Текст книги "Безумие белых ночей"

Я стоял в самом конце вагона, то и дело покачиваясь на волнах своих мыслей. Вот женщина поправила волосы, так они перезагружаются, чтобы напомнить о себе, о своей красоте. Порой ощущение тяжелой копны волос в руке придает им больше уверенности, чем взятая под руку рука мужская. На самом деле все эти жесты по наведению порядка выдавали неуверенность. И чем старше женщины становятся, тем больше в них неуверенности за свой внешний вид. Она всегда была связана с тактильным. Поэтому объятия, поэтому поцелуи, поэтому спанье на одной кровати, все ради того, чтобы доказать свою преданность и причастность, с расчетом на взаимность. Все меньше в этом оставалось страсти. Этот город был для постели, можно даже без секса, для долгого спанья, для творческого бродяжничества. Я сочувствовал тем, кто собирался здесь сделать карьеру. Они выбрали не тот город для отправной точки, захочешь оттолкнуться от стартовой площадки, а завяз уже по пояс в климате Васильевского острова. Питер – это независимое островное государство, населенное поэтами, музыкантами и художниками. Похоже, я тут надолго. Мне хорошо в этом болоте. Здесь я сам себе кулик, которого дома всегда ждали куличи.

* * *

Наконец я въехал на мост. Машины встали, и можно было поглазеть по сторонам, пока не расцветет зеленым светофор. В боковое стекло я наблюдал, как пятеро людей пытались столкнуть в Неву шар под Дворцовым мостом, который был ядром всех торжеств. В моем свадебном альбоме тоже есть место этой планете, которая, несмотря на все старания молодых, осталась на орбите. Как сказал герой романа Кина Кизи: «По крайней мере, я попробовал». Они тоже попробовали, они махали руками и открывали рты, по их шумной неровной походке видно было, что пробовали с утра и мало закусывали.

На мосту машины выстроились в три полосы, все они двигались с разной скоростью, будто их тянули впереди разные люди. Но это были не люди, это были обстоятельства. Мою тянули хуже всех. Наша команда проигрывала, я, не раздумывая, предал ее и с трудом перестроился в другой ряд и тут же встрял. «Вот она, цена измены». Скоро я все же доехал до причины. Там сцепились двое, не поделили асфальт, подбит глаз у одного, разбитой губой повис бампер другого.

Я все думал о них, пока стоял на красном, замешкался, не заметив зеленого, сзади уже кто-то нервничал и давил на клаксон. «Да пошел ты!» – кинул я обыденное, и чтобы как-то реабилитироваться в глазах самого себя, но особенно тех, кому на меня было до лампочки, я нажал на педаль дросселя. Так же я поступал после корявых маневров на дороге. Мы часто прибавляем скорость из чувства неудобства, нам быстрее хочется это оставить позади, забыть, заесть, запить.

К концу маршрута в голове только одна мысль: повезет ли с парковкой. В центре с этим всегда было сложно. «Мы так долго искали парковку, что еба… нам расхотелось», – вспыхнула пошлость в моей голове. Я моргал правым глазом и шел малым ходом вдоль тротуара, к которому прилипли чужие машины. Мест не было. Сделав пару кругов, я остановился и включил аварийку, стал ждать, пока кто-нибудь из владельцев припаркованных авто не выгонит своего коня, отправившись на работу в другой район города. Работать никто не хотел. Я не был исключением. Написал студентам, что скоро буду. Минут через двадцать я дождался своего гаража.

* * *

На этом разговор наш оборвется, потому что вернется из душа она, воздушная и вновь аппетитная. Ее обтекающие молоком и молодостью формы не могут меня оставлять равнодушным. «Трубку дать? – спросит он и, не дожидаясь команды ее спинного мозга: Муж звонит», – протянет ей телефон. «Ты знаешь, который час?» – все еще будет трепать она волосы полотенцем, брошенным на плечи. Я снова под влиянием посмотрю на часы, те снова покажут мне часовой стрелкой палец. «Да, знаю». – «Ну, раз знаешь, чего звонить? Теперь опять спать всю ночь не буду». – «С этим?» – «Я же говорю, что не буду». – «Ты серьезно?». – «Конечно, больше не буду, так что ты ложись тоже и даже не смей думать о таком. За кого ты меня принимаешь?» – «Я не думал». – «Вот и не думай. Я знаю, это сложно, себя заставить не думать, но я же себя заставила. А так храпела бы сейчас с тобой. Жизнь проходит, а мы все верность из себя корчим. Пора очнуться». – «Ну, ты скоро?» – услышал я за кадром любовника. «Дай мне с мужем поговорить», – зажала она трубку рукой, но я без слов понимал ее реплики. «Завтра приду, спи», – снова дунула мне в динамик. «Больше не отпущу ни в какие командировки», – успокоился я, что она жива, здорова, укладываясь спать.

Красный цвет заката перед глазами, во весь горизонт. «Что ты так смотришь?» – «У тебя заусенец». – «Да?» – «Да». – «Знаешь, что его отличает?» – «Что?» – «Он готов умереть за меня». – «Ты про заусенец?» – «Я про кино, с тобой оно было черно-белое, а теперь цветное». – «Я вижу», – посмотрел я на ее палец снова, взял ее ладонь себе в руку и проглотил ее палец.

– Вкусный?

– Железный.

– Только не откуси случайно.

– Жалко?

– Средний мой любимый.

* * *

Жена жарит блины, потому что Масленица, в телевизоре американцы награждают лауреатов «Оскара». В Интернете на чьей-то стене объявление: «Куплю счастье за любые деньги, бу не предлагать». Селфи, Инстаграм, ногти, блины, пляж. Перепост о бабушке, которой нужны были средства на операцию, потом о ребенке, с той же мольбой. Можно ли было им верить? Мольбы стало так много. «Те, кто вовремя не ушел, вытесняют из этой жизни слабых», – подумал я о том, что если одни стали жить дольше, то жизнь других должна соответственно укорачиваться. Баланс. Снова море. Фотоотчет о чьем-то отпуске. Пляж был красивее девушки, из разряда снимков, когда лицо заслонило архитектуру, в данном случае – ландшафт. Запах жареного хлеба смешивается с новостями, те вроде сосисок… теперь уже в тесте. Я вырываю страницу из толстой книги блинов, самую верхнюю, кладу мягкий пергамент из теста в рот. Бумага разваливается там вкусно на буквы… «Божественно», – составляю я из них вслух жене. Она оглянулась улыбкой и продолжила колдовать над плитой.

Снова глянул в окно, не переставая жевать. Самолет оставил на небе шрам. Там без труда читалось: Родина-мать, хотя строчки уже поплыли в чернилах неба тенью вечного врага, который не дремлет и может вот-вот напасть. Шли тренировки ко Дню Победы. Я подумал о тех, кто сидел сейчас в этом самолете. Я представил себя мысленно на их месте, хотя никогда не хотел быть военным летчиком. Мне нравилось возить пассажиров. Военные видели меня как облупленного, завидовали, глядя на стопку блинов на моем столе. Не всем сегодня была масленица, служба есть служба, она не дружба, она обычный сухой устав. Провода тоже рисовали свое. Они беспорядочно сношались, словно хотели схематически изобразить пресловутую сеть. Они висели, держась за небо. Теперь дома были привязаны друг к другу, теперь и между домами была привязанность. Примерно такая же, как и у меня к жене.

– Хватит уже жарить, иди ко мне, моя масленица.

– Не могу, не хочу, чтобы подгорел блин.

– Ты же говорила, что хотела быть рядом, что бы ни случилось.

– Действительно, я хотела, но ничего так и не случилось.

– Еще не вечер, – подошел я к ней сзади.

– Какой-то ты сегодня не такой. Какой-то пастеризованный, – не видела она меня, выливая белую жидкость на сковороду.

– Разве тебя не зае… такая жизнь?

– Еще как зае… Все время думаю, неужели я больше никому кроме нее не нравлюсь.

Неожиданно его поцелуи затмили всю мою шею. Глаза появлялись там, куда он меня целовал.

– Ты с ума сошел, – перевернула блин жена.

– Я все время думаю об этом.

– Извини, значит, еще не сошел. – Руки уже не мои, они полностью принадлежат ей, они уже чистят карманы ее души. Будто их взяли на службу, в прачечную кожи. Их не смущает то, что работа по большей части ночная, им нравится ночь.

