Текст книги "Дивизия имени Дзержинского"

В начале вечера 8 января 1920 г. мы совместно с ударной группой заняли окраины Нахичеваня. Мы с Игнатовичем так увлеклись преследованием в погоне за пластунцами, что оказались в центре площади Нахичеваня. Проходящая публика не обратила на нас никакого внимания, по-видимому, нас приняли за деникинцев. В Нахичевани все было спокойно, в магазинах производилась торговля, проходили трамваи с переполненными вагонами городской публикой. Газетчики, продавая газеты, кричали о разгроме Красной Армии в районе Донбасса. Мы остановили машину у трамвайной остановки, где стоял газетчик. Я моментально выскочил из кабины, подбежал к нему, вынул из кармана деникинскую двухсотрублевую бумажку и получил две пачки газет, примерно штук тридцать. Быстро Игнатович развернул машину, и мы покинули площадь города, помчались в расположение нашего отряда и конной группы. Сообщили, что видели в городе, и передали газеты в штаб 4-й кавдивизии, а часть газет оставили для отряда, передали командиру и военкому отряда т. Журавлеву.

В Нахичевани все было спокойно, граждане города не знали о том, что через час-полтора конница Красной Армии займет Нахичевань. Вечером, с заходом солнца, 8 января с боем при взаимодействии 4-й кавалерийской дивизии и автобронеотряда был занят город Нахичевань. Жители города не ожидали появления нашей конницы и автобронемашин. Их газеты давным-давно сообщили о том, что Красная Армия разбита в районе Донбасса, отброшена от Ростова и Нахичевани на 100 км. Появление на улицах города красной конницы и автобронеотряда было большой неожиданностью. Навстречу нам шла трудовая колонна в штатской одежде. В руках ломы, топоры, лопаты, кирки. Не обращая на нас внимания, они поравнялись с нашими красноармейцами. Кто-то из наших спросил: «Товарищи, далеко ли путь держите?» В колонне сразу получилось замешательство, кто-то из толпы крикнул звонким голосом: «Окопы копать, оборону ставить!» Но, видно, спохватились, с кем разговаривают, немедленно остановились, бросили свой инструмент, стали разбегаться в разные стороны. Кто-то из конников скомандовал: «Прошу, товарищи, не разбегаться, стрелять буду!» Всю группу направили в штаб дивизии для выяснения.

С вечера всю ночь до утра по Нахичевани курсировали наши машины и конные патрули. В разных направлениях слышалась незначительная ружейная стрельба, в домах была абсолютная темнота. Кроме военных патрулей, конармейцев, на улицах города никого не было. Пискунов, Богданов, Лылин во время дежурства и обхода занимаемого квартала заметили трех оседланных лошадей, привязанных к дереву. Прошли несколько шагов в сторону стоявших лошадей, как из-за угла на них набросились три офицера Дроздовского полка. Я заметил группу и говорю Игнатовичу: «Смотри, что за люди дерутся втроем?» Одни в шинелях, другие в кожанках, невдалеке три привязанные лошади. Рукопашная драка все усиливалась. Я говорю Игнатовичу: «Это наших бьет кто-то!» Подбежали и видим: у Богданова и Лылина лица в крови, у Пискунова воротник оторван. По-видимому, драка продолжалась недолго. Как видно, силы были равны. Все шестеро были изрядно «поцарапаны». Мы с Игнатовичем подбежали с наганами в руках. Но ни в одном из них не было патронов. Пришлось угостить несколькими ударами нагана по головам офицеров Дроздовского полка. Стоявших на привязи оседланных лошадей забрали и передали в штаб дивизии, а карабины взяли для себя. Дроздовцы притворились мертвыми, но мы этому не поверили. Богданов, Лылин из их же карабинов пристрелили их. При занятии Нахичевани в отряде было ранено три товарища, а Пискунов, Лылин и Богданов были спасены.

