Текст книги "Хаос"

Сара

Трехкомнатная квартира на шесть девушек, в том числе и меня. Ничего так. Девушки встречают меня спокойно, показывают уголок, где можно бросить рюкзак.

Мэг знакомит меня с остальными, потом ведет в кухню и делает нам яичницу с жареной картошкой. Умираю с голоду. По утрам кусок в горло не лезет, зато к вечеру я все смету, что не приколочено.

– По-человечески ем раз в день, – говорит Мэг. – А в остальное время диета рок-чики – сигареты, водка и… ну, сама знаешь.

При этой мысли у меня подводит живот. Я в жизни не пила спиртного, в жизни не курила – а сейчас тем более не буду.

Наверное, я скривилась, потому что Мэг добавляет:

– Придется тебе пить. Тут все пьют. Иначе свихнешься. Ну, может, не сегодня, не в первый вечер.

– Почему свихнешься? Тут вроде неплохо…

Лицо у нее не меняется – только в глазах что-то мелькает. Что здесь делается? Открывается входная дверь, входит какой-то мужчина и прямиком шагает в кухню. Невысокий, всего на несколько сантиметров выше меня, но крепко сбитый, мышцы так и распирают рукава джинсовой куртки. В одной руке у него сигарета, в другой – ключи от машины.

– Все нормально? – спрашивает он у Мэг и наклоняется поцеловать ее в губы. В последний момент Мэг отворачивает голову и подставляет ему щеку. – Чего ломаешься, сука? – говорит он, и в голосе его звучит такой холод, что у меня волосы встают дыбом. Тут этот человек замечает меня – и заговаривает совсем по-другому. – А это у нас кто? – интересуется он и смотрит уже только на меня.

– Это Сара. Ей негде жить.

– Отлично, отлично. – Он оглядывает меня с ног до головы и протягивает руку. – Шейн. Добро пожаловать в наше скромное обиталище.

Пожимаю ему руку, иначе будет невежливо, а я не настолько уверена в себе, чтобы грубить этому человеку, по крайней мере пока, – а он немного затягивает рукопожатие, и мне становится неприятно.

– Небось на улице на тебя оглядываются, – говорит он.

Я пожимаю плечами.

– Не волнуйся. Здесь тебя не тронут. Никто тебя не сдаст. Я возьму с тебя плату за жилье, но не сегодня. Первая ночевка даром. Завтра.

– А, – говорю. – Ладно.

Деньги у меня есть – он не сказал сколько, но я-то собираюсь пожить здесь день-другой, наверное, в полсотни евро уложусь. Или в сотню?

Девушки куда-то собираются, красятся, причесываются. Шейн шастает по спальням. На их месте я бы выгнала его взашей, но они все терпят. Мэг устраивается на диване и хлопает рядом с собой – приглашает меня сесть.

– А ты никуда не пойдешь? – спрашиваю.

– Нет, сегодня – нет. Побуду с тобой.

– Спасибо, – говорю.

Она достает жестяную баночку травы и бумажки и сворачивает косяк. Мы смотрим телик, а когда Шейн возвращается в гостиную, Мэг протягивает косяк ему и он стоит в сторонке и курит. Глядит на нас, а не в телик. Потом смотрит на часы – большие, броские, золотые.

– Девочки, на выход! – кричит он. – Пора!

Все остальные тянутся за дверь. Шейн выходит последним.

– Скоро Винни забежит. Примешь его, хорошо? – спрашивает он у Мэг.

– А то.

Он подходит к ней, сует пачку денег. Она запихивает их в лифчик.

– Ну, пока-пока, девочки, – говорит он, а потом подмигивает Мэг и показывает ей сразу два больших пальца.

Дверь за ним закрывается.

– Какой… славный, – говорю. – Повел всех погулять.

Мэг хмыкает, наклоняется, берет с пола бутылку водки и отпивает.

– Та еще сволочь. Но не такая сволочь, как все остальные. На. – Она протягивает бутылку мне.

– Нет, спасибо, – говорю.

