Текст книги "Наулака: История о Западе и Востоке"

– По пять превосходных экземпляров девяти разных видов драгоценных камней, – начал перечислять ювелир, – рубин, изумруд, сапфир, бриллиант, опал, кошачий глаз, бирюза, аметист и…

– Топаз? – спросил Тарвин уверенно, словно он был владельцем ожерелья.

– Нет, чёрный алмаз – чёрный, как ночь.

– Но откуда вы знаете все это? От кого вы это услышали? – спросил Тарвин с любопытством.

– Из разговоров – интересных, но малодостоверных. Таким образом здесь узнается все. Но сейчас остаётся лишь гадать, где находится ожерелье.

– Возможно, оно спрятано под полом в каком-нибудь городском храме, – высказал предположение человек в жёлтом.

Тарвин, несмотря на все своё самообладание, не справился с собой и вспыхнул: он уже видел, как перерывает весь город.

– А где… этот город? – спросил он.

Кто-то кивнул в ту сторону, где палило солнце, и он увидел скалу, окружённую тремя рядами стен. Она ничем не отличалась от многочисленных мёртвых городов, мимо которых он проезжал в телеге. Над скалой возвышался унылый темно-красный утёс. К самому подножию скалы подступали жёлтые пески пустыни, в которой нельзя было найти ни деревца, ни кустика и жить в которой могли лишь дикие ослы да где-то в самом центре, говорят, и дикие верблюды.

Тарвин долго разглядывал город сквозь трепещущее знойное марево и не заметил там никаких признаков жизни, никакого движения. Было чуть позже полудня, и все подданные Его Величества спали. И вот эта каменная глыба, одиноко стоящая посреди пустыни, и являла собой видимую цель его путешествия – тот Иерихон, штурмовать который он явился из Топаза.

Безрадостные мысли бродили в его голове. Интересно, думал он, если бы кто-то приехал из Нью-Йорка в телеге, запряжённой буйволами, лишь для того, чтобы насвистывать весёлый мотивчик у подножия Саугваш Рендж, каким бы дураком я его считал!..

Он поднялся и размял уставшие, покрытые пылью ноги.

– Когда здесь становится достаточно прохладно, чтобы можно было осмотреть город?

– Что-что вы собираетесь делать в городе? Осматривать достопримечательности? Будьте осторожны. У вас могут быть неприятности с резидентом, – дружески предупредил его один из англичан.

Тарвин никак не мог понять, почему прогулка по самому заброшенному из всех виденных им городов могла сулить какие-то неприятности. Тем не менее он промолчал, потому что находился в чужой, незнакомой стране, где все было непривычно, за исключением, пожалуй, лишь некоторого стремления женщин к власти над мужчинами. Он обязательно осмотрит этот город, и самым тщательным образом. В противном случае, величественная лень, царившая в городе (в нем так и не появилось никаких признаков жизни), поглотит и его или превратит в сонного калькуттского коммивояжёра. Тарвин начинал бояться за себя.

Что-то надо сделать немедленно, пока голова ещё работает. Он расспросил, как пройти на телеграф, хотя, несмотря на наличие телеграфных проводов, сильно сомневался в том, что в Раторе есть телеграф.

– Кстати, – крикнул ему вдогонку один из новых знакомых, – не забывайте о том, что любую телеграмму, которую вы отправляете отсюда, показывают королю.

Тарвин поблагодарил и, увязая в песке, потащился к осквернённой мусульманской мечети, стоящей на обочине дороги, ведущей к городу. Теперь здесь находился телеграф. Он шёл и думал о том, что совет, который ему дали напоследок, был весьма стоящим. Ему попался на глаза спешившийся конный полицейский, крепко спавший на пороге мечети. Его лошадь была привязана к длинной бамбуковой пике, воткнутой в землю. Других признаков жизни он не встретил, если не считать голубей, сонно воркующих под тёмным сводом арки.

