Электронная библиотека » Рэй Брэдбери » » онлайн чтение - страница 2


  • Текст добавлен: 10 августа 2021, 15:41


Автор книги: Рэй Брэдбери


Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Шрифт:
- 100% +
Не высеченные из кремня искры, невесты, не выбитые на надгробиях[13]13
  «These Unsparked Flints, These Uncut Gravestone Brides», Aware, April 1970.


[Закрыть]

Библиотекарши, не уходите вечером домой,

А на страже стойте, будьте начеку, выжидайте

Снаружи заветного здания в девять часов,

Пригнувшись в бузине, высматривая

В окнах девственных невест,

Как пыль, бесшумно проходящих мимо полок,

Где выстроились книги по ранжиру,

Сверкая золотыми корешками, подобно

Лисьим глазкам, высекая сладострастья искры.

Среди миллиона мертвых и миллиона все еще

                             живых

Не высеченные из кремня искры,

Не выбитые на надгробиях невесты

Подпитывают тишину, ступая, словно по покрову

                             мха,

И шелестя, как хлопья ржавчины.

Они идут, не прикасаясь к половицам,

Все погружая в темноту шнурками выключателей,

Поочередно похищают свет и следуют за новой

порцией добычи.

Ключи на поясе перекликаются, как звонкий

                             дождик,

Словно конькобежцы, увиденные в летнем сне.

Под сенью изумрудных абажуров поблескивают их очки.

Благоухание гиацинта просачивается за ними

                             по пятам,

Опережая их, как вестник юности, затиснутой

                             в корсет Железной Девы.


Насыщенный и теплый воздух рассекая,

Благоуханием ароматов делая его свежее,

Они скрываются меж книжных полок

                             на мгновение,

Чтобы поправить убийственные иглы

                             для закалывания волос

И посмотреться в зеркальце;

И надзиратели, и поднадзорные –

От Снежной королевы урожай,

Незрячий взгляд, заснеженные космы.

Затем они идут к двери, оглядывая напоследок

                             магазин,

Где Временем торгуют, заключенным в книги,

Где провисает кожа динозавра,

Затем опять спешат прорезать воздух,

Наружу выйти и по улицам шагать,

Куда – никто не знает.


Пальто их наглухо застегнуты,

Очки их тщательно промыты, они

оглядываются, вопрошая:

Есть кто-нибудь?

В надежде, что однажды вечером зловещий

                             бас мужской

Откликнется в конце концов:

Да, есть.

И их неокольцованные пальцы подрагивают,

платья теребя.

Вот душу и дыхание затаили, и ждут они,

И дергают шнурок последнего светильника,

чтоб ночи занавес упал.

Но в миг затменья они сжимаются,

Как старые бумажные японские цветы.

Из подвалов сырых и сухих чердаков

Дуют ветры, и непахнущие цветы опадают

повсюду!

Где прежде дамы хрупкие стояли,

Теперь по полу барабанят измятые цветки.

Похотливые книги на полках плотоядно

разинули пасти,

И, как траурные цветы, в них посыпались души,

С шелестом и шуршанием прячутся в них,

                             обретая покой,

Каждая в своей эпохе, каждая в своем,

подобающем месте.

Вот этой девице место в Греции и в

«Похищении Сабинянок»,

Вот этой – в Крестовом походе детей,

Когда рыцари, сбрасывая с себя доспехи,

Укладывали в постель шестнадцатилетних дев.

Вот третье ледяное изваяние, прощаясь с

                             летнею пыльцой,

Возносится на горы Трансильвании,

Подставив шею сладострастью и

Укусом отвечая похотливо на укус.

Все, все они в закладки превратились!

И разбежались по жутковатым книгам,

В которых от занятия любовью шуму больше

Раз в десять, чем в мире за стенами библиотек.

