Текст книги "На районе"

Две татарские притчи

Майя-апа с большой осторожностью переступила с перрона в электричку. Она уже давно все делала долго, основательно и с осторожностью. На Казанском вокзале, как и во всей Казани, было ранее утро. Первая электричка улыбалась свежими с ночи стеклами окон. Людей было немного, а те, что были, собрались в двух первых вагонах, как приличествует всем социальным существам. Майя-апа вошла одной из последних и заняла место у окна чуть в отдалении от всех. Через несколько мгновений, за пару минут до отхода поезда, к ней подсела еще одна женщина – как бы сказала Майя-апа, интеллигентного вида, а напротив устроилась мама с ребенком-подростком.

Электричка дернулась и поплыла по рельсам. Вокзал качался, как на волнах, и убегал все дальше и дальше. Люди друг на друга старались не смотреть. Так всегда бывает в первые мгновения совместных поездок, посиделок незнакомых людей, которые все же всегда и всюду стараются держаться вместе.

Майя-апа глядела на свои руки – маленькие руки маленькой татарской женщины – и вспоминала, как ее дочь как-то тянула ее за подол платья и громко просила купить ей квасу, а потом протягивала свои детские пальчики за стаканом, прихлебывала и хохотала, потому что квас «шевелится в животике».

«Какие бы сейчас ручки у моей Неллечки были?» – думала Майя-апа и сжимала пальцы, стараясь скрыть даже от самой себя все их бессилие и всю их старость.

Мысли ее прервал мальчик. Он жаловался матери:

– Мама, пить хочу.

Майя-апа окинула мать с ребенком взглядом. Что-то странное было в их разговоре. Они смотрели друг на друга не отрываясь, и руки все время показывали какие-то знаки. Мать молчала. В ее глазах был испуг. В ее глазах была необходимость бежать без оглядки. Мальчик четко произносил слова и показывал, постоянно показывал пальчиком себе в рот.

– Пить.

Мать печально покачала головой.

Тогда Майя-апа порылась в своей хозяйственной сумке и вытащила оттуда бутылку с темным напитком. Это был квас. Хороший квас из бочки. Еще холодный. Бутылка без этикетки с запотевшими стенками.

– Возьми, – сказала бабушка.

Мальчик взял в руки бутылку, и через несколько секунд с квасом было покончено.

«Как же долго он пить хотел, бедняжка!» – думала Майя-апа и смотрела на эту парочку уже не отрываясь.

А паренек поставил бутылку на пол, поблагодарил бабушку и прижался к матери. И в этом жесте тоже было столько всего бессильного.

– Вкусный квас, – сказал он.

– Как тебя зовут, мальчик? – спросила Майя-апа, повинуясь какому-то скорбному чувству долга.

– Дима.

– А маму твою?

– Оля.

Мать мальчика, уже улыбаясь, слушала этот разговор, потом раскрытую ладонь приложила к груди, слегка наклонила голову и взглядом поблагодарила бабушку.

– Далеко едете? – спросила Майя-апа мать парня.

Та кивнула.

– За Арск?

– Кукморка! – крикнул мальчик и засмеялся.

Видимо, его веселило название деревни. А Майя-апа поняла, что ехать им еще долго, несколько часов. Ее билет стоил меньше пятидесяти рублей, а билет до Кукморки, должно быть, около сотни. Так Майя-апа все еще училась считать расстояние в рублях.

Еще через полчаса женщины разговорились. Мать закрывала уши и рот руками по очереди, что должно было означать: «Не слышу, не говорю», а мальчик объяснял, что мама его все понимает, главное – четко произносить слова и по возможности использовать язык жестов. Это было на удивление легко.

– А где ваш папа?

Глухонемая женщина сжимает руки, прикусывает губы и отворачивается.

– Он был плохой, – строго произносит мальчик.

– Бил? Хулиганил?

Кивок. Женщина машет рукой в сторону от себя и снова отворачивается: прогнали, значит.

– Что же делать теперь будете?

Женщина пожимает плечами и придвигает к себе сына, кладет руку ему на голову. Жить будут, значит.

В вагон входит кондуктор. Начинается процедура проверки билетов. Обычно в такой ситуации настораживаются все, даже те, у кого билет есть. На некоторое время затихают начавшиеся было разговоры, люди хмурятся, отодвигаются друг от друга и начинают судорожно доставать из карманов и кошельков билеты или деньги для оплаты. Затих разговор и в этом углу. Женщины зажали в руках бумажки и стали ждать, когда их проверят и кондуктор взглядом патологоанатома оценит внешний вид каждого пассажира. Вскоре подошла грузная женщина – как полагается, с чрезвычайно неприветливым лицом. Она неподвижно и немо стала напротив сидений и сложила руки крест-накрест на груди. Поза загробного судии.

