Текст книги "Серебро и желатин"

Серебро и желатин
Регина Соболева

Редактор Борис Панкин

Корректор Борис Панкин

Фотограф Регина Соболева

© Регина Соболева, 2021

© Регина Соболева, фотографии, 2021

ISBN 978-5-4498-2622-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЭТАП I
ЭКСПОНИРОВАНИЕ

«я была крошечной гидрой…»

 
я была крошечной гидрой
плоским червем зиготой
делением клетки игрой
в чужой голове этот кто-то
придумал меня целиком
увидел во сне наигрался
заставил пить чай с молоком
научил целоваться
он представлял мою жизнь
мать отца младшего брата
и первобытную слизь
компота вселенной стаккато
биения сердца и тока горячей крови
зачем он придумал мне
 
 
так много боли?
 

«Земля накренилась набок…»

 
Земля накренилась набок,
Взбивая рассветную пену,
И поползла по крену
Стрелка из красных ниток.
В небе рождался слиток,
В толще пород воздушных.
И мы выходили слушать
Запахи свежего хлеба.
 
 
Как разразилось небо,
Как разошлись обрывки!..
Теплые жирные сливки,
Мягкий пахучий сбитень,
Свеж и горяч и сытен,
Будто разлит повсюду.
Вкусное сладкое чудо
Плавится, тает, жжется.
 
 
Тише – сегодня солнце!
Страшное красное солнце,
Что ниспадает с вершины
И ловит лесную тень!
Мама, мы будем тихо,
Мы осторожны будем…
Солнце медовым сгустком
Капало целый день.
 
 
Дети, сминая травы,
Песни поют, танцуют…
Солнце до самых пяток!
Светом и имбирем!
Руки цветы целуют,
Слезы в сто тысяч пряток…
И мы с моею подругой
Золото тихо поем.
 
 
Зрелые солнца в небе,
Пусть их сегодня много…
Будет, как абрикосов
В июньской и сочной траве!
Этого все мы скопом
Про себя просили у бога
И напролет все утро
Искали его везде.
 

«Пока не родился, Вселенная…»

 
Пока не родился, Вселенная
Размером с картонный ящик,
С резиновый детский мячик,
Нелюбимый, зеленый, рыхлый.
А в ящике: китайские карты
Из сокольского картона.
Это настолько огромно,
Что даже совсем не больно.
Больше чем мир на ладони бога.
Больше, чем живой глаз способен.
В ящике – неприятности.
Значки, наклейки и разности.
Булавки, скрепки, камешки,
Пластмассовые солдатики,
Срезанные атласные бантики,
Карты памяти, календари,
Талисман с лабиринтами,
Шишка без зерен и мандарин,
Засохшие цветы, старые ключи,
Жетон для поездки в метро.
Все на полу в детской усыпано
Книгами. Пуговицы, гвозди, иглы.
Пока еще не родился, в мире,
Как в картонной коробке,
Сыро, темно и хочется верить,
Что хотя бы наполовину красиво.
Как если б внезапно
Крышку кто-то откинул.
 

Иная раса

 
1.
 
 
Мой папа однажды
Пришел с работы
И застрелил маму.
Сам застрелился.
А меня оставил.
Помню, они ругались.
Мама громко кричала.
Лилась в раковину
Вода из-под крана.
Потом мама упала,
И покачнулся пол.
А я забрался под стол.
Между мной и дверью
Были две лужи,
Слитых в одну,
Застывших в углу
Коркой ржавой.
Я сидел под столом два дня
И смотрел на лицо мамы.
 
 
2.
 
 
В детдоме кормили
Подгоревшей кашей.
Мы мечтали о макаронах.
Нам было страшно.
Нас отпускали гулять.
Куда – не важно.
Мы охотились,
Ловили крыс.
И тогда по субботам
Наедались.
Шутили, смеялись, пели.
Думали о том, куда нас дели,
Во что одели,
Да и зачем в самом деле.
Потом в тишине и вони
Новых уродливых классов
Нас учили священной боли,
Создавая иную расу.
 
