Текст книги "Электрическое тело пою! (сборник)"

Он рыдал. Он задыхался от рыданий. Он не мог остановить слез, и они лились неудержимо.

Мистер Линкольн мертв. Мистер Линкольн мертв!

А он отпустил убийцу.

До встречи над рекой

Перевод О. Битова

Без минуты девять, и пора бы уж закатить деревянного индейца – символ табачной торговли – обратно в теплый ароматный полумрак и запереть лавку. Но он все медлил: столько людей потерянно брели мимо, непонятно куда, неизвестно зачем. Кое-кто забредал и сюда – скользнет глазами по опрятным желтым коробкам с сортовыми сигарами, потом осмотрится, сообразит, куда его занесло, и скажет уклончиво:

– Вот и вечер, Чарли…

– Он самый, – отвечал Чарли Мур.

Одни выходили с пустыми руками, другие покупали дешевенькую сигарку, подносили ко рту и забывали зажечь.

И только в половине десятого Чарли Мур решился наконец тронуть индейца за локоть – будто и не хотел бы нарушать покой друга, да вот приходится… Осторожно передвинул дикаря вовнутрь, где стоять тому всю ночь сторожем. Резное лицо уставилось из темноты через дверь тусклым слепым взглядом.

– Ну, вождь, что же ты там видишь?..

Немой взор указывал именно туда, на шоссе, рассекавшее самую сердцевину их жизни.

Саранчовыми стаями с ревом неслись из Лос-Анджелеса машины. Раздраженно снижали скорость до тридцати миль в час. Пробирались меж тремя десятками лавок, складов и бывших конюшен, переделанных под бензоколонки, к северной окраине городка. И вновь взвывали, разгоняясь до восьмидесяти, и как фурии летели на Сан-Франциско – преподать там урок насилия.

Чарли тихо хмыкнул.

Мимо шел человек, заметил его наедине с бессловесным деревянным другом, промолвил:

– Последний вечер, а?..

И исчез.

Последний вечер.

Вот. Кто-то наконец осмелился сказать это вслух.

Чарли круто повернулся, выключил в лавке весь свет, закрыл дверь на ключ и замер на тротуаре, опустив глаза.

Потом, будто во власти гипноза, ощутил, как глаза сами собой вновь поднялись на старое шоссе: оно проносилось рядом, но шоссейные ветры пахли теперь далеким прошлым, их относило на миллиард лет. Огни фар взрывались в ночи и, разрезав ее, убегали прочь красными габаритными огоньками, как стайки маленьких ярких рыбешек, что мчатся вслед за стаей акул или за стадом скитальцев-китов. Красные огоньки тускнели и растворялись в черноте гор.

Оторвав от них взгляд, Чарли медленно зашагал через свой городок. Часы над клубом пробили три четверти и двинулись дальше к десяти, а он все шел, удивляясь и не удивляясь тому, что у каждой двери изваяниями стоят мужчины и женщины, – вот и он недавно стоял подле индейского воина, ослепленный мыслью, что будущее, о котором столько говорили, которого так боялись, вдруг превратилось в настоящее, в Сегодня и Сейчас…

Фред Фергюсон, набивщик чучел, глава семейства пугливых сов и встревоженных косуль, навсегда поселившихся в его витрине, проронил в ночной мрак – Чарли как раз проходил мимо:

– Не верится, правда? – И продолжал, не дожидаясь ответа: – Все думаю – не может быть. А завтра шоссе умрет, и мы вместе с ним…

– Ну, до этого не дойдет, – откликнулся Чарли.

Фергюсон глянул на него с возмущением:

– Постой-ка. Не ты ли два года назад орал, что надо взорвать законодательное собрание, перестрелять подрядчиков, выкрасть бульдозеры и бетономешалки, как только они осмелятся начать работы на новом супершоссе, там, в трехстах ярдах к западу? Что значит «до этого не дойдет»? Дойдет, и ты это прекрасно знаешь!

– Знаю, – согласился Чарли Мур нехотя.

Фергюсон все раздумывал над близкой судьбой.