По указанию командира отряда наша машина вышла на окраину города, граничившую с дорогой, идущей из Ростова в Нахичевань. Было известно, что из Ростова вышли 17 санитарных машин в Нахичеванский госпиталь за ранеными офицерами. Вскоре появилась колонна санитарных машин, которые медленно двигались с закрытыми глушителями и потушенными фарами. Все санитарные машины мы пропустили и немедленно поверх машин открыли пулеметный огонь. Санитарные машины остановились. Так были взяты 17 машин и доставлены вместе с водителями и санитарами в штаб дивизии. Примерно около пяти часов утра в Нахичевани и Ростове был погашен электросвет. Вся кавдивизия и наш отряд должны оставить город. Мы с Игнатовичем выезжали последними, а машина Архипова почему-то далеко отстала, забуксовала, замерзла бензиновая трубка. Я механика Буша спросил, что случилось с машиной Архипова. «Он никак не может завести, а пулеметчики Новиков и Надь не могут открыть крышку пулемета и вынуть из приемника перекосившуюся ленту». – «Волков, – сказал командир отряда, который знал меня как отлично знающего пулеметчика, – поди выясни, в чем дело там с пулеметами». Я быстро вскочил в кузов машины и подъехал к остановившейся машине и устранил неисправности в пулеметах. Автомеханик Буш и Архипов все возились с мотором, тот никак не заводился заводной ручкой, т. к. в машине сгорел стартер. Как только завели машину и заработал мотор, Архипов и я быстро сели в кабину, Буш и два пулеметчика вскочили в кузов, и мы быстро поехали догонять уехавший из города отряд и конармейцев. Архипов очень нервничал, т. к. мотор работал с перебоями. Архипов вел машину в направлении армянского собора, с колокольни которого я заметил странное моргание – то белый, то синий. Я показываю Архипову на моргающие огоньки: «Смотри: подают сигналы, наверно, ловят нашу машину. Мы попали в деникинскую засаду». Свернули влево за угол дома, завернуть не успели, наблюдаю за миганием огней. Белый, синий, вдруг показался красный продолжительный. Архипов не успел повернуть машину, как вновь заморгал учащенно красный огонек, и моментально по нашей машине застрочил пулемет. Противник усиленно продолжал обстреливать остановившуюся нашу машину, которая попала под усиленный обстрел деникинских пулеметов. Машина не прошла и пяти метров, как заглох мотор. В кузове застонали Буш, Надь. Я вскочил в кузов, схватился за ручки, нажимая кнопку пулемета, но пулемет не стрелял. Пулеметы не работали. Буш и Надь лежали и сильно стонали. Я не успел выпрыгнуть из кузова, как почувствовал боль в ноге. Возле машины, кроме меня, никого не оказалось. Автомеханик Буш и пулеметчик Надь остались в кузове машины. Я не успел отбежать и десяти шагов, как меня настигла пулеметная очередь. Я упал на мостовую. Пулеметная стрельба продолжалась. Дальше я не смог двигаться, истекая кровью. Очнувшись, стал чувствовать сильную боль и холод, хотел повернуться, но не смог, шинель и брюки примерзли к мостовой. Было очень холодно, я весь был запорошен снегом. Чувствую, что весь закоченел, на лицо откуда-то дул теплый пар. Я протянул руку, почувствовал тепло, оказывается, я лежу недалеко от водосточной решетки. Старался подползти поближе, но не смог. Вдали была чуть слышна орудийная пулеметная стрельба. Я стал вспоминать, почему оказался на мостовой. Кто-то тихо стонал: это Буш и Надь. Чувствую сильную боль и холод в груди. Лежа на животе, из шинели вынул наган и маузер, переложил их в карман, а билет и воинское удостоверение разорвал на мелкие кусочки и опустил в водосточный колодец. Вскоре прекратилась пулеметная стрельба, но увеличился гул приближающейся автомашины. Вначале я обрадовался и с болью приподнял голову, чтобы посмотреть в ту сторону, откуда слышался шум, и увидел, что медленно продвигается броневик с опознавательными знаками – треугольник и череп со скрещенными костями. Он подошел, остановился возле машины, в которой лежали раненые Буш и Надь. Послышались глухие удары. Стоны прекратились. Деникинские варвары подошли ко мне. Один из солдат ногами встал на мою спину, а второй шарил по карманам окровавленной шинели и засаленных брюк. Из карманов взяли наган и маузер. Оба они были без патронов. Я набрался терпения, сил, затаив дыхание, сделался мертвым. Слышу, они между собой открыли спор из-за маузера, не поделили, тем самым отвлеклись от меня и больше не тормошили мои карманы. Чувствую движение бронемашины, которая движется на меня. Мысленно подумал: сейчас раздавит меня, вот и конец моей жизни. Но колесо соскользнуло с обледеневшего бугорка, прошло, минуя мое тело. Благодаря обледеневшему бугру машина не задела плеча.