Удручённый увиденным, Тарвин оглядывался в поисках бело-голубого символа Западного Союза или чего-то иного, что служило бы ему заменой в этой чуднОй стране. Он заметил, что телеграфные провода тянулись к отверстию в куполе мечети. Под аркой он разглядел две или три низенькие деревянные двери. Наудачу отворив одну из них, он чуть не наступил на что-то тёплое и мохнатое, вскочившее тут же на ноги с недовольным мычанием. Тарвин едва успел отступить в сторону, чтобы пропустить буйволёнка. Нисколько не смущаясь, он открыл другую дверь и увидел лестничный пролёт шириной в восемнадцать дюймов. Он поднялся по нему не без труда, прислушиваясь, не раздастся ли стук телеграфного аппарата. Но в здании царила тишина, как в усыпальнице, которой оно когда-то служило. Тарвин открыл ещё одну дверь и оказался в комнате, куполообразный потолок которой был украшен богатой ажурной резьбой, выкрашенной в варварски-яркие цвета, и усеян мириадами крошечных зеркал. После кромешной темноты на лестнице это пиршество красок и ослепительное сияние белоснежного пола заставили его зажмуриться. И тем не менее тут, несомненно, находилась телеграфная станция – на дешёвом туалетном столике размещался аппарат явно устаревшей конструкции. Солнечный свет проникал в комнату через отверстие в куполе, сделанное для проводов и потом не заложенное.

Тарвин стоял, освещённый солнцем, и оглядывался по сторонам. Он снял свою мягкую широкополую шляпу, слишком тёплую для этого климата, и вытер вспотевший лоб. Если бы некий недоброжелатель, спрятавшийся в этой таинственной и прекрасной комнате и лелеющий злые замыслы по отношению к Тарвину, увидел бы сейчас этого стройного и сильного человека, у него бы пропала всякая охота нападать на него. Ник покрутил свои длинные усы, спускавшиеся по углам рта и давно уже принявшие своеобразную форму из-за привычки дёргать их в раздумье, и произнёс вполголоса несколько колоритных замечаний, употребив слова, к которым стены этой комнаты не привыкли. Разве был у него шанс связаться с Соединёнными Штатами Америки из этой пропасти забвения? Даже проклятие, сорвавшееся с его уст и возвратившееся из глубины купола, показалось ему чужим и невыразительным.

На полу лежала какая-то фигура, укрытая простыней.

– Да, здесь нужен мертвец, чтобы вести дела в этом местечке! – воскликнул Тарвин, обнаружив тело. – Эй, привет! Вставай-ка, дружище!

Человек ворча поднялся на ноги, сбросил с себя покрывало, и перед Тарвином предстал заспанный туземец в костюме из серого атласа.

– Ой! – воскликнул он.

– Да-да, – ответил Тарвин невозмутимо.

– Вы хотите меня видеть?

– Нет, я хочу отправить телеграмму, если только в этой гробнице есть электрический ток.

– Сэр, – ответил туземец приветливо, – вы пришли в нужное место. Я оператор телеграфной связи и главный почтмейстер этого государства.

Он уселся на полуразвалившийся стул, выдвинул ящик письменного стола и начал там что-то искать.

– Что вы ищете, молодой человек? Потеряли связь с Калькуттой и не можете найти, да?

– Большинство джентльменов приносят свои собственные бланки, – отвечал он, и в его мягкой и вежливой интонации прозвучало что-то похожее на упрёк. – Вот он, бланк. Карандаш у вас есть?

– Послушайте, я не хочу, чтобы вы утруждали себя из-за меня. Не лучше ли вам пойти и снова лечь спать? Я сам отобью телеграмму. Какой у вас код для связи с Калькуттой?

– Вы не знаете, как пользоваться аппаратом, сэр.

– Это я-то не знаю? Посмотрели бы вы, как я перехватываю телеграфные сообщения во время выборов.

– Этот аппарат нуждается в о-очень умном обращении, сэр. Вы пишите свою депешу, а я её пошлю. Это будет настоящее разделение труда. Ха-ха-ха!

Тарвин написал такую телеграмму:

«Добрался до места. Помните про Три К. Тарвин».

Он указал тот адрес в Денвере, который дала ему миссис Матри.

– Ну же, пускайте её да побыстрее! – сказал Тарвин, передавая бумагу через стол улыбающемуся индусу.

– Хорошо. Не волнуйтесь. Я здесь для этого и нахожусь, – ответил туземец, понимая, что клиент спешит.

