Текст книги "Дом странных детей"

Глава четвертая

Спотыкаясь и оступаясь, как слепец, я пробрался сквозь лес и туман и снова вышел в мир тепла и света. Солнце уже садилось, окрашивая холмы в красноватый цвет, и это меня очень удивило. Выходит, я провел в доме целый день. В пабе меня уже ожидал отец. На столе перед ним стояли ноутбук и бокал черного как ночь пива. Я подсел к нему и схватил бокал, прежде чем он успел поднять глаза от клавиатуры.

– О Господи, – давясь пивом, воскликнул я, – что это?! Ферментированное машинное масло?

– Вроде того, – расхохотался отец, выхватывая у меня бокал. – Это тебе не американское пиво. Но ты ведь его еще не пробовал, верно?

– Конечно нет, – ответил я, заговорщически подмигивая отцу, хотя это было чистой правдой.

Папа предпочитал считать меня рисковым и предприимчивым, таким, каким в моем возрасте был он сам. Мне было выгоднее ему подыгрывать, и я не пытался его разубеждать.

Я выдержал краткий допрос относительно того, как нашел дом и кто меня туда отвел. Поскольку я уже знал, что гораздо проще умолчать о некоторых деталях, чем придумывать новые, я с честью выдержал испытание. И естественно забыл упомянуть о том, как Червь и Дилан обманом заставили меня шагнуть в овечье дерьмо, а потом сбежали, не дойдя полмили до цели путешествия. Папа, похоже, остался доволен тем, что я уже успел завести знакомства среди ровесников. Наверное, я также забыл рассказать ему о том, что они успели меня возненавидеть.

– Ну и как тебе дом?

– Куча мусора.

Он поморщился.

– Прошло очень много времени с тех пор, как в нем жил твой дедушка…

– Ага. И не только он.

Отец закрыл компьютер, что было верным знаком того, что он полностью переключил внимание на меня.

– Я вижу, ты разочарован.

– Я пролетел тысячи миль не для того, чтобы найти дом, полный жутковатых обломков.

– Что ты собираешься делать?

– Искать людей, которые смогут мне хоть что-нибудь рассказать. Кто-то должен знать, что случилось с жившими в доме детьми. Я думаю, некоторые из них еще должны быть в живых. Если не здесь, то на большой земле. Пусть даже и в доме престарелых.

– Конечно. Это идея, – неуверенно произнес папа и, помолчав, добавил: – Как тебе кажется, приезд сюда поможет тебе лучше понять, кем был твой дедушка?

Я задумался.

– Не знаю. Наверное. Но атмосфера тут особенная.

– Вот именно, – кивнул папа.

– А как насчет тебя?

– Я? – Он пожал плечами. – Я очень давно перестал пытаться понять своего отца.

– Грустно. Разве тебе не было интересно?

– Конечно, сначала мне было интересно. Но спустя какое-то время любопытство угасло.

Я почувствовал, что разговор начинает причинять мне некий дискомфорт, но все равно продолжал настаивать:

– Почему?

– Когда тебя долго не впускают, ты отчаиваешься и перестаешь стучаться. Ты меня понимаешь?

Он почти никогда так со мной не разговаривал. Возможно, его теперешняя откровенность объяснялась воздействием пива или тем, что мы находились так далеко от дома. А может, он решил, что я уже достаточно взрослый и со мной можно кое-чем поделиться. Как бы то ни было, я хотел, чтобы он продолжал говорить.

– Но ведь он был твоим отцом. Как ты мог сдаться?

– Я не сдался! – возразил папа несколько громче, чем следовало бы, и смущенно опустил глаза. – Просто… Дело в том, что… Мне кажется, твой дедушка просто не знал, как быть отцом. Но считал, что обязан продолжить род, поскольку никто из его братьев и сестер не пережил войну. Выход из ситуации он впоследствии нашел в постоянных командировках и выездах на охоту. Но даже когда он был дома, то держался так, будто его не было.

– Ты о том Хэллоуине?

– О чем?

– Ну, о той фотографии.