Наши оставили Нахичевань, значит, оставили и нас, тяжелораненых. Что будет с нами дальше? Деникинские солдаты раненым солдатам Красной Армии помощи никакой не оказывают. Единственная помощь – добивают прикладами или прикалывают штыками и раздевают догола. Думаю, если не замерзну, такая же участь меня ожидает. Чувствую, у меня все постепенно холодеет. Стали коченеть руки. Почему-то в голову лезут разные мысли: вспоминаются трудные переходы карпатских гор, переправа через реку Сан, как под нашими ногами ломался лед во время перехода. Наша пулеметная команда разведчиков и 8-я рота шли по пояс в воде, намокшие солдаты замерзали в снеговых окопах, так как вся солдатская одежда сохла от тепла своего тела и сильного мороза. Нас, пулеметчиков, согревали и сушили наши лошадки-кони, а два пулеметчика из моего взвода замерзли. Думаю: неужели придется замерзнуть или перестреляют деникинские солдаты?

Сверху ярко светило зимнее солнце, согрело своими лучами мою спину, а в животе было очень холодно от мостовой. Я лежал и ждал своего конца. Вдруг послышался стук колес пулеметной тачанки, снова забилось мое сердце, глубоко вздохнул и мысленно тихо сказал: вот и пришел мой последили час. Слышу, раздался голос. Возле меня остановилась пара лошадей, запряженных в пулеметную тачанку. Позади стоит пулемет. Слышу их разговор: «Пойдем посмотрим, чья-то стоит разбитая машина». Услышав голоса, сразу как будто стало легче. Мысленно подумал: наши вернули обратно город. Подойдя ко мне, стали шевелить голову, брать руки, шепча: «Ты жив?» Я затаил дыхание. Подошел другой, стали разговаривать, ругать деникинцев: «Что, сволочи, наделали со свердловцами, раздели наголо, искололи штыками, на спинах все изрезали на мелкие ремешки». Я глубоко вздохнул и сказал: «Да, я остался жив». Кому отвечаю, не знаю. Не успел головы повернуть, как уже лежал на тачанке. Я спросил, почему не взяли моих товарищей Буша и Надя? Последовал ответ: «Мы собираем живых, ваши товарищи мертвые, их подберут другие».