– Дойдёт ли она до места? – растягивая слова, задумчиво произнёс Тарвин, облокачиваясь о стол и глядя в глаза индийца в атласном одеянии. Вид у него при этом был самый что ни на есть компанейский, словно приглашающий телеграфиста посвятить его в подробности обмана, если, конечно, здесь был какой-то обман.

– О, да, безусловно, завтра же. Денвер находится в Соединённых Штатах Америки, – отвечал туземец, гордясь своими познаниями, как ребёнок.

– Вашу руку! – воскликнул Тарвин, протягивая свою волосатую пятерню. – Вы получили хорошее образование.

Он с полчаса дружески болтал с телеграфистом о предметах, знакомых им обоим, и видел, как тот отбил телеграмму; при первом стуке аппарата его сердце понеслось на родину, домой. Посреди разговора индиец внезапно нырнул в ящик стола и, вытащив оттуда запылённую телеграмму, протянул Тарвину, который тут же подверг её самому внимательному осмотру.

– Не знаете ли вы какой-нибудь новый англичанин, приезжающий в Ратор, по имени Терпин? – спросил он.

Тарвин на секунду остановил свой взгляд на адресе, потом разорвал конверт и обнаружил, как и ожидал, что телеграмма была адресована ему. Она была от миссис Матри, которая поздравляла его с тем, что он избран в Законодательное собрание штата Колорадо большинством в 1518 голосов против Шериффа.

Тарвин заревел от радости, исполнил боевой танец индейцев на белом полу мечети и, вытащив из-за стола изумлённого телеграфиста, закрутил его в бешеном вальсе. Затем, отвесив низкий поклон совершенно сбитому с толку индийцу и сказав на прощанье салям, он вылетел из мечети, размахивая телеграммой над головой, и, дурачась и шаля, вприпрыжку побежал по дороге.

Когда Тарвин вернулся в гостиницу, он отправился принять ванну, где ему предстояла серьёзная битва с грязью и пылью, въевшейся в кожу. А в это время на веранде коммивояжёры рассуждали о нем. Он с наслаждением отмокал в громадной глиняной посудине, а темнокожий водонос обливал его с головой из бурдюка с водой.

Чей-то голос, раздавшийся на веранде и прозвучавший чуть громче других, долетел до Тарвина:

– Вероятно, он приехал сюда искать золото или нефть, но нам об этом не скажет.

Сидя в ванне, Тарвин хитро подмигнул сам себе.

VII

На постоялом дворе, если стоит он посреди пустыни, обыкновенно не бывает слишком много мебели или ковров. Стол, два стула, вешалка для одежды на двери и перечень услуг с расценками – вот и все, что встретишь в номере; постельные принадлежности путешественник привозит с собой. Тарвин с интересом прочёл перед сном прейскурант и обнаружил, что сие заведение лишь с натяжкой можно было именовать отелем и что он не застрахован от того, что, прожив здесь день и переночевав, не получит предупреждения и в течение последующих двадцати часов не будет изгнан из этого неуютного дома.

Прежде чем лечь спать, Тарвин попросил принести ему ручку и чернила и на бланке своей компании написал письмо миссис Матри.

Этой ночью он видел во сне, как махараджа обменивал Наулаку на земельные участки в Топазе, а сам Тарвин надевал ожерелье на шею миссис Матри, в то время как спикер штата Колорадо объявлял, что с момента прибытия «Трех К» Топаз официально провозглашается столицей Запада. Потом, поняв, что спикером-то является он сам, Тарвин засомневался в истинности этих слов и проснулся. Небо над Ратором уже начинало светлеть и звало на подвиг не во сне, а наяву.

На веранде он столкнулся с седобородым солдатом-туземцем, приехавшим на верблюде. Тот подал ему маленькую коричневую книжицу, весьма засаленную, с надписью: «Прочтите и напишите, что ознакомились».

Тарвин расценил это новое обстоятельство как весьма интересное, но внешне удивления не выразил. Он уже успел постичь одну из тайн Востока – никогда ничему не удивляться. Он взял книжку и прочёл на заложенной странице следующее объявление:

«Богослужение совершается по воскресеньям, в гостиной резиденции, в 7.30 утра. Иностранцев ждёт сердечный приём.

