Текст книги "Мистический роман, или Заложница кармы"

Овал вздрогнул, и на его экране начали мелькать и погружаться во тьму годы, события из чьих-то жизней. Все вертелось на таких скоростях, что у Маргариты потемнело в глазах…

На экране появились огромные каменные нагромождения, высоченные вершины которых украшены вечными ледниками. Величие и красота, заоблачные высоты и бездонные пропасти. Зелень лесов и суровая нагота скал, ленты водопадов и шапки вечной мерзлоты, горные реки и высокогорные луга, покрытые прекрасными цветами.

– Это же эдельвейсы! Боже, как жутко и – красиво! Но где это? Я там никогда не была, наверно, произошла какая-то ошибка. Ау!

Но горы молчат. Маргарита начала внимательно вглядываться в расщелины скал. Нашла! В огромной расщелине горы притаилось небольшое селение из нескольких домов казарменного типа. Там жили люди.

– Жаль, что их так плохо видно! – вздохнула она. Огромный объектив Овала несколько раз моргнул и увеличил размеры изображения.

Да это вовсе не село, это пограничная застава. Теперь ей стало все понятно. Перед ней грозный Памир. И застава, где служил отец.

Промелькнул год, потом другой. Застава жила по законам военного времени. Тяжелые будни. Тяжелая жизнь. Жизнь, полная волнений, бессонных ночей, тревог и смертельной опасности.

Ночь. Полнолуние. Горы спят. Они плотно укутаны снежным покрывалом. Покой и тишина. Раздается сигнал тревоги, разрывающий своим душераздирающим воплем покой гор и души людей. Горы вздрогнули. У них, наверно, сдали «нервы», и они обрушили вниз тонны камней и горы льда. Женщины берут на руки спящих малышей. Дети постарше хватают приготовленные матерями на случай тревоги вещи и бегут в специально оборудованный для этой цели блиндаж. Никакой паники. И снова наступает тишина. Но она обманчива. Ей нельзя доверять.

А Маргарите хорошо видно, что делается на границе. Там строчат пулеметы, взрываются гранаты, падают люди. Солдаты сражаются не на жизнь, а на смерть, защищая священные рубежи своей Родины. Тревоги, тревоги, тревоги! Тревоги ночные, тревоги дневные, тревоги по несколько раз в сутки и страх, постоянный страх в сердце за мужей, за детей, за друзей. Звучит отбой. Дети тут же засыпают, а их матери не могут заснуть. Они надеются и ждут. Утро. Застава стряхивает с себя короткий тревожный сон, и начинается обычная жизнь…

Сферическая полость Овала заполнилась до отказа падающими в него витками прожитых лет, и он начал постепенно сжиматься, уменьшаясь в размерах и яркости. Он тускнел, а бездонная чернота занимала его место. Все происходило в обратном порядке с точностью наоборот. Маргарита в ужасе прикрыла ладонями глаза, но тут же отвела руки в стороны и взглянула на небо. Ужас сместился в сторону, и мерцающие в ночи звезды заняли свои привычные космические места. Раздался бой настенных часов.

«Полночь», – машинально отметила она и, придвинув кресло к окну, уселась в него, поджав под себя ноги.

Невероятно! Таинственное действо в считанные минуты увлекло ее в давно канувшее в Лету прошлое. И она невольно оказалась свидетельницей, нет, скорее, участницей прошедших событий из жизни родителей. Да, именно – участницей, так как Маргарита вместе с ними «проживала» их жизни. Вместе с ними страдала, кричала и плакала.

