Текст книги "Убить зло"

Рекс Стаут
«Убить зло»

A

Он осторожно закрыл за собой дверь парадного и оказался в полной темноте. Нащупывая ногой первую ступеньку знакомой и такой ненавистной лестницы, левой рукой отыскал в кармане брюк ключ от квартиры, расположенной двумя этажами выше; правая же, с зажатым в ней пистолетом, была засунута в карман пальто. «Да, – подумал он, – вот до чего я дошел! Только представить себе!» Он чувствовал, что, если бы что-то понимал в своей жизни, ему не пришлось бы сейчас подниматься по этой лестнице, отпирать дверь и нажимать на спуск пистолета.

Она, наверное, сидит в голубом кресле, обложенная подушками, и читает – обычная ее поза. Его так трясло, что он чуть не потерял равновесие, когда заносил ногу на следующую ступеньку.

Неожиданно его мозг загудел от непривычной и бешеной нагрузки, словно какой-то гигантский коммутатор.

Беспорядочное и противоречивое нагромождение доводов и оправданий… Он говорил себе: «…ты робкий, нерешительный, безответный, ты осторожен, и, значит, тебе ничто не грозит, но ты пропадешь, даже если будешь в безопасности. Ничтожный, жалкий, нелепый грешник, как ты глуп!» Невероятные переплетения воспоминаний внезапно обрушились на все его существо, в то время как он осторожно нащупывал в темноте третью ступеньку.

Их синхронный гул оглушил его…

1

«Безответный».

Ты еще носил короткие штанишки, когда впервые узнал это слово. Тогда бесконечное количество слов в книгах, которые ты читал, были непонятны и волнующи. Ты знал множество слов, и множество стерлось в памяти, но это, когда-то написанное в одном из детских стихотворений, неожиданно попалось на глаза учительнице Дэвис. Оно застряло в твоей памяти.

Она объяснила тебе, что это слово нельзя повторять так часто. Оно обезличивает все, что ты пишешь.

Тогда ты уничтожил свои стихи.

Ты ненавидел себя за это, всегда подсознательно ненавидел себя; малейшей искры было достаточно, чтобы разжечь эти тлеющие угли недовольства собой. Джейн, обладавшая способностью предугадывать события, из самых лучших побуждений всегда заботилась о тебе, но эта доброта была опасна и могла сломать тебя. Понимала ли это Джейн? С годами, конечно, поняла, выйдя замуж за Виктора и став матерью. Но тогда она была лишь неловкой двенадцатилетней девочкой. Неужели даже тогда она каким-то загадочным образом понимала, что надо делать с людьми? Бывало, она чистила картофель и с серьезным видом советовала матери:

– Дай Биллу печенья. У него что-то случилось в школе.

– Оставь меня в покое! – чуть не плакал ты от возмущения.

А мать, с претензией на якобы существующее равенство родителей и детей, которую сын, сам не зная почему, так ненавидел, говорила:

– Ты не хочешь помочь сестре чистить картофель?

Всегда хотелось отказаться от печенья, но ты ни разу не делал этого. Если вдуматься, для этого не было причин, но почему-то, когда ты протягивал к нему руку, это всегда выглядело как уступка, как сдача крепости. В юности вообще поводов для стыда было гораздо больше, чем теперь, они подстерегали тебя повсюду, а может, ты был просто слишком чувствительным.

Самым ужасным и мучительным испытанием детских лет в Огайо была игра в пятнашки на лужайке за Элмстрит. Почему ты вбил себе в голову эту дикую затею?!

Начинались приступы сомнений. Колеблясь, ты пропускал решающий момент и позже всех бросался бежать.

Пугала не сама пробежка – бегать ты умел, – а яркая картина, возникающая в воображении: вот поскользнешься и упадешь лицом вниз – сплошной синяк, вывихнутая лодыжка, подвернутая нога… Самое главное – отчаянный и точный рывок. Ты знал, каких качеств он требует, но не обладал ими. Всего в ярде от «дома» тебя «выбили». И вот со всех сторон уже несутся победные крики ребят. Окажись там Джейн, она наверняка предложила бы тебе печенье, и в тот момент ты убил бы ее!

И такое случалось сплошь и рядом!

В тот период атмосфера странной гнетущей робости обычно держала его в маленьком домике на Купер-стрит.

Неосознанное чувство ее притягательного центра – старшая сестра Джейн.