Попрятавшись в уютный мрак,

Закладки-девы чувствуют себя

Затисканными и измочаленными до блаженства,

Кричат и стонут ночи напролет,

Проваливаясь на рассвете в сновидения,

С бутонами улыбок на устах,

Расплющенные между Робином с шустрой

                             бандой

И Артуром, который за спасибо во время

                             завтрака

Экскалибур вытащит из них

И станет Королем, достав клинок из камня,

Который крепко-накрепко сжимал

Меч, жаждавший сражений.


Прислушайтесь, услышьте,

Какие вопли! Какая радостная скорбь по счастью

Доносится из библиотеки!

Но тихо… книги, захлопнувшись, их приглушают.

Девы ночи напролет суть девы, не более того.

Вернулись в полдень.

И узрели в изнеможении всех трех товарок

                             закадычных,

Что пребывали в опьянении,

Воспоминаниями терзаясь,

Под солнцем за столами сидя, словно при луне.

Кивни.

Сдай книгу,

Уходи, ни в коем случае не любопытствуй,

Куда, куда, куда запропастились

Они, изваянные из мрамора холодного девицы.

Спроси у тишины,

Придется подождать,

Но ты в ответ получишь только

Печальную воспоминания улыбку,

Которую они поспешно скроют и носовым

платком сотрут.

Опять состарились и одиноки, нетисканные,

                             без колец,

И бледные, и веет ледяным дыханием от них,

Им суждены остывший полдень и беспросветные

часы дневные,

Они обдумывают ваш вопрос,

Рекомендуют каталожный номер и

Одаривают целомудренным советом.

Воспоминание[14]14
  «Remembrance», Ladies Home Journal, September 1972.


[Закрыть]

Я говорил себе:

Так вот куда мы бегали по травам,

Сначала влево, потом направо,

Четыре десятилетия тому назад.

Вернулся я и зашагал по улицам,

Увидел дом, где я родился, вырос

И проводил свои безбрежные деньки,

Которые теперь укоротились. Просто я

                             пожаловал

Взглянуть на то, что некогда казалось мне

Бескрайним лабиринтом дней.

Но более всего хотелось мне найти места,

                             где мы

Носились, как собачки, наперегонки

По тропкам, проторенным индейцами, а

                             может, братьями,

Подвижными, смышлеными, воображая,

будто все мы – племя.

Я пришел к оврагу.

Я, седовласый, но с живым умом,

Скатился вниз едва не кубарем по тропке.

И что я вижу?

Ни души!

Глупцы! Подумал я. Мальчишки новой эры,

Неужто невдомек вам, что здесь

Вас ждет не дождется Бездна?

В оврагах зелень пышная, укромные

                              местечки

Населены бродячими бандитами и дикарями,

Разбойницами-пчелами, которые цветы

Обкрадывают, чтоб с деревьями делиться.

Здесь гулкие пещеры и ручьи, чтоб рыскать

                             в поисках добычи:

Водомерки, раки

Или резиновый сапог, давно утопший…

Ведь это сокровищница от природы!

Так почему же тут такая тишина?

Что с нашими мальчишками стряслось,

Раз ныне они не носятся как угорелые,

Не замирают в созерцании творения

                             Христова:

Его чистейшей крови, сочащейся сиропом

                             из израненных деревьев?

И почему здесь только пчелы и дрозды,

                             полегшая трава и ветер?

Что бы там ни было. Шагай. Шагай. Смотри

                             и пребывай

В объятьях сладостных воспоминаний.

Я к дубу подошел; когда мне минуло

                             двенадцать лет, я на него залез

И стал вопить, звать Скипа, чтоб он меня

                             спустил на землю,

До которой – тыща миль. Я голосил,

                             зажмурившись.

Мой брат несказанно развеселился и с хохотом

                             полез на выручку.

Он вопрошал: Ты что там потерял?

Я промолчал. Да я скорей бы умер, чем

                             признался.

А я туда залез, чтобы записку спрятать в

                             беличьем гнезде,

В которой начертал я сокровенные слова,

                             уже давно забытые.

И вот, мужчина средних лет, стою под дубом

                             среди зелени оврага.