– Стоп, девочка, стоп! – приказала она себе. – Переведи дух, сосредоточься и подумай! Овал. Таинственный, грозный и всевидящий Овал. Что это? Волшебное преломление света или случайное пересечение световых лет, исходящее от бесчисленного множества небесных светил. Вселенский каприз? Загадка? Тогда в чем же его разгадка, а? Но Он же не был только бесстрастным проводником, совершающим экскурс в прошлые жизни! Он жил, дышал, возмущался и плакал. Да! Так оно и было на самом деле! Все! Поняла! Наконец-то я все поняла! Жизнь – это сам Овал. Дыхание – дымка. Возмущение – огонь, а плач – это камнепад… Тогда почему же он не испепелил тех, кто убивал, издевался, калечил чужие жизни, учинял еврейские погромы? Почему? Да потому, что этот Овал – вселенское Око, через которое Всевышний обозревает нашу землю. Это вселенский разум и его душа. Но это Око, как и живущие на земле люди, не получило от Всевышнего право на свое волеизъявление. Поэтому Овал только показывает, а наказывать – это прерогатива самого Господа Бога.

Вдруг ночной небосвод осветился яркими цветовыми сполохами. И через всю необозримую толщу Вселенной понесся к земле тонюсенький огненный лучик, который по чьей-то прихоти или воле прорвался из космических глубин, затмевая своим светом свет звезд.

Маргарита не верила своим глазам.

– Что это? Что происходит? Это чудо – космический эксперимент? Или кто-то ей хочет помочь разобраться в самой себе? А может – наоборот? Желает, чтобы она узнала о существовании некой глобальной вселенской закономерности, управляющей пластами ушедших в небытие эпох, которые не исчезают, а, материализуясь, образуют новые субстанции соответственно месту и времени. А раз так, то сразу становятся ощутимыми такие понятия, как реинкарнация, или переселение душ! А теперь появился этот неземной красоты Луч. Значит, это действо еще продолжается. Луч описал круг и… о, боже!!!

Маргарита обозревала звездный небосвод, который приблизился к Земле, преодолев миллиарды световых лет. Перед ее взором происходил парад небесных светил. И вдруг они исчезли. Их место занял ковш Большой Медведицы. Луч огненно-острым концом врезался в самую его сердцевину, вырезав идеальный по форме новый Овал, в миллионную долю секунды вобравший в себя черноту ночи, и, разделив его на пять равных составляющих, понесся к звездам, образующим ковш. Эти составляющие начали одновременно сокращаться, подтягивая звезды к вырезанному отверстию. А они, как огромных размеров фонари, осветили его голубым, неземной красоты светом.

«Такое впечатление, что на новый Овал возложили звездную корону. И мне почему-то совсем не страшно. Говорят, что красота – не убивает! А впрочем, поживем – увидим!» – подумала она.

Экран нового Овала постоянно менял свою окраску и остановился на приятных для глаз пастельных полутонах. Вдруг дно Овала начало приближаться к его началу…

«Ох, еще немного, и дно вывалится наружу!» – дрожа всем телом, решила женщина. Но дно вовремя остановилось, а вокруг него образовался невысокий бортик, который не давал этому дну упасть и раствориться в космическом пространстве. У молодой женщины перехватило дыхание…

И тут небесный кинотеатр снова ожил.

– А это что? Что это? Где? Когда? В какие годы? Господи! Так это же наш дом, двор, фруктовый сад, беседка, увитая багряно-желтыми листьями дикого винограда, образовавшими некий орнамент. Орнамент, похожий на слово. Приглядевшись, она прочла: «жидовка».

Маргаритино сердце, громко ухнув, тревожно забилось. Похоже, что оно попало в капкан ее памяти и, как застигнутая врасплох пичужка, старалось вырваться на свободу и улететь.

«Я не хочу! – кричало оно. – Я не хочу возвращаться в детство! Я не хочу, не могу и просто не выдержу! Пережить и прожить снова то, что давно ушло в прошлое, постепенно присыпав ту боль пеплом прожитых лет?! Это не для меня! Пощади! Умоляю! Пощади!» Но «дно» на то и есть дно – оно неумолимо.

Безобразный скандал постепенно забывался, теряя свою первоначальную остроту, но слово «жидовка», еще не понятое и неосознанное, навсегда засело в детской памяти, поразив своей оскорбительной тяжестью и унизительно-уничижительным презрением, с которым оно было брошено в лицо старым и немощным женщинам. Страшная ненависть, презрение и жестокость этого слова были почти осязаемы, будто злая бабища бросала тяжелые и раскаленные добела камни, способные заклеймить, зашибить, размозжить и убить. Убить словом, убить – наповал! Тогда Маргарита этого еще не понимала. Это пришло намного позже.

