Текст книги "Хаос"

Сара

Мне с собой ничего не взять. Он всегда подвозит меня до школы и обязательно заметит лишние сумки. Значит, остается только школьный рюкзак – и деньги. На деньги все можно купить.

Когда я убегу, проверят мой счет. Попросят полицию или еще кого-нибудь проследить, что я потратила и где была. Нужна наличка. И побольше.

Я уже пару месяцев таскаю десятки у мамы из кошелька. По одной, чтобы она не заметила. Знаю, что папа держит деньги у себя в кабинете. Заходить к нему у меня не хватало духу – это его комната, она пахнет им. Даже когда я знаю, что его нет дома и еще сто лет не будет, все равно не могу себя заставить.

Теперь – другое дело. Завтра я убегу. Вытряхиваю из рюкзака все учебники – обойдусь без них, – а потом аккуратно складываю кое-какое белье, любимые футболки, спортивные штаны. Гляжу на джинсы в комоде. Ужасно хочется прихватить пару – я всегда хожу в джинсах, – но даже самые любимые, выношенные и застиранные до того, что они стали мягкие и мешковатые, сейчас уже не годятся. Незачем мне брать вещи, которые я не смогу носить.

Подсчитываю припрятанные деньги – восемьдесят пять евро, мало. У Марти и Люка наверняка что-то есть. Обокрасть родных братьев? Сейчас – пожалуйста, только они сидят у себя по комнатам. А мне нужны еще деньги. Значит, придется позаимствовать папины денежки.

Он где-то гуляет – угощает клиентов обедом. Мама в гостиной смотрит ящик. Прохожу мимо двери, приостанавливаюсь. Есть и другой выход – или нет? Мне не обязательно убегать из дому. Можно вот прямо сейчас пойти и сесть рядом с мамой и все ей рассказать. А тогда – тогда ведь ей придется что-то сделать, правда? Позвонить в полицию? Выгнать его вон? Или собрать манатки и уехать и забрать нас – и меня, и мальчишек?

А может, она и слушать не станет. Отправит меня сидеть в свою комнату за такую наглую ложь. Или вообще пожмет плечами – мол, такова жизнь и такой уж у него характер.

Вообще-то я подозреваю, что она давно все поняла. Не слепая же. Только про ребенка она не знает. Никто не знает. Вот почему я ухожу. Этот ребенок – мой. И он его не увидит. Никогда к нему не притронется. Ребенок – мой, он растет во мне. Я его сберегу.

Я даже не знаю, какой у меня срок. Месячные у меня давно были через пень-колоду, я и не заметила, когда они прекратились. Но одежда уже так жмет, что скоро я не смогу больше прятать живот. Пора уходить.

Я думала, он запер кабинет, – но нет, там открыто. Ручка поворачивается, дверь плавно открывается. Делаю шаг за порог – и меня начинает мутить. Этот кабинет – вылитый он по стенам – сценки игры в гольф, стол и кресло красного дерева. Едва не впадаю в панику – но все равно подхожу к столу. Дергаю ящики. Заперто. Блин. Наверняка он носит ключ при себе, – значит, я влипла. Если дерну сильнее, сломаю замок, он заметит – и пошло-поехало.

В кабинете есть камин с полкой. Там он расставил семейные фотографии в рамках – сплошь счастливые лица да улыбки. Камеру не обманешь. Правда?

Вот мой портрет – снимали в какой-то поездке. Пляж в Корнуэльсе. Я в полосатом купальничке, светлые волосы падают на плечи. Глаза сощурены, потому что меня слепит солнце, улыбаюсь в объектив. Я обожала папу. Он был мой герой – большой, сильный, смешной. Все знал и все умел. А я была его принцесса. На этом фото мне семь, а когда он начал навещать меня по ночам, мне было двенадцать.

Что произошло? Почему он стал это делать? Неужели жизнь не могла остаться такой, как на этом снимке – золотой, солнечной, невинной?

Протягиваю руку и беру портрет. Как давно я перестала чувствовать себя девчушкой на фото, – можно сказать, между нами нет ничего общего. Я несколько секунд гляжу ей в глаза, а потом вдруг прижимаю снимок к груди. Мне хочется стать ей как мама. Мне хочется защитить ее. Мне уже поздно, думаю я, но для ребенка во мне – еще нет. Мы сможем начать все сначала, сможем прожить жизнь так, как положено.

