Текст книги "У нас всегда будет Париж"

Сумеречные лужайки

Вечерело, но он решил, что дневного света как раз хватит, чтобы быстро сыграть в «девять лунок», прежде чем придется остановиться.

Но сумерки настигли его уже по дороге к полю для гольфа. С океана нагнало густого туману и затмило все освещение.

Он уже собирался разворачиваться, чтобы ехать обратно, как вдруг что-то привлекло его внимание.

Всматриваясь в дальние лужайки, он приметил на сумеречных полях с полдюжины гольфистов.

Они играли не четверками, двое на двое, а передвигались в одиночку, волоча свои клюшки по траве под сенью деревьев.

Как странно, подумал он. И вместо того чтобы уехать, подогнал машину на стоянку за клубным помещением и вышел.

Что-то заставило его подойти и наблюдать за горсткой мужчин на тренировочном поле, посылающих мячи в сумеречную мглу.

Но больше всего его любопытство раздразнили одиночные игроки на фервее[1]1
  Участок с травой средней длины, занимающий большую часть игрового поля.


[Закрыть]: это зрелище определенно навевало какую-то грусть.

Не задумываясь, он подхватил свою сумку и понес клюшки к первой метке, где стояли, словно дожидаясь его, трое пожилых людей.

Стариканы, думал он. Впрочем, не такие уж они старые, просто ему было всего тридцать, а они уже поседели.

Когда он подошел, они смерили взглядами его загорелое лицо и зоркие ясные глаза.

Один из них поздоровался.

– Что здесь происходит? – поинтересовался молодой человек, хотя и сам не мог взять в толк, зачем ему понадобилось вопрошать таким тоном.

Он следил за лужайками и передвижениями одиночных игроков в сумраке.

– Я хотел сказать, – продолжал он, кивая в сторону фервея, – что они идут вперед, но ведь минут через десять им ничего не будет видно.

– Будет, еще как будет видно, – откликнулся один старик. – Вообще-то, мы идем туда же. Нам нравятся вечерние часы. Можно побыть одному и поразмыслить. Вот мы и начинаем в группе, а потом разбредаемся кто куда.

– Здорово, должно быть, – сказал молодой человек.

– Еще бы, – согласился другой. – Но у нас на то свои причины. Присоединяйтесь, если пожелаете, но ярдов через сто вы скорее всего окажетесь в одиночестве.

Молодой человек подумал и кивнул.

– Договорились, – сказал он.

Один за другим они подходили к первой площадке, делали замах клюшкой и наблюдали, как белые мячи растворяются в полумраке.

Они молчаливо зашагали навстречу угасающему свету.

Старик шел рядом с молодым мужчиной, поглядывая на него время от времени. Двое других смотрели только вперед и не разговаривали. Когда они остановились, молодой человек аж ахнул от изумления. Старик спросил:

– Что такое?

– Я его нашел! Как это возможно в такой темени? Я словно догадался, где надо искать! – воскликнул молодой человек.

– Такое случается, – сказал старик. – Это можно приписать судьбе или фортуне либо дзену. Я же просто говорю – это чистой воды потребность. Идем дальше.

Молодой человек взглянул на мяч в траве и молча отступил.

– Пусть сначала другие, – сказал он.

Двое других тоже нашли в траве свои мячи и теперь делали замах. Один из них сделал замах, попал по мячу и удалился в одиночестве. Другой сделал замах, попал по мячу и тоже исчез в сумерках.

Молодой человек смотрел, как они уходят – каждый своей дорогой.

– Я не понимаю, – сказал он. – Я ни разу не играл в такой четверке.

– На самом деле это не четверка, – сказал старик. – Можно сказать, это вариация на тему. Они продолжат, и мы снова встретимся на девятнадцатой лужайке. Ваша очередь.

Молодой человек сделал замах, и мяч улетел в серовато-багровое небо. Он почти слышал, как мяч приземлился в траву в ста ярдах.

– Продолжайте, – сказал старик.

– Нет, – сказал молодой человек. – Если не возражаете, я прогуляюсь с вами.

Старик кивнул, встал в стойку и ударил по мячу, послав его в темноту. Потом они стали молча прогуливаться.

Наконец, молодой человек, глядя перед собой и пытаясь нащупать дорогу в сгущающейся тьме, сказал:

– Я никогда раньше не встречал такой игры. Кто те другие и что они тут делают? Если уж на то пошло, а кто вы будете? И наконец, что здесь делаю я? Я ведь не принадлежу вашему кругу.

– Не вполне, – согласился старик. – Но кто знает, может, когда-нибудь войдете в него.

– Когда-нибудь? – спросил молодой человек. – Если сейчас не принадлежу, то почему потом?

Старик продолжал идти, глядя перед собой, а не на своего спутника.

– Вы очень молоды, – сказал он. – Сколько вам?

– Тридцать, – ответил молодой человек.

– Вы молоды. Вот когда вам стукнет пятьдесят или шестьдесят, тогда, может быть, вы будете готовы играть на сумеречных лужайках.

– Так вы это называете – «сумеречные лужайки»?

– Да, – сказал старик. – Иногда ребята вроде нас выходят играть допоздна, до семи-восьми вечера. Мы испытываем потребность просто ударить по мячу, прогуливаясь, и ударить снова, потом возвращаемся, когда слишком устаем.

– Как вы определяете, что пора играть в «сумеречные лужайки»? – спросил молодой человек.

– Ну, – ответил тихо шагающий старик, – мы – вдовцы. Не в привычном смысле слова. Все знают, что существуют соломенные вдовы гольфа – женщины, которые остаются сидеть дома, пока мужья целыми днями напролет режутся в гольф – по воскресеньям, иногда по субботам, иногда в будние дни. Они настолько поглощены игрой, что не в силах ее прервать. Они превращаются в автоматы для гольфа, а жены не понимают, куда они подевались. В этом случае мы называем себя вдовцами: жены по-прежнему дома, но дома промерзли, никто не разведет огня, еду готовят, но редко, и постели наполовину пусты. Мы вдовцы.

– Вдовцы? – повторил молодой человек. – Я все еще не понимаю. Ведь никто же не умер?

– Не умер, – согласился старик. – Когда говорят «соломенные вдовы гольфа», это значит, что жены брошены дома, а мужья играют в гольф. «Вдовцы» же – это мужчины, которые сами отлучили себя от дома.

Молодой человек, пораздумав, сказал:

– Но дома кто-то же остался? В каждом доме есть женщина?

– Да, – ответил старик, продолжая медленно шагать и всматриваться в сумеречные лужайки. – Неважно, почему мы выходим в сумерках на фервей. Может, дома слишком мало говорят либо слишком много. Избыток задушевных разговоров или нехватка. То слишком много детей или недостаточно, а то и совсем нет. Причин сколько угодно. Слишком много денег или мало. Какова бы ни была причина, наши отшельники в один прекрасный день вдруг обнаруживают, что после заката солнца нет ничего лучше, чем фервей, игра наедине с самим собой, удары по мячу и хождение за ним в свете сумерек.

– Понимаю, – сказал молодой человек.

– Вряд ли.

– Нет, – сказал молодой человек, – я и вправду понимаю. Но едва ли когда-нибудь вернусь сюда в сумерках.

Старик взглянул на него и кивнул.

– Пожалуй что не вернетесь. До поры до времени. Может, лет эдак через двадцать-тридцать. Больно уж у вас отменный загар и быстрая походка. Пышущий здоровьем вид. Отныне вам следует приезжать сюда в полдень и играть в настоящей четверке. Ваше место не на сумеречной лужайке.

– Я никогда не приду сюда вечером, – сказал молодой человек. – Такого со мной никогда не случится.

– Надеюсь, – сказал старик.

– Я позабочусь об этом, – сказал молодой человек. – Думаю, мы прогулялись ровно столько, сколько мне нужно. Пожалуй, последний удар занес мяч слишком далеко в темноту. Мне неохота его искать.

– Хорошо сказано, – сказал старик.

И они пошли обратно, и тьма стала по-настоящему сгущаться, и они не слышали своих шагов в траве.

Позади все еще бродили одиночные игроки: кто-то по лужайкам, кто-то за ними, кто-то на отдаленных площадках.

Когда они достигли клуба, молодой человек посмотрел на старика, который показался ему уж очень престарелым. А старик посмотрел на молодого человека, который показался ему уж очень юным.

– Если вернетесь, – сказал старик, – то есть в сумерках. Если когда-либо почувствуете потребность начать игру вчетвером и разбрестись поодиночке, хочу вас кое о чем предупредить.

– О чем же? – спросил молодой человек.

– Есть одно слово, которое ни в коем случае нельзя произносить в разговорах с людьми, слоняющимися по вечерним травяным прериям.

– А именно? – полюбопытствовал молодой человек.

– Супружество, – прошептал старик.

Он пожал руку молодому человеку, взял сумку с клюшками и пошел восвояси.

Вдалеке на сумеречных лужайках совсем стемнело, и те, кто там все еще играл, стали невидимы.

Молодой человек с загорелым лицом и ясным чистым взглядом повернулся, направился к своей машине и уехал.

Убийство

– Есть люди, которые никогда не пойдут на убийство, – заявил мистер Бентли.

– Кто, например? – спросил мистер Хилл.

– Например, я, – сказал мистер Бентли, – и многие мне подобные.

– Вздор! – сказал мистер Хилл.

– Вздор?

– Вы меня слышали. На убийство способен кто угодно. Даже вы.

– У меня и мотива нет. Я доволен жизнью. Моя жена – порядочная женщина. У меня хватает денег, хорошая работа. С какой стати мне кого-то убивать? – недоумевал мистер Бентли.

– Я бы мог довести вас до убийства, – сказал мистер Хилл.

– Не смогли бы.

– Смог бы. – Мистер Хилл созерцал зеленый летний городок.

– Вы не сможете сделать убийцу из не-убийцы.

– Еще как смогу!

– Нет, не сможете!

– На сколько заключим пари?

– Никогда не заключаю пари – я в это не верю.

– А, черт, тогда джентльменское пари. На доллар, – сказал мистер Хилл. – Доллар против десяти центов. Ну же. Поставьте десять центов, не то вас примут за три разновидности шотландца сразу, и к тому же – вы выказываете очень мало доверия к собственным убеждениям. Неужели доказательство того, что вы не убийца, не стоит и десяти центов?

– Шутить изволите?

– Мы оба и шутим, и не шутим. Я всего лишь хочу доказать, что вы такой же, как все. У вас есть кнопка. Стоит мне найти эту кнопку и нажать на нее, как вы совершите убийство.

Мистер Бентли непринужденно рассмеялся, обрезал кончик сигары, обжал ее мясистыми губами, откинулся на спинку кресла-качалки. Затем он пошарил в расстегнутом жилетном кармашке, нашел десять центов и положил перед собой на перила веранды.

– Ладно, – сказал он и, подумав, извлек еще один десятицентовик. – Вот двадцать центов за то, что я не убийца. Итак, каким образом вы собираетесь доказывать, что я убийца? – Он усмехнулся и с удовольствием зажмурился. – Я собираюсь сидеть здесь еще долгие годы.

– Разумеется, будет ограничение по времени.

– Неужели? – Бентли хохотнул еще громче.

– Да. Считая с этого дня, через месяц вы станете убийцей.

– Через месяц, значит? Ха! – И он засмеялся, потому что сама мысль об этом казалась ему совершенно нелепой.

Придя в себя, он настроился на ироничный лад.

– Сегодня первое августа, не так ли? Значит, первого сентября вы будете должны мне один доллар.

– Нет, это вы будете должны мне двадцать центов.

– До чего же вы упрямы.

– Вы даже не догадываетесь, до чего.

Стоял приятный летний вечер, веял идеальный ветерок, не докучали комары, безукоризненно тлели две сигары, из далекой кухни доносилось позвякивание посуды, которую миссис Бентли окунала в мыльную пену. В городке люди выходили на веранды, обмениваясь приветствиями.

– Это один из самых дурацких разговоров в моей жизни, – сказал мистер Бентли, с удовольствием обоняя воздух и, между прочим, аромат свежескошенной травы. – Мы уже десять минут говорим об убийстве, дискутируем, все ли мы способны убивать, и даже успели заключить пари.

– Именно, – сказал мистер Хилл.

Мистер Бентли смерил взглядом своего постояльца. Мистеру Хиллу было лет пятьдесят пять, хотя он выглядел несколько старше. Холодные голубые глаза, землистое лицо, прорезанное морщинами, словно испекшийся под солнцем абрикос. Он почти облысел, как Цезарь, говорил с надрывом, вцепившись в спинку стула или в чужую руку, сцепляя руки, словно в мольбе, всегда убеждая себя или собеседника в истинности своих восклицаний. За те три месяца, что мистер Хилл переехал в заднюю спальню, они живо обсудили массу всяких тем – весеннюю саранчу, апрельский снег, сезонные ураганы и заморозки, дальние странствия. Обычные разговоры с привкусом табака, уютные, как сытный обед. У мистера Бентли создалось ощущение, будто он вырос с этим незнакомцем – знал его с пеленок, в пору бурного отрочества и вплоть до седовласой старости. Подумать только, до этого у них ни разу не возникало разногласий. Их дружба отличалась тем, что в ней не было недомолвок или двусмысленности, а целью, которую она преследовала, была Истина, или то, что эти двое считали истиной, или, быть может, думал теперь мистер Бентли с сигарой, то, что он считал истиной, и то, что мистер Хилл из вежливости или по умыслу тоже притворно принимал за истину.

– Мой самый легкий заработок за всю жизнь, – сказал мистер Бентли.

– Это еще как сказать. Держите эти монетки при себе. Они вам скоро могут пригодиться.

Мистер Бентли положил деньги в жилетный карман; в голову начали закрадываться сомнения. Может, перемена в ветре изменила температуру его мыслей. В какой-то миг его разум спросил: «Ну, ты способен на убийство, а?»

– По рукам, – сказал мистер Хилл.

Пожатие холодной руки мистера Хилла было крепким.

– Пари.

– Отлично, жирный олух, спокойной ночки, – сказал мистер Хилл и встал.

– Что? – вскричал мистер Бентли, ошеломленный, но еще не оскорбившийся, потому что не поверил своим ушам.

– Спокойно ночи, олух, – повторил мистер Хилл, глядя на него в упор. Его руки были заняты расстегиванием пуговиц на летней рубашке. Обнажилась плоть на его впалом животе. Показался старый шрам, напоминающий входное отверстие пули.

– Как видите, – сказал мистер Хилл, поймав изумленный взгляд толстяка в кресле-качалке, – я уже заключал такое пари.

Дверь тихо затворилась. Мистер Хилл исчез. В десять минут второго ночи в комнате мистера Хилла горел свет. Сидящий в темноте мистер Бентли, лишившись сна, наконец медленно поднялся, бесшумно проник в холл и посмотрел на мистера Хилла. Ибо дверь была распахнута, а мистер Хилл, стоя перед зеркалом, то тут, то там касался, похлопывал и пощипывал себя.

Казалось, он погружен в свои мысли: «Смотри сюда, Бентли, а теперь туда!»

Бентли посмотрел.

На груди и животе Хилла красовались три округлых шрама, длинный косой рубец над сердцем и поменьше на шее, а спину словно дракон свирепо искромсал когтищами, оставив страшные борозды.

Мистер Бентли стоял, разинув рот, с растопыренными руками.

– Входите, – пригласил мистер Хилл.

Бентли не шевелился.

– Долго же вы не ложитесь.

– Вот собой любуюсь. Тщеславие. Честолюбие.

– Шрамы, сколько шрамов!

– Да, есть несколько штук.

– Боже, как много. В жизни таких не видывал. Как вы их заработали?

Раздетый по пояс, Хилл продолжал любоваться собой, ощупывая и поглаживая себя.

– Теперь-то нетрудно догадаться, – подмигнул он, дружелюбно улыбаясь.

– Как вы их заработали?!

– Жену разбудите.

– Отвечайте!

– А ты напряги свое воображение.

Он сделал выдох, вдох и снова выдох.

– Чем могу служить, мистер Бентли?

– Я пришел…

– Громче.

– Я хочу, чтобы вы съехали с квартиры.

– Что за чушь, Бентли.

– Нам нужна эта комната.

– Неужели?

– Теща приезжает.

– Враки.

Бентли кивнул:

– Да, я солгал.

– Так и скажи. Хочу, чтоб ты съехал, и дело с концом.

– Именно.

– Потому что ты меня боишься.

– Нет, не боюсь.

– А если я скажу, что не съеду?

– Нет, ты этого сделать не сможешь.

– Смогу и сделаю.

– Нет, нет!

– Что у нас на завтрак? Опять ветчина и яйца? – Он вытянул шею, чтобы получше разглядеть небольшой шрам.

– Будь добр, скажи, что уедешь, – попросил мистер Бентли.

– Еще чего, – ответил мистер Хилл.

– Сделай одолжение.

– Нечего клянчить, только выставляешь себя в дурацком свете.

– Ладно, если остаешься, давай отменим пари.

– С какой стати?

– С такой.

– Боишься себя?

– Нет!

– Тсс, – он ткнул пальцем в стену. – Жена.

– Давай отменим пари. Вот мои деньги. Ты выиграл! – Он лихорадочно зашарил в кармане и вытащил два десятицентовика. И хлопнул ими по комоду.

– Забирай! Ты выиграл! Я способен убить. Способен. Признаюсь.

Мистер Хилл выждал и, не глядя на монетки, нащупал их на комоде, схватил, звякнул ими и протянул:

– Вот!

– Я не хочу забирать их обратно! – Бентли отшатнулся к двери.

– Бери!

– Ты выиграл!

– Пари есть пари. Это ничего не доказывает.

Он повернулся, подошел к Бентли, бросил монеты в карман его рубашки и похлопал по нему. Бентли отступил на два шага в холл.

– Я не заключаю пари просто так, – сказал Хилл.

Бентли глазел на жуткие шрамы.

– Сколько таких пари ты заключил? – заорал он. – Сколько!

Хилл ухмылялся:

– Значит, яйца с ветчиной?

– Сколько?! Сколько?!

– Увидимся за завтраком, – сказал мистер Хилл.

Он захлопнул дверь. Мистер Бентли стоял, уставившись на нее. Шрамы просвечивали сквозь дверь, словно благодаря проницательности разума и зрения. Шрамы от бритвы. Шрамы от ножа. Застряли, словно сучки, в старой древесине.

За дверью выключили свет.

Он возвышался над телом и слышал пробуждение дома, беготню по лестницам, вопли, сдавленные крики, суматоху. Через минуту его окружат плотным кольцом. Еще через минуту завоет сирена, и замельтешат красные сполохи, захлопают автомобильные дверцы, наручники вопьются в его мясистые запястья, начнутся расспросы, разглядывание его бледного очумелого лица. А пока он просто стоял над телом, пытаясь что-то нащупать. Пистолет упал в высокую ночную ароматную траву. Воздух по-прежнему был наэлектризован, но буря прошла стороной. Зрение стало возвращаться к нему. И вот правая рука сама по себе на ощупь, как слепой крот, порылась без толку в кармане рубашки, пока не нашла то, что хотела. Он ощутил, как всем своим нешуточным весом он присаживается на корточки, едва не опрокидываясь, и склоняется над телом. Его слепая рука вытягивается и закрывает уставленные ввысь глаза мистера Хилла, а на каждое морщинистое остывающее веко накладывает по новенькой блестящей монетке.

У него за спиной грохнула дверь. Хэтти завизжала.

Он обернулся к ней с кривой усмешкой и услышал собственные слова:

– Я только что проиграл пари.

Если надломится ветка…[2]2
  Строка из английской колыбельной:
Если надломится ветка,Выпадет из люльки детка.  (Прим. перев.)


[Закрыть]

Стояла холодная ночь. Около двух часов поднялся ветерок.

Листья на всех деревьях затрепетали.

К трем ветер установился и забормотал за окном.

Первой глаза открыла она.

Затем по какой-то неизъяснимой причине он заворочался в полудреме.

– Не спишь? – спросил он.

– Не сплю, – ответила она. – Я слышала какой-то звук. Словно кто-то зовет.

Он приподнял голову.

Издалека донесся едва уловимый стон.

– Слышишь? – спросила она.

– Что?

– Что-то стонет.

– Что-то? – удивился он.

– Кто-то, – сказала она. – Словно привидение.

– Бог ты мой! Ну и ну. Который час?

– Три часа. Жуткая пора.

– Жуткая?

– Помнишь, доктор Мид говорил нам в больнице, что в этот час люди просто сдаются и перестают бороться. Вот тогда-то они и умирают. В три ночи.

– Лучше не думать об этом, – сказал он. Звук снаружи усилился.

– Вот опять, – сказала она. – Точно привидение.

– Господи, – прошептал он. – Какое привидение?

– Младенец, – сказала она. – Плач младенца.

– С каких это пор у младенцев завелись привидения? Разве в последнее время умирали младенцы? – он тихонько засмеялся.

– Нет, – ответила она и покачала головой. – Но, может, это плач не умершего ребенка, а… не знаю. Прислушайся.

Он стал вслушиваться, и плач повторился, очень далеко.

– А что, если… – сказала она.

– Что?

– Что, если это призрак ребенка…

– Говори, – попросил он.

– Который еще не родился.

– Разве такие призраки бывают? Как они могут издавать звуки? Боже, зачем я это говорю? Какие странные слова!

– Это призрак нерожденного ребенка.

– Откуда тогда у него голос? – спросил он.

– Может, ребенок не умирал, а просто хочет жить, – сказала она. – Как далеко, как жалобно. Как бы нам на него откликнуться?

Они стали прислушиваться, и тихий плач продолжался, а за окном подвывал ветер.

Она напрягла слух, и из ее глаз покатились слезы. И то же самое, пока он вслушивался, происходило с ним.

– Это невыносимо! – сказал он. – Мне нужно встать и перекусить.

– Нет, нет, – сказала она и схватила его за руку. – Лежи тихо и слушай. Может, мы поймем, в чем дело.

Он откинулся на спину, держа ее руку, стараясь смежить веки, но тщетно.

Они лежали, а ветер ворчал, листья дрожали за окном.

Издалека, с большого расстояния, непрерывно доносился плач.

– Кто бы это мог быть? – спросила она. – Что бы это могло быть? Никак не перестанет. Наводит тоску. Может, оно просится к нам?

– Просится к нам? – спросил он.

– К нам жить. Оно не мертвое, оно никогда не жило на свете, но хочет жить. Как ты думаешь… – она засомневалась.

– Что?

– Боже, – сказала она. – Как ты думаешь, наш разговор месяц назад…

– Какой разговор? – спросил он.

– О будущем. О том, что у нас не будет семьи. Не будет семьи, детей.

– Не припоминаю, – сказал он.

– А ты припомни, – сказала она, – мы пообещали друг другу, что у нас не будет ни семьи, ни детей. – Она замялась и промолвила: – Ни младенцев.

– Ни детей? Ни младенцев?

– Как ты думаешь… – Она приподняла голову и прислушалась к отдаленным стонам за окном, за деревьями, в открытом поле. – А что, если…

– Что? – спросил он.

– Может, тебе перебраться на мою половину кровати?

– Ты хочешь, чтобы я перебрался к тебе?

– Да, пожалуйста, перебирайся ко мне.

Он повернулся, посмотрел на нее и, наконец, перекатился к ней. Далеко-далеко на городских часах пробило четверть четвертого, половину четвертого, без четверти четыре, потом четыре.

Они лежали и прислушивались.

– Слышишь? – спросила она.

– Слушаю.

– Плач.

– Перестал, – сказал он.

– Именно. Этот призрак, ребенок, младенец, этот плач прекратился, слава богу.

Он взял ее за руку, повернулся к ней и сказал:

– Мы его угомонили.

– Да, угомонили, – сказала она. – Да, боже мой, угомонили!

Ночь притихла. Ветер улегся. Листья на деревьях перестали трепетать.

И они во тьме рука об руку прислушиваются к тишине, прекрасной тишине в ожидании рассвета.