Л.Р.Эстес, Американская пресвитерианская миссия».

«Да, из-за ерунды здесь рано вставать не будут, – размышлял Тарвин. – Служба в 7.30. Когда же они обедают?»

– Ну, и что мне с этим делать? – спросил он вслух у солдата. Верблюд и всадник взглянули на него и что-то проворчали, уезжая. Их это не касалось.

Тарвин буркнул им вслед что-то нечленораздельное. Да, это не та страна, где можно заниматься делами, когда стоит невыносимая жара. Он с нетерпением ждал того момента, когда с ожерельем в кармане и вместе с Кейт он вновь обратит свой взор на запад.

И первое, что он должен был сделать для достижения своей цели, – нанести визит миссионеру. Он был американцем, и если кто и мог рассказать Тарвину что-нибудь о Наулаке, так это был именно он. Кроме того, Тарвин предчувствовал, что сможет узнать от него и про Кейт.

Дом миссионера, находившийся прямо у городской стены, был тоже из красного песчаника. Он очень напоминал здание станции Раджпутана: голый одноэтажный куб и кругом ни листика винограда, никакой другой зелени и никаких признаков жизни. Но внутри дома, как выяснилось в следующий момент, жили люди, сердечные и гостеприимные, оказавшие ему радушный приём. Миссис Эстес была из породы тех добрых и милых женщин, что наделены прирождённым даром вести хозяйство и способны даже пещеру превратить в уютный дом. У неё было круглое, очень приятное лицо, нежная, мягкая кожа и спокойные глаза счастливого человека. Лет сорока, с гладкими, зачёсанными назад ещё не поседевшими волосами, она, чувствовалось, могла дать отдохнуть душой любому, кто оказывался подле неё.

Не пробыв в доме и десяти минут, гость узнал, что они родом из Бангора, штат Мэн, успел проникнуться к ним родственными чувствами, поскольку его отец родился на ферме неподалёку от Портленда, и, в довершение всего, был немедленно приглашён к завтраку.

В кармане у Тарвина, конечно же, оказалась карта Колорадо, и когда разговор заходил то об одной части Соединённых Штатов, то о другой, постепенно продвигаясь на запад, он раскладывал карту прямо на обеденном столе, между вафлями и жареным мясом, и показывал, где расположен Топаз. Он объяснил мистеру Эстесу, как новая железная дорога, идущая к северу и к югу от города, вольёт в Топаз новую кровь, а потом с нежностью добавил, какой чудесный это городок, и рассказал, сколько новых зданий выросло в нем за последние двенадцать месяцев и как они начали отстраиваться буквально на следующий день после пожара. Пожар принёс городу 100 000 долларов страховки, сказал Ник. Он не замечал, что в его рассказе было много преувеличений. Расхваливая Топаз, он, может быть, и не ведал того, что бросал вызов огромной пустыне, начинавшейся прямо за окном миссионерского дома. Он не мог позволить Востоку поглотить его самого и его родной Топаз.

– Мы ждём приезда молодой девушки, по-моему, из вашего штата, – перебила его миссис Эстес, для которой все города Запада были на одно лицо. – Кажется, она из Топаза, ведь так, Люсьен? Я почти уверена в этом.

Она встала из-за стола и подошла к своей рабочей корзинке за письмом, которое подтверждало её слова.

– Да, из Топаза. Некая мисс Шерифф. Она едет к нам из Зенанской миссии. Может быть, вы знаете её?

Тарвин складывал карту и не поднимал от неё глаз. Он ответил кратко:

– Да, я её знаю. Когда она должна приехать?

– Теперь уже со дня на день.

– Мне жаль молодую девушку, которая едет сюда одна, без друзей, – сказал Тарвин, – хотя я уверен, что вы замените ей их, – добавил он торопливо, ища взгляда миссис Эстес.

– Мы постараемся сделать все, чтобы она не скучала по дому, – сказала миссис Эстес, и в голосе её прозвучала материнская нежность. – Ведь наши дети, Фред и Лора, живут на родине, в Бангоре, – добавила она, помолчав.