Прямо передо мной – на уровне глаз, на каминной полке – лежит ключ. Оказывается, он хранит его за моим портретом. Беру ключ, ставлю фото на место. Я так хочу отчаянно уцепиться за этот портрет, так хочу забрать его с собой, но, если что-то изменится, если будет какой-то непорядок, он заметит – и начнет задавать вопросы. Мне нельзя рисковать. Надо вести себя осторожно.

Ключ подходит к ящикам стола. Деньги лежат в верхнем. Три пачки купюр, стянутые резинками. Как мне быть – забрать все и надеяться, что он не заглянет сюда ни сегодня вечером, ни завтра утром? Рука замирает над открытым ящиком. В конце концов я беру одну пачку, ту, которая лежит в глубине: если он приоткроет ящик, все на вид будет как раньше. Он заметит пропажу, только если выдвинет ящик до упора.

Сую пачку в карман, задвигаю ящик, запираю замок и кладу ключ обратно за собственный портрет.

– Пока, – говорю я девчушке на снимке. Закрываю за собой дверь в кабинет и иду наверх. Кладу деньги во внутренний карман рюкзака, который застегивается на молнию, и проверяю, все ли я взяла.

Да, все. Теперь я готова.

Адам

– Разбейтесь на пары и сядьте с двух сторон стола лицом друг к другу. Сегодня мы рисуем портреты, время – шестьдесят минут. Ну, ищите себе пару!

Естественно, я снова в школе. Когда я не вернулся домой, бабуля позвонила в полицию и заявила, что я пропал. Не думал, что она на такое способна – а вот ведь. На следующее утро меня находят, тащат в полицию, снимают отпечатки пальцев, фотографируют, берут мазок изо рта на ДНК – а потом чипируют меня: раз – и делают укол в шею. Я и пикнуть не успеваю.

– Какого хрена! А ну, блин, руки уберите!

Поздно. Чип уже внутри – крошечная штучка, которая расскажет обо мне все что угодно, только спроси.

– Вы не имеете права! Я ничего не сделал!

– Подано заявление о твоем исчезновении. Тебе еще нет восемнадцати. Теперь не удерешь. Мы тебя сразу найдем.

Когда бабуля приходит за мной, я с ней не разговариваю и даже не гляжу на нее. По дороге домой она пытается восстановить мир.

– Мы оба погорячились, наговорили лишнего, но убегать-то зачем? Я волновалась. Не знала, где ты. Нам с тобой надо держаться вместе, Адам. Мы с тобой остались одни на белом свете…

Одни на белом свете. Это факт, но, раз так, она мне тоже не нужна. Она мне не мама. Я ее толком и не знаю, а что знаю, то мне не нравится.

– А знаешь, что они со мной сделали?

– Кто?

– Полиция. Знаешь, баб, что они со мной сделали? Взяли анализ на ДНК! И чипировали! Только за то, что я им попался! А все ты – нечего было заявлять на меня!

– Правда? Ох, Адам, какой ужас. Я не знала. Ну, ничего страшного, ты же не собираешься нарушать закон…

– Баб, чипируют обычно собак!

– Ну, сейчас уже всех. По всей стране. И до тебя дошла бы очередь, просто получилось пораньше.

Я стискиваю зубы, чтобы больше ничего не ляпнуть, и отворачиваюсь к окну. С ней говорить без толку, вообще без толку. Ни фига она не понимает.

Опять иду в школу – все равно лучше, чем сидеть с ней дома.

Скребут по полу стулья – все меняются местами и рассаживаются по парам. Я встаю – готов идти, только позовите, – но никто не смотрит мне в глаза. Никто не хочет быть со мной в паре. В дальнем конце класса стоит в сторонке девушка – та самая девушка со светлыми патлами. Сара.

– Ладно, ты и ты, давайте ищите себе стол.

Сара поднимает голову и смотрит на меня – как будто нож метнула через весь класс. Она глядит на меня, как на врага, – прямо чистая ненависть, хотя нет, не чистая: вперемешку со страхом, который я уже видел. Что-то такое она обо мне знает – или думает, будто знает, – что-то плохое. Хуже некуда.

– Мисс, не надо, – просит она. – Пожалуйста, не сажайте меня с ним.

Кое-кто оборачивается: начинается интересненькое – или уже началось.