Отца и мать ты воспринимал весьма смутно, казалось, они парят, подобно бесплотным теням. Остальные братья и сестры существовали лишь как досадная помеха.

Ларри было всего лишь пять лет, а Маргарет и Роза недавно только выбрались из колыбели.

Ты стал старше, и однажды, во время набега банды враждующего района на мирную Купер-стрит, тебе разбили нос, и, запрокинув голову, чтобы унять хлеставшую кровь, нащупывая дорогу в ванную, ты неожиданно застал там обнаженных мать и сестру… Опять неразрешимая задача – броситься назад и закапать ковер кровью или, сгорая от стыда и застенчивости, сделать шаг вперед… Однако они сразу же помогли тебе. Джейн или мать, кто-то быстро подал полотенце. Но душа твоя еще долго мучалась и страдала. Даже воспоминание об этом было постыдно. Ведь Джейн даже не подумала одеться.

И в ту ночь стоило закрыть глаза, как перед глазами словно наяву возникало нежно-розовое тело Джейн. Ты ни разу не представил себе нагой мать. Застенчивость?

Тебя пугала одновременно и жажда и боязнь запретного видения. Сестра не испытывала бы всего этого! Интересно, смутилась ли она в тот день? Ты постоянно размышлял об этом, пока новые, пугающие впечатления не загнали внутрь воспоминание об этом случае.

По отношению к отцу ты испытывал робость, которая была приправлена легким презрением. Даже ты не мог быть по-настоящему робким с этим маленьким, неприметным человечком, неизменно приветливым и мягким, который временно пребывал на земле, всегда готовый услышать призыв вечного колокола. Во всем подлунном мире не найдешь столько доброты, сколько отец хранил в своем сердце. Когда его дела и здоровье пришли в упадок, ты был одновременно поражен и польщен тем, что тебя восприняли как старшего члена семьи. И тогда смутная мечта впервые коснулась твоего сердца.

– Билл, теперь все зависит от тебя, – сказал отец, когда мать вытерла слезы и вывела младших детей из комнаты. – Док ничего не соображает, я встану уже через месяц. Тебе уже девятнадцать, и ты достаточно взрослый парень, чтобы управлять двумя аптеками, не говоря уже о ларьке. Рецепты может выписывать Нейдл, а если ты будешь работать там днем и по субботам…

– Он не сможет этим заниматься, – сказала Джейн, приехавшая на лето из Нортвестерна.

Она уже закончила учебу и временно преподавала в школе латинский. Джейн заявила: «Он не сможет это делать». Когда ты что-то пробурчал в возражение, добавила:

– Билл, ты сам это знаешь. Это не в твоем характере, к тому же ты еще очень молод. Я-то смогу с этим справиться, и папа должен мне доверить заниматься аптеками.

Но отец, проявив здесь необычную для него настойчивость, пригласил мистера Бишопа и уполномочил тебя подписывать чеки. Этот жалкий символ власти никого, кроме твоей матери, не обманул. Лето, заполненное бестолковой деятельностью ведущих аптек, бурно развивающегося Огайо, тянулось бесконечно. Ты горько сетовал на Джейн, и она умело расправлялась с оптовиками. И тебе было доверено только смешивать лед с крем-содой и мыть стаканы; и к началу июня ты уже не пробовал возражать ей. Именно тогда миссис Дэвис уехала в Кливленд – тебе и сейчас интересно, как обо всем стало известно Джейн. Весь мир для тебя опустел. Но отец, к счастью для семьи, посрамил пророчества дока Уотли.

Он встал на ноги и, «слегка похудевший, но все еще в форме», как заметил редактор еженедельной «Мейл и курьер», сам принялся за работу, а ты отправился учиться на второй курс колледжа.

В этот год произошло событие, сделавшее тебя известной персоной. Ты так и не понял значения того эпизода, тем более что уж слишком он противоречил твоей застенчивости и неуверенности. Что произошло бы в твоей жизни, если бы в годы обучения в колледже миссис Моран не стирала тебе белье и не посылала бы два раза в неделю забирать его свою маленькую дочку Миллисент? Ты обратил на нее внимание не сразу, но постепенно стал сознавать, что этот бледный ребенок имеет дело с твоей одеждой. Почему возникло чувство неловкости, невозможно объяснить и трудно себе представить, ведь ей было десять лет, то есть ровно вдвое меньше, чем тебе. Едва грамотная, с мертвенным, анемичным лицом, она невозмутимо и сосредоточенно заворачивала твои грязные рубашки. Было какое-то ужасающее знание в том, как она это делала, совершенно бесстрастная, и вместе с тем в ее поведении чувствовалось глубокое, непостижимое бесстыдство. Ты испытывал только одно: необъяснимый дискомфорт, ерзал на стуле, не в силах усидеть на месте, поспешно вскакивал и предупредительно открывал перед ней дверь.