– Валяй, не стесняйся.

– Нет, все нормально, просто я не пью.

– А травки? Впирает! – Она сует косяк мне под нос.

– Нет. Спасибо.

Мэг глядит на меня, и лицо у нее мягчеет. Протягивает руку и поправляет мне волосы.

– Лет-то тебе сколько?

– Восемнадцать, – говорю. Она улыбается.

– А на самом деле?

– Шестнадцать.

– Сара, беги домой. Беги домой, пока не поздно.

– У меня были причины уйти из дому.

– Причины у всех есть, но тут не лучше, честное слово. Я тебе помогу. Дам денег на такси и вообще…

– Не надо. Деньги у меня есть… – Мэг округляет глаза. Прижимает палец к губам.

– Никому не говори. Мне тоже не говори. Надеюсь, ты хорошо спрятала – здесь одни воровки.

– Они у меня… Пойду проверю.

Рюкзак я оставила в спальне. Вскакиваю и бросаюсь за ним. Молния расстегнута. Кто-то в нем порылся. Деньги, конечно, исчезли. До последней бумажки.

– Черт! Их кто-то забрал! Ты мне поможешь их вернуть?

Мэг мотает головой:

– Все, их нет. Больше ты их не увидишь. Если у тебя есть деньги, носи их при себе. – Она хлопает себя по груди, куда она засунула деньги, которые дал ей Шейн.

– Но это же кто-то из девушек или Шейн! Он же заходил в спальни, правда? Нельзя же брать чужие вещи! Это мои деньги!

– Их больше нет. Это твой первый урок. Что, трудно? Будем надеяться, это не Шейн: если он видел вот это, все, пиши пропало. – Она вытаскивает из рюкзака мою школьную блузку с галстуком.

– И что?

– Заставит тебя завтра ее надеть. За девочку в школьной форме ему дадут в два раза больше.

Завтра. Шейн требует плату за ночлег, но какая-то зараза меня обчистила. Где мне теперь взять денег? Блин, откуда… Тут до меня доходит, что сказала Мэг.

За меня дадут денег. Завтра.

– Девушки, – говорю, – они же не погулять пошли, да?

Мэг опять прикладывается к бутылке.

– Нет, не погулять, – кивает она, – а на работу. Мне бы тоже надо, но Шейн дал мне выходной. Хочет, чтобы я за тобой присмотрела.

Присмотрела, значит. Чтобы я не сбежала. Чтобы застряла здесь до завтра. Завтра. О господи!

– Мэг, – говорю. – Я не могу… Я не могу, как остальные девушки!

При мысли об этом меня мутит. Я же от этого и убежала. Больше никогда никому не позволю со мной так поступать. Не допущу. Не…

Она снова протягивает ко мне руку. Гладит меня по голове, успокаивает, утешает.

– Можешь, можешь. В первый раз все нервничают, это ничего. Выпей водочки, покури травки, все и обойдется.

– Да нет, я, понимаешь, я… мне нельзя! Я беременна!

Она выпрямляется, хмурится – а потом откидывает голову и хохочет.

– Господи Иисусе! Совсем слепая стала. Даже не заметила. Какой срок?

– Не знаю. – Я тоже выпрямляюсь и обтягиваю свитером раздутый живот.

– Ни фига себе пузо! Шестой месяц? Седьмой? Ну все, я тебя отсюда вытащу.

– А тебе за это ничего не будет?

– Будет, а как же, да плевать я хотела. Даже я не отправлю такого ягненочка на бойню.

– Так ведь меня такую никто… никто со мной… не захочет…

Мэг спускает ноги на пол и встает с дивана.

– Захотят-захотят, еще как. Тут такие психи водятся, мама не горюй, и Шейн всех знает. Ты точно домой не вернешься?

Мотаю головой. Что бы ни случилось, в какую бы мерзость я ни вляпалась, домой я не вернусь. Тогда Мэг подходит ко мне, приседает на корточки и обнимает меня.

– Ничего, подыщем тебе что-нибудь. Спрячем, – шепчет она мне на ухо.