О боже, не такой уж он высокий. Чего я так

                             вопил?

От силы будет в нем пятнадцать футов.

Я без усилий на него могу взобраться.

Что я и сделал.

И присел на корточки, как старенький дикарь.

Благодаренье Богу,

Что никто не видит великовозрастного дылду,

Нервически вцепившегося в ствол.

И вот, о боже! Меня объял благоговейный ужас.

Передо мной и беличье дупло, и позабытое

                             гнездо.

Припав к стволу, я долго думал, в себя вбирая

                             и листву,

И облака, и тучи, что пролетали мимо,

                             бесстрастные, как время.

А что? А что? Что если? – думал я. Но нет.

                             Ведь сорок лет прошло!

Записка, что я спрятал? Наверняка давно

                             украдена.

Мальчишка (или филин) стащил ее,

                             прочел и в клочья изорвал.

Она скользнула в озеро пыльцой, каштановым

                             листом иль дымкой одуванчика,

Что рассыпается по ветру времени…

Нет. Нет.

В дупло я всунул руку, пошарил пальцами

                             поглубже.

Ничегошеньки. И снова ничего. Но, зарываясь

                             глубже, я нащупал и достал:

Записку,

Подобно мотыльковым крылышкам,

                             попудренную, сложенную плотно.

Она была в сохранности. Ее не намочили

                             дождевые струи,

она не выцвела на солнцепеке. Она лежала на

                             моей ладони. Я ее узнал:

Листок линованной бумаги из блокнота

                             с головой индейца сиу.

Так что же, что же, что же я написал на нем

                             давным-давно?

Я развернул его. Теперь уж мне пора узнать.

Я развернул его, и прослезился, к дереву

                             припал.

И волю дал слезам бежать по подбородку.

Ребенок милый, странное дитя, которое

                             познало время и года,

И обоняло смерть душистую с цветов на

                             дальнем кладбище.

То было посланием в будущее, самому себе.

Заведомо осознавая, что однажды я приду,

                             прибуду, разыщу, вернусь

Из молодости в старость. От самого себя, младого,

Себе же, взрослому, большому и отнюдь не

                             юному отныне.

Что в ней меня растрогало до слез?

Тебя я помню.

Тебя я помню.

Пора настала запускать воздушных змеев[15]15
  «This Time of Kites», Chicago Tribune Magazine, September 19, 1972.


[Закрыть]

День лучезарен;

Утро прозрачное к полудню стремится;

Все, что нам любо и дорого

Охвачено солнечным диском горящим.

В такую погоду воздушные змеи

Просятся в небо,

А земнорожденные люди с холмов души свои

На бечевке ввысь запускают навстречу сиянью,

От которого быстро слезятся глаза

И согревается сердце,

Которое, зная нрав осени,

Чует смену времени года:

Птицы снова на север летят,

Против течения времени и здравому смыслу

                             назло.

Подобная погода – находка для детей иль

                             мальчишек-мужей.

Размякшие от солнца, они нуждаются в забавах.

Они, как мальчики, стоят, ослепленные солнцем,

Расчерчивая жизнь мелком, играя в классики,

Здесь встанут, тут заскачут, там сорвутся с места

Или замрут, как изваяния по стойке смирно,

Но главное, что жизнь должна у них фонтаном

                             бить.


Итак, в сезон воздушных змеев, игрушек и

Осенних ручейков мужчины снова

Уменьшились в размерах.

Под жгучим ливнем солнечного света

Возьмемся за бечевку и в полет

Запустим пеструю бумагу

По ветру ноября, который мартом стал.

Спроси меня, какой же стяг мы запустили в небо:

Вздымает ли Любовь такие флаги?

И если да, неужто – белые?

Или окрашенные в теплые тона

Уснувшего камина темной ночью?

Как высоко взлетает сладострастье? Или низко?

Ведь кто-то должен знать,

Дуэтом, хором или в одиночку

Дать простой ответ,

И каждый, выкликая оттенок змея,

Парящего высоко в прозрачный этот день,

Пусть назовет свой цвет.