– Я верну белье в пятницу, – говорила Миллисент.

Месяца через три случилось так, что, когда она пришла, у тебя в комнате собрались друзья из колледжа. К этому времени ты приобрел привычку покупать для нее конфеты. В тот день ты не захотел угощать ее в присутствии друзей, и каким-то образом она сумела показать, что разделяет твое чувство.

Когда она ушла, кто-то из ребят пожалел, что такой худенькой малышке приходится таскать тяжелые свертки с бельем.

– А, вы имеете в виду эту маленькую шлюху! – сказал Дик Карр, по прозвищу Мул. – Нечего о ней беспокоиться. Она пойдет по скверной дорожке.

Двое или трое моих однокашников стали защищать невинного ребенка. Никто не замечал дрожь твоего негодования.

– Все вы безмозглые идиоты! – Мул сплюнул табачную жижу. – Раньше она приходила за моим бельем, но я сменил ее на Чинка. Честное слово, я ее боялся. Черт возьми, Билл, она может тебя соблазнить!

Сам того не желая, ты вскочил на ноги и бросился к нему:

– Карр, ты мерзкая скотина!

Сами по себе слова были не так уж грубы и часто употреблялись между друзьями, но мой тон и угрожающая поза заставили всех раскрыть рты от изумления.

Мул, закаленный хавбек, которому смешно было доказывать свое превосходство надо мной, продемонстрировал ленивое удивление, явно смешанное с презрением, но нисколько не оскорбился:

– Господи, уж не собираешься ли ты с ней переспать?

А, Билл?

Ослепленный гневом, ты влепил ему пощечину. Он взвился на стуле, но десяток рук сдержали его. И тут вступила в права старая добрая традиция времен Дикого Запада. Со всей церемонной вежливостью, предписанной традицией, секунданты определили время и место вашего поединка. Никого особенно не волновал его исход, так как полагалось бесспорным, что первым же ударом Мул собьет тебя с ног и станет наблюдать, как ты истекаешь кровью.

Позднее никто не мог в подробностях описать эту стычку. Верно то, что Мул ударил первым и у тебя сразу хлынула кровь из носа, но долго еще, ослепший от вздувшихся на лице кровоподтеков, ты продолжал тыкать рассеченными в кровь кулаками в маячившую перед тобой огромную фигуру, которая должна была быть уничтожена прежде, чем твои ребра оторвутся от позвоночника и ты потеряешь сознание. Ты не испытал ни слабости, ни боли, хотя до поединка только об этом и думал. Наверное, Мулу ничего не стоило сразу покончить с тобой, но, казалось, ему это было противно, возможно, до него наконец дошло, что на самом деле ему противостоит не твое истекающее кровью тело, а нечто иное, бесплотное. Бить тебя больше не имело смысла.

Наконец тебя избавили от борьбы и унижения. Мул остался на месте, утирая лицо носовым платком и тяжело дыша. Тебя почти внесли в комнату, где ты окончательно обессилел. В ту ночь, слишком измученный, чтобы двигаться, ты бессмысленно смотрел, как твои восхищенные посетители поедали конфеты, купленные для маленькой Миллисент.

Костлявый Портер, который теперь работает здесь, в Нью-Йорке, статистиком в страховой компании, сообщил, что поединок длился восемнадцать минут, но за несколько месяцев легендарные слухи превратили их в целый час. Во всяком случае, еще никто не мог продержаться в схватке с Мулом хоть сколько-нибудь значительное время, и ты прославился. Пришлось проваляться в постели с неделю, но на третий день тебя навестил сам Мул.

– Ах ты, Билл, старый негодяй! – нежно сказал он.