Экран Овала продолжал неумолимо отматывать годы и десятилетия назад, возвращая молодую женщину в собственное прошлое…

Война! Война! Это страшное слово эхом отдается во всей Вселенной. Вселенная вздрагивает. Внутри Овала видна полная панорама тех страшных и трагических событий в первые часы войны. Вой несметного количества пикирующих самолетов с черными свастиками на борту, сбрасывающих бомбы на бегущих людей, лязг тяжелых танков, стальной лавиной мчавшихся на полной скорости, сотрясая землю и выплевывая из своих длинных хоботов смертельный огонь, давя своими гусеницами все подряд. Слышны крики и стоны людей.

– Война! Война! Это война! – и Маргарита видит, как Вселенная начинает возмущенно вибрировать, стараясь защитить себя от поднимающихся вверх гари, дыма и запаха льющейся крови. Вселенная становится плотнее. Ее краски сгущаются, приобретая кроваво-красный оттенок, появляются кровавые сгустки, которые материализуются в бесконечный цилиндр, похожий на широчайшую трубу, заполненную тьмой. Эта труба прорезает небо и устремляется вверх, в его бесконечную глубину, в конце которой видно чистое, сияющее божественным светом пространство, к которому устремляются души погибших, расстрелянных, раздавленных и сгоревших заживо людей в сопровождении небесных проводников, препровождающих их в рай. А вокруг этого цилиндра образовался страшный вакуум, который готов вобрать и поглотить все, что попадало в зону его действия. Спина Маргариты покрылась липким потом страха. «Вакуум» готов был поглотить и ее, но невидимая сила удержала женщину на месте. Наверно, это и есть то отхожее место, в котором души убийц, насильников и ублюдков горят, плавятся и превращаются в черную массу Жути, которая называется адом.

«Война! Война! Война! А война – это кровь. Всюду – кровь! Море человеческой крови…, и это только начало, – подумала Маргарита. – А это что за женщина? Да это же мама! Какой у нее огромный живот! А это, наверное, я, мертвой хваткой вцепившаяся в мамину юбку…»

Перед глазами Маргариты простирается огромное заснеженное пространство, по которому еле тащится тяжело нагруженный товарный поезд, к нему подсоединены два пассажирских вагона. Она отчетливо видит, как поблескивает извилистая змейка рельс, покачиваются вагоны и слышен протяжно-жалобный гудок, напоминающий стон до смерти уставшего и давно отжившего свой век паровоза. Показалась железнодорожная станция. Поезд вздрогнул и остановился. Опережая друг друга, люди бросились к водокачке, так как никто не знал, сколько минут или часов придется ждать встречного поезда. Гудок, и литерный состав с ранеными, нагруженный покалеченными танками и военной техникой, промчался, стремясь, как можно скорее доставить и тех и других к месту их назначения. Состав тронулся, а Маргаритина мама бежала к вагонам, держа в руках ржавый, с помятыми боками чайник, наполненный питьевой водой.

«Боже мой! Как же я могла об этом забыть?!» – шепчет молодая женщина побелевшими губами. И видит маленькую девочку, вдавившую свое лицо в замызганно-замерзшее стекло с такой силой, что это лицо кажется расплющенным. Состав набирает скорость, и мама исчезает из ее поля зрения. Ребенок, расталкивая еще не успевших рассесться по своим местам пассажиров, мчится в конец вагона и кричит не своим голосом: «Ма-ма-а-а-а-а!» – и это бесконечно протяжное «а» бежит следом за ней. Стоящий у открытых дверей проводник еле успевает схватить худенькую девочку, проскочившую между его ног. Она отчаянно брыкается, стараясь вырваться из его рук, и бьется в истерике, заклинившись на одном звуке «а!».