Учительница вздыхает:

– У нас нет времени на эту ерунду. Если никто не захочет поменяться, придется вам работать вместе. Добровольцы есть?

Все мотают головами и придвигают стулья поближе к столам.

– Ну все, садитесь.

– Я не хочу с ним сидеть.

– Или сядешь с ним, или пойдешь к директору.

А значит, позвонят домой. А значит, временно исключат из школы. Сара секунду обдумывает варианты, а потом садится за свободный стол. Лицо у нее – как грозовая туча. Я беру рюкзак, подхожу к ней и сажусь напротив. «Спокойно, – говорю я себе. – Не ляпни глупость. Не показывай, что ты псих. Веди себя нормально и вежливо».

– Привет, – говорю. – Меня зовут Адам.

– Я знаю, кто ты такой, – отвечает она, обращаясь к столу, но потом быстро-быстро стреляет в меня глазами, и тут я опять вижу ее число.

Я ощущаю его каждым нервом, каждой клеточкой, и умом, и телом – ошеломляющее ощущение теплоты, мирный переход из этой жизни в другую. А я – рядом с ней, вот честное слово, держу ее в объятиях, вдыхаю запах ее волос. Лежу рядом, чтобы побыть с ней – ради нее. Вдруг я перестаю понимать, кто это – Сара или мама. И что происходит – она меня покидает или, наоборот, приходит ко мне. По какую я сторону?!

– Перестань. Хватит пялиться.

Хлоп – я снова в школе «Форест-Грин».

– Мне же надо тебя рассмотреть, чтобы нарисовать, – говорю я.

– Что-то я не вижу, чтобы ты рисовал.

Бросаю взгляд на стол. Сара уже наметила овал лица и тонкие линии там, где будут мои глаза, нос и рот.

– Ага, – говорю. – Да-да.

Лезу в рюкзак за пеналом, пододвигаю к себе лист бумаги и начинаю рисовать контур Сариного лица. Волосы у нее до плеч и чуть-чуть волнистые. Глаза не очень большие, зато пронзительные, красивые, со стрельчатыми ресницами. Нос прямой, волевой такой, – не смешная пуговка, как у некоторых девчонок, – но лица это не портит. Чем больше я на нее гляжу, тем больше понимаю, что для меня его ничто на свете не испортит.

Я изо всех сил стараюсь нарисовать ее похоже. Ужасно хочется, чтобы рисунок ей понравился. Но передать ее как есть, воздать ей должное не получается – видно, что на портрете девушка, только это не она. Я стираю, перерисовываю – не выходит, и все. А когда я гляжу, что рисует Сара, то вообще бросаю это дело. Она работает как настоящий художник, с тенями и всякими особенными линиями, от которых рисунок становится объемный. Ей как-то удалось отключить свою ненависть. Смотрит на меня как на предмет.

Лицо на ее портрете – это лицо юноши, а не мальчика. В линии скул и челюсти видна сила, а в линии губ – мягкость. Но самое обалденное – глаза. Глядят с бумаги прямо на меня и больше никуда. Сара что-то такое с ними сделала, что видно, как в них отблескивает свет, и получилась искорка, которая их оживляет. На портрете – личность, которая умеет и смеяться, и горевать, и надеяться. Это не просто рисунок, похожий на меня, – она нарисовала, какой я на самом деле.

– Ого, – говорю. – Потрясающе.

Сара перестает рисовать – только смотрит она не на меня, а на мой рисунок. Я прикрываю его рукой, хочу спрятать.

– У меня ничего не вышло, – говорю. – Жалко, что я не могу нарисовать тебя – твое лицо – как следует. Воздать тебе должное.

Она снова стреляет в меня глазами – только не улыбается и даже не краснеет, а щерится.

– Ну, понимаешь… я хотел… – Никак не подобрать слов. – Ну, в общем, у тебя такое милое лицо…

Дурак я – надо было держать язык за зубами. Похоже, я ее обидел. Она смотрит в сторону, поджимает губы, – наверное, старается промолчать.

– …И ты так здорово меня нарисовала… Я у тебя получился… Ну, таким…

– Красивым, – говорит Сара. Прямо смотрит мне в глаза, и хотя она хмурится, но не отводит взгляд – и тут меня снова захлестывает ощущение от ее числа, теплота и покой. Мы с ней вдвоем, только мы с ней…

Вдруг она делает что-то невероятное.