Речь шла об очень старой истории, случившейся на Хэллоуин. Моему папе было года четыре, и он никогда еще не выпрашивал у соседей сладости, грозя им какой-нибудь шалостью. Дедушка пообещал, что пойдет с ним, когда вернется с работы. Бабушка купила папе нелепый бледно-розовый костюм кролика, он надел его и сидел возле дома с пяти часов вечера до самой ночи. Но дедушка не пришел. Бабушка так разгневалась, что сфотографировала, как папа плачет на улице, чтобы показать дедушке, какой он мерзавец. Излишне объяснять, что среди членов нашей семьи эта злосчастная фотография обрела легендарную известность, и мой папа ее очень стеснялся.

– Речь идет не об одном-единственном Хэллоуине, – пробормотал папа. – Это случалось гораздо чаще. Если хочешь знать, Джейк, ты был ему гораздо ближе, чем я. Не знаю… Между нами всегда оставалась какая-то недосказанность.

Я не знал, как ему ответить. Неужели он ревнует? – промелькнула мысль.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Потому что ты мой сын и я не хочу, чтобы ты страдал.

– Почему я должен страдать?

Он промолчал. В окно мягко светили последние лучи заходящего солнца, и наши фигуры отбрасывали на стену темные тени. У меня в животе возникло тошнотворное ощущение. Так, наверное, чувствуют себя дети, когда родители собираются сообщить им о разводе, но те знают об этом еще прежде, чем кто-то успеет открыть рот.

– Я никогда не пытался слишком глубоко понять твоего дедушку, потому что боялся того, что могу узнать, – наконец произнес отец.

– Ты хочешь сказать, насчет войны?

– Нет. Дедушка никогда не говорил о войне, избегая мучительных воспоминаний. Это мне было понятно. Я имею в виду его поездки, его постоянное отсутствие… То, чем он занимался на самом деле. Я думаю, что… и твоя тетя, и я… мы оба считали, что у него есть другая женщина. Может, даже не одна.

Его слова как будто повисли между нами в воздухе. Я ощутил странное пощипывание на лице.

– Папа, но это безумие.

– Однажды мы нашли письмо. Какая-то женщина, имени которой мы так и не узнали, написала его твоему дедушке. Я тебя люблю, я по тебе скучаю, когда ты вернешься… И все в таком духе. Это было так нечистоплотно… Я никогда этого не забуду.

Я почувствовал обжигающий укол стыда, как будто отец описывал мое собственное преступление. И все же я не мог в это поверить.

– Мы разорвали письмо и бросили обрывки в унитаз. Больше мы ничего подобного не находили. Наверное, он стал осторожнее.

Я не знал, что сказать. Я не мог даже взглянуть отцу в лицо.

– Прости, Джейк. Должно быть, тебе очень тяжело узнавать такое, ведь ты его боготворил.

Он сжал мое плечо, но я стряхнул его руку и вскочил, царапнув пол ножками стула.

– Никого я не боготворил.

– Ладно. Я просто… Я не хотел, чтобы это стало для тебя неожиданностью, вот и все.

Я схватил куртку и перебросил ее через плечо.

– Что ты делаешь? Сейчас нам принесут ужин.

– Ты ошибаешься насчет дедушки, – вместо ответа произнес я. – И я это докажу.

Папа устало вздохнул.

– Ну хорошо, – согласился он. – Надеюсь, тебе это удастся.

Хлопнув дверью, я выбежал из «Тайника Священника» и зашагал куда глаза глядят. Иногда просто необходимо выйти за дверь.

Отец, конечно, был прав. Деда я действительно боготворил. И хотел, чтобы мое представление о нем осталось таким, каким было прежде. Я отказывался верить в то, что он изменял жене. Когда я был маленьким, фантастические истории дедушки Портмана указывали на то, что волшебство существует. Даже после того, как я перестал в них верить, в дедушке все равно оставалось что-то магическое. Он пережил столько ужасов, до неузнаваемости изуродовавших его жизнь, видел всю мерзость, на которую только способны люди, и вышел из всего этого тем порядочным, честным и смелым человеком, которого я знал. Это поистине было магией. Поэтому я не мог поверить в то, что он лгал жене и детям и был плохим отцом. Потому что если дедушка Портман был бесчестен, то кому же тогда можно верить?