Майя-апа и сидящая с нею рядом женщина так же молча и не глядя ни на кого показали свои билеты.

Кондуктор перевела взор на мать с ребенком. Глухонемая достала из кармана билетик.

– А у ребенка билет есть? – раздался резкий голос кондуктора.

Мать покачала головой: «Нет билета».

– Оплатите тогда за него, – начала нервничать кондуктор.

Женщина терла друг о друга большой и указательный пальцы обеих рук и делала отрицательный жест: «Нет денег».

– Нет уж. Оплатите за проезд немедленно.

Глухонемая качает головой и пожимает плечами.

– Вы что же, думаете, раз глухонемая, так теперь за проезд и платить не нужно? Может, мне вас пожалеть еще? Меня бы кто пожалел! – кондуктор щурила глаза и зло ухмылялась, напирала всем телом на женщину с ребенком.

В вагоне многие почувствовали себя неуютно, отводили глаза или, наоборот, смотрели пристально. Майя-апа ощутила, как кровь ударила ей в голову, как руки сжались, как ярко-красный гнев поднялся откуда-то из глубины. При ней унижали человека, мать с ребенком, – это было выше ее сил.

Женщина «интеллигентного вида», что сидела рядом, поднялась и прямо посмотрела на кондуктора:

– Уходите. Не видите, что вы и так натворили дел? Раньше фашисты над нами издевались – а теперь вы?! Уходите отсюда!

– Как вам не стыдно? – тихо спросил старичок, сидящий напротив через проход.

Кондуктор махнула рукой и ушла. Почла за благо не связываться с вагоном филантропов (никто из которых, правда, за мальчика не заплатил).

Глухонемая долго нервничала, потирала руки, ломала пальцы, смотрела на сидящих вокруг людей с болью и пыталась что-то сказать, но ее уже никто не понимал. Пассажиры успокоились. Майя-апа, которой скоро надо было выходить, гладила мать по колену и успокаивала ее: «Она ушла, эта женщина… ушла… не переживай».

Мальчик все это время сидел испуганно вжавшись в угол, как будто думал, что сейчас придут люди в форме и выкинут его из вагона, выбросят, как вещь, которой не положено быть на этом месте.

Пустая бутылка из-под кваса перекатывалась между сиденьями, но ее никто не спешил поднимать.

Майя-апа достала из кошелька все деньги, что были у нее с собой, – около тридцати рублей (до пенсии еще неделя, в деревне хоть на огурцах и помидорах с огорода проживет как-нибудь) – и отдала их мальчику:

– На, купи себе еще такого вкусного квасу, Дима! И ничего не бойся, слышишь?!

Мальчик опустил глаза.

Когда бабушка пришла домой со станции, у нее опять начался тик на левом глазу. От него дергалась почти вся левая сторона лица и рот кривило страшной гримасой. Хорошо, хоть не в электричке началось. Майя-апа закрывала лицо рукой, но тик все равно было заметно. Она упала на кровать в белой комнате на веранде и заплакала.

Можно ли доверять себе на границе между сном и явью? Можно ли всерьез воспринимать то, что видишь в полусне? Для меня в шесть лет это не было вопросом веры. Но и думать не думалось. Когда-то все казалось таким простым. Я чувствую – значит, существую.

Кошмар приснился, конечно же, где-то между первым и вторым часом ночи, когда все возможные чудовища выползают из всех возможных щелей, а разум становится удивительно тонок и проницаем. Обычно детей это касается в первую очередь. И успокоить их может, наверное, только сочувствующий взрослый. Поэтому и я всегда в случае ночного кошмара шлепала босиком в спальню родителей. Вдруг помогут. Правда, в итоге все равно оставалась одна. Отец на смене, мама смотрит индийский многосерийный фильм. Приглушенные звуки долетают в полутьму и не успокаивают совсем. На смежной с кроватью стене висит картинка. На ней темноволосая женщина в красном. Картинка бугрится и вздувается под действием сквозняка. Еще чуть-чуть, и женщина повернется. Еще немного, и вылезет наружу. И что тогда со мной сделает? Что? Закрываю глаза, не смотрю в тот угол, но не могу уснуть. Красное платье колышется, прическа вспыхивает пламенем, глаза женщины становятся все насмешливей. Страшно до невозможности пошевелиться и закричать. В конце концов начинает казаться, что сплю.