– Вы окажете ей громадную услугу, – сказал Тарвин с бОльшим пылом и благодарностью, нежели того требовали интересы Зенанской миссии.

– Могу я узнать, что привело вас сюда? – спросил миссионер, передавая жене чашку, чтобы она налила ещё чаю. Речь его звучала несколько официально, а слова, казалось, заглушались густой и необыкновенно длинной бородой цвета стали. Его суровое и вместе с тем великодушное лицо, манеры резкие, но приятные, и прямой взгляд – все это импонировало собеседнику. Это был человек со сложившейся твёрдой позицией, особенно в том, что касалось местного населения.

– Собственно говоря, – ответил Тарвин совершенно спокойно, – я провожу изыскания. – Он выглянул в окно, как будто ожидая, что сейчас из глубины пустыни появится Кейт.

– А! Золото ищете?

– Н-ну, пожалуй, хотя и не только золото.

Эстес пригласил его выйти на веранду и выкурить по сигаре; жена принесла шитьё и села вместе с ними. Пока курили, Тарвин расспросил его о Наулаке. Где это ожерелье? Что оно из себя представляет? – допытывался он не таясь, но вскоре понял, что миссионер, хоть и был американцем, знал о нем не больше ленивых коммивояжёров из гостиницы. Он знал, что Наулака существует, но не встречал ни одного человека, видевшего её собственными глазами, если не считать махараджу. Тарвин выудил эту информацию из миссионера, ведя разговор о предметах, интересовавших его намного меньше. Но зато он начинал понимать ценность идеи о добыче золота, к которой Эстес то и дело возвращался. Эстес был уверен, что Тарвин займётся золотыми приисками.

– Конечно, – согласился Ник.

– Но в реке Амет вы вряд ли найдёте много золота, насколько мне представляется. Туземцы уже сотни лет промывали его здесь время от времени. Здесь ничего не найти, кроме того, что смыто илом с кварцитовых скал в горах Гунгра. Но если я правильно понимаю, вы развернёте здесь работу в широких масштабах, верно? – спросил он, глядя на Тарвина с любопытством.

– Да, конечно, в широких.

Эстес прибавил, что, наверное, Тарвин продумал, как справиться с политическими осложнениями, которые могут возникнуть у него на пути. Ему придётся получить согласие полковника Нолана, а через него – и согласие британского правительства в случае, если он собирается предпринять здесь нечто серьёзное. Но, по сути дела, ему надо будет получить от полковника Нолана и разрешение на то, чтобы просто остаться в Раторе.

– Вы хотите сказать, что я должен внушить британскому правительству мысль о том, что моё пребывание в Раторе – дело стоящее, и тогда оно оставит меня в покое?

– Да, именно так.

– Ну что ж, я сделаю это.

Миссис Эстес, не поднимая головы, бросила взгляд на мужа. Она думала по-своему, по-женски.

VIII

Тарвин узнал много нового за следующую неделю и, надев на второй день своего приезда костюм из белого полотна, изменился не только внешне: наряду с тем, что Запад называет «приспособляемостью», в нем появилось желание постигнуть новую для него систему нравов, обычаев и традиций. Не все он считал приемлемым, но это нужно было для доброго дела, и он приложил усилия, чтобы его новые знания и навыки сослужили ему хорошую службу и помогли добиться столь нужной встречи с единственным в стране человеком, про которого было точно известно, что он видел предмет его, Тарвина, тайной мечты. Эстес охотно представил его махарадже. Однажды утром вдвоём с миссионером они сели на коней и отправились вверх по крутому склону горы, на которой стоял дворец, высеченный из камня. Проехав под высокой аркой, они оказались во дворе, мощённом мраморными плитами, и там увидели махараджу с каким-то оборванцем-лакеем, обсуждающих достоинства фокстерьера, лежащего у их ног.