* * *

Двери музея были открыты, но мне показалось, что внутри никого нет. Я пришел туда в поисках хранителя, рассчитывая на то, что он знаком с историей острова и знает людей, способных пролить свет на тайну пустого дома и исчезновения его бывших обитателей. Он, видимо, куда-то вышел, поскольку наплыва посетителей явно не наблюдалось. Поэтому я вошел в его святая святых с тем, чтобы убить время, разглядывая музейные экспонаты, если их можно было назвать таковыми.

Предметы располагались в больших витринах, которые выстроились вдоль стен на месте убранных оттуда скамей. По большей части они были неописуемо скучными и рассказывали об укладе жизни в традиционной рыбацкой деревне и загадках местного животноводства. Впрочем, один экспонат стоял отдельно, располагаясь на почетном месте в центре комнаты. Он был заключен в изящный ящик, покоившийся на возвышении, где некогда было место алтаря. Это сооружение было отгорожено от остального помещения канатами. Я переступил через несерьезное ограждение, даже не удосужившись прочесть небольшое предостерегающее объявление. У ящика были полированные деревянные бока и крышка из оргстекла, поэтому заглянуть внутрь можно было только сверху.

Когда я сделал это, у меня вырвался возглас ужаса. На одно жуткое мгновение в голове промелькнула паническая мысль – чудовище! – потому что я совершенно неожиданно оказался лицом к лицу с почерневшим трупом. Его съежившееся тело, покрытое черной плотью, которую как будто поджарили на открытом огне, необъяснимым образом напоминало существо, преследовавшее меня в кошмарных снах. Но поскольку тело осталось лежать внутри витрины, вместо того чтобы ожить, разбить стеклянную крышку и вцепиться мне в горло, тем самым навеки искалечив мой мозг, – первоначальная паника немного утихла. Передо мной находился всего лишь музейный экспонат, пусть и очень зловещий.

– Я вижу, ты уже познакомился с нашим стариком! – произнес позади меня чей-то голос. Я обернулся и увидел приближающегося ко мне хранителя. – Ты выдержал это испытание на удивление хорошо. На моих глазах теряли сознание и падали на пол взрослые мужчины! – Он улыбнулся и протянул мне руку. – Мартин Пагетт. Мы уже встречались, но я не припоминаю, чтобы ты называл мне свое имя.

– Джейкоб Портман, – представился я. – Кто это? Самая знаменитая в Уэльсе жертва убийства?

– Ха! Видишь ли, может, ты и прав, но я так не думаю. Перед тобой старейший житель нашего острова, в археологических кругах известный под именем Человек с Кэрнхолма, а для нас он просто Старик. Ему больше двух тысяч семисот лет, хотя на момент смерти было всего шестнадцать.

– Две тысячи семьсот! – воскликнул я, покосившись на лицо мертвого мальчика, на его тонкие, удивительным образом идеально сохранившиеся черты. – Но он кажется таким…

– Вот что происходит, когда проводишь свои лучшие годы в месте, где нет кислорода и потому не могут существовать бактерии. Например, на дне одного из наших болот. Там, внизу, неиссякаемый источник молодости. Разумеется, при условии, что ты уже мертв.

– Так вы нашли его в болоте?

Он засмеялся.

– Это был не я. Это сделали резчики торфа. Еще в семидесятые годы они разрабатывали торфяник возле большой груды камней. Парень так хорошо сохранился, что они решили – на Кэрнхолме орудует убийца. Но полицейские, которых вызвали рабочие, обратили внимание на каменный лук у него в руках и ожерелье из человеческих волос на шее. Сейчас таких не делают.

Меня передернуло от отвращения.

– Это похоже на человеческое жертвоприношение.

– Вот именно. Его придушили, притопили, вырезали у него внутренности, а напоследок ударили по голове. Мне кажется, те, кто это делал, немного перестарались. А ты как думаешь?