– Каких-то три сотенки ярдов. Совсем ведь немного, а? Городишко у нас в ширину ярдов сто, стало быть, еще двести. Двести ярдов от супершоссе. От тех, кому могут понадобиться болты, гайки или, допустим, краска. Двести ярдов от шутников, которым удалось подстрелить в горах оленя или, на худой конец, бродячего кота и которые нуждаются в услугах единственного первоклассного набивщика чучел на всем побережье. Двести ярдов от дамочек, которым приспичило купить аспирин… – Он показал глазами на аптеку. – Сделать укладку… – Посмотрел на полосатый столбик у дверей парикмахерской. – Освежиться клубничным глясе… – Кивнул в сторону лавочки мороженщика. – Да что перечислять…

Молча они докончили перечень, скользя взглядом по магазинчикам, лавкам, киоскам.

– Может, еще не поздно?

– Не поздно, Чарли? Да черт тебя побери! Бетон уложен, схватился и затвердел. На рассвете снимут с обоих концов ограждение. Может, сам губернатор ленточку перережет. А потом… В первую неделю, пожалуй, кто-нибудь и вспомнит Оук-Лейн. Во вторую уже не очень. А через месяц? Через месяц мы для них будем мазком старой краски справа, если давишь железку на север, или слева, если на юг. Вон Оук-Лейн, припоминаешь? Город-призрак… Фюить! И нету…

Чарли выждал – сердце отмерило два-три удара – и спросил:

– Фред! А что ты собираешься делать дальше?

– Побуду здесь еще немножко. Набью десяток птичьих чучел для наших, местных. А потом заведу свою консервную банку, выведу ее на новое супершоссе и помчусь. Куда? Да никуда. Куда-нибудь. И прости-прощай, Чарли Мур…

– Спокойной ночи, Фред. Надеюсь, тебе удастся заснуть.

– Что-о? И пропустить Новый год в середине июля?..

Чарли пошел своей дорогой, и голос за ним затих. Добрался до парикмахерской, где за зеркальной витриной возлежали в трех креслах три клиента, и над ними склонились три усердных мастера.

Машины, пробегающие по шоссе, бросали на витрину яркие блики. Будто между парикмахерским салоном и Чарли плыл поток гигантских светляков.

Чарли вошел в салон, и все обернулись к нему.

– Есть у кого-нибудь какие-нибудь идеи?..

– Прогресс, Чарли, – ответил Фрэнк Мариано, продолжая орудовать гребенкой и ножницами, – это идея, которую не остановишь другой идеей. Давайте выдернем этот городишко со всеми потрохами, перенесем и вроем у новой трассы…

– В прошлом году мы прикидывали, во что бы это обошлось. Четыре десятка лавок – в среднем по три тысячи долларов, чтобы перетащить их всего-то на триста ярдов.

– И накрылся наш гениальный план, – пробормотал кто-то сквозь горячий компресс, задавленный мокрой тряпкой и неотразимостью фактов.

– Один хорошенький ураган – и переедем бесплатно…

Все тихо рассмеялись.

– Надо бы нам сегодня отпраздновать, – заявил человек из-под компресса. Он сел прямо и оказался Хэнком Саммерсом, бакалейщиком. – Выпьем по маленькой и погадаем, куда-то нас занесет ровно через год…

– Мы плохо боролись, – возвестил Чарли. – Когда все начиналось, нам бы навалиться всем миром…

– Какого дьявола! – Фрэнк вырвал у клиента волос, торчавший из большого уха. – Если уж времена меняются, то дня не проходит, чтоб кого-то не зацепило. В этом месяце, в этом году пришел наш черед. В следующий раз нам самим что-нибудь понадобится, и плохо придется кому-то другому. И все во имя Великого Принципа Давай-Давай… Слушай, Чарли, организуй отряд добровольцев. Поставьте на новом шоссе мины. Только поосторожнее. А то будешь пересекать проезжую часть, чтоб заложить взрывчатку, и запросто угодишь под транзитный грузовик с навозом.

Опять все рассмеялись, но быстро смолкли.

– Посмотрите, – сказал Хэнк Саммерс, и все посмотрели. Он говорил, обращаясь к своему засиженному мухами отражению в стареньком зеркале, как бы пытаясь всучить зазеркальному близнецу половинчатую свою логику. – Прожили мы тут тридцать лет, и вы, и я, все мы. А ведь не помрем, если придется сняться. Глубоких-то корешков мы, помилуй бог, не пустили. И вот выпускной вечер. Школа трудностей выбрасывает нас под зад коленом безо всяких там «извините, пожалуйста» и «что вы, что вы, не стоит». Ну что ж, я готов. А ты, Чарли?