В дверь звонят. Мэг отрывается от меня, тушь у нее потекла. Она проводит пальцем под глазами, моргает и громко шмыгает носом.

– Ну я даю. Совсем размякла, да? Это Вин. Сиди здесь.

Она идет открывать. Слышу два голоса – ее и мужской, они довольно долго о чем-то говорят, но слов мне не слышно. Потом Мэг возвращается ко мне.

– Это Винни, – говорит она. – Он согласился взять тебя к себе.

Из-за ее спины выходит человек. Высокий, тощий, голова – будто череп, глаза огромные.

Не знаю, что сказать, как быть. Не понимаю, кому можно верить. Я думала, Мэг нормальная. А она, оказывается, вербует девочек для сутенера. Мало ли кого она привела!

– Да не бойся ты, – говорит Мэг, – он тебя не тронет. Я бы ему жизнь доверила. И доверяю. Каждый день.

Они коротко улыбаются друг другу, потом она берет его под руку и кладет голову ему на плечо.

– Сара, он тебе ничего плохого не сделает. Разве я могу тебя подставить?

Смогла же!

Винни гладит Мэг по голове, потом высвобождается.

– Поживешь у нас в норе, – говорит он. – За так. Без базара. Шейн тебя там не достанет. И полиция. Никто.

– Почему? Почему ты соглашаешься?

Винни глядит в пол, переминается с ноги на ногу.

– Ну, Мэг сказала. Про маленького. Тебе же надо куда-то сховаться, а у меня есть куда. Все просто.

Зуб даю – все не просто, но я же понимаю, что будет, если я тут останусь. Выбор невелик, прямо скажем. Придется рискнуть.

– Ладно, – говорю.

– Выпьешь чего-нибудь, Вин? – спрашивает Мэг. – Посиди, выпьем…

Винни глядит на часы и мотает головой.

– Давай-ка двинем, цыпа. Собрались – так уж пошли. О’кей?

– Ладно, – говорю.

В дверях Мэг еще раз обнимает меня.

– Ты осторожней, – говорит она и гладит меня по животу. В первый раз кто-то, кроме меня, погладил моего ребенка. От этого все сразу становится настоящим. Во мне кто-то растет, новый человек. До меня доходит, что это значит, доходит реальность происходящего, и у меня кружится голова.

– Э, тебе плохо? – спрашивает Винни: я замираю, и меня слегка покачивает.

– Нет, – отвечаю. И делаю глубокий вдох. – Нет, все нормально. Пошли.

Адам

Иногда мне кажется, будто я ее сочинил. Сару. Помню ее такой идеальной – глаза, лицо. Закрываю глаза и чувствую, как ее пальцы касаются моей щеки. Как сон – только по-настоящему. Я знаю, что по-настоящему, – я же все тогда записал, как только добрался до дому.

Это все есть в моей книжке – и ее число, и все остальное, что я про нее помню. Целую страницу заняла. Перечитываю записи каждый день, а толку? Ее так не вернешь.

С тех пор как она исчезла, прошло уже три с лишним недели. Почти месяц.

Хожу по городу, высматриваю ее. Она же где-то есть. Была бы у меня ее фотка – показывал бы всем, расспрашивал, да только фотки у меня нет. Все только в памяти.

Вообще-то я не люблю бывать где много народу. Обычно я держусь от людей подальше, смотрю под ноги, чтобы случайно в глаза не заглянуть, но теперь другая история. Заставляю себя лезть в самую толчею. Пробиваюсь сквозь толпу, а иногда стою и смотрю – проверяю все лица. И везде на меня тоже смотрят. Обычно полиция тут же меня засекает и велит не задерживаться. И все эти хождения-брожения, все старания не приближают меня к Саре. Зато чисел у меня теперь – завались.

Число есть у каждого. И смерть есть у каждого.

Крики, стоны, удары и боль – больно рукам, больно ногам, боль сдавливает голову, боль простреливает все тело. Меня пронзает железо, на грудь наваливается такая тяжесть – не спихнешь, – я истекаю кровью – ее не остановить, легкие не дышат, пытаются втянуть воздух, а его нет. Я проживаю все эти смерти. Они мелькают во мне – и оставляют следы. От каждой меня встряхивает. От каждой я не могу опомниться и теряю силы.

Я все записываю, пытаюсь вытеснить каждую смерть или группу смертей из головы – и загнать в записную книжку. Раньше так и получалось, а теперь – нет, и смотреть на толпу я могу не больше двух часов подряд. Потом голова переполняется. Тогда надо уходить – уходить подальше от людей, их историй, их концов.

– Черт побери, Адам, на тебе лица нет. Где ты был?

Стоит мне показаться на пороге, как бабуля начинает приставать.

– Где ты был? Куда ты вообще ходишь? С кем?

Хотел бы я, чтобы мне было куда деваться, – только некуда. Это мой дом. Ну, или типа того. Коробочка, в которой сидят два человека, которым нечего делать вместе. Протискиваюсь мимо бабули, топаю прямиком наверх, в свою комнату, и закрываюсь там. Вот чего я хочу, вот что мне нужно – закрытая дверь и никаких тебе лиц, никаких глаз, никаких смертей.

Лежу на кровати, сижу на полу – в голове все равно жужжит, я выбиваю ритм пальцами по спинке кровати, или нога у меня дергается, дергается, дергается… Нет, не могу я так сидеть и ждать. Надо что-то делать.

Достаю записную книжку, пролистываю страницы. Места, числа, смерти. Перечитываю по сотому разу. Везде сплошные «двадцать седьмые». Что же тут произойдет? Что произойдет в Лондоне, почему погибнет столько народу? В одних районах каждый третий – «двадцать седьмой», в других – каждый четвертый. Сколько вообще народу в Лондоне? Почти девять миллионов? Неужели трем миллионам осталось жить всего два с половиной месяца? Неужели и мне?..

Страшные это смерти – поломанные кости и хребты, размозженные черепа. Так погибают, когда дома рушатся, или взрываются, или на них что-то падает.

Да, похоже на войну или стихийное бедствие, потому что, если бы это была эпидемия – ну, грипп там, чума и все такое, – смерти были бы размазанные, правда? Не могли бы все умереть в несколько дней. И я бы не чувствовал того, что чувствую, когда вижу числа, – были бы жар, слабость и усталость. Правда?

Я вбил себе в голову, что во всем этом есть закономерность, надо только ее увидеть. Закономерность в распределении чисел. Они хотят мне что-то сказать. Потом мне приходит в голову, что записная книжка – это только начало, с этими данными можно как-то работать. У меня есть места. У меня есть даты. У меня есть разные виды смерти. Может, нанести их на карту? Бегу в гостиную за бабулиным автомобильным атласом. Когда бабуля слышит меня, то высовывает голову из кухонной двери, начинает что-то говорить, но я делаю вид, будто не слышу, хватаю атлас и лечу обратно наверх.

Карты в атласе мелкие, в середине разворота вообще ничего не разглядишь. Начинаю со страниц с подъездными дорогами, вырываю их. Отрываются они плохо, так что, когда я раскладываю страницы на столе, не хватает кусочков из середины. Достаю пенал из школьного рюкзака и начинаю прорабатывать записную книжку. Первым делом отмечаю каждого человека точкой, но карта такая мелкая – стоило поставить десять точек, и уже получилась полная каша. Понимаю, что занимаюсь ерундой, но все-таки сдаюсь не сразу, а потом выпрямляюсь, гляжу, что у меня получилось, беру страницы обеими руками, сминаю и бросаю к дальней стене. Ничего не выходит.

На столе лежит мой наладонник. Тоже маленький, но я им уже пользовался и на уроках, и для домашних заданий, и в нем тонны всяких программ. Наверняка найдется и для этого. Эх, почему мама не разрешила мне завести комп?! Типа она не хотела, чтобы дома был Интернет. Там, типа, «одно вранье». Теперь-то мне ясно: она прятала от меня правду, и все тут. Если бы я узнал про нее и про папу, то задавал бы слишком много лишних вопросов. Если бы да кабы… Теперь-то чего париться?