– Наверное, вы правы.

Мартин прыснул со смеху.

– Наверное!

– Ну хорошо, хорошо, конечно, перестарались.

– Вне всякого сомнения. Но самым удивительным для нас, современных людей, фактом является то, что, по всей вероятности, он пошел на смерть по доброй воле. Я бы даже сказал, что он стремился к смерти. Его племя верило в то, что болота, и в частности наша местная трясина, служат входом в мир богов, а значит, просто идеальным местом для того, чтобы предложить им самый драгоценный дар – себя.

– Что за бред!

– Тут я с тобой соглашусь. Хотя нетрудно предположить, что те тысячи разных способов, которыми мы убиваем друг друга, тоже покажутся бредом людям будущего. Да и вообще, трясина не такое уж скверное место и вполне подходит на роль входа в потусторонний мир. Это ведь не совсем вода и не совсем суша. Это нечто среднее. – Он склонился над ящиком, изучая лежащую внутри фигуру. – Не правда ли, он прекрасен?

Я снова перевел взгляд на удушенное, освежеванное и утопленное тело, каким-то образом в процессе столь сложного убийства обретшее бессмертие.

– Мне так не кажется, – покачал я головой.

Мартин выпрямился и вдруг заговорил напыщенным тоном.

– Приди же и взгляни на смоляного человека! Он возлежит здесь в черноте, чернее сажи нежное лицо, усохли руки, ноги, в головешки обратясь, в обломки кораблекрушенья, остатки плоти – что увядшая лоза! – Он выбросил вперед руки и подобно эпатажному актеру засеменил вокруг витрины. – Приди же, восхитись жестокой красотой его ранений! Извилистый узор от лезвия ножа, веревка, впившаяся в горло, и камня рваный след, кости осколки – все на виду! Плод ранний сорван и отброшен – искатель Благодати, ты, старик, обретший юность навсегда, – в тебя почти влюблен я!

Он театрально поклонился в ответ на мои аплодисменты.

– Ух ты! – воскликнул я. – Это вы написали?

– Виновен, каюсь, – со смущенной улыбкой кивнул Мартин. – Я изредка балуюсь стихосложением, но это всего лишь хобби. Как бы то ни было, спасибо, что выслушал.

Я смотрел на него и спрашивал себя, что делает на Кэрнхолме этот странный словоохотливый человечек в отутюженных брюках, автор сыроватых стихов, похожий скорее на банковского служащего, чем на жителя острова, открытого всем ветрам и не знающего асфальта.

– Мне очень хотелось бы показать тебе остальные экспонаты нашей коллекции, – между тем произнес он и, схватив меня под локоть, потащил к двери. – Но боюсь, нам пора закрываться. Впрочем, если бы ты смог прийти завтра…

– Вообще-то, я рассчитывал кое-что у вас узнать, – ответил я, обеими ногами врастая в пол. – Это насчет того дома, о котором я спрашивал. Я к нему ходил.

– Да ну! – удивленно воскликнул он. – Я полагал, мне удалось тебя запугать. И как нынче поживает наш особняк с привидениями? Стоит на месте?

Я заверил его, что все именно так и есть, и перешел к делу.

– Те люди, которые там жили… вы, случайно, не знаете, что с ними случилось?

– Они умерли, – ответил он. – И к тому же очень давно.

Я удивился, хотя на самом деле удивляться было нечему. Госпожа Сапсан была стара. Старые люди умирают. Но это не означало, что мои поиски окончены.

– Я ищу кого-нибудь, кто жил там когда-то. Пусть не заведующую, но хотя бы кого-нибудь из воспитанников.

– Они все умерли, – повторил он. – После войны там уже никто не жил.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить то, что я услышал.

– Что вы хотите сказать? Какой войны?

– Когда мы произносим слово «война», мой мальчик, мы имеем в виду только одну войну – Вторую мировую. Если не ошибаюсь, их всех накрыло во время налета немецкой авиации.

– Этого не может быть.

Он кивнул.