Вскоре по его же просьбе ты стал называть его Диком и таким образом стал заметной личностью не только потому, что дрался с самим Мулом, а потому, что он выбрал именно тебя на роль самого близкого друга. Теперь уже не узнаешь, существовала ли тогда между вами настоящая привязанность. Насколько можно судить за давностью лет, тебе это давало возможность при случае глупо и самодовольно ухмыляться. Дик был самым прославленным атлетом года, всеобщим любимцем, снискавшим любовь Засушенной Сливы. Сказочно богатый, на вечеринках он размахивал сотенными банкнотами и щедро тратил их, ничем не оскорбляя своих однокашников.

Весь весенний семестр вы были неразлучны, и в июне, уезжая на каникулы домой, ты обещал приехать к нему летом. Дома было скучно. Джейн уехала в Европу, стремясь приобщиться к старой культуре. Ларри, Маргарет и Роза были еще сопливыми малышами; мать и отец воспринимались как естественные содержатели.

Не то чтобы тогда это четко отмечалось сознанием, но в то время еще считалось, что ты будешь учиться в фармацевтическом колледже. И ты без всякого отвращения размышлял о спокойной и надежной карьере владельца самой крупной аптеки в быстро растущем Огайо. И не пытался искать другого пути. Кроме того, эти первые недели лета ты жил в ожидании поездки к Дику Карру в Кливленд. А в твоей записной книжке вот уже год хранился кливлендский адрес миссис Дэвис.

Но не успел ты и сутки пробыть в Кливленде, как миссис Дэвис была забыта окончательно и бесповоротно.

В день приезда, когда Дик представил тебя своей сестре Эрме, ты так оробел, что у тебя затряслись губы и руки! Да, ты всегда трепетал перед Эрмой Карр, черт ее побери! Может, отчасти потому, что они жили в фешенебельном доме со множеством легковых автомашин, сверкающих фонтанов, стенных шкафов для одежды из дорогого душистого кедра? Возможно, но бог видит, что и самой Эрмы было достаточно. Сейчас ты вспоминаешь, как в тот первый день тебя оскорбляла ее холодность и самоуверенность. Но, невероятно скованный и застенчивый, ты был полностью околдован ею.

К концу третьей недели пребывания у Карров она предложила жениться на ней. Да, черт побери, она сделала это и предоставила тебе самому решать этот вопрос. Сколько раз ты ломал голову над загадкой, почему вдруг Эрма избрала тебя. Фламинго иногда бросается на мелкую рыбешку, предпочитая ей всех остальных. Ну не смешно ли, что вот уже больше двадцати лет ты бьешься над разрешением этого волнующего вопроса!

Да, в своем роде ты был очень привлекательный юноша, с большими кроткими карими глазами, немного угловатый, с густыми вьющимися волосами и отнюдь не глупым выражением тонких черт худощавого лица. У тебя была, да так и осталась, легкая непринужденная походка. В первые же минуты встречи Эрма сказала, что у тебя очень красивая походка. Но все это не отвечает на вопрос. Что ее привлекло, так это, вероятно, твоя застенчивость – застенчивость оленя, который, не решаясь сбросить свои роскошные рога, побаивается носить их гордо и открыто.

В тот день вы с Эрмой поехали в машине покататься к озеру, и в ваше отсутствие пришла телеграмма: «Отец серьезно заболел, немедленно возвращайтесь. Уотли».

Торопливо запихивая вещи в чемодан под сочувствующими взглядами Эрмы и Дика, ты вдруг с ужасом вспомнил, что Джейн еще в Европе. Наконец после полуночи ты добрался до дома, но отец уже умер; фактически он скончался в момент отправления телеграммы.

Встреча с матерью оказалась более тяжелым испытанием, нежели утрата отца: она вдруг с негодованием выплеснула на тебя тысячу неожиданных упреков. Мать жестоко и несправедливо обвиняла тебя. Всем своим видом она словно говорила: «Ты не тот человек, чтобы управлять семейным кораблем». Ларри, который даже тогда был гораздо решительнее и увереннее тебя, предложил союз, но ты снова проявил малодушие. И в результате власти мужчин в этом доме пришел конец.

Появление Джейн напоминало возвращение Наполеона с Эльбы. Мать успокоенно удалилась в свои туманные мечты и с того дня заметно поблекла. Маргарет и Роза заключили временное перемирие, а Ларри ушел в себя. С невероятной чуткостью Джейн определила трудности твоего положения, и с того момента твое восхищение ею значительно возросло.