Женщина на лужайке[16]16
  «That Woman on the Lawn», Woman’s Day, May 1973.


[Закрыть]

Порой глубокой ночью

Я, просыпаясь, слышал, как неведомо в каком

                             году и месте,

Должно быть в предрассветный, но темный еще

                             час,

Шагает моя мама по лужайке,

Которую лишь звезды освещали, вращаясь так

                             неслышно,

Что проследить за их движением можно было

только, затаив дыхание.

Там, на траве, подобно призраку с омытыми

                             росой ступнями,

Вновь превратившись в деву, одна,

                             неповторимая, младая, она стояла.

Я плакал при виде отрешенности ее, как будто бы

                             чужда она была мне,

Вся обращенная в себя, нетронутая внешним

                             миром, неосязаема, свободна.

Безудержное нечто проступало на ее лице, алели

                             губы,

Глаза горели, и все это меня пугало.

Зачем она слоняется без нашего или чьего угодно

Дозволения ходить куда-нибудь иль не ходить?

Она же наша мать – или же (о боже) она не наша

                             мать?

Как, снова непорочная, она осмелилась

Бродить в ночи, что затенила ей лицо,

Посмела выкинуть нас из головы и воли?


Порой ночами тихими, глухими

Мне кажется, я слышу, как она порог переступает

                             мягко,

И, пробуждаясь, вижу, как она шагает по

                             лужайке,

Охвачена желанием, мечтами, хотением,

Калачиком свернувшись, лежит там до рассвета,

Полощет ветер ее волосы, она же пренебрегает

                             холодом

И ожидает незнакомца дерзкого, который

                             возникнет там, как солнце,

И ослепит ее своей неотразимостью.

И я взываю к ней в слезах:

Младая дева!

Прекрасная девица в предрассветной мгле,

Не против я, нет, нет,

Я тебя не осуждаю вовсе!

Отцов и сыновей застолье

Грусть непонятная, радость великая. Помнишь?

Раз в год собирались мы в обветшалом

                             спортзале,

Пропитанном запахом потного моря,

                             пересохшего начисто;

Где за столом сидели папаши-физкультурники

                             седые с сыновьями,

Рассаживаясь парами вдоль белой скатерти и

                             серебра отведать курочки с горохом,

С раскисшим летними ночами мороженым —

воспоминанием зимы минувшей и метели.

И, как ни странно, в этой толчее в какой-то миг

Нашелся некто, кто истину изрек.

И каждый осознал и принял справедливость

                             изречения,

Никто не знал, кто он – мужчина или мальчик,

Отпрыск или отпрыска отец;

Они единою Командой стали,

И каждый сам себе напарника нашел.

Сконфуженные, озадаченные, изумленные,

Смущенные внезапными слезами,

Нежданною любовью, высказанной вслух,

Чтоб через миг ее лишиться,

Когда рукопожатия разжались, и

Высвободились плечи из объятий, и

Вымытые уши остались без лобзаний,

А лбы неприголубленными,

Все снова погрузились в неосязаемые

                             ароматы,

Источаемые временем быстротекущим.

Разгаданная тайна опять запуталась в мотках

                             спагетти,

Которых не распутать красноречьем.

Неизреченные мечтания отступают в свое тупое

костное убежище,

А слезы солью просыхают на щеках,

Закатываясь в удивленные

Подслеповатые глаза, следов не оставляя.

Все это прошлой ночью вспоминая,

Я видел, как отец шагает вдоль киноленты

                             памяти моей,

Но измеряющей его!

В моей плоти, в обличье дружелюбном,

Его я обнаружил:

Он прятался в моих глазах, еще не умудренных,

Но прозревающих, с прищуром уже.

Его давно уж нет на свете, но

Тем острее ощущение потери и грустные мои

                             искания.