– Я хоть сейчас, – сообщил Фрэнк Мариано. – В понедельник в шесть утра загружаю свою парикмахерскую в прицеп – и вдогонку за клиентами со скоростью девяносто миль в час!..

Вновь раздался смех, только теперь это было похоже на последний смех дня. Чарли не задумываясь решительно повернулся и вновь очутился на улице.

А магазины все еще торговали, и огни горели, и двери были раскрыты настежь, будто хозяевам до смерти не хотелось домой, по крайней мере пока течет мимо река людей, металла и света, пока они движутся, мелькают, шумят привычным потоком, и кажется невероятным, что на этой реке вот-вот настанет сухой сезон… Чарли тянул время, переходя от лавки к лавке. В молочном баре выпил шоколадный коктейль. В аптеке, где мягко шуршащий фанерный вентилятор перешептывался сам с собою под потолком, купил совершенно ненужную пачку писчей бумаги. Он шлялся как бродяга – крал кусочки Оук-Лейна на память. Задержался в проулке, где по субботам цыгане торговали галстуками, а продавцы кухонной утвари выворачивали свои чемоданы в надежде привлечь покупателей. Наконец добрался до бензоколонки – Пит Бриц сидел в яме и ковырялся в немудреных, грубых потрохах безответного «форда» модели 1947 года.

И только после десяти, будто по тайному сговору, в лавках стали гасить огни, и люди пошли по домам, Чарли Мур вместе со всеми.

Он догнал Хэнка Саммерса – лицо бакалейщика все еще розовато сияло от бессмысленного бритья. Некоторое время они не спеша шли рядом и молчали, и казалось – обитатели домов, мимо которых лежал их путь, все до одного высыпали на улицу, курили, вязали, качались в креслах-качалках, обмахивались веерами, отгоняя несуществующую жару.

Хэнк вдруг рассмеялся каким-то своим мыслям. Через пару шагов он решился их обнародовать.

 
Мы будем снова вместе над рекой.
Река, река, небесная дорога.
Итак, до встречи, братья, над рекой,
Что пролегла у трона Бога, —
 

продекламировал он нараспев, и Чарли кивнул:

– Первая баптистская церковь. Мне было тогда двенадцать…

– Бог дал, комиссар шоссейных дорог взял, – сказал Хэнк без улыбки. – Странно. Никогда раньше не представлял себе, что город – это люди. То есть ведь каждый чем-то занят. Там, когда я лежал под компрессом, подумалось: ну что мне в этом местечке? Потом встал бритый – и вот ответ. Расс Ньюэлл у себя в гаражике «Ночная сова» возится с карбюраторами. Н-да. Элли Мэй Симпсон…

Он смутился и проглотил конец фразы.

Элли Мэй Симпсон… Чарли мысленно продолжил список. Элли Мэй в эркере своего «Салона мод» накручивает старухам бигуди. Доктор Найт раскладывает пузырьки с лекарствами под стеклом аптечного прилавка. Магазин хозяйственных товаров – и посреди него Клинт Симпсон под палящим полуденным солнцем перебирает и сортирует миллионы искр, миллионы блесток, латунных, серебряных, золотых, все эти гвозди, щеколды, ручки, ножовки, и змеящийся медный провод, и рулоны алюминиевой фольги, словно вывернули карманы тысяч мальчишек за тысячи лет. И наконец…

И наконец, его собственная лавка, теплая, темная, желто-коричневая, уютная, пропахшая, как берлога курящего медведя. Влажные запахи целых семейств разнокалиберных сигар, импортных сигарет, нюхательных Табаков, только и поджидающих случая, чтобы взорваться клубами…

«Забери все это, – подумал Чарли, – и что останется? Ну конечно, постройки. Так ведь кто угодно может сколотить ящик и намалевать вывеску, чтоб известить, что там внутри. Люди нужны, люди – вот тогда возьмет за живое…»

И у Хэнка, как выяснилось, мысли были не веселее.

– Тоска меня гложет, что ж тут непонятного! Вернуть бы каждого в его лавку да рассмотреть хорошенько, что он там делал и как. И почему я за все эти годы не присмотрелся толком? Черт возьми! Что это на тебя накатило, Хэнк Саммерс? Вверх да и вниз по дороге есть еще такой же Оук-Лейн и еще, и люди там крутятся точно так же, как здесь. Куда б меня теперь ни закинуло, присмотрюсь к ним повнимательнее, клянусь Богом. Прощай, Чарли…

– Пошел ты со своим прощанием!