Смотрю на дверь балкона, по бокам которой свисают связки лука в капроновых чулках. Не люблю эти связки. Они некрасивые. Все это гадкое: мамины красные лаковые сапоги, что стоят рядом со шкафом, не убранные с вечера, советское трюмо на три зеркала, грубое, с отлипающей по краям кромкой, мамины духи со змеями на флаконе, лук в чулках и папины картинки. Гадкое, неправильное, некрасивое, вызывающее нестерпимое желание убрать, порвать, выбросить или самой убежать и выброситься. Мне физически плохо от этих вещей. Не могу встать с кровати, но представляю в полусне-полубреду, как встаю, крадусь к двери, подальше от картинки с красной женщиной, и подсматриваю в щелочку – в телевизоре мелькают сценки из индийского фильма (на этот раз раджа добрый или злой?) и звучит громкая музыка, и мама сидит спиной ко мне в кресле. Это значило бы, что все хорошо, что меня есть кому защитить. Но лежу в кровати, и все еще кажется, что в кромешной темноте тьма сгущается, образует комочки, из которых возникают сны. Ко мне все ближе подбирается взгляд женщины в красном. Ко мне все ближе подплывает тьма. Засыпаю.

Просыпаюсь в постели родителей. Они уже спят рядом. А я проползаю под одеялом и становлюсь босыми ногами на ковер. И подхожу к зеркалу. Одна створка трюмо повернута в мою сторону. На темной его поверхности появляются мутные разводы – как если бы мама мыла стекла, но забыла протереть скомканной газетой. Нечетко, плохо, но я вижу: внутри что-то растет. Белое и туманное. Оно заполняет все зеркало и пространство вокруг меня. Смотрю не отрываясь. Это женщина. Без лица.

Нет объяснения страху. Нет ему названия. Нет для него оправдания и клетки тоже нет.

Этим летом решила съездить на родину в Казань. Дедушка и бабушка давно уже приглашали к себе. Да и я вспоминала детство, колорадских жуков на огороде, старые книги, мультики, которые нам разрешали смотреть безостановочно, татарскую выпечку, татарских детей, которые называли меня русской уродиной, и улочки, от которых в памяти остался свой особый след, особый запах… Это как входить в дом, где ты до этого никогда не был, и тут же понимать, что так пахло где-то далеко-далеко, в каком-то закоулке твоей памяти.

Давани и давати почти не изменились. Бабушка так же носится вокруг и кудахчет, заставляет есть все, что не приколочено, плачет над старыми фотографиями и ворчит на дедушку, а дедушка все так же изображает деятельный вид и, когда ничего не делает, носит эти дурацкие жилетки, в которых «зато много карманов», копается в гараже с кучей металлолома, заставляет заниматься спортом и тихонько посмеивается над бабушкой.

Пару дней бездельничаем, гуляем, мне показывают заново все те места, что я когда-то должна была непременно видеть. Но вскоре давани и давати вспоминают, что в деревне не копано, дождя нет, а значит, надо поливать вручную, надо косить и корчевать лопухи, рвать сорняки и вообще. Все эти дела на огородах, дачах, садовых участках навсегда останутся недоступной роскошью, потому что в детстве я только пилила вместе с дедом дрова (больше мешалась, конечно), отрезала усики у клубники (чтобы первой сорвать с куста самую вкусную ягоду) и собирала колорадских жуков (мне они казались смешными). А теперь, когда так редко наведываюсь в Казань, дедушка и бабушка вовсе перестали давать мне работу в саду.

Интересно, как там мои знакомые старушки? Все такие же сплетницы? Скамеечки никогда не меняются. Меняются старушки на них и окружающий ландшафт.

Через несколько минут после нашего приезда вся деревня уже знает, что к Бикташевым наконец-то пожаловала внучка («Давно пора! Что они там в своих городах думают?»), выпускница, ходит вокруг и все фотографирует. Еще через несколько минут бабушка уже ведет меня по соседям – показать, похвастаться и посплетничать о других, конечно. Ах, эти татарские деревни! Где на татарском говорят меньше, чем на русском, но татар больше, чем русских! Ах, эта деревенская вольность, где нельзя убежать от соседей, подсматривающих за тобой в маленькие окна. У меня теория. Думаю, в деревянных домах окна не потому маленькие, что в древности берегли тепло, а потому, что хотели осложнить сплетникам работу.