– Не понимаю, – говорит Сара, и голос у нее тихий-тихий и огорченный, словно она говорит сама с собой, и она протягивает руку и нежно касается моей правой щеки. От удивления у меня отвисает челюсть, и, когда я выдыхаю, капелька слюны, которая скопилась в уголке губ, вылетает Саре прямо на большой палец.

– Сара… – шепчу я.

Она заглядывает мне прямо в душу и открывает рот, чтобы ответить… но тут кто-то присвистывает, и она отдергивает руку. Я оглядываюсь кругом – на нас смотрит весь класс.

Беспомощно гляжу на Сару – а она снова выключилась. Убирает карандаши в пенал, хватает рюкзак – и при этом лицо у нее так и пылает. Звенит звонок с урока, все начинают шебаршиться.

– Домашнее задание – закончить портреты! – кричит учительница, перекрывая шум.

Складываю вещи в рюкзак, задвигаю стул.

– Сара, – говорю я еще раз, но от нее остался только пустой стул. Она забыла на столе и пенал, и рисунок – и испарилась.

Сара

В Лондоне двадцать тысяч камер видеонаблюдения, и они, не мигая, глядят на улицы двадцать четыре часа в день. Они следят за тобой, фотографируют, считывают микрочип, записывают, что ты делал, где, когда. Я-то думала, исчезнуть – уйти и раствориться в толпе – пара пустяков, но, когда доходит до дела, выясняется, что это невозможно. Практически.

Когда я после уроков выхожу из школы, то чувствую себя очень уверенно. У меня есть одежда, деньги. Маме и папе я сказала, что после школы зайду в клуб фотографов-любителей. Они обрадовались – вроде как я ищу себе друзей по интересам. А я выиграла лишний час.

Иду прямо в Центр образовательных ресурсов, в тамошний туалет. Запираюсь в кабинке, снимаю школьную форму, переодеваюсь в свою одежду. Сначала думаю выбросить форму, она мне больше не понадобится, но в последний момент запихиваю ее в рюкзак. Одежды у меня не так уж много, можно будет надевать форму подо что-нибудь для тепла. Через две минуты я выхожу обратно на улицу. Подъезжает автобус. Бегу к остановке, вскакиваю в него, вижу свободное место в конце салона, забираюсь туда и гляжу в окно.

Мне все равно, куда он едет, этот автобус, – главное, он меня увозит и едет быстрее, чем я хожу. Сердце у меня так и колотится – приходится прикрыть глаза на минуту и взять себя в руки. Получилось! Сбежала! То есть – сбежали. Пока мы еще не в безопасности, но с каждой минутой, с каждой секундой уезжаем все дальше и дальше – от дома, от школы, от него, от Адама.

Адам.

Когда я сидела так близко, рисовала его, смотрела на него – смотрела как следует, – то все больше убеждалась, что это он – парень из моего сна. Только он вблизи совсем не страшный. Странненький, да, весь дерганый, не может сидеть спокойно, зато как посмотрит на тебя – как будто видит насквозь. Вроде бы я должна была перепугаться до икоты – а нет, наоборот, хотелось посмотреть на него в ответ.

Во сне мне страшно до смерти. Во сне он рядом со мной, а кругом бушует пламя, и он берет самое дорогое, что у меня есть, мою малышку, отнимает ее у меня и уносит в огонь. Только Ночной Адам весь в шрамах, пол-лица у него жутко изуродовано. А у Школьного Адама кожа просто фантастическая – гладкая, теплая, цвета кофе с молоком. Когда я потрогала ее, когда я протянула руку и потрогала его лицо, оно и на ощупь было такое же. Идеальное. У него идеальное лицо, и на один безумный миг я представила себе, как он наклоняется ко мне, как я заглядываю ему в глаза, как касаюсь его губами…

Автобус трясет, и я вскидываюсь. С потолка прямо на меня глядит объектив камеры. Блин! Ну еще бы! Камеры есть во всех автобусах! Надо выходить. Срочно. Нажимаю кнопку остановки по требованию, встаю, иду к дверям. Скорее, скорее! До остановки, похоже, миль сто. В конце концов тормоза скрипят, мы останавливаемся, и я выскакиваю наружу, как только двери чуть-чуть приоткрываются, и шагаю отсюда как можно быстрее. Я стараюсь не бежать – бегущий человек сразу бросается в глаза и запоминается. Камеры вдоль дороги расставлены через каждые сто метров, а на углу – большой экран информации. На таких экранах показывают фото пропавших людей. Я их уже видела. Никогда не думала, что среди них могут быть беглецы вроде меня, те, кто не хочет, чтобы его нашли. Вдруг завтра здесь будет мое лицо? Поскорее ныряю в переулок.