Тебе не обязательно прямо сейчас решать, стоит ли связывать себя аптечным бизнесом. Прежде всего ты обязан закончить колледж. Пару лет я смогу сама управлять аптекой. Она стала приносить больше дохода. Пожалуйста, Билл, просто заканчивай учебу. Для некоторых людей это не имеет такого значения, как для тебя.

В письме на бумаге с гербом Карров, которое ты отправил Джейн из Кливленда, ты очень много рассказывал об Эрме. Джейн с интересом расспрашивала тебя о ней, а ты ни словом не обмолвился о вашей помолвке.

Ты был уверен, что твое место за стойкой аптеки, и настоящая правда заключалась в том – вот еще один из твоих излюбленных зигзагов, – что ты смирился с тем, что тебя лишили замечательного занятия! Джейн просто и легко занялась всеми делами, как будто ей предстояла обычная прогулка, а ты упаковал вещи и отправился доучиваться.

Тебе не дано было тогда понять, что той мощной силой, которая непреодолимо тянула тебя вернуться, было желание услышать, как стучит в дверь маленькая Миллисент! Это понимание ничего не изменило ни в прошедших и потерянных годах, ни в твоих теперешних терзаниях; и хотя в это совершенно невозможно поверить, но ты и сейчас веришь, что именно она неотвратимо притягивала тебя.

В то время ты мечтал лишь об одном. Приняв великодушное предложение Джейн и покорившись необходимости отложить выполнение своих семейных обязанностей, ты намеревался стать писателем. Твои стихи уже были опубликованы в местном еженедельном журнале, и на втором курсе колледжа ты участвововал в выпуске студенческой газеты. Известные писатели женятся на самых богатых и красивых женщинах. И даже отказываются от женитьбы, потому что их дело важнее! Даже если со временем вы с Эрмой поженитесь (хотя для нее эпизод в Кливленде мог быть обычным летним увлечением), успех к тебе как к писателю мог прийти не так скоро. Тебе исполнился двадцать один год, ей шел двадцать третий. В год можно легко писать по книге. К тому времени как ты напишешь восемь книг (из них может оказаться удачными лишь половина), ей будет тридцать один, а тебе двадцать девять. И все будет в порядке, если к тому времени ты не обнаружишь, что ваш брак был ошибкой.

В ту зиму, написав два-три рассказа, ты как-то прочел один из них Миллисент, с которой был уже связан странной, болезненной связью. И все же ты трогательно предпочитал называть ее Миллисент, хотя ей это не нравилось; Милли она тоже отвергала, тогда ты назвал ее Мил, вот на это имя она всегда с готовностью отзывалась. Когда ты читал ей свой рассказ, она сидела с видом матери, снисходительно наблюдающей, как ее малыш забавляется глупой игрой, и потом сказала:

– Мне он понравился, но я бы, пожалуй…

Она никогда не была многословной.

Перенесемся через два года к очередному важному и судьбоносному случаю твоей нерешительности. Ты сидишь с Диком Карром в кафе на Шериф-стрит в Кливленде после игры в футбол и продолжаешь спор, который длится вот уже почти месяц.

– Не понимаю, Билл, как ты этого не видишь. И дураку ясно, что это нужно сделать.

– Это значит, что мне придется отказаться от сочинительства, – в сотый раз возражал ты.

Два рассказа уже были опубликованы в одном чикагском журнале. Целыми днями ты любовался заголовком одного из них, когда он появился в печати, положил журнал раскрытым на этой странице, чтобы видеть ее во время одевания, и до сих пор перед тобой встает этот заголовок, набранный крупным шрифтом:

«ТАНЕЦ НА ЛЕНИВОЙ У»

Уильям Бартон Сидни

– Черт, да пойми ты, эта игра не стоит свеч. Думаю, ты действительно можешь стать писателем, но это ничего не значит. Если ты пишешь ради денег, то больших денег ты не заработаешь, а если не ради денег, то вообще какого черта? Так или иначе, я прошу тебя об этом больше ради себя самого, чем ради тебя. Мне уже исполнился двадцать один год, и я собираюсь работать на Перл-стрит, но мне хотелось бы, чтобы мы работали вместе. Если бы папа не умер, когда я был еще ребенком, наверное, сейчас я бы учился в Йельском колледже и играл бы себе в поло, но не получилось. Понимаешь, я вижу, где идет настоящая драка, и намерен в ней участвовать.