Беру наладонник, включаю, иду и ложусь на кровать, обложившись подушками. Загорается приветствие: «Адам, добро пожаловать в сеть „Форест-Грин“. У тебя четыре невыполненных задания. Подробности и сроки…» Жму «Пропустить» и роюсь в программах. Функций – прорва, в том числе базы данных. Наверняка то, что нужно. Но не проверишь – не узнаешь.

Если чуть-чуть набить руку – раз плюнуть. Сначала создаешь такую большую таблицу с кучей столбцов. Надо только сделать так, чтобы искать можно было по любой категории и сортировать данные в любом порядке. Начинаю вбивать цифры из записной книжки. И тут я останавливаюсь.

«Адам, добро пожаловать в сеть „Форест-Грин“».

Я же в школьной сети – так, значит, все, что я тут делаю, могут подсмотреть?! Так и слышу мамин голос: «Никому не говори. Ни одной живой душе. Никогда».

Блин!

«Сохранить изменения в документе? Да. Нет».

Нет.

«Вы уверены, что хотите уничтожить эту базу данных? Да. Нет».

Да. Ввод.

Все, стер.

Выключаю наладонник и швыряю в дальний угол кровати. Чертова хреновина. В школе только и добиваются, чтобы мы все торчали в Сети, так легче держать нас под колпаком. Правильно мама говорила: лучше не иметь с этим всем ничего общего. Но насчет базы данных – это правильная мысль, я уверен.

На столе напротив меня стоит ноутбук. Настоящее ретро, наверное, папин. Интересно, может ли работать комп, которому уже шестнадцать лет? Слезаю с кровати, топаю туда, вытираю пыль с крышки рукавом, открываю ноутбук и нажимаю «Пуск».

Последним, кто нажимал эту кнопку, был папа. Бабуля называла его Терри. Мама называла его Жук. Когда он делал это в последний раз, ему было пятнадцать. Интересно, они с мамой тогда уже познакомились? Может, она тоже тут была – рядом с ним, в этой комнате.

Экран загорается, из колонок, которые стоят на столе по обе стороны от ноутбука, орет музыка.

«Ты не один, я здесь, с тобой…»

Высокий пронзительный голос, от которого мурашки бегут по коже. Майкл Джексон. Он умер в том же году, когда и папа. Неужели папа это слушал – в последний раз, когда был здесь? Я-то думал, он был крутой, мой папа, настоящий рокер. А тут такая слезливая попса… прямо пробирает. Закрываю глаза и слушаю песню до конца. Какой была бы моя жизнь, если бы он был здесь? Вот если бы тут был он, или мама, или кто угодно…

Ужасно трудно одному.

Сара

В комнате кто-то есть. Стоит на коленях у моего матраса… треплет меня за плечо. Это он Он здесь! Нет уж, хватит!

Выбрасываю руку из-под одеяла – кулак врезается ему в подбородок.

– Ой! Ты чего?!

Не тот голос. Моложе и выше. Знакомый.

– Сара, Сара, это я, это Винни!

Я не дома – постель на полу, окно с другой стороны. Тут я вспоминаю, как Винни вел меня какими-то проулками к себе, в этот заброшенный дом, по лестнице на самый верх. Показал мне эту комнату – матрас на полу и больше ничего – и сказал: «Вот, это твоя, если хочешь». Я оглядела ее – дощатый пол, окно завешено простыней – и, несмотря ни на что, страшно обрадовалась. Моя комната, моя территория, мое жилище.

– Винни! – говорю. – Ты что здесь делаешь?

– Ты тут орала как резаная. Думал, тебя убивают.

Глаза привыкают к свету – неяркому желтому свету уличного фонаря, который сочится в щели по краям простыни-занавески. Сажусь. Винни поднимается с колен и тоже садится, привалясь спиной к стене у постели.