На ходу лихорадочно соображаю. Что мне теперь делать? Если пойду в гостиницу или хостел, там попросят удостоверение личности. Нужно раздобыть фальшивое – или идти туда, где удостоверения не спрашивают. Нужно попасть в мертвую зону, исчезнуть.

Самой, без полезных знакомых, этого не сделать.

Тут до меня доходит, во что я вляпалась – шестнадцатилетняя девчонка из престижного коттеджного поселка, беременная, одна, в незнакомом районе Лондона с двумя тысячами евро наличными в рюкзаке. О чем я только думала? С чего я решила, будто мне такое по зубам?!

Гляжу на часы. 16.40. Минут через десять маме станет интересно, где я пропадаю. У меня нет времени! В конце улицы грохочет поезд. Можно уехать куда-нибудь на поезде. Если удастся сесть на него незамеченной, к вечеру я окажусь в пятидесяти, ста, двухстах милях отсюда – в любой точке Соединенного Королевства. Деньги у меня есть. Все будет нормально.

Точно. Надо добраться до Паддингтонского вокзала.

Плохо, что я не понимаю, куда меня занесло. Придется рискнуть – вернуться на большую дорогу и опять сесть в автобус. Часов до шести, а то и дольше, мама не станет звонить в полицию… наверное. А я к тому времени буду уже далеко.

Да, Паддингтонский вокзал – это правильно.

Выхожу на большую дорогу, и долго ждать мне не приходится. Поднимаю воротник, хотя сама понимаю, что от этого ничего не изменится, и сижу, низко опустив голову. Добираюсь до вокзала, покупаю бутылку колы, стараюсь разобраться, где стоят камеры, найти местечко, где можно посмотреть расписание и придумать, куда ехать, и при этом меня не заметят. Тут я вижу, что на меня уже смотрят.

Ко мне подваливает какой-то тип:

– Чего, приезжая? Комната нужна?

– Нет, – говорю, – все нормально. Жду приятеля.

Тип оглядывает меня с ног до головы и скалится.

– Давай я буду твой приятель.

Стоит ко мне впритирку. Прямо лицом к лицу.

– Нет, – повторяю. – Все нормально.

– Ладно тебе, – говорит он. – В таких местах девочки одни не шляются.

Мне в ноздри ударяет вонь – дешевый лосьон после бритья пополам с перегаром изо рта.

– Отвали, – говорю я храбро, хотя на самом деле меня трясет. И шагаю через зал – какие там сканеры, мне бы от этого придурка отделаться.

Надо купить билет, сесть в поезд и уехать отсюда подальше. Только я не понимаю куда, вот в чем дело. Куда мне податься. У кассы стоит девушка. Чуть старше меня. Кожаная куртка, все ухо в пирсинге. Смотрит, как я иду, удираю от подонка, который пытался меня склеить.

Останавливаюсь и отпиваю глоток колы.

– Больные какие-то, да? – говорит девушка.

– Кто?

– Да эти козлы. Думают, раз ты одна, так и пристать можно. Маньяки.

– Ага, – говорю. Протягиваю ей бутылку.

– Пасиб, – говорит девушка и тоже отпивает.

– Едешь куда-то?

– Ага, из Лондона.

– Там хорошо, где нас нет?

– Да мне все равно куда.

– А ты знаешь, что билет без удостоверения не продают?

– Ой… – Этого я не знала.

– Если тебе некуда податься, так у меня квартира. Хочешь, перекантуйся у меня несколько дней, пока все не рассосется. Есть диван…

– Серьезно?

Она кивает:

– А то. Сама в такое вляпывалась. Можешь мне не рассказывать. Нужно прийти в себя, подумать. Отсидеться.

Я ее не знаю. Не знаю, где она живет. Но она мне нравится – правильное у нее отношение к жизни. Она такая же, как я, сама так сказала.