– В те времена на дальнем берегу острова, за лесом, там, где стоит дом, была установлена зенитная батарея. Это превратило Кэрнхолм в официальную военную цель. Впрочем, немцам никогда не было дела до того, официальная цель или нет. Как бы то ни было, одна из бомб угодила прямо туда… Вот и все. – Он покачал головой. – Очень жаль.

– Но этого не может быть, – повторил я, хотя и без прежней убежденности.

– Почему бы тебе не присесть, – предложил он. – Мне не нравится, как ты выглядишь. Я приготовлю тебе чай.

– У меня просто слегка закружилась голова…

Он подвел меня к стулу в своем кабинете. Я пытался собраться с мыслями. Бомбежка во время войны. Разумеется, это объясняло разрушенные стены комнат. Но как же насчет письма госпожи Сапсан, отправленного с Кэрнхолма всего пятнадцать лет назад?

Мартин вернулся и протянул мне кружку.

– Я добавил капельку «Пендерина», – сообщил он. – Секретный рецепт, знаешь ли. Несколько секунд – и ты в норме.

Я поблагодарил его и сделал большой глоток, слишком поздно осознав, что секретный рецепт основан на первосортном виски. Мне показалось, что по моему пищеводу в желудок устремился напалм. Я почувствовал, что краснею.

– Это и в самом деле круто, – выдавил я.

Он нахмурился.

– Думаю, я должен позвать твоего отца.

– Нет, нет, я в порядке. Но, может, вы вспомните еще что-нибудь о том налете. Я был бы очень вам благодарен.

Мартин расположился в кресле напротив.

– Любопытная вещь, однако. Ты говоришь, что твой дедушка жил в этом детском доме. Он тебе что-нибудь рассказывал о бомбежке?

– Мне тоже это непонятно, – пожал плечами я. – Наверное, когда это произошло, его уже там не было. Это случилось в начале или в конце войны?

– К своему стыду, я вынужден признать, что не в курсе. Но если ты настаиваешь, я могу познакомить тебя с человеком, который не может этого не знать. Это мой дядя Огги. Ему восемьдесят три года, и он прожил здесь всю свою жизнь. У него до сих пор голова варит так, что любой позавидует. – Мартин посмотрел на часы. – Если нам удастся добраться до него раньше, чем по телику запустят «Отца Теда», то он с удовольствием расскажет тебе все, что ты пожелаешь.

* * *

Десять минут спустя мы с Мартином уже тонули в необычайно мягком диване в гостиной дядюшки Огги, доверху набитой книгами и коробками со стоптанными туфлями. Еще тут было множество светильников, которых, пожалуй, хватило бы, чтобы осветить все таверны Карлсбада. Вот только ни один из них не был включен в сеть. Я уже начал понимать, что жизнь на далеком острове превращает людей в барахольщиков, развивая в них страсть к накопительству. Огги сидел напротив нас, одетый в вытертый до дыр пиджак и пижамные штаны, как будто готовился к приему гостей, но гостей, ради которых необязательно облачаться в брюки. Он говорил, беспрестанно раскачиваясь на своем легком пластиковом стульчике. Казалось, он был счастлив наконец-то заполучить аудиторию и поначалу долго распространялся о погоде, политике и жалком состоянии духа современной валлийской молодежи. Наконец Мартину удалось привлечь его внимание к теме немецкой бомбардировки и погибших воспитанников детского дома.

– Ну конечно, я их помню, – кивнул Огги. – Очень странные люди. Время от времени мы встречали их в поселке – детей и женщину, что за ними присматривала. Они приходили за покупками – молоком, лекарствами и прочим. Бывало, говоришь им «Доброе утро», а они отворачиваются. Держались исключительно особняком. Тут много судачили о том, что там у них могло происходить, но никто ничего не знал наверняка.

– А что болтали?

– Да ерунду всякую. Я же говорю, никто ничего не знал. Все, что я могу сказать, так это то, что они не были обычными сиротами. Я видел много приютских детишек, и все они были совсем другими. Когда они приезжали в поселок, то всегда были не прочь поболтать. Не то что эти. Кое-кто из них даже английского не знал. Вообще ничего не понимали.