Вскоре я оказался в теплом большом бараке. С носилок сняли и положили на пол. Быстро подошли две девушки в белых косынках с красным крестом. Не снимая с меня шинели, быстро разрезали валяный сапог. Раны промыли, оказали первую помощь, перевязали и положили ногу в шину. Я почувствовал большое облегчение. Вскоре барак заполнили тяжело раненными красноармейцами. Стоны не умолкали. Поздно вечером нас перевели в госпиталь в Нахичевань. Все мы были красноармейцы, нас поместили в двух больших палатах. А в эту ночь мне сделали операцию: удаление косточек с наложением гипса. Те самые девушки, которые оказывали нам первую помощь, в бараке были медработниками белогвардейского госпиталя (бывший Красносельский). В нем много лежало раненых солдат деникинской армии. Вскоре из большой палаты я был перенесен в палату вытяжных аппаратов. По окончании гипсования сестра сказала: «Теперь все будет хорошо, господин Крестьянский», и показывает мне дощечку с надписью: «Крестьянский 275-й маршевой роты Дроздовского полка». Я промолчал, ничего ей не ответил, только посмотрел на нее и закрыл глаза. В аппаратной палате кроме сестры никого не было. Я подумал: стало быть, так было нужно, я ее любезно поблагодарил от имени всех наших раненых за оказанную нам первую медпомощь в бараке и в госпитале. Она смущенно улыбнулась и тихо сказала: «Если только не шутите». Я ответил: «Нет». – «И вам наше большое спасибо за освобождение нас. Если нет секрета, скажите ваше имя. Меня зовут Надежда Николаевна Кукуева, прошу, не забывайте, господин Крестьянский», – ответила она. Я медленно закрыл глаза, кто-то вошел в палату. Кукуева спросила: «Господин Крестьянский, что с вами, вам плохо?» Я вспомнил дом 7, что стоит у Яузского моста, и маленький бульвар, куда по воскресным дням я и мои братья и товарищи ходили пить чай и играть на бильярде. Я старался не терять надежды на излечение тяжелых ран и возвращение в родную Москву. Да и сестра сказала: «У вас теперь есть надежда, и будет хорошо. Одна наша к вам просьба: забудьте на время свою фамилию. Вот ваша история болезни, которая висит на кровати: рядовой Крестьянский 275-й маршевой роты. Прошлой ночью наша Красная Армия и конница Буденного отступили. Оставили Ростов и Нахичевань. Деникинская армия заняла Ростов. Больных и легко раненных солдат Красной Армии сегодня срочно из госпиталя эвакуировали. Тяжело раненные оставлены в госпитале ввиду сильных морозов». Сестра строго меня предупредила: «Сейчас в эту палату положат троих казаков, помни: господин Крестьянский 275-й маршевой роты».

В течение ночи госпиталь был переполнен тяжело раненными деникинскими солдатами. Оставшиеся солдаты нашей армии частью были зарублены, а другие выброшены из госпиталя на мороз. Кровати занимались ранеными солдатами деникинской армии. Солдаты и офицеры Дроздовского полка проверяли палаты, не осталось ли в госпитале солдат Красной Армии. Солдаты-деникинцы из наших прикроватных тумбочек забирали хлеб, сахар, который и так был большой редкостью. И я в эту минуту сообразил, как только в палатах госпиталя появились деникинцы, подумал: вот почему Н.Н. серьезно меня предупредила – при появлении деникинцев укройся, закрой глаза и будь без памяти, иначе нас могут разоблачить, и мы вместе погибнем. Я день и ночь твердил, чтобы не забыть, – Крестьянский 275-й маршевой роты. Как только я узнал от Н.Н., что деникинцы из палат госпиталя выбрасывали на мороз с отрубленными головами, руками солдат Красной Армии, от страха и боли закрыл глаза, затаил дыхание, лежал день за днем в напряженной тревоге, ожидая смерти, которая долгое время кружилась над головами многих наших товарищей, лежавших прикованными к госпитальным койкам. Прошло не так много времени, но нам показалось это вечностью. Красная Армия, конница Буденного разгромили деникинские войска, сгруппировались под Ботайском, Ростовом и Нахичеванью.

Деникинские войска сбежали, а из госпиталя сбежал весь старший медперсонал. Они забрали медикаменты, продовольствие. Санитары, няни, медицинские сестры. Надежда Николаевна вошла в нашу палату, в которой было четверо раненых, для очередной утренней перевязки. Лежавший в углу командир эскадрона всегда спрашивал о фронтовых делах сестру, няню или санитаров. Сестра Н.Н. сказала: «Я не хотела вас и себя огорчать, но должна сообщить печальную новость: наши отступили. Красная Армия снова захватила Ростов, Нахичевань». Лежавший в углу палаты командир эскадрона деникинской армии (фамилию я не помню) с волнением заговорил: «Сестрица, милая, помогите, помогите мне скорей умереть». – «Зачем вам умирать? Вы еще молоды, вас ожидает хорошая жизнь». – «Нет, все равно солдаты Красной Армии или казаки конницы Буденного придут в госпиталь и всех нас, солдат Белой армии, уничтожат». – «Успокойтесь, эскадронный командир, вас никого не тронут, солдаты Красной Армии глубоко сознательны и с ранеными, кто бы они ни были, не учиняют расправы, жестокости, в госпитале тем более».