Едва ль его найдешь в носу, в ушах иль

                             челюстях,

Но только гляньте – на запястье волоски и на

                             плечах

Горят, подобно блесткам солнца, золота иль

                             янтаря,

Здесь все, чем был я, есть и скоро буду.

Порою дважды за день я замечаю, как он

                             проходит мимо,

Иль из-под век я зрением боковым

Раз десять его вижу в мареве полудня.

Он вскидывает мои руки, чтобы поймать

                             незримый мяч,

Он заставляет мои ноги бежать к барьерам,

                             рухнувшим

И ставшим руинами сорокалетней давности.

За жизнь свою надеюсь засечь его

                             движения

Еще сто тысяч раз, если не больше, прежде

                             чем умру.

Отец мой, папа, любящий родитель,

С которого, сверкая, градом пот катился

И впитывался в завитушки,

Подобные пружинам часовым из меди,

Что покрывают ворсом золотым меня,

Играет светом и своим молчанием говорит

                             мне больше,

Чем постичь способна моя печальная,

                             заблудшая душа.

Он бродит там, где в детстве муравьи

Сновали по костяшкам моих пальцев,

То виден, то не виден, он машет мне рукой,

                             чтоб я его заметил

На этой загадочной жаровне – моей руке,

Как на пшеничном поле, на моей ладони,

На пальцах, на плоти.

О Боже милосердный! Восхвалим Его за то,

                             что Он

Дозволил, что Он открыл глаза мне на обе

                             наши жизни:

Чтобы увидеть в сыне счастливого отца —

                             в уюте и тепле.

Вот чудеса! Кровь, клетки, гены, устьица

                             и хромосомы –

Странное бессмертие, мы редко говорим

                             о них как о жилище.

И все же это есть жилище, порог огня,

                             в котором мой отец,

Играя при смерти, нашел успокоение,

погрузился и развел себе огонь пожарче:

Я же – сын, с благословления генетики

                             зажженный вновь.

Когда, протягивая руку, я нащупываю что-то,

Мерещатся его мне пальцы,

Восторженно дыша, благодаря Судьбу,

Я с каждым выдохом молитвы выдыхаю.

Когда я за себя благодарю, то я благодарю

                             его,

А значит, в двойном благодарении мы делим

Одно-единственное сердце на двоих;

Мы обожаем, любим эту душу, плоть

                             и члены,

Обитель нашу.

Мы – воплощение мечтаний каждого

                             из нас;

Он – давно почивший и растаявший,

А я – все, что осталось от воспоминаний

                             смутных

Об эскимо июньскими ночами…

Вот, наконец,

Окончен долгий, скучный банкет отцов

                             и сыновей длиною в жизнь

И мы бредем домой,

На том же тротуаре двое нас.

Шагаем как один.

И все же, бреясь вечером, тебя

Я в ярком зеркале забрызганном

Выискиваю взглядом в маске мыльной

                             пены.

Старик, тоскуя по тебе, я здесь найду тебя.

Ведь здесь твой дом

И костный мозг мой – твой по праву,

А я – твой сын.

И порознь никогда нас не было – двоих,

                             а мы едины были.

Некогда ты был один.

Но с переменой на море

Отлив, откатываясь прочь, вновь

возвращается,

Теперь, теперь, теперь, о, теперь…

Одним из нас двоих стал я.

Где прячется нектар

Еще не открыв глаза, ты знаешь, каким будет

                             денек.

Накажешь небу, какого цвета ему быть,

Такого цвета оно и будет.

Скажешь солнцу, как сплести свои кружева,

Пробиваясь сквозь листву,

Устилая коврами ярких и темных оттенков

Росистую лужайку,

Так оно и сделает.


Раньше всех проснулись пчелы,

Они уже примчались, и умчались,

И снова прилетели, и улетели в поле,

И вернулись в позолоченной щетине,

Вознагражденные пыльцой,

И в эполетах, истекающих нектаром.

Вы слышите, как мимо пролетают,

Как зависают в воздухе?