 
Мы – на них. И они – на нас.
И угрюмо на вопросы учителя
Дружно молчал класс.
 

«А потом привыкаешь к скрипучим полам…»

 
А потом привыкаешь к скрипучим полам,
Запахам мокрого дерева, сороконожкам и паукам.
К печному дыму, салфеткам, картинкам,
Вырезанным из журналов «Огонек» и «Мурзилка».
 
 
В банке из-под капусты завариваешь траву:
Смородину, жмых, подорожник, крапиву,
Потому что ты – уже взрослый и «юный химик»,
И дома забыл своих роботов, кассеты и видик.
 
 
Потом – полоть огород, обирая малину.
Бегать по грядкам за бархатницей и алкиной.
Дразнить соседских гусей и уток.
Мазать йодом укусы соседских гусей и уток.
И прятаться от соседей в какой-нибудь закоуток.
 
 
А потом привыкаешь к сверчкам, темноте,
Шепоту дедушки: «Ну говорил же тебе».
Представишь, как завтра соберутся ребята,
И станут из-за гусей дразнить тебя: «Терминатор».
 
 
Тихо становится, только трещит ОРТ.
Что ночь? Еще пара часов и – рассвет!
Ждешь петухов, завернувшись в бабушкин плед.
Ты – ловок, умен и красив. Тебе шесть лет.
 

«я открыл этот мир…»

 
я открыл этот мир
как открывают постыдную тайну
чужого рождения
с терпкою ноткой полного
удовлетворения
 
 
вмиг успокоившись
тяжело дыша
с наслаждением
убаюкиваю малыша
подмигиваю акушеру
 
 
эта тайна
чудо как хороша
практически без единого вша
без единой мысли
в колыхаемых ветром ржах
 
 
я открыл эту тайну
черной сосущей дыры
в которой не видать ни зги
только в еле-еле
просматриваемые щели
сквозит
 

«Они когда-нибудь останутся стоять…»

 
Они когда-нибудь останутся стоять,
Зажав в руках бесплатные пакеты,
Повернув головы друг к другу.
На пустынной парковке в безветрии
Огромной стеклянной обетованной
земли.
Словно памятник застывшим мукам,
Многозначительному молчанию и любви.
И если у каменных глаз нет зрачков,
Взгляды – серая липкая гранитная
крошка.
Всего лишь – каша с сахаром и молоком.
Пакет с сахаром, пачка крупы, молоко.
В прозрачном пластиковом пакете. И все это
лишнее.
Но потом кадр сдвинется с мертвой точки.
Женщина возьмет за руку дочку.
Пакет упадет на землю.
Расплескается молоко.
И люди уйдут домой.
 

«Радостно на душе по-детски…»

 
Радостно на душе по-детски.
На мне сарафан из маминой занавески,
Красные бантики и сандальки.
И день такой летний, маленький, жаркий.
Брови в поту, и носки слетают.
Я – в незнакомом городе никого не знаю.
Знаю, что надо суп съедать до конца,
Уважать и слушаться мать и отца,
Не обижать братика, не играть в солдатики.
Кукол одевать, раздевать, укладывать спать.
На улице не бегать, не прятаться, не орать.
Загибаю на обеих руках пальцы.
Учусь считать. А еще мне нельзя драться.
И нужно бережно обращаться с ранцем,
Который больше меня. Заканчиваются пальцы.
 