Кроме тяжелых ранений, у меня было обнаружено двухстороннее крупозное воспаление легких. После окончательного разгрома деникинцев и им подобных полчищ в первой половине марта 1920 г. Конная армия и автоброневой отряд возвратились в Ростов. Из Ростова Конная армия и автоброневой отряд уходили на польский фронт для ликвидации войск Пилсудского панской Польши, которая занимала Украину. С каждым днем самочувствие мое улучшалось. Сращение костей шло хорошо. Врачи обещали скоро освободить меня от вытяжного аппарата. Двухстороннее воспаление легких постепенно проходило. Кризис миновал, все стало хорошо. Врачи и сестра нашего отделения Н.Н. Кукуева, делая нам перевязки, радовали меня, говорили, что раны заживают, здоровье улучшается. «Осталось еще немного, и мы вас эвакуируем в Москву. Я адрес дам, и вы побываете у моей мамаши, надеюсь, и мы скоро вернемся в Москву». В конце апреля 1920 г. из госпиталя начали эвакуировать раненых, т. к. прибывали все новые и новые раненые из Киева, с украинского и польского фронтов. С первым санитарным поездом и я был эвакуирован в Москву. Как сейчас вспоминаю сообщение Н.Н. о моем эвакуировании. Сколько у меня было радости! День был солнечный, в вагоне было тепло, светло. В эвакуации нас из госпиталя принимала активное участие Н.Н. Кукуева – сестра хирургического отделения. Перед отъездом я спросил тихонько Н.Н.: «Скажите, под какой фамилией вы меня эвакуируете?» – «Крестьянский Д.Н. 275-й маршевой роты остается до тех пор, пока не будет выписан из госпиталя». Уходя из вагона, Н. Н. двоих из нас, ею спасенных, расцеловала и пожелала счастливого пути, скорейшего выздоровления.

Санпоезд из Нахичевани отправился поздно ночью. Вместо Москвы, как нам говорили, санитарный поезд прибыл в Саратов. С поезда нас погрузили на два парохода, на которых мы плыли до Самары. По пути в Самару один из наших пароходов наскочил на какой-то металлический предмет, которым в пароходе пробило дно носовой части. Скоро нижняя часть парохода стала наполняться водой. Пароход постепенно погружался в воду. Среди раненых на пароходе поднялась паника. Катастрофа произошла ночью. Раненые, находящиеся в нижней части парохода, погибли. Об этом рассказали очевидцы, которым удалось спастись. Это в основном были раненые, которые могли ходить и находились в верхней части парохода. Они были погружены на пароход, который пришел на помощь. Частично погрузили и на наш пароход. Шум не смолкал до самой Самары. Одни говорили: «Нас нарочно всех хотели потопить». В Самару приплыли на третьи сутки. Выгрузили с парохода и поместили в эвакогоспиталь. Всем сменили повязки. На второй или третий день из Самары эвакуировали санпоезд в Оренбург. Из Оренбурга – в Ташкент. В пути следования на наш санпоезд недалеко от Ташкента напала банда басмачей. Остановили поезд, забрали все продукты, медикаменты, белье, обмундирование. Машиниста и помощника машиниста забрали с собой. Так наш поезд простоял до поздней ночи. Утром пришел второй паровоз и подвез санпоезд до первой станции. В Ташкент прибыли на следующей день, к вечеру были в ташкентском госпитале недалеко от Воскресенского базара. Разместили нас на первом этаже. Постельное белье грязное, от матрацев пахло гнилой травой, подушки из свалявшегося хлопка, от которого исходил разложившийся запах падали. Встретили нас очень плохо. На душе у нас стало тревожно, невольно вспомнили человеческое отношение Надежды Николаевны, которая оказывала нам первую медпомощь. По пути в Ташкент, лежа в купе, вспоминали, каким чудом мы остались в живых. «Это все благодаря нашей медсестре Н.Н. За каким чертом везут нас в такую даль?» Медсестра, сидевшая рядом с нами, слушая нас, сказала: «Ташкент, говорят, город хлебный, а в Москве хлеба нет, голод, и поэтому всех раненых направляют сюда».