– Ну, если на пару дней…

– На пару дней.

Возвращает мне колу.

– Меня, кстати, Мэг зовут, – говорит.

– А меня Сара.

– Пошли, – говорит она. – Прочь из этой мясной лавки.

Вот я и иду за ней по вокзалу. Нас захлестывает толпа – сотни и тысячи людей, – но это ничего: я больше не одна.

У меня появилась полезная знакомая, которая знает жизнь, и крыша над головой.

Адам

Она исчезла.

На следующий день я бегу в школу на взводе. Надо найти ее и поговорить. Не могу дождаться. Но она взяла и не пришла – ни тогда, ни на следующий день. Начинаю расспрашивать одноклассников, но никто не знает, куда она подевалась. Про нее вообще никто ничего не знает.

У меня из-за этого сносит башню. Связь между нами, это электричество – больше ни о чем даже думать не могу. Лежу в кровати вечером и чувствую прикосновение ее руки, и меня в пот бросает. Мне это не приснилось. Это было на самом деле – и меня на самом деле всего колбасит, стоит только представить себе, как я увижу ее, обниму, прикоснусь к ней…

Это нечестно! Единственный человек в школе, который понял меня, увидел, какой я на самом деле – и вот ее нет!

– Куда это подевалась твоя девушка?

– Поглядела повнимательнее – и сразу свинтила!

– Да ну его, все равно ни хрена не слышит.

Все это меня бесит – эти дебильные шуточки, – но я не обращаю на них внимания. Фигня все это. Здесь все фигня.

Сижу на уроках и прямо чувствую, как время уходит, – учителя-то ни черта не знают. С утра до вечера талдычат про историю с географией и литературу с физикой, а я-то понимаю – все вот-вот рухнет и нам кранты, осталось несколько месяцев! Слова, слова – тектонические сдвиги, глобальное потепление, предельное потребление нефти, предельное потребление воды, – разве это связано с тем, что происходит за окном, в Лондоне, сегодня? Здесь что-то началось, и теперь все переменится и половина народу в классе погибнет. В школе про это не рассказывают.

Надо разыскать Сару. Она что-то знает, зуб даю. А где она – непонятно, но не здесь, и если я буду сидеть на попе ровно, то точно ее не найду. Учительница выводит на экран классного компьютера карту мира и велит нанести границы тектонических плит на контурную карту, которую она разослала на наши наладонники.

Лезу в рюкзак за наладонником – а вместо него вытаскиваю Сарин пенал. Я взял его, когда она убежала из кабинета рисования, чтобы не потерялся, – думал, отдам на следующий день вместе с моим портретом, который она нарисовала. Расстегиваю молнию на пенале и заглядываю внутрь. Там нет ничего, кроме карандашей, ручек и стиралок, но у меня такое чувство, будто я заглянул куда нельзя. Собираюсь закрыть его, но тут мне бросается в глаза какая-то надпись внутри – ее имя и адрес, аккуратно, печатными буквами, черной ручкой. Провожу по ним пальцем, как по маминому письму, – хочу почувствовать, что это – ее. Перечитываю адрес раз, другой, пока не запоминаю наизусть. Кручу его в голове до конца урока – и когда звонит звонок, я уже знаю, что делать.

Вместо того чтобы идти домой, я вбиваю Сарин адрес в наладонник, и навигатор прокладывает мне маршрут. До Хэмпстеда больше шести километров, и я топаю туда час с лишним, но пройтись мне очень кстати. Такое ощущение, что занят нужным делом. Такое ощущение, что занят.

Когда я дохожу до ее района, то начинаю сильно сомневаться, стоило ли соваться сюда. Сплошные особняки, большие, с электрическими воротами. Неужели Сара и правда здесь живет? Я знаю, ее возят в школу на роскошной тачке, слышал, как про это болтали, но тут совсем другая история. Ясно, почему ей больше нравится сидеть дома, а не в школу ходить. Жил бы я в таком месте – носу бы наружу не показывал.

Номер шесть прячется за высоченной кирпичной стеной с двумя видеокамерами наверху. Ворота стальные, сплошные – нипочем не подглядеть, что там внутри. Решетка домофона с кнопкой под ней. Кнопку я нажимаю – иначе за ворота не попасть. Почти тут же из решетки раздается женский голос.

– Да?

Прокашливаюсь.