– Ну ладно, тогда спокойной ночи…

И Хэнк ушел, и вот Чарли дома, и Клара ждет его у дверей, затянутых сеткой, и предлагает стакан воды со льдом.

– Посидим немножко на улице?

– Как все? Почему же не посидеть…

Они сидели на темном крылечке, на деревянных качелях с цепями, и смотрели, как шоссе вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет: приближаются фары, удаляются злые красные огоньки, словно по полям рассыпаны угли из огромной жаровни…

Чарли неторопливо пил воду и, пока пил, думал: а ведь в прежние времена никому не дано было увидеть, как умирает дорога. Можно было еще почувствовать, что она угасает, и ночью в постели вдруг уловить какой-то намек, толчок, смятенное предчувствие – дорога сходит на нет. Но проходили годы и годы, прежде чем дорога отдавала Богу свою пыльную душу и взамен начинала оживать новая. Так было: новое появлялось медленно, старое исчезало медленно. Так было всегда.

Было, да прошло. Теперь это дело немногих часов.

Он осекся.

Прислушался к себе и уловил что-то непривычное.

– А знаешь, я успокоился…

– Это хорошо, – отозвалась жена.

Они покачались на качелях, две половинки одного целого.

– О господи, сперва меня так крепко взяло…

– Помню, – сказала жена.

– А теперь я подумал, ну и… – Он говорил неспешно, обращаясь прежде всего к себе. – Миллион машин катит каждый год по этой дороге. Нравится нам или нет, дорога стала просто тесна, мы тут задерживаем весь мир со своей старой дорогой и отжившим городишком. А миру надо идти вперед. Теперь по той новой дороге проедут уже не миллион, а два миллиона машин. Проедут всего-то на расстоянии ружейного выстрела отсюда – проедут куда им надо, по делам, какие им кажутся важными, все равно, важны они на самом деле или нет: людям кажется, что важны, а больше ничего и не требуется. Да если бы мы по-настоящему поняли, что нас ждет, обдумали бы все со всех сторон, то взяли бы паровой молот, расшибли бы свой городишко в лепешку и пригласили: «Проезжайте!» – а не заставляли бы других прокладывать ту проклятущую дорогу через клеверное поле. Сейчас Оук-Лейн умирает тяжко, как на веревке у мясника, а следовало бы разом сбросить все в пропасть. Но, правда… – Он закурил трубку и закутался в густых клубах дыма – только так и можно было искать и прошлые ошибки, и нынешние откровения. – Раз уж мы люди, то поступить иначе мы, наверное, не могли…

Они слышали, как часы над аптекой пробили одиннадцать, потом часы над клубом – половину двенадцатого, а в двенадцать они лежали в темноте спальни, и потолок над ними пучился от раздумий.

– Выпускной вечер…

– Что-что?

– Фрэнк-парикмахер так сказал, и в самую точку. Вся эта неделя – словно последние дни в школе когда-то давно. Я же помню, как это было, как я боялся, чуть не плакал и клялся себе, что прочувствую каждую минутку, что осталась до выпуска, – ведь один Бог знает, что нас ждет завтра. Безработица. Кризис. Война. А потом пришло это самое завтра, час настал, а я все живой, слава богу, целехонек, все начинается сызнова и, черт меня побери, получается даже, что к лучшему. Так что сегодня и впрямь еще один выпускной вечер. Фрэнк так сказал, и если кто сомневается, только не я…

– Слышишь? – спросила жена немалое время спустя. – Слышишь?..

Там, в ночи, через городок текла река, река металла, – она попритихла, но все равно набегала и убегала, неся с собой древние ароматы приливов и отливов на непроглядных морях нефти. И над кладбищенской их кроватью по потолку мелькали блестящие отсветы, будто кораблики плыли вверх-вниз по течению, и глаза мало-помалу закрылись, и дыхание слилось с размеренным ритмом приливов и отливов… и Чарли с женой заснули.

Когда в комнату проник первый утренний свет, половина кровати оказалась пуста.

Клара села с невольным испугом. Не в привычках Чарли было уходить из дому в такую рань.

Потом ее испугало еще и что-то другое. Она сидела, вслушиваясь и не понимая, что же это вдруг бросило ее в дрожь, но, прежде чем она пришла к определенному выводу, раздались шаги. Она расслышала шаги издали, и немало времени минуло, прежде чем шаги приблизились, поднялись по ступенькам и вошли в дом. И – тишина. Она догадалась, что Чарли немо стоит в гостиной, и спустя две минуты окликнула:

– Чарли! Где ты был?

Он вошел в спальню, освещенную слабыми лучами зари, и сел рядом с ней на кровати, обдумывая ответ: где же он был и что делал.

– Прошел примерно с милю вдоль берега и обратно. В общем, до самых бревен, где начало нового шоссе. Рассудил, что ничего другого не остается, а раз так, надо принять участие…

– Новая дорога открыта?

– Открыта и работает. Разве не замечаешь?

– И правда… – Она вновь тихо приподнялась в постели, склонив голову и прикрыв на мгновение глаза, чтобы лучше слышать. – Так вот оно что! Вот отчего мне не по себе. Старая дорога умерла, действительно умерла…

Они вслушались в тишину за домом: старое шоссе опустело и высохло, как речное дно в разгар лета, – только этому лету не будет конца, оно продлится вечно. За ночь река передвинулась в новые берега, переменила русло. Теперь было слышно лишь, как шумят на ветру деревья, да еще было слышно птиц, затеявших восторженную перекличку перед тем, как солнцу подняться из-за гор..

– Не шевелись!..

Они прислушались снова.

И точно – там вдали, в двухстах пятидесяти, а может, в трехстах ярдах за лугом, ближе к морю, раздавался все тот же знакомый издавна, но теперь приглушенный шум: река переменила русло, но не перестала течь, не перестала струиться – и никогда не перестанет – через привольные земли на север и сквозь приумолкший рассвет на юг. А еще дальше, еще тише – голос настоящей воды, голос моря, которое будто притянуло их родную реку ближе к своему берегу.

Чарли Мур с женой посидели еще минуту-другую не двигаясь, вникая в смутное бормотанье реки, несущейся и несущейся по полям.

– Фред Фергюсон пришел туда еще затемно, – сказал Чарли, и по тону его было ясно, что он уже припоминает Прошлое. – Тьма народу. Чиновники из шоссейного управления и все такое прочее. Как налегли! Фред, так тот сразу подскочил – и за бревно. А я за другой конец. Вместе подняли и потащили с дороги прочь. А потом отступили на обочину. Чтоб не мешать машинам.

Холодный ветер, теплый ветер

Перевод В. Бабенко

– Боже праведный, что это?

– Что – «что»?

– Ты ослеп, парень? Гляди!

И лифтер Гэррити высунулся, чтобы посмотреть, на кого же это пялил глаза носильщик.

А из дублинской рассветной мглы как раз в парадные двери отеля «Ройял Иберниен», шаркая прямо к стойке регистрации, откуда ни возьмись прутиковый мужчина лет сорока, а следом за ним словно всплеск птичьего щебета пять малорослых прутиковых юнцов лет по двадцати. И так все вьются, веют руками вокруг да около, щурят глаза, подмигивают, подмаргивают, губы в ниточку, брови в струночку, тут же хмурятся, тут же сияют, то покраснеют, то побледнеют (или все это разом?). А голоса-то, голоса – божественное пикколо, и флейта, и нежный гобой, – ни ноты фальши, музыка! Шесть монологов, шесть фонтанчиков, и все брызжут, сливаясь вместе, целое облако самосочувствия, щебетанье, чириканье о трудностях путешествия и ретивости климата – этот кордебалет реял, ниспадал, говорливо струился, пышно расцветая одеколонным благоуханием, мимо изумленного носильщика и остолбеневшего лифтера. Грациозно сбившись в кучку, все шестеро замерли у стойки. Погребенный под лавиной музыки, управляющий поднял глаза – аккуратные буковки «О» без всяких зрачков посредине.

– Что это? – прошептал Гэррити. – Что это было?

– Спроси кого-нибудь еще! – ответил носильщик.

В этот самый момент зажглись лампочки лифта и зажужжал зуммер вызова. Гэррити волей-неволей оторвал взгляд от знойного сборища и умчался ввысь.

– Мы хотели бы комнату, – сказал тот самый высокий и стройный. На висках у него пробивалась седина. – Будьте так добры.

Управляющий вспомнил, где он находится, и услышал собственный голос:

– Вы заказывали номер, сэр?

– Дорогой мой, конечно, нет! – сказал старший. Остальные захихикали.

– Мы совершенно неожиданно прилетели из Таормины, – продолжал высокий. У него были тонкие черты лица и влажный, похожий на бутон рот. – Нам ужасно наскучило длинное лето, и тогда кто-то сказал: «Давайте полностью сменим обстановку, давайте будем чудить!» – «Что?» – сказал я. «Ну ведь есть же на Земле самое невероятное место? Давайте выясним, где это, и отправимся туда». Кто-то сказал: «Северный полюс», – но это было глупо. Тогда я закричал: «Ирландия!» Тут все прямо попадали. А когда шабаш стих, мы понеслись в аэропорт. И вот уже нет ни солнца, ни сицилийских пляжей – все растаяло, как вчерашнее лимонное мороженое. И мы здесь, и нам предстоит свершить… нечто таинственное!

– Таинственное? – спросил управляющий.

– Что это будет, мы еще не знаем, – сказал высокий. – Но как только увидим, распознаем сразу же. Либо это произойдет само собой, либо мы сделаем так, чтобы оно произошло. Верно, братцы?

Ответ братцев отдаленно напоминал нечто вроде «тии-хии».

– Может быть, – сказал управляющий, стараясь держаться на высоте, – вы подскажете мне, что вы разыскиваете в Ирландии, и я мог бы указать вам…

– Господи, да нет же! – воскликнул высокий. – Мы просто помчимся вперед, распустим по ветру наше чутье, словно кончики шарфа, и посмотрим, что из этого получится. А когда мы раскроем тайну и найдем то, ради чего приехали, вы тотчас же узнаете об этом – ахи и охи, возгласы благоговения и восторга нашей маленькой туристской группы непременно донесутся до ваших ушей.

– Это надо же! – выдавил носильщик, затаив дыхание.

– Ну что же, друзья, распишемся?

Предводитель братцев потянулся за скрипучим гостиничным пером, но, увидев, что оно засорено, жестом фокусника вымахнул откуда-то собственную – сплошь из чистейшего золота, в 14 карат, – ручку, посредством которой замысловато, однако весьма красиво вывел светло-вишневой каллиграфической вязью: ДЭВИД, затем СНЕЛЛ, затем черточку и наконец ОРКНИ. Чуть ниже он добавил: «с друзьями».

Управляющий зачарованно следил за ручкой, затем снова вспомнил о своей роли в текущих событиях.

– Но, сэр, я не сказал вам, есть ли у нас место…

– О, конечно же, вы найдете. Для шестерых несчастных путников, которые крайне нуждаются в отдыхе после чрезмерного дружелюбия стюардесс… Одна комната – вот все, что нам нужно!

– Одна? – ужаснулся управляющий.

– В тесноте да не в обиде – так, братцы? – спросил старший, не глядя на своих друзей.

Конечно, никто не был в обиде.

– Ну что ж, – сказал управляющий, неловко возя руками по стойке. – У нас как раз есть два смежных…

– Перфетто![4]4
  Великолепно! (итал.)


[Закрыть] – вскричал Дэвид Снелл-Оркни.

Регистрация закончилась, и теперь обе стороны – управляющий за стойкой и гости издалека – уставились друг на друга в глубоком молчании. Наконец управляющий выпалил:

– Носильщик! Быстро! Возьмите у джентльменов багаж…

Только теперь носильщик опомнился и перевел взгляд на пол.

Багажа не было.

– Нет-нет, не ищите, – Дэвид Снелл-Оркни беззаботно помахал в воздухе ручкой. – Мы путешествуем налегке. Мы здесь только на сутки, может быть, даже часов на двенадцать, а смена белья рассована по карманам пальто. Скоро назад. Сицилия, теплые сумерки… Если вы хотите, чтобы я заплатил вперед…

– В этом нет необходимости, – сказал администратор, вручая ключи носильщику. – Пожалуйста, сорок шестой и сорок седьмой.

– Понял, – сказал носильщик.

И словно колли, что беззвучно покусывает бабки мохнатым, блеющим, бестолково улыбающимся овцам, он направил очаровательную компанию к лифту, который как раз вовремя принесся сверху.