– На самом деле это были не сироты, – пояснил я. – Они были беженцами из Европы – из Польши, Австрии, Чехословакии…

– Так вот оно что, – протянул Огги, удивленно приподняв бровь. – Странно, я такого никогда не слышал.

Похоже, он почувствовал себя оскорбленным. Я, наверное, обидел его своими претензиями на то, что мне известно об этом острове больше, чем ему. Он стал еще быстрее и агрессивнее раскачиваться на своем стуле. Если жители Кэрнхолма так относились к дедушке и его друзьям, то не было ничего удивительного в том, что те ни с кем не общались.

– Так что же насчет бомбежки, дядя? – откашлявшись, напомнил ему Мартин.

– Да не лезь ты в бутылку. Да, да, эти чертовы фрицы. Как можно их забыть?

Он ударился в подробный рассказ о жизни на острове под вечной угрозой немецких налетов: о завывании сирен, о паническом бегстве в убежища, о добровольцах, по ночам бегавших от дома к дому, дабы убедиться, что у всех задернуты шторы и погашены фонари, – это должно было лишить немецких пилотов доступных целей. Все старались изо всех сил, но никто не верил, что на них и в самом деле сбросят бомбы. Ведь на большой земле было столько портов и фабрик, представлявших для немцев гораздо больший интерес, чем маленькая батарея Кэрнхолма. Но однажды ночью бомбы действительно начали падать.

– Шум был ужасный, – рассказывал Огги. – Казалось, по острову, громко топая, бродят великаны. Это продолжалось бесконечно долго. Эти черти задали нам жару, но, к счастью, никто из островитян не погиб. Чего нельзя сказать о наших зенитчиках, – хотя они отстреливались, как могли, – и бедняжках из сиротского приюта. Одной бомбы им хватило. Они отдали свои жизни за Британию, это уж точно. Так что откуда бы они ни были, да упокоит Господь их души.

– Вы помните, когда это произошло? – спросил я. – В начале или в конце войны?

– Я могу назвать тебе точную дату, – кивнул он. – Это случилось третьего сентября тысяча девятьсот сорокового года.

У меня было ощущение, что из комнаты выкачали весь воздух. Передо мной возникло посеревшее дедушкино лицо, его едва шевелящиеся губы, шепчущие вот эти самые слова. Третье сентября тысяча девятьсот сорокового года.

– Вы в этом уверены? В том, что это случилось именно в тот день?

– Я так и не попал на фронт, – вздохнул он. – Мне не хватило одного года. Для меня вся война сосредоточилась в одной-единственной ночи. Так что да, я уверен.

Во мне как будто все онемело. Мир вокруг казался странным и нереальным. Со мной что, кто-то пытается сыграть шутку? – спрашивал я себя. В таком случае это была очень жестокая и совершенно несмешная шутка.

– И что же, никто не выжил? – поинтересовался Мартин.

Старик на мгновение задумался, подняв глаза к потолку.

– Мне что-то припоминается, – кивнул он. – Выжил только один парень. Чуть старше вот этого мальчика. – Он внезапно перестал качаться на стуле. – Он утром появился в поселке, и при этом на нем не было ни царапины. Он был совершенно спокоен, и это показалось мне самым странным, с учетом того, что все его кореша отправились к праотцам прямо на его глазах.

– Наверное, он был в шоке, – предположил Мартин.

– Ничего удивительного, – согласился Огги. – Он раскрыл рот только для того, чтобы спросить, когда отправляется следующий пароход на большую землю. Объяснил, что хочет взять оружие и убивать проклятых чудовищ, которые уничтожили его друзей.

Рассказ Огги показался мне почти таким же притянутым за уши, как и истории дедушки Портмана, но у меня не было ни малейших оснований сомневаться в правдивости его слов.

– Я его знал, – кивнул я. – Это был мой дедушка.

Они в изумлении уставились на меня.

– Ничего себе, – наконец протянул Огги. – Кто бы мог подумать.