Тарвин, не имеющий большого опыта общения с королями, ожидал, что увидит важную персону, живущую в пышности и великолепии и при этом не желающую платить по счетам, в отношении с которой нужна разумная осторожность, но был не готов встретить неряшливо-бесцеремонного правителя в будничном платье, избавленного от необходимости постоянно сдерживать себя в присутствии официальных лиц и, главным образом, вице-короля – английского наместника. Тарвин был поражён и причудливым соседством грязи, и богатого убранства королевского двора. Махараджа оказался толстым, добродушным деспотом, темнокожим и бородатым, одетым в зелёный бархатный халат, украшенный золотыми веточками, и был очень доволен, что видит, наконец, перед собой человека, не имеющего никакого отношения к индийскому правительству и ни словом не упомянувшего о деньгах.

Лицо у него было обрюзгшее и тупое, с мешками под глазами, взгляд усталый и безрадостный. Тарвину, привыкшему узнавать по лицам жителей Запада об их истинных побуждениях, казалось, что в глазах махараджи не было ни страха, ни желаний – а только вечная усталость. Смотреть в эти глаза было все равно что заглядывать в жерло потухшего вулкана, глухой рокот которого почему-то превратился в хороший английский язык.

Тарвин любил собак и страстно желал снискать расположение правителя государства. Он был невысокого мнения о нем как о короле, но как собаковод и как владелец Наулаки он был для Тарвина больше, чем брат – он был ему как брат возлюбленной. Тарвин был красноречив и говорил о собаках со знанием дела.

– Приходите ещё, – сказал махараджа, в глазах которого вспыхнул огонь неподдельного интереса, когда Эстес, несколько шокированный беседой на столь приземлённую тему, уводил с собой гостя. – Приходите сегодня вечером, после обеда. Вы приехали из Нового Света?

Позднее, после вечерней дозы опиума, без которого ни один местный житель не в состоянии ни говорить, ни думать, Его Величество король научил игре пахиси[7]7
  Пахиси – индийская игра, напоминающая шашки.


[Закрыть] этого странного непочтительного иностранца, рассказывавшего ему разные истории о белых людях, живущих далеко за морями. Они до глубокой ночи играли в пахиси на мощённом мрамором дворе, и из-за зелёных ставен, которыми были закрыты окна дворца, до Тарвина доносился женский шёпот и шуршанье шёлковых платьев. Дворец, как он заметил, весь обратился в зрение.

На следующее утро, на рассвете, он увидел короля на главной улице города, поджидающего возвращения в логово какого-то печально знаменитого дикого кабана. Охотничьи законы Гокрал Ситаруна распространялись и на улицы городов, и кабаны беззаботно расхаживали по ночам по городу. Зверь, наконец, появился и был убит с расстояния ста футов из нового ружья Его Величества. Выстрел был чистый, и Тарвин радостно захлопал в ладоши. Видел ли когда-нибудь Его Величество, как попадают из пистолета в подброшенную вверх монету? Сонные глаза короля засветились детским восторгом. Нет, король никогда не видывал такого фокуса, и монеты у него не было. Тарвин высоко подбросил над головой монету и прострелил её из револьвера. Король умолял его повторить этот номер, но Тарвин, дороживший своей репутацией великолепного стрелка, вежливо отказался, боясь во второй раз промахнуться. Он повторил бы фокус, рискни кто-нибудь из придворных последовать его примеру.

Королю самому не терпелось попробовать, и Тарвин подбросил для него монету. Пуля просвистела у самого уха Тарвина, что было довольно неприятно, и когда он нагнулся, чтобы поднять монету, она оказалась всего лишь помятой. Но королю понравилась меткость Тарвина, он радовался его удаче, как будто сам прострелил монету, и Тарвин ни за что не стал бы его разочаровывать.

На следующее утро он утратил королевское благоволение, дарованное ему накануне, и, только поговорив с несчастными обитателями гостиницы, понял, что Ситабхаи в очередной раз демонстрировала королю свою королевскую ярость. Услышав об этом, Тарвин, недолго думая, направил своё незаурядное умение заинтересовывать людей в другое русло – и встретился с полковником Ноланом. Он сумел заставить этого утомлённого седовласого человека хохотать так, как тот не хохотал с тех самых времён, когда был субалтерном[8]8
  Субалтерн – младший по чину офицер в роте или эскадроне; вообще – мл. офицер до капитана включительно.