– Ты это куда намылилась? Ишь, какая прыткая нашлась! Сама с вершок, а туда же! А ну, перестань орать, – и он треснул Риту по заднице, да так сильно, что она от неожиданности громко икнула и замолкла. Тесный тамбур заполнился сочувствующими пассажирами. Все кричали, требуя остановить состав. Девочка обхватила обеими руками старый, залатанный во многих местах сапог проводника и бубнила одну и ту же фразу: «Дяденька, миленький, останови, пожалуйста, поезд! Останови! Там осталась моя мама!».

Какая-то не в меру сердобольная тетка решила ее успокоить:

– Чаво хнычешь? Вот прибудем на следующую станцию, отведут тебя к коменданту и, глядишь, отправят в детский дом. Не боись! Не пропадешь! А там, гляди, и мамка твоя отыщется… – и вдруг заорала дурным голосом: «А-а-а-о-о-о-й-й-й!» Все опешили. Рита впилась зубами в ее толщенную ручищу, да так, что оторвать ее можно было разве что вместе с рукой этой женщины.

– Рита, доченька! Я здесь, я с тобой! Отпусти ее руку! Иди ко мне!

– Мама! – И девочка бросилась ей на шею, шепча, как заклинание: – Мама, моя мама! Мамочка! Не уходи, не оставляй меня одну. Засыпая, Рита услышала обрывки разговора:

– Как же ты успела, сердешная, а? – спросила одна из пассажирок.

– Чудом, только чудом! Я уже добежала до последнего вагона, а ухватиться не за что… и Овал высветил бегущую за последним вагоном беременную женщину с развевающимися на ветру черными, как смоль, волосами и молодого солдата, который, свесившись вниз, одной рукой ухватился за поручень вагона, а другую протягивает к бегущей за вагоном женщине. Он успевает схватить ее протянутую руку, а его товарищи втаскивают их обоих.

Рита вновь прислушивается к журчанию их неторопливого разговора:

– Ты, дочка, девчонку свою побереги. Уж больно она у тебя пужливая. На нее смотреть-то больно. Кожа да кости. А тут такого страха натерпелась. Так и до беды недалеко.

Овал снова ожил.

Маргарита видит вокзал. Подъехавший к вокзалу газик. Приехавшие на нем люди вбегают в комендатуру и замирают на месте. Но радость сменяется испугом, когда их взгляд останавливается на женщине с ребенком. Они знали и помнили веселую красавицу, плясунью и хохотушку, одно присутствие которой привносило долю праздника в нелегкие будни заставы, затерявшейся в грозных горах Памира.

А сейчас перед ними стояла изможденная, худая женщина в ветхом пальто с облезлым воротником. Но не это было главным, не от этого у всех стало бешено колотиться сердце, отдаваясь пульсировавшей болью в висках. Их поразило выражение лица знакомой незнакомки. В ее огромных черных глазах застыло столько горя, боли, страданий, и всего этого было так много, что оно само стремилось как можно быстрее покинуть эти некогда прекрасные глаза. Оно – это горе, хотело тут же выплеснуться из ее глаз, но невидимое гравитационное поле не давало ему пролиться облегчающими глаза и душу слезами. Огромным усилием воли встречающие постарались стряхнуть с себя оцепенение и бросились к приезжей.

Первой подбежала женщина.

– Люся! Люсенька! Родная моя! Слава богу, ты почти дома! Все самое страшное уже позади. Успокойся! – в ее устах это звучало как заклинание.

Вдруг Люся резко отстранилась от обнимавшей ее подруги и громко, почти по слогам спросила:

– А Саня? – напряжение в голосе нарастало от всепоглощающего страха, который парализовал ее волю. – Где он? Где?!! Что с ним случилось? Его ранили или?..

– Люся, дорогая! С ним все в порядке, он жив и здоров! Ему уже сообщили о вашем приезде.

– Наверно, меня преследует какой-то рок, – дрожащими губами с болью в голосе прошептала Люся и плотно сжала губы.

Машина подкатила к большому дому и резко затормозила. К ним бежал Саня. Люсе стало плохо. Саня едва успел подхватить ее на руки, и она отключилась. Вот так, спустя три года, состоялась их встреча.

Шло время, мама поправилась и стала такой же красивой, как и прежде. Но больше никто и никогда не слышал ее веселого смеха.

Отцу выделили комнату в коммуналке для военнослужащих. Дом находился почти на берегу океана.

С папой у маленькой Риты сложились самые теплые отношения. Она обожала его, он – ее. А с мамой все было иначе. Все шло не так. Возможно, ее дочке это только казалось. Но, глядя на себя сквозь толщу прошедших лет, став матерью, Маргарита понимала, что не ошиблась – это была вымученная любовь. «Но почему? В чем причина? – и, глядя в проплывающие мимо события их жизни, Маргарита тяжело вздохнула, – наверно, я ее сильно огорчала… Ласковая и ранимая. Обидчивая и вспыльчивая. Эмоциональная и амбициозная. Неглупая, наблюдательная, но много видевшая и много пережившая, раздираемая на части собственными комплексами, большущая фантазерка и маленькая лгунья – этого с лихвой хватило бы на нескольких детей моего возраста. Наверно, я была „трудным ребенком“, как принято говорить в наше время. Маме со мной было не просто, – думала она. – А ведь я ее очень любила и, несмотря на некоторую отчужденность в наших отношениях, всегда была на ее стороне. Мне была нужна любовь и материнская теплота больше, чем забота. Я в ней так нуждалась. Без нее я задыхалась, очень страдала, часто плакала и начала замыкаться в себе. Наверно, мама тоже страдала, но ничего менять в наших с ней отношениях не собиралась. Возможно, я не соответствовала тому образу, который она создала в своем воображении, вынашивая его вместе со мной все девять месяцев беременности».

А маленькая Рита в свои семь лет отлично понимала существующее положение вещей, но не хотела с этим мириться и, чтобы лишний раз привлечь к себе внимание матери, пускалась на всякие хитрости. Возможно, изза этого и стала лгать. Причем лгала не из-за того, чтобы как-то вывернуться и не получить заслуженного наказания. Нет! Она врала просто так, без всякой причины или причастности к тому или иному событию, без злого умысла, а по призванию, возможно, от скуки или ради самоутверждения. И сочиняла истории с такими крутыми сюжетами, и так лихо врала, что ей охотно верили, пока она не забывала о чем рассказывала раньше, начиная все сначала только в другой интерпретации.

Мама за это частенько шлепала, но странное дело: чем больше наказывала, тем виртуознее становилась ложь. Однажды после очередной эпопеи с враньем она сказала:

– Дочка, сегодня ты весь день просидишь дома, ая ухожу по своим делам и закрою дверь на ключ.

Усевшись на подоконник, свое «лобное место», которое довольно редко пустовало, Рита из жалости к себе зашмыгала носом. Но сидеть и заниматься хныканьем было не в ее характере, и от нечего делать она принялась сочинять очередную грустно-жалостливую историю, которая прошибала до слез. На этот раз она превзошла саму себя. Эту трогательную историю девочка додумала во время обеда и тут же выложила маме, стараясь усыпить ее бдительность, так как скармливала свой обед кошке, которая жирела не по дням, а по часам.

И Маргарита наяву видит себя, кошку и маму, занятую штопкой носков. И вот, чтобы маме было интереснее коротать время за штопкой носков, а Рите скармливать Мурке ненавистный перловый суп, девочка пустилась в опасное плаванье по рекам из собственной лжи. Каждый из них занимался своим делом. Одна штопала. Другая сочиняла.

– Рита, сколько можно сидеть и смотреть в тарелку?!

По выражению маминого лица она поняла, что долготерпению приходит конец, и ее ожидает приличнейший шлепок по заднице.

– Я думаю, – грустно обронила дочь. Мама удивленно приподняла брови.

– Думаешь? Интересно, о чем?

– О моей подружке.

– А что с ней случилось?

Это был законный вопрос, который требовал немедленного ответа.

– Так она же умерла! – неожиданно для себя самой выпалила дочь.

– Как умерла?! – вскрикнула мама, выронив штопку на пол.

