, что всякий раз, как англиканской церкви предстояло решать сложную задачу, имеющую отношение к человеку, она охотно звала на помощь римско-католическую. Степень отвращения, которое Беннет по долгу службы питал к римско-католической церкви и ее деятельности, могла сравниться только со степенью его личного уважения к отцу Виктору.

– Вор, говорящий по-английски? Посмотрим-ка его талисман. Нет, Беннет, это не ладанка, – он вытянул руку вперед.

– Но имеем ли мы право открыть это? Хорошая взбучка…

– Я не крал, – протестовал Ким. – Вы сами всего меня поколотили. Отдайте же мне мой талисман, и я уйду.

– Не торопись, сначала посмотрим, – сказал отец Виктор, не спеша развертывая пергамент с надписью «Ne varietur», свидетельство об увольнении бедного Кимбола О’Хары и метрику Кима. На этой последней О’Хара нацарапал слова «Позаботьтесь о мальчике. Пожалуйста, позаботьтесь о мальчике!» и подписал полностью свое имя и свой полковой номер в смутной уверенности, что этим он обеспечит будущее своего сына.

– Да сгинут силы тьмы! – воскликнул отец Виктор, отдавая бумаги мистеру Беннету. – Ты знаешь, что это за бумаги?

– Да, – сказал Ким, – они мои, и я хочу уйти.

– Я не совсем понимаю, – проговорил мистер Беннет. – Он, наверное, принес их с какой-нибудь целью. Возможно, это просто уловка нищего.

– Но я никогда не видел нищего, который так спешил бы уйти от своих благодетелей. Тут кроется какая-то забавная тайна. Вы верите в провидение, Беннет?

– Надеюсь.

– Ну, а я верю в чудеса, и, в общем, это одно и то же. Силы тьмы! Кимбол О’Хара! И его сын! Однако этот мальчик – туземец, а я сам венчал Кимбола с Эни Шот… Как давно ты получил эти бумаги, мальчик?

– Когда я был еще совсем малышом.

Отец Виктор быстро шагнул вперед и распахнул одежду на груди Кима.

– Видите, Беннет, он не очень черный. Как тебя зовут? – Ким.

– Или Кимбол?

– Может быть. Вы отпустите меня?

– А еще как?

– Еще меня зовут Ким Ралани-ка. То есть Ким из Ралани.

– Что такое «Ралани»?

– Иралани – это был полк… полк моего отца.

– Я не крал, – протестовал Ким. – Вы сами всего меня поколотили. Отдайте же мне мой талисман, и я уйду.

– А, понимаю, ирландский.

– Да. Так мне говорил отец. Мой отец, он прожил.

– Где проживал?

– Прожил. То есть умер, конечно, сдох.

– Какое грубое выражение!

Беннет перебил его:

– Возможно, что я был несправедлив к мальчику. Он, конечно, белый, но, видимо, совсем беспризорный. Должно быть, я ушиб его. Думаю, какой-нибудь крепкий напиток…

– Так дайте ему стакан хереса и уложите его на походную кровать.

– Ну, Ким, – продолжал отец Виктор, – никто не собирается тебя обижать. Выпей это и расскажи нам о себе. Но только правду, если ты ничего не имеешь против.

Ким слегка кашлянул, отставляя пустой стакан, и начал обдумывать положение. Осторожность и фантазия – вот что казалось ему необходимым в данном случае. Мальчиков, слоняющихся по армейским лагерям, обычно выгоняют, предварительно отхлестав. Но его не высекли. Очевидно, амулет сыграл свою роль; вот и выходило, что амбалский гороскоп и немногие запомнившиеся ему слова из бессвязных отцовских речей самым чудесным образом совпали между собой. Иначе это не произвело бы столь сильного впечатления на толстого падре, а худой сахиб не дал бы Киму стакан горячего желтого вина.

– Мой отец умер в городе Лахоре, когда я был еще совсем маленький. А женщина – она держала лавку около того места, где стоят извозчичьи повозки… – Ким начал свой рассказ наудачу, не вполне уверенный, насколько ему выгодно говорить правду.

– Это твоя мать?

– Нет, – он с отвращением отмахнулся. – Мать умерла, когда я родился. Мой отец получил эти бумаги из Джаду-Гхара – так это называется? (Беннет кивнул.) – потому что он был на хорошем счету. Так это называется? (Беннет опять кивнул.) Мой отец сказал мне это. Он говорил, а также брахман, который два дня назад чертил на пыли в Амбале, говорил, что я найду Красного Быка на зеленом поле и этот Бык поможет мне.