И вытанцовывают свои послания,

Чтобы поведать всем, где прячется нектар,

Бальзам, дурманящий медведей и доводящий

                             их до исступления,

И вызывающий непроизвольное

                             слюноотделение у мальчишек, и

Заставляющий девчонок выпрыгивать прочь

                             из своих постелей

И обнажать, в горячем воздухе сверкая,

Свою дельфинью сущность,

Застывшую навечно

На одной-единственной

Волне остекленевшей…

Воспоминание – II

Тропинки опустели, затерялись, заросли травой.

По ним когда-то мы прокладывали путь сквозь

Летние деньки с моим индейцем-братцем

И его трусливою, ленивою дворняжкой,

Что тормошила его летом на рассвете,

А он зевал, распространяя запах газировки

                             с шоколадом.

Толкуют, будто Время должно остановиться.

Вот оно и стало:

Я старый посетил овраг на той неделе,

Четыре десятилетия спустя,

Со мною Скип, и Том, и Эл:

Колодец изумрудный, но разве кто-нибудь

                             горланит,

Чтоб эхо разбудить;

Деревья высоки, но разве кто-нибудь качается

                             на ветках,

Подобно дикарям;

вот облака бегут, протаптывая травяные тропы,

                             но не мальчишки.

Неужели закатная пора Земли настала?

Оглядываюсь, чтобы окинуть взглядом дома,

                             и улицы, и город,

И хочется заплакать:

Да почему же нету никого в Овраге, боже

                             праведный, ну почему?

Никто пещер не роет и кубарем не катится с горы?

Отважные Индейцы не ловят раков,


                             не мечут копья и не городят запруды?

Но я уже немолод, может быть, мне память

                             изменяет:

Качели не навешивал и по плющу не лазал я?

                             О боже!

Мириады летних выходок-проделок!

Здесь мы мочились, выписывая на песке свои

                             автографы,

И точки ставили над «i».

Здесь под мостом нас дожидался Призрак Оперы

                             в засаде.

Ночами звездными, охваченные страхом,

Домой бежали мы со Скипом по влажному оврагу,

И улица за улицей, как сумрачное кладбище в кино.

Что? Нет здесь ничегошеньки? Ни воплей,

                             ни мальчишек,

Ни хижин на деревьях в поднебесье?

Обиженный, ошеломленный, потрясенный,

Я заморгал и снова вопросил: Но почему же?

Мой пожилой шофер, стоящий рядом, за спиною,

                             на холме,

Окидывая взглядом Овраг и Заросли, промолвил:

Должно быть, у мальчишек нынче есть поважней

                             дела.

Я возмутился, сдерживаясь, чтобы не разбушеваться.

Рыдает сердце от каталитического ускорителя ТВ.

Я простоял еще минуту, глядя вниз на город, где

Гуляет ветер лета и где кишмя кишат антенны-пауки.

Издалека доносится журчание телепередач.

Я знаю, днем

Мальчишки, которых я ищу, находят мультики,

                             и дома

Прячутся, подобно обитателям морским под

                             камнем.

В компании родни, увязшей в комментариях

                             Кронкайта[17]17
  Уолтер Кронкайт (1916–2009) – известный американский комментатор вещательной компании Си-Би-Эс.


[Закрыть]
,

Как в тазу с цементом, чтоб в шесть часов смотреть

                             НЕ-НОВОСТИ.

Услышав это и увидев сидящих дома, взаперти

                             и в отчуждении,

Я исторгаю древний клич,

С холма сбегаю и пересекаю Овраг от берега до

                             берега,

В ботинках, хлюпающих ключевой водой, стою

                             и плачу.

Издалека, из прошлого, мне кажется, я слышу

                             мамин голос,

Пронзительный, высокий, как свисток, давно

                             угасший, но протяжный: Домой!

И вот последний повзрослевший мальчик времени

                             и летних снов,

Обескураженно взяв обувь в руки,

Топает по склону из милых сердцу зарослей Оврага,

                             по травам,

Прямиком

Домой.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации