Текст книги "Пистолет моего брата. (Упавшие с небес)"

Рэй Лорига
Пистолет моего брата. (Упавшие с небес)

Предпочитаю быть тощим, а не знаменитым.

Джек Керуак[1]1
  Эпиграф взят из стихотворения американского писателя и поэта Джека Керуака «Rose Pome (I'd Rather Be Thin Than Famous)».


[Закрыть]

Оставьте детей в покое[2]2
  «Leave the kids alone» рефрен первой части композиции «Another Brick in the Wall» с альбома группы Pink Floyd «The Wall» (1979). У автора приведен не по-английски, а по-испански.


[Закрыть]

1

– И что теперь?

Он сам точно не знал, к чему это относится. Все утро у него болел живот. Страшные рези в животе. Острые, словно нож. Я это знаю, потому что она сама мне так сказала, а потом отдала пистолет. Пистолет был не ее. Многие так говорили, но это неправда. Это был его пистолет. Сейчас чего только не говорят, какая разница: пистолет был его. Точно. Большой, черный, автоматический.

– Он не шевелится.

– И не будет. Он теперь мертвее, чем я.

– Ты ведь не мертвый.

– Скоро буду.

И он был прав. Спустя два часа в него всадили столько пуль, что нужно было крепко его любить, чтобы прийти посмотреть на него. Мама не пришла. Никто его особенно не любил. Никто его вообще не любил. Да и она тоже. Она ведь смотрела все эти фильмы о молодых убийцах. Она была в шоке, это верно. Но оттуда до любви путь довольно долгий.

– Это не очень противно.

– Нет.

– И даже не слишком грустно.

– Все так, как оно есть, пошли отсюда.

Он сел в машину и вспомнил, я уверен, он вспомнил фразу, которую любила повторять мама: «Что-то мне подсказывает, что завтра все будет в порядке». Он рванул с места и произнес:

– Что-то мне подсказывает, что завтра ничего не будет в порядке.

2

Когда кто-нибудь, например телевизионщики, спрашивают меня, я всегда отвечаю, что мне не нравится то, что он сделал. Потому что это правда и потому что маму удар хватит, если я скажу что-нибудь другое. Но как бы там ни было, он никогда не казался мне плохим. К тому же, мать вашу, это ведь был мой брат. Эти парни с телевидения – они такие кретины. Такие вопросы задавали! Тупые вопросы. Стрелял ли он когда-нибудь в меня? Это ведь мой брат! К тому же при его меткости он бы просто меня убил. Я сейчас был бы мертвее нашего пса, которого звали Дарк – смотрели фильм «Даркман»[3]3
  «Darkman» («Человек тьмы») фантастический фильм для подростков режиссера Сэма Рэйми (1990); в 1994 и 1996 гг. Брэдфорд Мэй снял фильмы «Darkman II» и «Darkman III».


[Закрыть], про парня, который превращается во что угодно, в любую штуковину? Он их страшно любил, и фильм, и пса. Пса переехал грузовик.

– Ладно, можешь отправляться со мной, хотя это полный идиотизм.

– Откуда тебе знать?

– Я знаю.

Какое-то время они молчали. Он всегда водил очень быстро, так что страшно становилось. Очень быстро и очень хорошо. Потом она начала говорить. Она вообще много говорила.

– Отец застал мою мать в постели с другим мужиком…

Он оборвал ее на полуслове:

– Ты меня любишь?

– Чего?

– Ты любишь меня?

– Ну конечно, хочешь, я возьму у тебя в рот?

– Ты берешь в рот у кого попало.

– А ты убиваешь кого попало, это еще хуже.

– Очень остроумно.

Вот и все, что было сказано.

Через пятьдесят километров он открыл дверь и ногой выпихнул ее наружу. В тот момент он ехал не быстро. Он никогда не делал больно девчонкам. Тем более ей. Думаю, она ему даже немножко нравилась.

Первое, о чем я должен заявить: мой брат не был педом. Девственником – да, но не педом. А может, и был. Какая разница! Меня просто бесит, что эти долбаные телевизионщики сразу сказали, что он пед, а сами его и знать не знали. А все из-за того, что она что-то там случайно ляпнула. Телевизионщики думают, что, раз они никого не убивают, они лучше всех, но тут эти парни сильно ошибаются. Клянусь, хуже уродов, чем они, я в своей жизни не видел.

Раньше мне нравилось смотреть телевизор. Теперь меня от него просто воротит.

С другой стороны, вынужден признать, что я и сам девственник. Но уж конечно не пед. Одно с другим никак не связано. Не то чтобы мне этого не хотелось – честно говоря, я просто не знаю, как это сделать.

За три дня до того, как он прострелил башку тому мужику с бензоколонки, она наотрез отказалась вылезать из машины, она решила ездить с ним повсюду, а потом захотела, чтобы он ее трахнул. Они были на заднем сиденье.

– Не хочешь меня отыметь?

– Не здесь. Тут слишком тесно.

– Хватит глупости болтать. Вон сколько места.

– И потом, мы же здесь спим.

Они спали там, потому что в гостиницы их еще не пускали. Ее, возможно, и пустили бы. Но он смотрелся даже младше, чем она.

– Все на свете трахаются там, где спят.

– Я – не все на свете.

Так он решал проблемы, когда чувствовал, что они появляются. Потом между ними уж точно ничего не было. Тем дело и кончилось.

Он говорил как киноактеры, хотя на самом деле редко ходил в кино. У него все было по-другому. Ведущие телепрограмм потом сделали из него телевизионного маньяка. Они показывали куски из фильмов и говорили: вот откуда все пошло. Ну, это уж точно вранье. Мой брат был не из тех психов, которые повторяют все, что видят на экране. У моего брата был пистолет, и он замочил двух мужиков, которых, возможно, действительно стоило замочить. Да уж, он был жестким парнем, но вот маньяком он не был.

Я пытался объяснить это маме, но она предпочитает верить тому, что говорят по телику. Даже она, его родная мать! Она совсем сдвинулась. С ней невозможно стало разговаривать. С другой стороны, это и понятно. Когда она выходила на улицу, люди шептали: смотри, вон идет мать ангела смерти. Телевизионщики так его прозвали, потому что красив он был офигительно. Когда его фотографию поместили в газетах, девчонки с ума посходили. Письма приходили мешками, я все еще храню их. Любовные письма и всякое такое. Писали ему и парни, совсем уже психованные, только эти письма я выбросил.

Он про это ничего не узнал. Когда начали приходить письма, он был уже мертв.

А ему все еще пишут. Словно какому-нибудь привидению. Обо всем ему рассказывают.

Ей тоже пишут, так она мне сказала.

Она хотела стать певицей.

– Зачем ты таскаешь с собой эти мешочки? Что в них?

– Чечевица.

– Чечевица?

– Ну да, это хорошее упражнение. Я глотаю горстку, и это расширяет мой голосовой диапазон. Петь ведь нужно животом!

– Чечевица для голоса? Никогда о таком не слышал.

– Есть многое, о чем ты никогда не слышал, сеньор убийца, – например, о том, как трахаться. Спорим, ты даже не знаешь, что это такое.

– Или, например, как палить в упор по девчонкам. То, что я этого никогда не делал, совсем не значит, что у меня не получится.

По правде говоря, ему не очень-то нравилось, когда к нему вот так цеплялись.

Думаю, она тогда здорово испугалась. Она мне говорила, что ей это казалось смешным, но я уверен, что ей с ним было страшно.

Не всегда, конечно.

3

Мы всегда проводили лето на море. Каждый год. Он это дело ненавидел. Да нет, не море: ему нравилось смотреть на воду и купаться в одиночку, уже в темноте. Он ненавидел пляж. Парней, которые пытаются снять тёлок на пляже. Сама идея пляжа выводила его из себя. Не знаю, правильно ли я выражаюсь насчет идеи, но думаю, вы поняли, что я хочу сказать. По телику пусть болтают что угодно, но только парни ему никогда не нравились. Он ненавидел почти все, что другие ребята, в общем-то, должны любить: велосипеды, виндсерфинг, большие сиськи, пляж. Он не хотел ниоткуда прыгать и залезать на всякие вершины тоже – просто хотел, чтобы его оставили в покое. Возможно, он все-таки был пед. Откуда мне знать? Тоже мне, нашли эксперта. Я к педам хорошо отношусь. Я вообще ко всему хорошо отношусь.

Вот он – другое дело.

– Ты что, так и будешь целый день дурака валять?

– Отстань от меня, что я, по-твоему, должен делать? Я пришел на пляж. Вот я здесь лежу – такое у меня занятие. А ты чем таким важным занимаешься?

– Я читаю.

– Тоже мне дело.

Имейте в виду, я тогда был совсем маленький. Теперь я читаю много.

– Тебе сейчас этого не понять, но читать – это самое лучшее. Телевизор – тоже неплохо, особенно фильмы: «Даркман», «Тельма и Луиза»[4]4
  Криминальная драма режиссера Ридли Скотта (1990).


[Закрыть]… Ты же знаешь, я просто тащусь от «Терминатора», от первой части, вторая – полное дерьмо, только чтение – это совсем другое дело, а может, вовсе и не другое… сложно как-то получается.

Меня страшно бесило, когда он сначала пускался в рассуждения, а потом так все запутывал, что и не разберешься. Я бы предпочел, чтобы он вместо этого в людей стрелял.

– Ну и читай сколько влезет, а я пойду доплыву до буйка.

Я всегда хотел доплыть до буйка, только никогда у меня это не получалось. Когда злился на него, всегда хотел дотуда добраться, но на полпути выбивался из сил.

Он плавал к буйкам и возвращался обратно как ни в чем не бывало, когда думал, что никто его не видит.

А буйки были очень далеко.

4

Отвратительная штука кровь. Все так говорят. Я имею в виду, что никакого открытия тут нет.

Мама еще раз повторила:

– Не знаю, почему кровь не вызывает у него отвращения.

Она сказала «не знаю, почему не вызывает», хотя правильней было бы «не знаю, почему не вызывала»: когда ей показали фотографии, он был уже мертв. На другом снимке. Которого маме не показывали.

– Бедные люди, мне их так жалко.

Она смотрела снимки, сделанные полицейскими. Ей притащили кучу фотографий тех двух трупов, словно бы говорили: «Вот видите, сеньора, у нас просто не было другого выхода».

Мама вертела фотографии и так и этак. Будто абстрактные картины, на которые не знаешь, как и глядеть. Одному мужику брат выстрелил в лицо. Сначала я не хотел смотреть, но потом все-таки передумал. Ничего приятного; мне трудно было представить, что он может иметь с этим что-то общее. Он-то был офигительно красив.

Да, конечно, я совсем не против абстрактной живописи. Обожаю ее. Чего я на самом деле не выношу, так это реалистической живописи. В школе нас водили на выставку Антонио Лопеса[5]5
  Антонио Лопес Гарсиа (р. 1936) – испанский художник и скульптор, реалист.


[Закрыть], так я там чуть не помер. Никогда не видел такого уродства.

Я знаю, те, кто разбирается в живописи, никогда не станут называть что-нибудь уродливым. Но это действительно было уродство. Правда-правда. Уродливей, чем черти в аду.

Мать продолжает говорить сама с собой:

– А эта его одежда…

Маме кажется, что между рваными джинсами и убийствами существует прямая связь.

Полицейские подсовывали ей под нос все новые снимки. Они делали вид, что сочувствуют, но в глубине души считали, что доля вины лежит и на ней, что доля вины лежит на нас на всех.

У одного из них, того, что стоял в дверях, была физиономия добряка. Он единственный из всех носил форму.

– Вот что значит дети без отца.

Этот парень глядел на меня не отрываясь. Он и про детей без отца сказал, глядя на меня. Словно имел в виду: сеньора, этот будет следующим, если хотите, я убью его прямо сейчас, чтобы время зря не тратить.

Что меня действительно раздражает, так это их сказочка про отца. Я знаю миллион кретинов, у которых есть отец. Люди говорят подобные вещи, вообще не задумываясь, и считают, что прекрасно все объяснили. У него нет отца, значит, он убийца – это то же самое, что сказать: он живет в доме из красного кирпича, значит, он пожарный.

Неотразимая полицейская логика.

Снова фотки. Они, кажется, взялись свести бедную маму с ума.

– Видите, сеньора, он выстрелил прямо в лицо, а у этого человека семья есть. Какой стыд!

– Да я знаю, сынок, знаю.

Она даже не понимала, что говорит: полицейский был по меньшей мере лет на десять старше ее.

Моя мать – очень молодая. И очень красивая.

– Этого вам лучше держать на поводке.

Я сидел в углу и не говорил ни слова.

Я соскальзывал с их кожаного кресла, чуть на пол не падал, но не решался раскрыть рот.

Все это выглядело так, как будто в доме жили два кота и один из них съел канарейку. Я был вторым котом.

А мир полон канареек.

5

– Может быть, это я тебя убью.

Не успел он закончить фразу, а фуражка уже слетела с головы охранника. Один-единственный выстрел, самый первый. Почти случайный.

Охранник упал назад, все лицо его было в копоти. После этого он уже не особенно шевелился.

Не знаю, приходилось ли вам бывать в таких местах, где продается все, что угодно: иностранные журналы, виски, цветы, банки с супом, видеокассеты – не важно, главное в том, что охранники в таких местах – самые страшные мудаки на всем белом свете.

Эта штука работает так: ты что-нибудь покупаешь, тебе дают чек, ты заходишь в бар выпить, теряешь чек, пытаешься выйти из здания, тебя хватает охранник, просит предъявить чек, чека нет, поднимается визг, а потом ты смотришь на него и хочешь его пристрелить.

Он добавил кое-что от себя.

Ты вытаскиваешь автоматический пистолет, черный, как преисподняя, и сносишь этому типу башку.

6

Видели бы вы, как он водил машину! Никто не умел так водить, он научился этому сразу же, как только сел за руль. Он мог вертеть машину во все стороны, как в кино. Казалось, это было у него в крови. Но я-то знаю, что кровь тут ни при чем, ведь его мать водит ужасно. Он всегда знал, на что машина способна. Даже когда казалось, что он вот-вот врежется, никуда он не врезался. Поэтому в конце концов ты начинал чувствовать себя рядом с ним так безопасно, как ни с кем другим.

– Смотри, сейчас я поверну.

Кишки уже чуть не выскакивали из ушей, когда он выжимал тормоз до конца и ловил этот поворот, как ловят гребень волны.

Был момент, когда мы ехали на двух колесах.

– Блин, ты это видел? Ты видел это, гном?

Он всегда называл меня «гном». Эта кличка совсем не казалась мне смешной, но так уж он меня называл.

И не из-за роста: я был на два года младше, но почти такой же высокий, как и он. Мамина машина постепенно теряла скорость и наконец совсем остановилась. Прямо перед музыкальным магазином. Он обещал, что мы вместе съездим за дисками. Вот мы и приехали.

– Не дрейфь, все уже позади.

Это было очень на него похоже: сперва напугать до полусмерти, потом подбодрить.

Мы вошли в магазин, у них там было полно всякой всячины, даже совсем старые диски, которые мы давно искали. Насчет музыки вкусы у нас совпадали, нам всегда нравилось одно и то же. Он знал больше меня, но, если новую группу находил я, он почти всегда на нее западал.

Денег у нас было мало, поэтому мы взяли только последний диск «Нирваны». Вскоре после этого Курт Кобейн покончил с собой[6]6
  8 апреля 1994 года.


[Закрыть], а дней через десять случилась и наша история. Все, конечно, старались привязать одно к другому, хотя на самом деле две эти штуки никак между собой не связаны.

Вы бы послушали, что за вопросы они мне задавали. Охренеть можно. Они говорили как ни в чем не бывало: «Твой брат – убийца», словно, услышав такое, можно спокойно жить дальше.

«Кровь, пролитая ангелом смерти» – а все из-за того, что он был красивый. Их просто бесила его красота: поскольку он чудовище, он должен быть безобразным. Да, так они смотрели на вещи.

Вот чего я им не сказал ни разу: «Господа телевизионщики, а не отправиться ли вам в жопу?»

В тот день, когда мы узнали про Кобейна, через три дня после того, как он пальнул себе в рот, брат сказал мне:

– Есть много способов покончить с хорошим парнем: одни у всех на виду, о других никто никогда не узнает.

7

– Тебе никогда не спрыгнуть с этой ветки.

– Никогда.

В том, что касалось всяких там подначек, мой брат был гением.

– Почему бы вам обоим отсюда не убраться?

Чужой мальчик взял палку и потряс ею перед моим носом. Как будто собаку пугал.

Брат бросился на него так быстро, что никто ничего не понял. Через секунду они уже катились по земле. Потом тот мальчишка заорал, как будто ему горло грызли. Дело было в том, что брат действительно грыз ему горло. Когда их растащили, он посмотрел на меня, он был доволен. Я тоже. Я знал: что бы ни случилось, я всегда могу на него рассчитывать. А потом являются эти, с огромными черпаками, и начинают месить дерьмо. А еще хотят, чтобы ты им помогал.

Я сделал все, что мог, ради мамы – на нее, бедную, и смотреть было страшно, – но никто не скажет, что я когда-нибудь плохо говорил о своем брате.

В еженедельных новостях нам посвятили почти полчаса. Мама была великолепна, настоящая киноактриса. Я надел его кожаную куртку, мне она была великовата. Нас посадили на сцену, перед целой кучей народа. Они принялись аплодировать, как только нас увидели, меня и маму, и потом хлопали каждый раз, когда мама, или я, или ведущая программы хоть немного повышали голос.

– Кто даст гарантию, что брат ангела смерти не окажется таким же чудовищем?

Аплодисменты.

Мама посмотрела на меня, в ожидании, что я отвечу на вопрос. Потом камера наехала на меня, и я не смог произнести ни слова.

8

Там было на что посмотреть. Горы, дюны, а потом море.

– Если ты туда не полезешь – ты трусиха, если не долезешь до верха – грош тебе цена, если повернешь назад – ты покойница, если упадешь – пиши пропало.

Он был доволен. Так она мне сказала. Она сказала: «Никто никогда не видел его таким довольным».

На нем были кожаные сапоги, и идти по песку становилось трудновато. Она была в обрезанных джинсах и выцветшей синей футболке, совсем коротенькой. По правде говоря, она была очень красива. Рыжая, с длиннющими ногами. И чуть выше его ростом.

Груди у нее были маленькие. Они и сейчас маленькие. Как у девочки. Об этом мне тоже сказала она, а потом я их увидел, потому что она сама мне их показала.

Сейчас я не знаю, любила она его или просто шлялась вместе с ним, потому что он был красив как черт и круто водил машину, и потому что он убивал людей.

Было много вещей, которые он умел делать и которые не делал никто, кроме него. Конечно, было много вещей, которые умели делать все и к которым он был совершенно неспособен.

Он продолжал карабкаться вверх по дюне, море было самой большой штукой на свете, море волновало его, чего с ним никогда не случалось на пляже. Ему нравились вода и песок, но ему не нравилось большинство людей на пляже.

Хорошие люди – да, хотя журналисты и с этим напутали; он просто с ума сходил по хорошим людям, он был готов целые часы тратить на разговоры с хорошими людьми, которых и не знал совсем. Целые часы. Даже со мной он столько не разговаривал.

А они потом сказали, что люди – любые люди – его раздражали. Что он был социопат, интроверт, человеконенавистник.

Вранье величиной с дом.

Постепенно, конечно, к этому привыкаешь.

Он покатился вниз по дюне к морю. Залез в воду прямо в сапогах: жара стояла несусветная, но он всегда носил сапоги. Вода доходила ему до пояса, потом волна окатила его с головой. На нем были черные джинсы, черная майка с вырезом и эти кожаные сапоги. В тот момент он был красив как никогда. Так она мне потом сказала.

– Ты же никогда не высохнешь.

– Не хочу высыхать, хочу подыхать, не хочу быть сухим и мертвым, хочу быть мокрым и мертвым!

Еще она мне сказала, что, хотя и не была уверена, что любит его, в тот момент она его точно любила. А когда он пинком вытолкнул ее из машины, она перестала его любить. Насовсем.

Когда она добралась до вершины дюны, то увидела гору, а потом увидела его в воде, и вот тогда она подумала, и сейчас клянется, что никто на свете не видел его таким красивым.

Потом они растянулись на песке.

– Я не думала, что ты так хорошо плаваешь. У тебя странное тело.

– Как это – странное?

– Как у усталого спортсмена или как у тренированного бродяги.

– Это тело, которое мне хочется иметь.

Он просто раздувался от гордости.

Она не сильно его любила. То есть я имею в виду, что она не стала бы отдавать ради него жизнь и всякое такое, но, как она мне рассказывала, в такие моменты, как тогда, она бывала уверена, что в целом свете не найти парня красивее.

Они решили поесть. У них был сыр, и ветчина, и хлеб, и шесть банок пива. Ему пришлось вылезти из воды, дойти до машины и принести все это. Он поднимался на дюну и спускался два раза. Она чувствовала себя усталой. Она тоже была очень красивая. Сначала она мне об этом сказала, а потом я сам увидел. Или одновременно. Или даже раньше. Она сказала мне: «Я очень красивая, поэтому он и взял меня с собой».

Она вовсе не была плохой. Малость сумасшедшая, это да. А потом появились эти письма, и телевизионщики, и фотографии – все это вместе ее и доконало. В конце концов она начала говорить как звезда, или стала звездой, или, по крайней мере, кажется звездой.

Не знаю. Потом стали происходить такие нелепые вещи, что, я думаю, каждый из нас просто делал то, что мог.

– И что ты теперь собираешься делать?

Он валялся на песке и вообще ничего не хотел делать.

– Обсохнуть.

Поскольку он в кого-то там выстрелил, в человека с именем и фамилией, с детьми, и с женой, и с матерью, все ждали от него твердой решимости – того, что называют избранностью, но, откровенно говоря, он даже не знал, каким будет его следующий шаг.

Он просто хотел обсохнуть, потому что очень неудобно ходить в мокрых сапогах и мокрых джинсах.

Он выпил пять банок пива, съел немного сыра и немного хлеба и даже не притронулся к ветчине. Она съела еще меньше.

Он был немного пьян, когда говорил:

– Дальше – только вниз.

9

– И как тебе это?

Он уперся кулаками в пол, вытянул ноги вперед и поднял тело в воздух, образовав прямой угол.

– Постарайся сделать так же!

– Черт возьми, да я же стараюсь!

Я действительно старался, но ничего не выходило.

– А ты не смейся: будешь смеяться – вся сила уйдет.

Я и не думал смеяться, но, как только он это сказал, я прямо зашелся от хохота. Он этого и добивался.

– Замолчи, оставь меня в покое.

– Да не смейся ты! Слышишь, перестань смеяться! Знаешь, в чем твоя проблема?

– Нет, но мне кажется, сейчас ты мне все объяснишь.

– В общем-то да, сеньор. Твоя проблема в том, что ты слишком много смеешься.

Он тоже смеялся, но при этом удерживал тело на весу как ни в чем не бывало.

– Ты тоже смеешься.

– Нет, сеньор, вот уж нет.

– Да, сеньор, именно так.

Его все больше разбирало, ноги его начали дрожать.

– Сеньор Брюс Ли тоже смеется.

– Нет, только не это, сеньор Брюс Ли – никогда.

– Ты-то? Конечно, смеешься.

Больше он вытерпеть не мог, свалился на пол, полумертвый от хохота. Я тоже смеялся. Шуму от нас было немало. Мама спросила из другой комнаты, что с нами происходит. Потом он пошел в душ, потом пошел я. Одевался я на бегу, потому что хотел, чтобы он меня отвез в коммерческий центр. Я уже договорился с ребятами. Мы собирались в кино. Мама доверяла ему машину, хотя по возрасту ему еще не полагалось водить. Никто не сомневался, что он водит лучше всех. Мама не давала ему машину на всю ночь и не разрешала ездить далеко, но чтобы добраться до коммерческого центра – без проблем.

– Предупреждаю, в этот раз я точно уеду без тебя.

Он так говорил, но никогда меня не бросал.

– Я готов!

Мы бежали вниз по лестнице на улицу. На нем были черные кожаные сапоги, на мне тоже. В этих сапогах мы поднимали ужасно много шума. Соседи тысячу раз приходили на нас жаловаться, только мама не обращала на них внимания. Ей нравилось, что мы шумные. Человека должно быть слышно. Такова природа. Никогда не доверяй человеку, который не шумит.

Так она всегда говорила.

Я иногда называл его Брюс Ли, потому что знал, что он от этого тащится. Мы оба тащились. На самом деле мы смотрели только один его фильм, на видео, но оба мы от него обалдели. С тех пор мой брат поставил себе задачу иметь такое же тело – худое, но мускулистое, только чтобы мускулы не бросались в глаза и чтобы живот был хорошо очерчен, – и, по правде говоря, он понемногу приближался к своей цели.

Мой брат был вовсе не из тех, что из кожи вон лезут в гимнастическом зале, спорт вообще его не сильно интересовал, он просто хотел иметь хорошее тело и быть готовым к любому.