[Закрыть], рассказав о том, как король пытался прострелить монету. Тарвин остался у него обедать и из разговора, продолжавшегося и после обеда, узнал, в чем же заключается истинная политика индийского правительства по отношению к Гокрал Ситаруну. Правительство надеялось возвысить это государство, но так как махараджа не хотел платить за прививаемую цивилизацию, то дело продвигалось очень медленно. Точка зрения полковника Нолана на внутреннюю дворцовую политику, высказанная весьма осторожно, тем не менее резко отличалась от сообщения миссионера, которое, в свою очередь, не совпадало с дилетантскими представлениями обитателей гостиницы.

В сумерках махараджа прислал Тарвину верхового курьера, так как монаршья милость была возвращена и местный правитель нуждался в обществе высокого белого человека, умевшего так ловко простреливать монету на лету, рассказывать занимательные истории и играть в пахиси. Но в этот вечер игра в пахиси отошла на второй план, и Его Величество король в патетических выражениях поведал Тарвину длинную историю своих личных и государственных финансовых затруднений. Таким образом, ситуация опять предстала в новом свете, и это была уже четвёртая по счёту (после обитателей гостиницы, миссионера и полковника Нолана) точка зрения. Свою речь он закончил бессвязным обращением к президенту Соединённых Штатов, о чьей безграничной власти ему рассказывал Тарвин, и его патриотические чувства были в тот момент столь сильны, что он готов был соединиться с нацией, к которой принадлежал Тарвин и все население Топаза. По многим причинам Тарвин не счёл момент благоприятным для ведения переговоров о передаче ему Наулаки. Сейчас махараджа мог бы с лёгкостью отдать полцарства, но наутро обратился бы за помощью к резиденту, чтобы вернуть свой дар назад.

Начиная со следующего дня и ещё много дней кряду, к дверям гостиницы, где остановился Тарвин, тянулась процессия одетых во все цвета радуги туземцев, министров королевского двора, с презрением взиравших на соседей Тарвина и с почтением – на него самого. Представляясь ему, каждый из них непременно предупреждал Тарвина, чтобы тот не доверял никому, кроме его покорного слуги – и все это на высокопарно-ходульном английском. Каждая исповедь заканчивалась словами: «А я ваш настоящий друг, сэр», и каждый из них обвинял всех прочих приближённых короля во всевозможных преступлениях перед государством и в злокозненных замыслах против индийского правительства, разгадать которые сумела лишь его собственная мудрая голова.

Через десять дней после приезда, чудным утром, окрашенным в жёлтые и фиолетовые тона, Тарвина разбудил тоненький настойчивый голос, доносившийся с веранды и требовавший сию минуту встречи с недавно приехавшим англичанином. Незадолго до этого махараджа Кунвар, наследник престола Гокрал Ситаруна, девятилетний мальчик с волосами пшеничного цвета, приказал своим приближённым, придворным его миниатюрного двора, совершенно обособленного от двора его родителя, запрячь четырехместную рессорную коляску и ехать в гостиницу. Подобно своему пресыщенному родителю, ребёнку хотелось развлечений. Все женщины, жившие во дворце, рассказывали ему, что «новый англичанин» рассмешил его отца. Махараджа Кунвар говорил по-английски намного лучше, чем король. Если на то пошло, он говорил и по-французски, и ему не терпелось продемонстрировать свои познания в присутствии придворных, чьих аплодисментов он ещё ни разу в жизни не удостаивался.

Тарвин повиновался этому голосу, потому что это был голос ребёнка, и, выйдя на веранду, увидел пустую коляску и свиту из десяти воинов огромного роста.

– Здравствуйте! Comment vous portez-vous? Как поживаете? Я принц-наследник. Меня зовут махараджа Кунвар. Когда-нибудь я стану королём. Поедемте со мной кататься.

Он протянул Тарвину, приветствуя его, маленькую ручонку в перчатке. Перчатки были кричащего красного цвета, шерстяные, с зелёными полосками на запястьях. Сам же малыш с головы до ног был облачён в одеяние из золотой парчи, на чалме его красовался эгрет из бриллиантов высотой в шесть дюймов и крупная гроздь изумрудов свисала почти до бровей. Из-под всего этого блеска на Тарвина смотрели чёрные глаза, гордые и вместе с тем исполненные недетской грусти одинокого человека.