 
Но не заканчиваются мои обязанности…
 

«Моя мама учила меня рисовать…»

 
Моя мама учила меня рисовать
Принцесс, спокойно смотревших с листа.
Желтым цветом – корона, синим – глаза,
Розовое лицо, красные губы, тонкий нос
И черная коса с фиолетовым бантиком.
Помню, тогда соревновалась с братиком.
Он изображал сценки из всамделишной жизни
С врачами и большими настоящими шприцами,
Папами-пожарными и мамами-телефонными линиями.
Все это было синее-синее с красными крестами.
И почему-то очень нравилось нашей маме.
Я его хотела сдать в милицию на перевоспитание.
Пусть перестанет пророчить врачей со шприцами.
А я перестану рисовать лица с перекошенными ртами.
Принцесса очень боится. Принцессу зовут Регина
И ей снится, как с нее в больнице снимают кожу
И пришивают другие лица. На каждую сторону света,
Каждому-каждому принцу.
По одному на каждое последующее свидание.
До свидания.
 

«Выплеснула фрикадельку из тарелки…»

 
Выплеснула фрикадельку из тарелки,
По столу покатала, потыкала вилкой,
Представила – у фрикадельки детки
Есть. Мамку ждут, им страшно и дико.
Суп холодел, покрывался пленкой,
Жирная ложка застывала в горсти.
Я шептала фрикадельке тихонько:
«Милая, ты уж меня прости!».
 
 
Мама меня заперла в квартире.
Канатом прикручена дверь к двери.
Несчастней меня никого в этом мире
Не было в тот день.
 

«Милая крошка…»

 
Милая крошка
Сдувает с ладошки крошки
Птичкам, швейцарским летчикам,
Которым все равно,
На что именно гадить.
Я бы хотела погладить
Утенка, который этакой осенью
Вылупился из яйца.
Хотелось бы посмотреть
На мать его и отца.
И выскрести до конца
Из кармана пальто
Все зернышки.
Голуби, ощетинив перышки,
На ветках как яблоки,
Сгнившие серым-серым небушком.
Им тоже – хлебушка.
У перил подростки.
Один из них кажется
Слишком взрослым.
У второго в глазах тоска.
Третий крутит пальцем у виска
И показывает на меня.
Я остаюсь серьезной.
Мальчики рожи показывают реке.
У каждого по перчатке
На каждой руке.
Мои руки вымазаны
Сладкой шоколадкой.
Мне шесть лет,
И я в психологическом тупике.
Можно ли на людях
Облизывать пальцы на левой руке?
На правой – конечно можно.
Особенно если
Испачкался мороженым
И идешь на каникулах
Погулять к реке.
 

«Мне снится сыр…»

 
Мне снится сыр.
Я падаю с круглого сыра.
И сырное счастье похоже
На дырочку от луны.
В сырных пещерах
Сырные гномы Хам-Сыра
Грустные песни поют
И кабушку грызут, шалуны.
Сырные реки и берега
Вдалеке у отважных гномов.
Многого им не надо —
Была бы цела голова
Сырного Будды,
В сырном экстазе готов он
Отгрызть себе сырные руки.
Удерживают едва.
 
 
Мне снится сыр.
На сырном пиру в пещере
С сырами, висящими
Сталактитами над головой,
Главный гном возвещает,
Что сыром воздастся по вере.
А ты веришь в сыр?
Поверь в него, дорогой.
 

«На улице Герцена пахнет говном…»

 
На улице Герцена пахнет говном.
На улице Герцена – аэродром
Приземлившихся в спешке
Королей, слонов, пешек,
Фигур, вылезающих из автобусов,
Спрыгивающих с последней ступеньки
Под напором идущей сзади
Большой и уставшей тетеньки.
Надорвете животики!
Как представите
Этот мир основательный
В стране подростков
С младенческой припухлостью
Всех вытекающих
Из припухлости отростков.
Этот мир людей у киосков
В ожидание сигарет и мелочи.
Эти шалавы – маленькие девочки.
Мальчики – психопаты.
Наши мизерные платы
За вход в парк развлечений
В стране подростков,
В которой все слишком просто.
Прорастает за ночь.
Лечится месяцами.
Хлопайте верхними веками,
Обдувайте себя ушами,
Взлетайте с помощью больших пальчиков.
И берегитесь девочек наших
И наших мальчиков.
 