– Разве есть необходимость так уж напрягаться, когда у тебя пять миллионов долларов?

– Успокойся, придется. Старый Лейтон вчера сказал мне, что вот уже два года, как дела банка идут все хуже и в дело требуется влить свежую молодую кровь. Сейчас я, конечно, ничего не смыслю, но скоро вникну в дело и оживлю его. Через год начнется потеха, когда пух полетит с этих старых воробьев! Я хочу, чтобы и ты, Билл, был со мной. Там может начаться настоящая схватка, но это нормально. Я должен знать, что и ты не против побороться.

О, вот оно! Дик больше тебя гордился легендой о Храбром Билле в Вестоувере, возможно, у него были для этого основания. Твое молчание побудило его пуститься в дальнейшие подробности:

– Положение таково, что половина акций принадлежит мне, а вторая половина – Эрме. Она охотно предоставляет мне заниматься бизнесом при условии, что будет получать свои дивиденды. На следующей неделе состоится собрание, на котором меня изберут в правление и назначат президентом компании. Я намерен все дело забрать в свои руки. Большую часть зимы я проведу на заводе в Карртоне, а тем временем ты как следует ознакомишься с делом здесь, в офисе. Сначала будешь получать любую сумму в пределах разумного – скажем, пять тысяч в год. А позднее можешь занять в компании любую должность, кроме моей. Можешь быть уверен, что, если придется, я всегда тебя поддержу.

Дику уже тогда была свойственна энергичная, решительная манера говорить, какой и сейчас отличается сорокалетний директор Ричард М. Карр. Уже тогда он упомянул про «пределы разумного» – но это не упрек, – его предложение было великодушным и щедрым. Для тебя тогда и сто долларов в неделю означали богатство и роскошь. Следовало или немедленно принять это предложение, или сказать: «Лучше положи мне для начала две тысячи, хотя с первых шагов я и этого не стою. Когда стану стоить больше, соответственно буду и получать». Или отказаться: «Нет, Дик, я знаю, что мое призвание – литература, и хочу стать писателем, но, ради бога, не забывай обо мне, потому что мне, быть может, придется голодать». Или тебе стоило… Да что там говорить! Эти пять тысяч заманили тебя ступить еще на один ненадежный мостик!

Но ни один из мостов на самом деле не провалился – до сих пор, до этого самого момента.

Это было в стиле Эрмы – больше никогда не вспоминать ту сцену в саду. Ты предпочитал об этом не задумываться. Во время своей первой поездки в Европу она, видимо, подумывала со временем взять тебя в мужья, а может, и нет. Долго тебя мучило любопытство, хотелось посмотреть на ее невероятного мужа, которого она подцепила где-то на пляже, недалеко от Марселя. В ту зиму, которую молодые супруги провели в Нью-Йорке, ты еще жил в Кливленде.

Женился бы ты на Эрме или нет ввиду предстоящего призыва в армию? Казначей «Карр корпорейшн» – одной из самых крупных металлургических компаний страны, безусловно, ты был бы освобожден от воинской повинности; и вместе с тем нужно признать тот факт, что, несмотря на это, мысль пойти в армию тебя соблазняла. Для казначея «Карр корпорейшн», живущего только на зарплату, было заманчивым жениться на пятидесяти процентах его акций.

Ты был настроен не придавать значения прелести и очарованию самой Эрмы, и все же она была поразительно хороша в то декабрьское утро, когда появилась в твоем нью-йоркском кабинете. Как всегда, без шляпы, и легкие золотистые волосы живописно обрамляли ее разрумянившееся лицо. Вы не виделись почти три года.

– А вот и я! Ну разве это не глупо?! Вернуться из Прованса в это время года! Должно быть, я старею – мысль о предстоящем Рождестве заставила меня вернуться. В прошлом году в Тунисе было ужасно – у Пьера пошла по всему телу какая-то сыпь, он ничего не мог есть, кроме сыра. Жалко, что Дик в отъезде – мне только что сказали. Как тебе нравится работать в Нью-Йорке? Господи, да ты потрясающе выглядишь! Такой элегантный!

Ты, конечно, так и не увидел бесподобного Пьера, потому что предыдущей весной он скончался где-то на Средиземном море. В редких письмах Эрмы, которые Дик обычно давал тебе прочесть, она никогда не касалась подробностей. Однажды за ленчем Дик передал тебе ее письмо и, когда ты закончил его читать, с усмешкой сказал:

– И почему же вы с сестренкой не закончили то дельце, которое когда-то затеяли в Кливленде?