Госпиталь, в который нас положили, был переполнен разными больными, преимущественно местными больными с самострелами и с другими заболеваниями вплоть до тифозных. Прошло не так много времени, меня освободили от гипсовой повязки. Сняли гипс, ногу положили в металлическую шину и разрешили понемногу ходить на костылях. Мой товарищ по несчастью – бывший командир эскадрона (фамилию не помню) конной бригады тов. Книги. После третьей перевязки он почувствовал себя плохо. Он был ранен в правую руку и левую ногу. Лицо у него сделалось бледное, я спросил: «Что с тобой?» Он сказал: «Мне сделали во время перевязки укол, чтобы не так было больно, боль усилилась. Дежурный сказал, надо терпеть». На следующее утро унесли в перевязочную, и больше я его не видел. Сестра сказала, что он отправлен в палату для тяжелобольных. Я всяческими путями старался узнать, что же с ним случилось, но так и не выяснил. В металлической шине я проходил дней пятнадцать, а может, и больше, потом сняли, разрешили понемногу наступать. Из госпиталя тех, у кого зажили раны, немедленно эвакуировали в губернские города, ближайшие к месту жительства. Раны мои заживали хорошо, сращение костей шло нормально – так говорили врачи, но имеется небольшое смещение костей на три-четыре сантиметра. Медсестра нашего хирургического отделения мне говорит: «У вас все хорошо. Вам немного остается здесь быть. Как только закроется рана, мы вас отправим в Москву». Во время очередной перевязки врач хирургического отделения нас осматривал, сказал медсестре, кого подготовить на эвакуирование. «Можно выписывать и Крестьянского, запишите его на следующую комиссию для предварительной подготовки к эвакуации». У меня и моих товарищей сразу повеселело на душе. Да и Гражданская война шла к концу. С поляками война заканчивалась, заключили мир, это мы так думали...

Эвакуационная комиссия заседала через каждые десять дней. На следующей комиссии после осмотра один из присутствующих врачей посмотрел на мое ранение и сказал: «У вас, Данила Никифорович, все хорошо». Показал на меня сестре и сказал, что можно записать на эвакуацию. Прошло не более трех дней, назначенным на эвакуацию необходимо сделать прививку. Прошло время, сестра записала мое местожительство – Москва, фамилию. Я сестре и говорю: «У меня двойная фамилия – Волков-Крестьянский». – «Значит, вы большевик?» На это я ничего ей не ответил. Она сказала: «Будет записано так, как вы прибыли в наш госпиталь». Показывает историю, которая будет приложена к списку на эвакуацию. Кроме истории о ранении, других подтверждающих документов не было. На следующий день во время утреннего обхода дежурный врач попросил сестру готовить больных для эвакуации. После обеденного перерыва нас по одному стали вызывать на перевязку, во время которой делали вливание прямо в рану и туго бинтовали. Перед перевязкой было радостное настроение, сразу что-то пропало, я почувствовал что-то неприятное, почему-то кольнуло в сердце, и так чувствительно оно забилось, стало грустно. После перевязки и вливания я почувствовал – на поверхности раны стала появляться боль и повысилась температура. Дежурная сестра и врач ответили, что это так и должно быть, все утихнет, стали проверять пульс, сестра ставит термометр, температура более 39. Боль все усиливалась. Сняли повязку, я увидел: возле раны получилась опухоль, покрылась сильной краснотой. Все было смазано белой мазью, а в бедро сделали укол, боль утихла. Я быстро уснул. Наутро сестра пришла в палату, стала делать перевязку, сняла старую повязку. На ноге опухоль и краснота увеличивались, вновь смазала мазью и забинтовала, но не так туго, как в первый раз. Боль и температура также продолжались, сделала укол опять в бедро.