– Я пришел повидать Сару. Я ее друг из школы.

– Из какой школы?

– «Форест-Грин».

Молчание. Потом ворота начинают открываться. Я решаю, что это приглашение, и шагаю по подъездной дороге – под ногами хрустит гравий. Дом у нее – полный отпад. Весь белый, спереди большие колонны. У дверей припаркован черный «мерс», рядом – красный «порше». Офонареть! Ее семейка – не просто богачи, они миллионеры!

Когда я подхожу, входная дверь открывается, но это не женщина, с которой я говорил по домофону, – это мужчина. Здоровенный такой, высокий, а кажется еще выше, потому что стоит в дверях, а я – внизу у крыльца. На ногах у него черные мокасины, блестящие, дорогущие. Темные брюки от костюма и наглаженная белая рубашка с закатанными рукавами. Галстук он распустил. Смотрит так, будто меня кошка в зубах принесла, – а я вижу его число. 112027. Еще один. Сарин папа.

Войти он не предлагает.

– Ты что-то знаешь о Саре? – спрашивает он. – Ты ее видел?

Значит, дома ее тоже нет. Подалась в бега.

– Нет, – говорю, – я ее уже несколько дней не видел. Думал, она здесь. Хотел поговорить.

– Поговорить?

– Ну да, мы… мы дружим. – Как-то коряво это у меня выходит.

– Она дружит с тобой! – Он мне то ли не верит, то ли не хочет верить. Не нравится он мне и тон его не нравится.

– Ну да, – говорю, – на рисовании вместе сидим.

– Она тебе нравится, так ведь? – На что это он намекает?

– Ну да. Я же сказал – мы дружим.

Он выходит за дверь и начинает спускаться ко мне.

– Она пробыла в школе всего несколько дней, – говорит он. – И сбежала. Что ты с ней сделал? В школе? Что ты с ней сделал?

– Ничего. И не ссорился. Мы дружим. Вот и все.

Соображаю, к чему он клонит, – видно по тому, как он набычился, – и понимаю: пора сваливать. Пячусь от него, но убежать не успеваю.

Он выбрасывает руку вперед, хватает меня за горло и прижимает спиной к колонне. Наклоняется ко мне, дышит прямо в лицо, сдавливает шею, сейчас задушит.

– Ты к ней полез, да? Полез к ней своими грязными лапами, к моей дочери!

– Нет! – выдавливаю я. – Вы что!..

– Не выдержал и руки распустил, так ведь? Ах ты, гаденыш! Гаденыш!

Тычет мне своим числом прямо в глаза. Тоже «двадцать седьмой», но не такой, как все, – смерть у него другая, она идет изнутри, боль исходит из всего тела, стреляет от самого плеча, взрывает его.

– Гэри! Что случилось?

За его спиной, за порогом, появляется женщина. Наверное, Сарина мама. В халате, босиком.

– Что там? Что-то выяснили?

Папаша ослабляет хватку.

– Нет, – откликается он. – Ничего.

Я вырываюсь, растираю горло, ребра ходят ходуном – никак не отдышаться.

– Ничего, – повторяет он. Глядит, как я ковыляю по гравийной дороге, потом пускаюсь бежать. Слава богу, ворота еще открыты, – я выбегаю наружу и несусь со всех ног. Не останавливаюсь, пока не выбираюсь из этого душного пригорода и не попадаю в обычный человеческий район, где есть магазины и кафе и дома выходят прямо на улицу.

Влетаю в первую же газетную лавочку, покупаю себе колу, открываю банку, едва расплатившись.

– Э-э, в магазине нельзя! Только на вынос! – кричит парень за кассой. Ну его. Сахар из газировки шибает в кровь, трясучка понемногу унимается. Уф, хорошо, отпустило. Я уж думал, он меня убьет. Вот козел! Нет, я понимаю, он волнуется за дочку, но это же ненормально – вот так бросаться на человека, он же меня чуть не задушил!

Допиваю колу и протягиваю банку кассиру. Он кивает в сторону бачка для вторсырья и дает мне мои пять центов с таким видом, будто от сердца отрывает.

– Спасибо, чел, – говорю я ему, выхожу из лавки и двигаю к дому. Ноги устали и едва плетутся, а в мыслях по-прежнему переполох. Сары нет дома. И в школе нет. Где ее носит?!