И тут Риту словно прорвало. Подробности этой трагической истории обрастали все новыми и новыми фактами. Витки и завитки фантазий множились и неслись со скоростью света. В глазах ее бедной мамы стояли крупные слезы. На сей раз она потеряла бдительность и, вскочив на ноги, бросилась к рукомойнику, чтобы ополоснуть зареванное лицо.

Прошло несколько недель, и Люся случайно встретила эту несчастную мать на рынке. И долго не решалась к ней подойти, чтобы выразить свое соболезнование. Ав это время к женщине подошла живая, веселая и ничего не подозревающая о происшедшей с ней трагедии дочь.

Дело закрутилось на слишком крутых оборотах. На несколько минут Люся лишилась дара речи и быстро ретировалась восвояси. Заслышав мамины быстрые шаги и приближающуюся вместе с ними угрозу, Рита взобралась на подоконник, открыла окно и, спрыгнув на землю, сломя голову понеслась к небольшому озерку, почти полностью покрытому пышными метелками осоки и стройными, бархатисто-коричневыми шапками камышей. Девочка обожала это место. Здесь хорошо плакалось и хорошо сочинялось.

«Значит, так! Первым делом я пойду к отцу и сама расскажу ему обо всем случившемся, разумеется, умолчав о злополучном супе, который во всей этой грустной истории сыграл далеко не последнюю роль. Не было бы причины, не было бы и последствий», – вспомнила Рита услышанную где-то фразу. Если она вернется домой вместе с отцом, все закончится мирно. Рита еще не успела забыть предыдущую трепку, так как это случилось совсем недавно. Из-за неиссякаемых фантазий и творческого вдохновения страдает ее попка. Поэтому она заранее начинает зудеть, сигналя, что не готова мириться с такой вопиющей несправедливостью. В этом вопросе Рита была с ней полностью согласна. Поэтому и сбежала.

Содержание ее творений возникало спонтанно, на ровном месте, без каких-либо усилий. Рот начинал врать сам по себе. А Ритина мама глубоко заблуждалась насчет того, что хорошая трепка отлично прочищает мозги. Наоборот. Чем больше страдала попка, тем более трогательными становились истории.

– Ты – закоренелая лгунья! Врешь и даже не краснеешь! – в сердцах восклицала мать.

«А вот тут ты, мамуля, не права. Я действительно вру, но при том краснею и даже в двух местах сразу: целый день хожу с красно-распухшим лицом и красной попой, которой воздается по полной программе. Получается перебор. А где же тогда справедливость?! – всхлипывая, спрашивала себя Рита. – Да о чем можно с ними говорить, а тем более спорить? Взрослые абсолютно уверены в том, что всегда и во всем правы! Ничего подобного. Ошибаетесь! Вы думаете, что хорошо знаете своих детей? Дудки. Вы уверены, что хорошо их понимаете? Ха! Ваша самоуверенность вас же и погубит! Взрослые люди, а ума у вас нет. Наверно, вы его нечаянно обронили по дороге, ведущей вас из детства во взрослую жизнь».

Отец уходил рано, а возвращался ночью, когда в доме все уже давно спали.

…А притомившийся было Овал снова ожил. Маргарита видит своего отца, который в одних носках подходит к постели и целует ее в лоб. Дочь обвивает его шею тонкими, похожими на спички, руками.

– Дотя, отпусти!

– Не отпущу, пока не дашь честное слово, что не уйдешь…

Отец садится на край кровати, и Овал услужливо высвечивает выражение его лица. Слегка прищурившись, он отводит глаза в сторону, чтобы его хитрющая дочка не могла прочесть в них безграничное обожание, которым она умела ловко пользоваться. Отец не имел привычки перебивать, он умел слушать и одним словом направить Ритины мысли в нужное русло, ненавязчиво обучая правильно мыслить и самой признавать допущенные ошибки.

– Маргаритка! (Когда он так меня называл, я чувствовала себя маленькой принцессой, на голове которой красовался венок из настоящих маргариток, – вспомнила теперь уже взрослая Маргарита). – Я голоден, как волк. Да и мама меня заждалась. Давай, лежебока, вставай! Пойдем поедим! Тебе это уж точно не повредит!