«тунисские карамельки со вкусом халвы…»

 
тунисские карамельки со вкусом халвы
с нарисованной на обертке козьей головой…
помещаешь в рот и, кажется,
будто жуешь застывший в карамель одеколон.
таким пользовался дедушка до самой смерти.
невпопад вспоминается дедушка,
его некрасивые руки, борода,
длинные белые волосы…
но тут раскусываешь карамель,
в серединке находится настоящая халва.
к черту катится дедушкина голова
с выражением ужаса или, не знаю,
удивления, оттого, что очередной
лотерейный билет оказался выигрышным.
кажется, у меня бред начинается,
комната почему-то падает,
не чувствую тела, глаза закрываются…
а потом я вижу, как на американских горках
в моем детстве катается кто-то
с размытыми лицами и сожалением о том,
что горки ненастоящие, низкие, пошлые.
возвращаюсь в прошлое.
дедушка угощает меня и брата халвой.
а я не хочу халву, я хочу мороженое.
 

«Это пока не счастье. Это возможность счастья…»

 
Это пока не счастье. Это возможность счастья.
Тихо мурлычет под крышкой большого ящика.
Тычется сонным монстром прямо в твое запястье,
Если откинута крышка. Благоразумно спрячь его.
 
 
Тихо, спокойно, радостно ты охраняй котенка,
Цыпленка, щенка, мишку с оторванной лапой,
Книжки о приключениях, внутреннего ребенка,
Что идет в зоопарк солнечным утром с папой.
 
 
Мама всегда теперь желает спокойной ночи
Только твоим секретным способом и молчит
Ласково, ты засыпаешь быстро, и между прочим —
Весь твой игрушечный ящик тоже тихонько спит.
 
 
Вот прикрываешь лицо. Солнце палит и жжется.
Сквозь пальцы проглядывает. Все-таки хорошо.
Бьется в огромном ящике птенчик, и сердце бьется.
Солнце шкворчит на небе масленым беляшом.
 

«Промозглый двор, осенние качели…»

 
Промозглый двор, осенние качели,
И звук скрипели, капающей в рот…
Гитарный стон. И во дворе мы пели,
И улыбались в этот странный год.
Он был последний. Кажется, что больше
Не собирались парни поболтать.
Гитары не скулили. Мы не пели,
Не капало с качелей во дворе.
Я помню Колю – рыжий черт в косухе,
Он говорил: «Панкую» и лазал в гаражи.
И у него сережка в правом рваном ухе
Блестела и качалась над пропастью во ржи
Копны волос, сиянья ясных глаз.
Он умер в пятницу, и хоронили вечно.
Так долго, что, наверное, сейчас
И до сих пор хоронят. Свечи
Горят и плачут. А Иван, а Стас?
А все они, ушедшие молиться
За тех оставшихся обычных всех,
Кому не посчастливилось упиться,
От передоза умереть, уснуть
По десять раз за месяц. Звук все тоньше
Гитарных нас. И больше
Нету нас.
 

«Мой дедушка так говорил, он говорил так…»

 
Мой дедушка так говорил, он говорил так,
«Космос» закуривая лихо и натощак:
«Регина, не надо думать. Не надо совсем.
Посмотри на этот мятый бычок – он нем.
Его не терзают мысли, слова не терзают вовсе,
Хотя по всем меркам он уже взрослый.
Может семью завести и найти работу.
А на работе, послушай, надо быть животным.
Выполнять, что скажут, ни о чем не думать».
Так говорил мне дед, вынимая вставные зубы.
 
 
Мой дедушка так говорил, он говорил так,
Засыпая в кресле, размышляя о пустяках:
«Если решишь заснуть, не просыпайся лучше.
Сквозь сон разговаривай, в полусне слушай.
Лишнего не произнесешь, ничего не услышишь.
Пол – это пол, крыша – всего лишь крыша,
Прутья решетки, что не выломать головой.
Спи-засыпай. Мир – это сон пустой».
Так говорил мне дед. На полуслове зевал.
Колечки горького дыма под потолок пускал.
 
 
Откидывался в кресле и закрывал глаза.
Уходил в свой сон. Не приходил назад.
 

«запах грибной шоколадный котлетный…»

 
запах грибной шоколадный котлетный,
дед на дворе разложил самосад,
учит крутить папироски, и лето
пахнет травой и еще – всем подряд.
бабушка охает, лущит подсолнух,
солнышки жмурятся сами себе,
отражаясь в широких и полных,
лужицах-реках на рыхлой земле.
тапочкой я пролагаю каналы
от клубники к морковке и дальше на юг.
бабушка только что мне рассказала,
что дома забыла на кофте утюг.
жарит жара, как прекрасно и жарко
в детстве моем во дворе у реки,
сделанной тапочкой, старой жестянкой.
бабушка с дедом пекут пироги.
 
 
запах грибной шоколадный котлетный…
на языке взрывается лето
шипучей пилюлькой и сладким ситро.
и мне хорошо.
 

«Что там в его картонной коробке с игрушками…»

 
Что там в его картонной коробке с игрушками
С рассохшимися краями?
Две старые перьевые подушки,
Перевязанные бинтами.
Деревянная палочка, сдутый мячик,
И он сам – маленький-маленький мальчик.
Когда он смотрел в окошко,
Вспоминал разноцветные книжки.
Он видел их как-то в школе
У директорского сынишки.
«С новым годом!» – кричали многие нужные дети,
И сладкие апельсины раздавала завуч,
А когда дело дошло до ненужного Пети,
Апельсины вдруг кончились.
 
 
Петя сидит под лестницей
И вспоминает детство.
Петя сидит под лестницей
И не вспоминает детство.
 

«Ковыряю стену чернильным карандашом…»

 
Ковыряю стену чернильным карандашом.
Его мой дедушка у себя в секретере нашел.
Бабушка перышко очиняет. Лежат чернила,
Эстампы и промокашки, печати, книги
Возле меня. Я ковыряю стенку.
Вот вам – правдивая жизни сценка!
Папа зовет кушать свекольный суп.
Надо идти. Папа мой в гневе крут.
В свекольник макая дедушкин карандаш,
Я восхожу в пленительный творческий раж.
Папа заставит съесть. Карандаш упадет под стол.
Дедушка завтра утром: «Эврика! Я нашел!».
 

«Помню свой день рождения…»

 
Помню свой день рождения,
Когда я открыла глаза в мир,
Полный боли и яркого света.
От этого страха я кричала так,
Как больше никогда не могла.
То был мой настоящий голос,
Полный, глубокий, грудной.
Двадцать пять лет меня
Заставляли верить, что то был сон,
Затыкали, глушили звук,
Убавляли громкость моей души.
А потом говорили:
– Иди уже погуляй. Хватит
Сидеть с книгами. На улице солнце.
– На улице ад. Впрочем, как и везде.
Оставьте меня в покое.
Я не умею кричать.
 

«Мама расскажет об осторожности…»

 
Мама расскажет об осторожности,
Вредных привычках, крепких словах…
Не ешь слишком холодное мороженое,
Не плачь напоказ, не витай в облаках!
 
 
Мама скажет тебе. Ну и что? По боку.
Мамы многое говорят, говорят.
А ты смотришь наверх, на желтое облако,
И киваешь на все подряд.
 
 
Мама расскажет о далеком будущем,
Напророчит – все будет у нас хорошо! —
Сквозь пар поглядит испытующе,
Станет страшно, почти что смешно.
 
 
Мама скажет тебе. Ну и что? По боку.
Мама скажет, потом умрет.
А ты смотришь наверх, на темное облако,
И думаешь: что ее ждет?
 

«Уступи-уступи, я иду, ту-ту!..»

 
«Уступи-уступи, я иду, ту-ту!».
Малыш паровоз прижимает к уху,
Признавая его красоту, правоту,
Доверяясь абсолютному слуху.
 
 
Я еду в Москву. А соседка напротив
едет в Москву. Ее сын – машинист.
Он паровозик игрушечный водит.
Слышите стук и постук и свист?
 
 
«У паровоза внутри – макароны,
И человечки, и я, и мама…
Что будет, когда на перроне
Я достану его из кармана?»
 

«Это несносное продолжение…»

 
Это несносное продолжение
Города, мысли и хода ноги…
Вот я иду. Продолжаю движение.
Здорово! Не говори,
И не думай. Не отвлекайся
От переставления ног.
Чувствуешь запах этого счастья?
Счастья клубничный пирог?
Дымно вокруг. Пар над тарелкой
Московского четверга…
Я собираю ботинками пенку
С новоарбатского молока.
Пойдем же, пойдем, бездумно и дымно,
Весело, бодро, легко.
Это действительно необходимо —
Уйти далеко.
 

«Ночью пошла гулять и купила яблок…»

 
Ночью пошла гулять и купила яблок,
зеленых и красных.
Ведь единственное,
что стоит покупать ночью —
яблоки, зеленые и красные.
Зеленые идут в пироги.
Красные – на варенье.
Я люблю их, как сорок тысяч братьев
любят пироги и варенье.
Поэтому сегодня ночью я пойду гулять
и слушать, как за тысячи километров
на траву падают яблоки,
зеленые и красные.
 

«Никогда не найдешь его в этой высокой траве…»

 
Никогда не найдешь его в этой высокой траве.
Лучше бы в реку его уронил, закинул на крышу садика.
Ищи теперь, морщи лоб, прокладывай параллель —
От забора с крапивной порослью до палисадника.
Мальчишки построят крепость в кустах у качелей.
А тебя не возьмут, потому что ты – растеряша.
Ты сядешь под железным грибом, оплакивая потерю,
Вспоминая: «Победа будет за нами!» и «Правда – наша!».
Ау! Ты – мой мячик! Ты – мой прекрасный мальчик!
Где же ты? Где ты? На кого ты меня оставил?
Горе так возвеличивает. И хоть герои не плачут,
Можно чуть-чуть и немного в нарушение правил.
Девочки с громким визгом носятся за котами.
Мальчишки стишок вспоминают: «Тише, Таня, не плачь».
«Ну что ты расселся? Ты что не играешь с нами?» —
И ты забываешь про мяч. И к черту какой-то мяч!
 

«Стоишь, перегнувшись через перила на Патриарших…»

 
Стоишь, перегнувшись через перила на Патриарших,
Блюешь, улыбаешься. И кажется, что неважно.
Кто тут на лавочке в сквере сидел этим вечером,
Кто гулял, кто страдал, и кому было делать нечего.
К Дьяволу, право слово! Стремные выдались праздники.
Все так банально – блюется водкой и красненьким.
Что там в подарках под елкой? Портсигары, носки?
Хочется перепрыгнуть через перила и утонуть с тоски.
Хочется рассмеяться и облевать прохожих.
Хочется сделать что-то в этот теплый погожий.
Но мимо идут зимние люди в зимних ботинках.
А ты блюешь на уток. Это почти поминки.
Гордости, нежности, праздничного настроения…
Домой надо хлеба и молока купить. Непременно.
 

«Мой сосед-гитарист играет совсем приземленный рок…»

 
Мой сосед-гитарист играет совсем приземленный рок.
Гитара кипящим маслом шипит и звенит чайным блюдцем.
У моего соседа в поклонниках – совсем приземленный бог.
Бог орет: «Это просто писец! Это можно вконец звездануться!»
 