Я поблагодарил их и встал. Мартин заметил, что я по-прежнему немного не в себе, и хотел проводить меня до паба. Мне было необходимо побыть наедине со своими мыслями, и я отклонил его предложение.

– Тогда заходи ко мне еще, – пригласил он.

– Спасибо, обязательно зайду, – пообещал я.

Обратно я пошел длинной дорогой мимо покачивающихся в бухте огоньков. Воздух был напоен запахами моря и дыма сотни очагов. Дойдя до конца пристани, я остановился, глядя на восходящую над морем луну и пытаясь представить себе, как стоял здесь в то ужасное утро мой дед. Онемев от шока, он ожидал пароход, который должен был унести его прочь от смерти друзей, на войну, навстречу новой смерти. Даже на этом острове, который на карте казался всего лишь крохотной песчинкой и который со всех сторон защищали туманы, бурлящие приливы и скалы, не было спасения от чудовищ. Они были повсюду. Именно от этой страшной правды и пытался защитить меня дед.

Я услышал, как вдали зачихали и заглохли генераторы. Одновременно все огни на берегу бухты и в окнах ближайших ко мне домов ярко вспыхнули, прежде чем окончательно погаснуть. Я представил себе, как это должно выглядеть с борта самолета, – целый остров мигнул и исчез, будто его и не было никогда. Сверхновая звезда в миниатюре.

* * *

Я шел обратно при свете луны, чувствуя себя ничтожным

и маленьким. Отца я нашел в пабе, там же, где и оставил. Перед ним стояла тарелка с холодным бифштексом и подливой, которая успела превратиться в застывший жир.

– Смотрите, кто вернулся, – протянул он, когда я подсел к нему. – Я охранял твой ужин.

– Я не голоден, – ответил я и рассказал ему то, что узнал о дедушке Портмане.

Вместо того чтобы удивиться, отец рассердился.

– Подумать только, он ничего мне об этом не рассказывал, – пробормотал он. – Ничего и ни разу.

Я понимал его гнев. Одно дело, когда дед скрывает что-то от внука, и совсем другое, когда отец утаивает что-то очень важное от сына, и делает это в течение долгого времени.

Я попытался направить разговор в более оптимистичное русло.

– В это трудно поверить, ты согласен? Во все, через что ему пришлось пройти.

Отец кивнул.

– Вряд ли мы когда-нибудь узнаем о том, что он пережил.

– Дедушка Портман умел хранить тайны.

– Шутишь! Этого человека в эмоциональном плане можно сравнить только с Форт-Ноксом[8]8
  Форт-Нокс – военная база США, на территории которой расположено хранилище золотых запасов США. Это хранилище по праву считается одним из самых защищенных в мире.


[Закрыть].

– И все же, возможно, это кое-что объясняет. Почему он вел себя так отстраненно, когда ты был маленьким? – Папа резко вскинул голову, и я понял, что должен как можно скорее пояснить, что имею в виду, или меня обвинят в том, что я себе слишком много позволяю. – К этому времени он успел уже дважды потерять семью. Первый раз в Польше, а потом здесь, когда утратил приютивших его людей. Так что, когда на свет появились ты и тетя Сьюзи…

– Обжегшись на молоке, он начал дуть на воду?

– Я серьезно. Тебе не кажется, что это может указывать на то, что он все-таки не обманывал бабушку?

– Не знаю, Джейк. Я, вообще-то, не верю, что в жизни можно что-то объяснить так просто. – Он медленно выдохнул, и от его дыхания внутренняя поверхность бокала с пивом мгновенно запотела. – Но мне кажется, я знаю, что все это объясняет. Я говорю о близости между тобой и дедушкой.

– И что же?

– Ему потребовалось пятьдесят лет, чтобы преодолеть страх утраты семьи. Ты появился как раз вовремя.

Я не знал, что ему на это ответить. Как можно сказать «Мне очень жаль, что твой папа тебя не любил» собственному отцу? Я не мог этого сказать, поэтому просто пожелал ему доброй ночи и поднялся наверх.