Мама не одобряла наших ночных «застолий», но молчала, прекрасно понимая, что в обозримом будущем у мужа нет и не будет другого времени для общения с дочерью. В те редкие вечера, когда отец бывал свободен, они с мамой уходили в Дом офицеров, а Риту оставляли одну. Уходя, мама наказывала:

– Ты можешь немного поиграть, а потом ложись спать. Мы вернемся домой поздно.

Отец же всегда ненадолго задерживался. Он нежно поправлял Ритины вечно торчащие в разные стороны кудряшки, такие же непокорные, как и их хозяйка. Как только за ними закрывалась дверь, Рита давала выход своему негодованию. Ей хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы досадить маме. Схватив подушку, на которой спала, она с силой швыряла ее на пол. Иногда, когда папы не было дома, Рита сквозь сон чувствовала тепло маминых губ и тихий, как бы извиняющийся шепот. Мамин запах, запах ее кожи еще долго витал над Ритиной постелью. Девочке безумно хотелось, чтобы мамино прикосновение длилось вечно. И она долго лежала, боясь пошевелиться или открыть глаза, а когда их открывала, мамы уже не было, но запах оставался. Над Ритиной кроваткой висел коврик, вышитый мамой еще до рождения дочери. Но тогда это была совсем другая женщина: веселая, задорная, вся сияющая от переполнявшего ее счастья.

– Мамы давно уже нет, а коврик есть. Вещи всегда переживают своих хозяев. Сейчас он висит между кроватками моих девочек, – вздохнула Маргарита.

Их жизнь постепенно налаживалась, хотя на восточной границе всегда было неспокойно, а во время войны – особенно. Там тоже шла война, а война – это огонь, пули, смерть, и никто не был от нее застрахован.

Дом жил коммуной. На общей кухне женщины обсуждали обстановку на фронте, рассказывали друг другу о насущных проблемах, но никогда не говорили о своих мужьях из-за боязни накликать беду. Это было их общее табу, которое никто и никогда не нарушал. Чем опаснее было на границе, тем больше времени они проводили вместе, как бы чувствуя, что их невысказанные вслух мысли собираются в плотный комок и, материализуясь в одну общую волю, надежно защищают их мужей в минуту опасности.

Когда отец бывал дома, мама словно оживала. Но это давалось ей нелегко, и все понимали, что она изо всех сил старается выглядеть получше только потому, что не хочет огорчать мужа. Она по-прежнему не находила в себе силы рассказать ему обо всем пережитом, чтобы разделить с ним свое горе и облегчить душу. Свое невысказанное и невыплаканное горе она держала в себе, словно боялась его расплескать. Люся не хотела, чтобы хоть одна капелька этой боли упала из ее изболевшейся души. И она – эта боль – навсегда осталась жить в ее сердце.

Маргарита хорошо помнила тот нежный и любящий взгляд, которым мама смотрела на сестричку, когда они жили в Сибири. Она была тогда еще слишком мала, но этот взгляд навсегда остался в детской памяти.

…Прошел год после их возвращения из эвакуации, и у Риты появился братик. Его назвали Анатолием. После родов мама преобразилась, как будто младенец сумел залечить все еще кровоточащую рану. И друзья решили отметить рождение ребенка.

По этому случаю мамина подруга Катя сшила Рите новое платье из белого ситца, густо усеянного синенькими мелкими цветочками. Мама трудилась над ее непокорными локонами, завязывая на голове огромный голубой бант, сшитый из кусочков старого шелкового платья. Перед небольшим зеркалом, стоящим на столе, Рита поправляла рукавчики-фонарики, любуясь воротничком с закругленными краями и, кружась, смотрела на подол своего платья, окаймленного тоненькой оборочкой. Она сияла, как до блеска начищенный медяк.

– Мамочка! Я тебя так люблю, так сильно люблю, что ты даже не можешь себе этого представить! – и бросилась к ней на шею.

Ладно, ладно, хватит подлизываться! Лучше пойди и посиди с малышом, пока я приведу себя в порядок.