 
Страстно лабает протестного танца коленца,
Но сосед продолжает играть и звенеть чем придется.
Не дай бог этому богу с моим гитаристом спеться…
Вторую неделю у меня с потолка Under The Water льется.
 
 
Мой сосед-гитарист любит Бродского и покурить.
Раз в неделю врубает: сотрясает основы и стены.
Из поклонников у него – только бог. Ну и, может быть,
Те две бабки с четвертого, оглохшие совершенно.
 
 
Гитарист этот богов поет о Париже, Венеции,
Хоть живет он в Москве, а топит соседей снизу.
Я по пятницам слушаю, как в шкафу гремят специи,
Боками стеклянными стукаясь. Недовольно ворчит телевизор.
 
 
Мой сосед-гитарист играет совсем приземленный рок.
Потолок и скрипит и ревет, плюется известняком.
Я привыкла: читаю, замышляю убийство, пью сок.
Представляю в деталях, что там – над моим потолком.
 

«мы на вокзале считаем ленинов…»

 
мы на вокзале считаем ленинов
те провожают нас серыми взглядами
мы не пугаемся движемся медленно
и перебежками впрочем а надо ли
 
 
грязные руки и грязные улицы
мир словно в лужу опущен и выточен
из малахита и ленин сутулится
очередной на позорище плиточном
 
 
он говорит что не блещем мы правильно
есть предпосылки намеки и признаки
и среди ленинов ищем мы сталина
не от азарта совсем от тоски
 
 
мы на вокзале считаем ленинов
те матом орут по-узбекски вот
чувствую как превращаюсь в дерево
и зарастает рот
 

«Бог един, – говорит мне бабушка. …»

 
Бог един, – говорит мне бабушка. —
Вот и дождик совсем прошел.
На кефире пекут оладушки
Где-то там за моей душой.
 
 
И накормят, задобрят сказками.
Мне семь лет. Чем ответить им?
Я рисую. Играю красками.
Черный с желтым. Оранжевый с голубым…
 
 
На зеленом запнусь. Карандашные
Развихрастые облака
Все плывут и плывут. Куда же вы?
К богу? К дьяволу? В никуда.
 
 
А во мне не прошел дождь пепельный.
Краски кончились. Выцвел мир.
Уголь, соус, графит и сепия,
Мел и сажа, клей, каолин…
 
 
Бог един, – громко плачет бабушка.
Мама – мертвая. Дедушка пьет.
Я сжимаю в руке оладушек.
Черствый, плесневый. Дождик льет.
 
 
Льет и льет да никак не выльется
Двадцать лет и три года. Гром
Не гремит, не блажит блиставица,
Не качает в трясучке дом.
 
 
Бог един, милосерд, но, кажется,
Им никто из нас не прощен.
Что дрожишь? Завари-ка пажитник,
Да и дождик совсем прошел.
 

ЭТАП II
ПРОЯВЛЕНИЕ

«Долго пялюсь в окно. Ночь, коты и помойки…»

 
Долго пялюсь в окно. Ночь, коты и помойки.
Лай в квартире на третьем. В духовке дохнет пирог.
Из розетки несет. Запах противный стойкий,
Вяленой рыбы и пива. Вялый квартирный смог.
 
 
А вчера у метро сидело с десяток безногих.
Культи из штанов выпростав, нагло просили «на хлеб».
Я смотрела, как мимо важно ходили боги,
Каждый своих людей охраняя с прозрачных неб.
 
 
Небо мое сгустилось в темном кармане сумки.
Там, где прячется дикий и злой кошелек.
В руки он не дается. Он не дается в руки.
Поганенький, в общем, и тощий такой зверек.
 
 
Долго пялюсь в окно. Ночь, коты и помойки.
Соседи поют, дерутся, орут, что у них тоска…
Соседи поют. И что же? Богам наплевать на стойкий
Запах вяленой рыбы, пива и чеснока.