В доме напротив, выкрашенном всегдашнею ярко-голубой краской, живет старушка, породнившаяся в свое время чуть не со всей деревней: то кум, то брат, то сват. Дочка в одном конце, на выезде, сын в другом, на кромке кукурузного поля. Она одна знает все и про всех. И на ее-то скамейке собирается по вечерам народ потолковать да посудачить. Усаживаюсь на траву. У этого дома чудная трава, мягкая и зеленая. Можно валяться на ней и смотреть в синее небо. А я сижу. Напротив на скамейке бабушка и старушка-соседка. Меня обсуждают, как водится. Редкие вопросы задают. Да пускай – не жалко. Потом еще одна соседка подходит. С рынка возвращается. Тележку катит с привязанным пустым ведром (да в ведре – перчатки и пакет, чтобы уж вовсе пустым не было). А за нею – пьяный муж. Со старушками шутки шутит. Правда, никто не смеется. Шутки-то и с бородой, и с душком. Судачат, значит.

– А мой-то зятек что учинил давеча! Дочка в городе. Сына родила. Так он неделю празднует. Машину на днях в реке утопил да сам чуть не покалечился. Сегодня еле с кровати сполз. Надо ж навестить съездить. Герой!

– А внучка у Гали?.. Знаете, приезжала в прошлом месяце. Со всей родней переругалась. Из техникума выгнали. Экзамены не сдала, что ль. Вот крик стоял! Орет, упирается, что, мол, замуж выходит, и все тут. Родители ее и ремнем-то уж… а что тут сделаешь?

– Непутевые.

Так мы оказываемся в курсе всех последних деревенских новостей. Это как просмотреть вечернее ток-шоу – так же немножко стыдно, иногда хочется заткнуть уши.

Мимо проходит дядька, немолодой, конечно, но и не совсем древний, а какой-то обесцвеченный. Вроде как и не посмотреть нельзя, и смотреть неловко. Да и заговаривать с ним никто не торопится. Он молчит. Смотрит прямо перед собой, а что видит там, впереди, – кто его знает. Бабушки вслед только головы поворачивают. Обсудить бы, да ухватиться не за что.

– Из городу приехал опять. Жена, небось, выгнала, – ерничает кто-то.

– А кто это? – спрашиваю я, без интереса впрочем.

– Да что уж… человек.

Когда же мы с бабушкой обошли всех соседей (ну или тех соседей, с которыми бабушка более-менее была дружна), пришло время сходить в баню. После этого мы поужинали и разбрелись по кроватям. Телевизор в этот день показывал плохо (классические три канала: первый, второй и «Культура»). Поэтому мы просто разговаривали до темноты. О давней давности, о планах, деревне и работе в саду, о разной степени кисельности родственниках, пока дедушка не вступил в разговор. А он, если уж начинает говорить, сам ну никак не остановится. Приготовилась к затертым историям и скуке, но давати удивил. Давани подначила его, упомянув того странного соседа, что мы видели еще днем.

– А… Ленька. Странный он, кызым. Ну не знаю, как это… как это будет, когда говорят, что человек странный, непонятный? Да слова-то все какие знает! Да и ведет себя так, что иной раз не поймешь, живой он или с луны свалился. Вот как это?

– Не от мира сего.

– Точно. Вот такой он – наш сосед Ленька. Мы с ним зимой больно сдружились. Потому как из мужиков в деревне зимой только я да он. У него семья-то в Казани вся. Жена там, дети. Взрослые уже, со своими семьями. А квартира одна на всех. Тесно больно-то. Жена всю плешь проела. Да и выселили его на кухню. Там и спит на лавке. Занозы в одно место сажает. Кому понравится, когда все время зубоскалят, из дому гонят, хоть на улице живи? Ну он с осени до ранней весны все в деревне. И летом наезжает. Здесь хоть дом есть. Спрашиваю его, чего, мол, бесишься, старый? А он знаешь что? «Свобода, – говорит. – Здесь свобода полнейшая». Он с утра встает – да в лес, или в поле, или на реку пойдет рыбачить. Еще рано-рано, а он уже где-то шляется. Так, бывает, и до свету встает – и гулять. Я бы понял еще, если б работал, в огороде там, по делам всяким, дык нет – гуляет, красотами любуется. Право чудак. Как ты говоришь? Не от мира сего. А весной мне что сделал?! Стоим на огороде разговариваем о том о сем. Ну я и упомянул, что яблоню давно возле ограды спилить хочу – большая вымахала, а толку чуть, и яблок нет, и мешается. Да что-то отвернулся, в дом зашел, за сигаретами вроде. Возвращаюсь, а он в руках яблоню держит (ствол с мою ногу в обхвате) да улыбается. Сломал, значит. Раскачал и выломал, да чуть не с корнем. А меня-то и трех секунд как не было. Вот силища-то! Спрашивает: «Эту яблоню ты имел в виду, Борис?» Поклал мне ее к забору и пошел по своим делам.