К стойке подошла жена управляющего и встала за спиной мужа, во взгляде – сталь.

– Ты спятил? – зашептала она в бешенстве. – Зачем? Ну зачем?

– Всю свою жизнь, – сказал управляющий, обращаясь скорее к себе самому, – я мечтал увидеть не одного коммуниста, но десять и рядом, не двух нигерийцев, но двадцать – во плоти, не трех американских ковбоев, но целую банду, только что из седел. А когда своими ногами является букет из шести оранжерейных роз, я не могу удержаться, чтобы не поставить его в вазу. Дублинская зима долгая, Мэг, и это, может быть, единственный разгоревшийся уголек за весь год. Готовься, будет дивная встряска.

– Дурак, – сказала она.

И на их глазах лифт, поднимая тяжесть едва ли большую, чем пух одуванчиков, упорхнул в шахте вверх, прочь…

Серия совпадений, которые неверной походкой, то и дело сбиваясь в сторону, двигались все вместе к чуду, развернулась в самый полдень.

Как известно, отель «Ройял Иберниен» лежит как раз посредине между Тринити-колледж:, да простят мне это упоминание, и парком Стивенс-Грин, более заслуживающим упоминания, а позади за углом лежит Графтен-стрит, где вы можете купить серебро, стекло, да и белье, или красный камзол, сапожки и шапку, чтобы выехать на псовую охоту. Но лучше всего нырнуть в кабачок Хибера Финна и принять приличную порцию выпивки и болтовни: час выпивки на два болтовни – лучшая из пропорций.

Как известно ребята, которых чаще всего встретишь у Финна, – это Нолан (вы знаете Нолана), Тимулти (кто может забыть Тимулти?), Майк Магуайр (конечно же, друг всем и каждому), затем Ханаан, Флаэрти, Килпатрик, а при случае, когда Господь Бог малость неряшлив в своих делах и на ум отцу Лайему Лири приходит страдалец Иов, является патер собственной персоной – вышагивает, словно само Правосудие, и вплывает, будто само Милосердие.

Стало быть, это и есть наша компания, на часах – минута в минуту полдень, и кому же теперь выйти из парадных дверей отеля «Ройял Иберниен», как не Снеллу-Оркни с его канареечной пятеркой?

А вот и первая из ошеломительной серии встреч.

Ибо мимо, мучительно разрываясь между лавками сладостей и Хибером Финном, следовал Тимулти собственной персоной.

Как вы помните, Тимулти, когда за ним гонятся Депрессия, Голод, Нищета и прочие беспощадные Всадники, работает от случая к случаю на почте. Теперь же, болтаясь без дела, в промежутке между периодами страшной для души службы по найму, он вдруг унюхал запах, как если бы по прошествии ста миллионов лет врата Эдема вновь широко распахнулись и его пригласили вернуться. Так что Тимулти поднял глаза, желая разобраться, что же послужило причиной дуновения на кущ.

А причиной возмущения воздуха был, конечно же, Снелл-Оркни со своими вырвавшимися на волю зверюшками.

– Ну, скажу вам, – говорил Тимулти годы спустя, – глаза у меня выкатились так, словно кто-то хорошенько трахнул по черепушке. И волосы зашевелились.

Тимулти, застыв на месте, смотрел, как делегация Снелла-Оркни струилась по ступенькам вниз и утекала за угол. Тут-то он и рванул дальним путем к Финну, решив, что на свете есть услады почище леденцов.

А в этот самый момент, огибая угол, мистер Дэвид Снелл-Оркни-и-пятеро миновал нищую особу, игравшую на тротуаре на арфе. И надо же было там оказаться именно Майку Магуайру, который от нечего делать убивал время в танце – выдавал собственного изобретения ригодон, крутя ногами сложные коленца под мелодию «Легким шагом через луг». Танцуя, Майк Магуайр услышал некий звук – словно порыв теплого ветра с Гебридов. Не то чтобы щебет, не то чтобы стрекотанье, а чем-то похоже на зоомагазин, когда вы туда входите, и звякает колокольчик, и хор попугаев и голубей разражается воркованием и короткими вскриками. Но звук этот Майк услышал точно – даже за шарканьем своих башмаков и переборами арфы. И застыл в прыжке.