И так вместо эвакуации меня отправили в изолятор с высокой температурой. Я спросил врача, что случилось с моей раной. «Ничего нет страшного, – ответил врач, – небольшое рожистое воспаление. Наверно, вы почесали рану, и вот от этого и занесли инфекцию». Мне так стало обидно, что я занес себе инфекцию. Изолятор находился в другом полуподвальном помещении. Как я узнал позже, его называли подвалом смертников, в котором пачками умирали. Мне каждый день в рану вставляли единственный тампон, пропитанный йодом, и мазали йодом место красноты. Нога стала черной. В подвале всегда было темно, слышны одни стоны и писк крыс, которые грызли раненых.

В это время из Москвы в Ташкент прибыла комиссия для расследования восстания в Ташкентских ж.-д. мастерских. И проверки госпиталей, в которых находились раненые. Во главе был комендант Кремля. Мы о комиссии ничего не знали. Комиссия опрашивала раненых из изолятора. Нас перенесли на первый этаж. Комиссия-консилиум. В палате один из раненых меня стал расспрашивать, откуда приехали, мы сказали – из подвального изолятора, из нашего смертника. Я попросил передать комиссии, чтобы она зашла в нашу палату. «Скажите им, здесь раненый из кремлевского отряда Я.М. Свердлова Волков-Крестьянский». Кто был в комиссии, фамилию я не помню. После прихода комиссии было установлено заражение. Немедленно были наложены резиновые жгуты выше раны, стали немедленно готовить к операции. Для спасения жизни оставался один выход – ампутация. От ступни до ранения колена – все почернело и омертвело. Выход оставался один – умереть с ногой или оставаться живым, но без ноги. Решение принял последнее – жить без ноги. Через несколько минут меня перенесли к операционному столу и дали книгу, в которой я должен расписаться, что согласен. В книге написано: «Я, Крестьянский Д.Н., согласен на ампутацию правой ноги выше колена». Я расписался – Д. Волков. Тут же стали давать наркоз. Вдруг приостановился хирург, спросил: «Как вас зовут: Даниил Никифорович? Фамилия Волков?» Вижу, среди них получилось замешательство, спросили: а где же больной Крестьянский? Все затихли в замешательстве. Хирург еще раз меня переспросил. Я также ответил: «Волков», – и добавил: «Крестьянский». Хирург сказал: «У вас двойная фамилия! Да надо так и писать и расписываться в книге через тире». Я подписал – Крестьянский. Он повернул голову к медперсоналу и дал им понять: приступать давать наркоз. Я так нанюхался, что с утра до двух часов ночи не мог пробудиться.

Проснувшись, открываю глаза, смотрю, все кругом кружится, в голове сильная боль, все мутит. В палате темно, стон раненых, принесенных с операции, стоны не умолкали. Постепенно стал приходить в себя, повертываю с трудом голову. Спросил рядом стоявшую сестру: «Скажите, где я нахожусь?» – «В палате». Закрываю глаза, выпрямляю руки, протягиваю их к ноге, стал ощупывать, так как чувствую, пальцы все шевелятся, но ноги нет, на культю положен тяжелый груз. Хотел его сбросить, но сестра отвела мои руки, сказав, нельзя сбрасывать, это положен песок для растяжения и выпрямления культи и чтобы наложенные швы не расходились. Боль не утихала. Сестра сделала укол, а для сна дала выпить лекарство. И я снова погрузился в сон.