Так и спать легли на этой истории. Но у всякой истории свой конец бывает… конец или окончание… или просто что-то такое, от чего не отвертеться.

На другой день мы с бабушкой на реку ушли. Покупались. Людей никого не встретили.

Вернулись. Давани опять по соседкам пошла, огородную работу на вечер оставила, чтобы не припекало. А я двинула к заднему крыльцу – посидеть на солнышке, цыплят посчитать.

Слышу: дедушкин громкий голос. Говорит с кем-то, а с кем говорит – не слышно. Смотрю – за калиткой у заднего крыльца на большом сухом бревне дед и свалившийся с луны сосед сидят. Беседуют. Подхожу поближе, прячусь за угол дома. При мне бы они разговаривать не стали, а историю до конца вызнать охота.

Сначала дедушка с ухмылкой:

– Вчера прозвище тебе придумал. Не от мира сего. Ну как?

Сосед отвечает тихо, но внятно:

– Знаю, Борис, смеешься ты надо мной. Я не в обиде. Я сам над собой смеюсь. Дурацкая жизнь какая-то… да для дурака, одним словом. Не будь дураком, жизни бы не было. Не с кем поговорить об этом, вот тебе и расскажу, а то ведь надо же кому-то. Чувствую – надо. Недели две назад это было… что-то не спалось мне… вечером вышел на улицу, иду, полдеревни прошел, наконец возле заброшки, там, где наследники все никак имущество не поделят, остановился. Не знаю почему. Стою, думаю. Все о жизни своей странной, поганой. Плевать хочется. Горько. Да кошмары подбираются, как в детстве, когда не знаешь, что такое с тобой, но тревожно, и все вокруг точно голос обретает, и слух, и когти, и острые зубы, и противно все и страшно. Стою я так посередь улицы, на шину смотрю, на грязь, на дохлую птицу в канаве, на заколоченные окна. Тошно. И тут на дорогу пятно упало, белесое такое. Я глаза вверх поднял, а передо мной – туман. Белым-бело, да мутное что-то.

У меня с глазами, знаешь, плохо в последнее время. Думаю, что совсем сдавать начал да дело под вечер. А потом кто-то появился рядом. Женщина, белая-белая, прямо передо мной. И лица на ней нет. И самой ее как будто тоже нет. Не вижу, а больше чувствую, что рядом она. Знаю, что рядом. И остолбенел. И стою. И смотрю на нее. И перед глазами только белое и белое, и белое на еще большем белом, и контуры чего-то белого. Мешанина ватная, хлопчатобумажная. Я руками машу – и разогнать не могу. И крикнуть не могу. И стою, и стою… А потом как-то резко кончилось. Ну я домой пошел. Лег спать. Уснул сразу.

– Сказки рассказываешь, Ленька. Да все оттого, что один как сыч, поневоле начнет всякое видеться. Айда завтра на реку сходим, я грузило смастерил, любо-дорого.

Дальше не слушала. Ушла в дом. И по дороге думала про себя: «Белое на еще большем белом. Что-то такое знакомое». Да откуда – никак не вспомню.

А вечером к нам на огород большая крикливая женщина с соседнего дома заглянула. Заглянула – и с бабушкой шушукаться. Посмеялись что-то и разошлись. А давани мне на ночь рассказала:

– Кызым, ты недавно про соседа нашего странного спрашивала, ну того, что мы у бабы Вали видели… Так вот, ко мне соседка заходила… Рассказывают про него, будто несколько недель назад видели, как он стоит у заброшенного дома через пять дворов от нас. Говорят, как вкопанный, с восьми вечера до трех часов утра. И это все на одном месте, ни двигаясь. Мимо него люди проходят, а он все стоит. Все уж спать легли, деревня спит, а он… стоит. Тетя Руфина видела его в два часа, когда к корове своей вставала, та отелилась в ночь. Вот уж и правда – не от мира сего.