Вот так! А ты и не подозревал, что Дика известят о вашей помолвке.

Теперь стало очевидно, что Эрма все-таки решилась закончить то «маленькое дельце». Прошла лишь одна неделя ее пребывания в Нью-Йорке, когда она сказала тебе, что «по горло сыта дамским обществом»; может, так оно и было, и все-таки это не объясняло, почему она снова выбрала тебя. На этот раз ты был смелее, чем в Кливленде, и в то утро за завтраком ты напрямик спросил ее об этом.

– Понятия не имею, – беззаботно ответила она. – Не хочешь ли ты сказать, что считаешь себя недостойным меня?

– Я серьезно тебя спрашиваю, – сказал ты.

– Вот как! А ты спроси у цветка, почему он раскрывает свои лепестки для пчелы, или у семги, почему она проплывает тысячу миль, чтобы метать икру именно в данной реке. Если она прилично воспитана, она ответит тебе, но правдой это не будет.

– Такие отговорки меня не устраивают. Я действительно не могу себе представить, почему ты выбрала в мужья именно меня.

Этого было достаточно, чтобы вызвать ее раздражение, и ничего удивительного: ты выглядел настоящим дураком. Чтобы положить конец спору, она взяла дело в свои руки, и на следующую осень наступила кульминация того, что газеты назвали «юношеским романом».

Дело было улажено, тебе не пришлось принимать никаких решений. Звучит нелепо, но так оно и было. Ты никогда не давал своего согласия жениться на Эрме и не предпринимал никаких шагов, чтобы жениться на ней. Это было еще хуже, чем просто робость, это был поступок слабоумного дебила.

Если при такой позиции ты подсознательно нащупывал прочную основу в том нереальном мире, в котором существовал, ты ничего не выиграл, а только нажил себе проблемы и переживания. И по сегодняшний день акции Эрмы остались у нее, и сегодня вечером или завтра (о да, будет и завтра!), а ты пожизненно будешь казначеем с зарплатой в сорок тысяч. Эрма платит шестьдесят тысяч ренты за жилище, которое вы с ней называете домом. В год ты откладываешь по двадцать тысяч.

Все шесть автомобилей, стоявшие в гараже, куплены Эрмой, хотя есть еще один, о котором ей не известно.

Господи, сейчас у тебя в загашнике двести пятьдесят тысяч! Эрма платит слугам, коих число пятнадцать, не считая слуг в загородном доме. В прошлом году ее дивиденды… О, черт! Только начни эти подсчеты и никогда не закончишь. На самом деле тебе наплевать на деньги. Доказать это будет трудно, но это чистая правда.

Был еще один момент, когда ты мог, как выражается Дик, взять дело в свои руки. Еще один раз… в тот вечер около года назад… тогда еще было не слишком поздно… Но здесь кроется столько горечи, что, когда ты об этом думаешь, ты стараешься делать это с максимальной осторожностью и отстраненностью, иначе ты рискуешь потерять своего единственного и последнего друга, а с ним и рассудок.

Таков приблизительный портрет человека, который намеревается претворить в жизнь отчаянный и безнадежный план. Что ты делаешь, совершая еще один шаг в последней попытке произвести впечатление на самого себя? Она этому не верит, а она знает тебя гораздо лучше, чем ты сам. Вчера ночью она сказала:

– В общем-то я побаиваюсь, но не того, что ты вот так обидишь меня. Назови это презрением, все равно.

В тебе нет ничего, что поставило бы тебя вровень с остальными людьми. Не спрашивай меня снова, что нам делать дальше, мы ведь не два колеса в одной тележке.

Мы были созданы для того, чем с тобой занимались, но я была собой, а ты – собой. И сейчас ничего не изменится, сколько бы ты ни говорил. Ты знаешь, я всегда тебе лгала и буду лгать. И тебе нужна от меня вовсе не моя правдивость и честность.

Ты впервые слышал, чтобы она так долго говорила.

Когда в конце этой речи она выразительно приподняла руку, а выражение ее глаз, полускрытое веками, смягчилось, ты отпрянул назад, словно испугавшись собственных угроз. Рука ее упала, и она терпеливо и успокаивающе улыбнулась:

– Возвращайся завтра вечером.