Проснулся среди дня. В окно ярко светило солнце, а песчаный груз давил на мою больную культю. С таким песчаным грузом надо пролежать не менее семи суток, до первой перевязки. Но перевязку пришлось сделать раньше срока, примерно на пятые сутки, так как появилась сильная боль, а повязка вся стала мокрая от кровоподтеков. Во время снятия первой повязки оказалось, что при ампутации неправильно были наложены швы, которые не срастались, расходились. Конечность кости выходила из прорванной кожи. При ампутации ноги кожа была укорочена, а конечность кости удлинена, и получилось оголение костной ткани. Рана не срасталась, получился воспалительный процесс. Врачи были вынуждены назначить вторую срочную операцию для укорачивания кости путем отпиливания. При повторном оперировании врачи расписки на согласие не потребовали, как это было при первой ампутации. Под сильным наркозом – а его было мной принято в короткий срок четыре – сделали вторую операцию. После второй ампутации головные боли были неимоверные, чувствовал себя очень скверно. В душе я был озлоблен на бессердечное отношение к нам, раненым, со стороны врачей, медперсонала. После комиссии, которая обследовала госпиталь, более или менее был налажен порядок. Часть врачей была уволена, но нашему брату-красноармейцу пришлось расплачиваться жизнью...

После второй ампутации, примерно на третьи или четвертые сутки, мои боли стали постепенно забываться. При обходе врач посмотрел повязку и говорит: «Все хорошо». И нервы как будто стали успокаиваться, и отношение как будто к нам изменилось. На восьмые сутки меня взяли на перевязку. Присохшую марлю сестра смочила раствором и так осторожно снимала, что я не почувствовал боли. Хирург сказал: «Теперь все будет хорошо, швы снимать обождем, пусть окрепнут». После этого обхода я почувствовал какую-то облегченность, даже трудно и вспоминать, как нас в то время калечили, мучили тяжелыми операциями. Сколько было пережито! Как только выдержали нервы и хватило терпения!

Палаты госпиталя так осточертели нам, а в голове стали появляться разные мысли. Одна мысль не выходила из ума. Вот если я все же буду выписан из госпиталя, приеду в свою деревню, и что же в ней я буду делать без ноги? На костылях в деревне ужасно плохо прыгать: летом в грязи утонешь, а зимой из снега не вылезешь. Я вспомнил про дядю, брата моей матери, который потерял ногу в японскую войну. Он был тоже ранен под Порт-Артуром и попал в плен к японцам, и там ему отрезали ногу до колена, и я все это видел, как он мучился. Вытесывал из липы он деревяшку, обил войлоком, чтоб было мягко колену, или делал самодельные костыли, для чего выбирал из хвороста прямую березу или осину. Затем раскалывал пополам или из прямой толстой палки в виде косья, верх обматывал тряпкой, чтобы было мягче под мышками. Все это я видел и сейчас вспоминал, как мой дядюшка Андрей мучился, стараясь как бы лучше приспособить деревяшку и костыли. Бывало, придем с двоюродным братом к дядюшке и помогаем ему делать и стругать деревяшки, как бы лучше ему сделать и удобнее ему было ходить. Но деревяшка, как она была, так и оставалась деревяшкой, как бы мы ее не разукрашивали черной краской, а придумать лучшего не смогли. Нога у дяди была отрезана по колено, и то ему было трудно ходить. А у меня отрезали выше колена, осталось всего четырнадцать сантиметров, это очень меня мучило.

Прошло около трех недель. Пришло время снятия швов, раны зарубцевались, швы срослись. Врач хирургического отделения разрешил понемногу ходить. Принесли костыли и постепенно стали приучать стоять и ходить на костылях возле койки. В руках костыли: руки дрожали, нога в колене совершенно отказывалась держать, так и подгибалась, и сильно дрожали руки и нога. Как только я стал на костыли, все во мне затряслось. Голова закружилась, в голове все потемнело. Головокружение продолжалось долгое время, но я все же продолжал тренироваться возле койки, несмотря на все трудности и головокружение. Не обращая внимания на возникшие боли, я учился ходить с помощью костылей. Вскоре у меня под мышками и на ладонях рук от костылей получились сухие мозоли, которые вызывали страшную боль. Много нас было с ампутированными руками и ногами в госпитале. Но мысль, как буду жить, не выходила у меня из головы. И как бы скорей выбраться из госпиталя. Решил твердо: больше не давать и не соглашаться ни на какие вливания и уколы. По ходу лечения раны мои заживали, становилось все в порядке.