* * *

Всю ночь я ворочался с боку на бок, не находя себе места. У меня не шли из головы письма – послание «от другой женщины», которое в детстве нашли папа и тетя Сьюзи, и второе – от госпожи Сапсан, обнаруженное мной всего месяц назад. Мысль, которая не давала мне уснуть, сводилась к следующему: «Что, если речь идет об одной и той же женщине?»

Штемпель на письме госпожи Сапсан был проставлен пятнадцать лет назад, хотя, судя по всему, взрыв отправил ее куда-то в стратосферу еще в тысяча девятьсот сороковом году. Я считал, что все это означало либо то, что дедушка переписывался с мертвым человеком, – а поверить в это было достаточно сложно, – или же письмо было вовсе не от госпожи Сапсан, а от кого-то, скрывающегося под ее именем.

Зачем кому-то скрывать свою личность в письме? Это мог сделать только человек, которому было что скрывать. А именно – другая женщина.

Что, если единственным открытием в этой поездке является то, что мой дед был прелюбодеем и лжецом? Находясь у последней черты, он пытался рассказать мне о смерти своей приемной семьи или признаться в супружеской измене? Возможно, и то и другое? Правда могла заключаться в том, что к тому времени, как он повзрослел, его семью разметало в клочья столько раз, что он просто не знал, как строить семейные отношения или хранить им верность.

Впрочем, все это оставалось лишь догадками. Что это означало на самом деле, я не знал, и спрашивать мне было некого. Все, кто мог знать ответы на мои вопросы, давно умерли. Менее чем за сутки поездка сюда утратила смысл.

Я уснул тревожным сном. На рассвете меня разбудили какие-то звуки. Повернувшись на бок в поисках источника шума, я резко сел на постели. На краю журнального столика, не сводя с меня глаз, сидела большая птица. Ее гладкая голова была покрыта серыми перьями. Перебирая лапами, она передвигалась то вправо, то влево, как будто пытаясь получше меня разглядеть, и при этом громко стучала когтями по полированной поверхности столика. Застыв от удивления, я смотрел на птицу, спрашивая себя, не сон ли это.

Я позвал папу, и при звуке моего голоса птица взлетела. Я закрыл рукой лицо и отвернулся, а когда решился взглянуть снова, птица уже исчезла в открытом окне.

В комнату, протирая глаза, ввалился отец.

– Что случилось?

Я показал ему следы когтей на столике и опустившееся на пол перо.

– Бог ты мой, как странно! – произнес он, крутя перо в пальцах. – Сапсаны никогда не подлетают так близко к людям.

Я подумал, что ослышался.

– Ты сказал сапсаны?

Он показал мне перо.

– Разновидность сокола, – пояснил он. – Сапсан. Удивительное создание. Самая быстрая птица на земле[9]9
  По оценкам специалистов, в стремительном пикирующем полете эта птица способна развивать скорость свыше 322 км/ч, или 90 м/с. Однако в горизонтальном полете уступает в скорости стрижу.


[Закрыть]. Они так молниеносно скользят в воздухе, что мигом исчезают из виду, напоминая оборотней.

Название птицы, похоже, было простым совпадением, но у меня в груди зародилось странное чувство, от которого мне никак не удавалось избавиться.

За завтраком я задавался вопросом, не преждевременно ли я сдаюсь. Хотя все, с кем я мог поговорить о дедушке, давно умерли, в моем распоряжении по-прежнему оставался дом. Я ведь осмотрел лишь очень малую его часть. Если в нем и хранилась какая-то информация о дедушке Портмане, например в форме писем, фотоальбома или дневников, все они должны были истлеть несколько десятилетий назад. Но мне надо было в этом убедиться. Я знал, что если покину остров, не сделав этого, то буду жалеть о своем бездействии до конца жизни.

Вот так человек, который всегда боялся кошмаров, домовых и привидений и который Видел То, Чего На Самом Деле Не Существует, сумел уговорить себя совершить еще одну вылазку в заброшенный и почти наверняка населенный призраками дом, где больше десятка детей нашли когда-то свою безвременную смерть.