Тарвин покорно сел в коляску. Интересно, сохранил ли он ещё способность удивляться чему-либо, спрашивал он себя.

– Мы поедем дальше, по направлению к железной дороге, – сказал малыш. – Кто вы такой? – спросил он ласково, положив ручонку на запястье Тарвина.

– Просто человек, сынок.

Лицо под чалмой казалось очень старым, потому что тот, кто родился для абсолютной, ничем не ограниченной власти, кто никогда не знал неудовлетворённых желаний и вырос под самым свирепым солнцем на земле, стареет намного быстрее, чем другие дети Востока, которые становятся самостоятельными мужчинами, когда по возрасту им полагается быть робкими, неоперившимися птенцами.

– Говорят, вы приехали сюда, чтобы все осматривать?

– Верно, – сказал Тарвин.

– Когда я стану королём, я никому не разрешу приезжать сюда – даже вице-королю.

– Плохо моё дело, – засмеялся Тарвин.

– Вас я пропущу, – возразил мальчик, взвешивая каждое своё слово, – если сумеете рассмешить меня. Рассмешите меня сейчас.

– Вам этого хочется, мальчуган? Ну, что же, жил да был… – «Интересно, что в этой стране могло бы развеселить ребёнка? Я ни разу не видел, чтобы кому-нибудь это удалось». – Фью! – Тар-вин тихо присвистнул. – Что это там, малыш?

Маленькое облачко пыли двигалось где-то далеко-далеко по дороге, ведущей к городу. Пыль поднимала какая-то быстро мчащаяся повозка, следовательно, она не могла иметь ничего общего с обычным для этой страны транспортом.

– То, зачем я сюда и приехал, – сказал махараджа Кунвар. – Она меня вылечит. Так мне сказал мой отец, махараджа. А сейчас я болен. – Он повернулся назад и с царственным выражением лица обратился к своему любимому груму, сидевшему на запятках. – Сур Синг, – произнёс он на местном наречии, – как это называется, когда я впадаю в бесчувствие? Я забыл, как это по-английски.

Грум наклонился вперёд.

– Я не помню, о богоподобный.

– Я вспомнил, – вдруг закричал мальчик. – Миссис Эстес говорит, что это припадки. А что такое припадки?

Тарвин с нежностью коснулся плеча ребёнка, но глаза его были прикованы к облачку пыли.

– Будем надеяться, что она вылечит вас от них, милый мальчик, какими бы они ни были. Но кто эта женщина, о которой вы говорите?

– Я не знаю её имени, но она вылечит меня. Отец послал за нею экипаж. Смотрите!

Коляска принца съехала на обочину дороги, уступая место разболтанной, дребезжащей, готовой вот-вот развалиться почтовой карете, приближение которой сопровождалось безумными звуками надтреснутой трубы.

– Во всяком случае, это лучше, чем телега с парой буйволов, – сказал Тарвин, не обращаясь ни к кому в частности. Ему пришлось приподняться с сиденья, потому что он начинал задыхаться от пыли.

– Молодой человек, разве вы не знаете, кто она? – спросил он хриплым голосом.

– Её сюда прислали, – сказал махараджа Кунвар.

– Её зовут Кейт, – сказал Тарвин; слова застревали у него в горле, – и попробуйте только забыть это. – А затем уже про себя, довольным шёпотом: – Кейт!

Мальчик сделал знак рукой своей свите, и та, разделившись на две части, выстроилась в две шеренги по обе стороны дороги, и вид у эскорта был хоть и потрёпанный, но бравый, как и подобает кавалеристам. Карета остановилась, и Кейт, раздвинув створки носилок, напоминавших паланкин, вышла на дорогу в мятом платье, запылённая, растрёпанная после долгого путешествия, с глазами, красными от недосыпания, изумлённая и растерянная. Ноги у неё затекли и чуть было не подкосились, но Тарвин, выскочив из коляски, подхватил её, невзирая на присутствие свиты и грустноглазого мальчика, одетого в золото и парчу, кричавшего: «Кейт! Кейт!»