Когда Дэвид Снелл-Оркни-и-пятеро проносился мимо, вся тропическая братия улыбнулась и помахала Магуайру.

Еще не осознав, что он делает, Майк помахал в ответ, затем остановился и прижал оскверненную руку к груди.

– Какого черта я машу? – закричал он в пространство. – Ведь я же их не знаю, так?!

– В Боге обрящешь силу! – сказала арфистка, обращаясь к арфе, и грянула по струнам.

Словно влекомый каким-то новым диковинным пылесосом, что вбирает все на своем пути, Майк потянулся за Шестерной Упряжкой вниз по улице.

Так что речь идет уже о двух чувствах – о чувстве обоняния и чуткости ушей.

А на следующем углу – Нолан, только что вылетевший из кабачка по причине спора с самим Финном, круто повернул и врезался в Дэвида Снелла-Оркни. Оба покачнулись и схватились друг за друга, ища поддержки.

– Честь имею! – сказал Дэвид Снелл-Оркни.

– Мать честная! – ахнул Нолан и, разинув рот, отпал, чтобы пропустить этот цирковой парад. Его страшно подмывало юркнуть назад, к Финну. Бой с кабатчиком вылетел из памяти. Он хотел тут же поделиться об этой сногсшибательной встрече с компанией из перьевой метелки, сиамской кошки, недоделанного мопса и еще трех прочих – жутких дистрофиков, жертв недоедания и чересчур усердного мытья.

Шестерка остановилась возле кабачка, разглядывая вывеску.

«О боже! – подумал Нолан. – Они собираются войти. Что теперь будет? Кого предупреждать первым? Их? Или Финна?»

Но тут дверь распахнулась и наружу выглянул сам Финн. «Черт! – подумал Нолан. – Это портит все дело. Теперь уж не нам описывать происшествие. Теперь начнется: Финн то, Финн се, а нам заткнуться, и все!» Очень-очень долго Снелл-Оркни и его братия разглядывали Финна. Глаза же Финна на них не остановились. Он смотрел вверх. И смотрел поверх. И смотрел сквозь.

Но он видел их, уж это Нолан знал. Потому что случилось нечто восхитительное.

Краска сползла с лица Финна.

А затем произошло еще более восхитительное.

Краска снова хлынула в лицо Финна.

«Ба! – вскричал Нолан про себя. – Да он же… краснеет!»

Но все же Финн по-прежнему блуждал взором по небу, фонарям, домам, пока Снелл-Оркни не прожурчал:

– Сэр, как пройти к парку Стивенс-Грин?

– Бог ты мой! – сказал Финн и повернулся спиной. – Кто знает, куда они задевали его на этой неделе! – И захлопнул дверь.

Шестерка отправилась дальше, улыбаясь и лучась восторгом, и Нолан готов был уже вломиться в дверь, как стряслось кое-что почище предыдущего. По тротуару нахлестывал невесть откуда взявшийся Гэррити, лифтер из отеля «Ройял Иберниен». С пылающим от возбуждения лицом он первым ворвался к Финну с новостью.

К тому времени как Нолан оказался внутри, а следом за ним и Тимулти, Гэррити уже носился взад-вперед вдоль стойки бара, а ошеломленный, еще не пришедший в себя Финн стоял по ту сторону.

– Эх! Что сейчас было! Куда вам! – кричал Гэррити, обращаясь ко всем сразу. – Я говорю, это было почище, чем те фантастические киношки, что крутят в «Гэйети-синема»!

– Что ты хочешь сказать? – спросил Финн, стряхнув с себя оцепенение.

– Весу в них нет! – сообщил Гэррити. – Поднимать их в лифте – все равно что горсть мякины в каминную трубу запустить! И вы бы слышали! Они здесь, в Ирландии, для того, чтобы… – он понизил голос и зажмурился, – совершить нечто таинственное!

– Таинственное! – Все подались к нему.

– Что именно – не говорят, но – попомните мои слова – они здесь не к добру! Видели вы когда что-нибудь подобное?

– Со времени пожара в монастыре, – сказал Финн, – ни разу. Я…

Однако слово «монастырь» оказало новое волшебное воздействие. Дверь тут же распахнулась, и в кабачок вошел отец Лири задом наперед. То есть он вошел пятясь, держась одной рукой за щеку, словно бы Парки исподтишка дали ему хорошую оплеуху.