Радость девочки сразу испарилась. Сглотнув обиду и смахнув слезу, Рита пулей выскочила из комнаты. А в распахнутую настежь дверь входил отец, держа в руках какой-то сверток.

– Дочурка, а где мама? – спросил он. Она махнула рукой по направлению комнаты.

– Ба! Маргарита! Да на тебе новое платье и шикарный бант!

Польщенная Рита смотрела на него сияющими от счастья глазами.

– Беги ко мне, да поживее! А то смотри, как бы я не передумал!

И взрослая Маргарита увидела отца. Он стоял, широко раскинув в стороны руки. Сорвавшись с места, девочка подпрыгнула и повисла на отцовской шее. А он, подхватив дочь на руки, зарылся лицом в растрепавшиеся локоны. И они были счастливы. Отец кружил Риту в тесном пространстве, которое именовалось кухней. В действительности это был темный закуток, отгороженный от комнаты старым, потрескавшимся от времени комодом. Началась веселая возня. Девочка крутилась на одной ножке, а новое платье раздувалось колоколом, делая ее похожей на матрешку. Только на худеньком и бледном личике этой живой матрешки не было пышущих здоровьем красных щечек. Но зато изумрудные светлячки прыгали в огромных, сияющих счастьем и радостью глазах ребенка, а на бледных щечках красовались две симпатичные ямочки.

Отец подхватил дочь на руки и стал подбрасывать вверх, высоко, к самому потолку. Крепко зажмурившись, она визжала от восторга, взлетая вверх, и громко смеялась, когда летела вниз.

Мама и тетя Катя, стоя в дверях, смотрели на их веселье.

– Сразу видно, что папина любимица, – громко сказала мамина подруга.

Мама, сдвинув брови, молча прошла мимо и занялась продуктами, а папа, чтобы как-то разрядить возникшую неловкость, сказал:

– Лисенок! Ты только взгляни, какая у нас красивая

дочь! Не получив ответа, он двинулся к жене.

– Люсь! Брось возиться! Иди к нам! Подбросив еще раз Риту вверх, он посадил ее к себе на шею. Подошел к жене, обнял и, нагнувшись, поцеловал в губы.

На глазах у девочки произошла чудесная метаморфоза. Мамино лицо ожило. Бледные до этого щеки покрылись нежным румянцем. Глубокая складка между стрелками бровей разгладилась, а густые ресницы затрепетали, стараясь приглушить блеск агатовых глаз.

Застывшие в уголках глаз слезинки, преломляя падающий на них свет, еще сильнее подчеркивали их невозможную яркость. Они сияли от переполнившего маму счастья. Взяв под руку, она подвела мужа к самодельной колыбельке, на которой лежал, уткнувшись в малюсенький кулачок, сладко посапывающий малыш. А Рита сидела у отца на шее, свесив ноги и наблюдая за родителями. Он притянул жену к себе. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Девочке очень хотелось почувствовать мамину ласку, но они с ней были на разных орбитах. Рита сидела у отца на шее, а она стояла рядом. Мать, склонившись над спящим ребенком, нежно поцеловала его в лобик. А Рита стала болтать ногами, напоминая отцу о своем существовании.

В это время начали собираться гости. Люся нервничала. Она не успела накрыть на стол. Подруги бросились ей помогать. Отец пересадил Риту на левую руку, а правой пожимал руки друзей.

– Ну, Александр, ты даешь!

– Надо же, какого мужика соорудил!

Сразу видно, что он обойдет своего батяню! Лихой офицер из него получится, это уж точно, как пить дать! У меня глаз на это дело наметанный. Сам троих сорванцов воспроизвел, – сказал пожилой капитан.

– Да! Нашего полку прибыло! Нужно это дело как следует обмыть!

– Давай, Саня! Тяпнем по маленькой, а там дальше само пойдет! А вот и огурчики соленые, а вот – грибочки! Как раз кстати!

– Люся! Поди сюда! Открой секрет, как ты умудряешься рожать таких красивых детей, причем так, чтобы никому обидно не было: дочь похожа на Саню, а сын – твоя копия! Ребята! Вы в этом деле здорово поднаторели!