– Так чего, все нормально? – спрашивает он.

– Снилась какая-то жуть, – говорю. – Я тебя разбудила, извини.

– Да ничего, – говорит он. – Я-то не спал, просто остальные… а что приснилось-то?

– Пожар, – говорю.

– Геенна огненная? – вдруг спрашивает он.

– Чего?!

– Ну, не знаю, подумал – раз пожар, значит, огонь, раз огонь – значит, ад…

– В общем, да, только это было не в аду, а здесь.

– Здесь?

– В Лондоне. Город горит, кругом пожар, а тут я с ребенком…

– Ужас.

– Угу… и был еще кто-то. Он взял ее… ну, ребенка… у меня. И унес в огонь.

– Блин.

Мы сидим и молчим. Я еще в той фазе – полусон-полуявь, – когда не поймешь, что приснилось, а что было на самом деле.

– Я его знаю, – говорю. – Тот дьявол, который взял ребенка. Он есть на самом деле.

– Вот черт.

Винни подползает поближе и обнимает меня за плечи. Я, конечно, думаю: «Ну вот, этого-то ему и нужно. Бесплатно? Ага, щас, платить всегда приходится». Наверное, я напряглась или поежилась, потому что он убирает руку.

– Да ладно тебе, – говорит он. – Ничего такого.

– Тогда почему ты пустил меня жить? Мне с тобой не расплатиться.

Он вздыхает – длинный-длинный выдох в тихой теплой комнате, – и мне приходит в голову, что это он выгадывает время, придумывает, как бы половчее ответить. Но когда он подает голос, становится ясно, что я ошиблась. Он даже не глядит на меня – смотрит прямо перед собой.

– У меня была сестренка, – говорит он. – Несколько лет назад она залетела, ну, как ты, и тоже сбежала из дому. Пошла к врачу, а там ее послали. Теперь всех посылают, закон такой. Если только что-то с ребенком не в порядке, тогда да. А если девчонка влипла и помочь некому, так на это всем плевать. И если в петлю лезть готова, как Шелли. Ну, и она пошла и сделала нелегальный аборт и через несколько дней умерла. Мы и не знали ничего, пока нам не позвонили из больницы.

Его слова повисают в воздухе и никуда не деваются. Интересно, кому он еще об этом рассказывал. Вдруг только мне?!

– Винни, мне тебя так жалко…

– Ты тут ни при чем.

– Нуда, но…

– Ты ни при чем, я ни при чем. Только мне без нее плохо. Вот поэтому и живи тут сколько хочешь. Будет у нас еда – накормим тебя, а будут деньги – и тебе дадим, на ребенка.

Хорошо, что тут темно. Он не видит, что у меня глаза на мокром месте.

– Спасибо, это… это здорово.

– Может, у меня получится барахлишка какого-нибудь раздобыть, ну, шмотки детские. Если тебе не важно, откуда я их возьму.

– А откуда?

– А, лучше тебе не знать. Я это умею, понимаешь? Добывать все, что нужно. Вот и тебе найду.

Малышка у меня внутри проснулась и шевелится, толкается ручками и ножками, ей уже тесно.

– Хочешь потрогать? Ну, ребенка? Вот…

Беру его руку и кладу себе на живот. Пару секунд все тихо, потом малышка пинается.

– Ух ты, круто! Фантастика…

– Вот. Сначала просто щекотно, а потом становится как сейчас.

– У тебя мальчик или девочка? Во сне вроде была девочка, ты говорила «она».

– Правда? – Тут до меня доходит – так и было. – Да, говорила.

– Девочка, значит?

– Я к врачу не ходила, но… да, я знаю. Точно знаю – девочка. – Обнимаю живот, представляю себе, как укачиваю дочку.

– А, понятно. Нужно все розовое.

– Винни, да брось, это же позапрошлый век! Мальчики в голубом, девочки в розовом…

– Ну ладно. – Винни явно расстроился.

– Да ничего, – говорю, – розовое так розовое. Мне все равно.