* * *

– Как ты думаешь, может ли крепкая дружба перерасти в крепкую любовь? – закончила Шила с блинами и застряла у окна в одном халатике.

– Все зависит от крепости напитков, – подошел я и обнял Шилу, прижав телом к подоконнику.

– Значит, может?

– Да, несомненно, но временами возможны побочные эффекты: тошнота и аллергия. К Марсу сегодня полетим? За город.

– Обещали дождь. Что мы там будем делать? В лесу в дождь скучно.

– В бильярд играть.

– Меня это не вдохновляет.

– А, я знаю, теперь тебя вдохновляют только твои выдающиеся груди. Они растут не по дням, а по часам. Уже четвертый, наверное, – обнял я их ладонями.

– Ты что? Четвертый у Вики.

– Да? Мне кажется она одна сплошная грудь.

– Ну, она же кормит сейчас.

– Скоро и тебе предстоит. В любом случае, твоя мне дороже всех вместе взятых, – начал я твердеть и все сильнее прижиматься к жене.

– Ага, уже пастеризованных тобою. Может, этого тоже надо покормить? – кивнула копной волос на воробья за стеклом Шила. Тот примостился на жердочке карниза и внимательно наблюдал за нами.

– Ты, как видишь дичь, сразу хочешь ее покормить. Может, он просто порно хотел посмотреть.

– Какие у него внимательные зрачки. Как ты думаешь, нас видно из дома напротив?

– Конечно, возможно, в воробья встроена камера, и все следят по большому экрану за каждым нашим движением. Не бойся. – Я опустил занавес. – Кина не будет. Спектакль только для своих.

* * *

Я оказалась в Умео в двадцать два года. Уехала туда на практику после окончания курса. Подальше от дома, чтобы мальчишки мои забыли и не подрались, и не погибли на дуэли, хотя, как мне кажется, я того стоила. Артур постоянно писал Шиле большие пространные письма, Марс за все время прислал только одну открытку с видом красной планеты: «Венера моя, ты не думай, я за тобой наблюдаю с неба». Странное время шведских столов и шведских семей. Артур в это же время служил где-то на одной параллели в Мурманской области. По почерку было заметно, что армия потрепала его немного. «Кто я здесь? Я являюсь 2-летним растением. Сложно осознавать, что мозги твои не нужны никому, нужна только физика». В этой строчке я была абсолютно солидарна с армией. «Полярный круг – это особенный круг людей из военных, сосланных, конченных железнодорожных пьяниц. Первый раз попробовал самогон. Здесь еще популярен огуречный лосьон. Его разбавляют водой, отчего он становится белым». «Здесь немногим лучше. БезУмео. Разбавлены улицы, людей так мало, особенно вечером, что порой ощущаешь себя на дне мертвого моря, – отвечала я ему. – Стараюсь привыкнуть к одиночеству городка и однообразию шведского стола. И как бы ни пыталась стряхнуть с себя его тоскливое настроение, не выходит».

К одиночеству Шила привыкла быстро. Скоро она уже не могла без него, без Умео. Вот оно – настоящее безУмео. В древнем городке не было ничего особенного, разве что мощные стены старых домов (точно за такими же крепостями жили и души самих шведов) и широкая река, что впадала в Ботнический залив. Шила часто выбиралась на набережную, стояла на одном берегу и смотрела, будто на Родину, на противоположный. Родина была дальше, со всеми своими березками, Березовскими и подберезовиками. Хотя берез хватало и в Умео.

Взгляд реки дрожал. Так сильно она была расстроена, что даже ресницы хлопали не в такт. Точно так же расстроился и Артур, когда узнал, что я на год уеду в Умео:

– Что вы на меня так смотрите?

– В ваших глазах что-то есть. Томные и с поволокой.

– Ресница попала, не мечтайте.

– А хотелось бы.

– Ты веришь в будущее? – застегивала она кофточку.

– Конечно.

– Я тоже, но завтра я уеду.

В хорошую погоду Шила ходила по набережной к мосту, некоторое время стояла на нем, любуясь бурлящей под ногами холодной глубокой рекой. Здесь она даже начала со скуки курить. Ей нравилось, не докурив, кинуть сигарету вниз. «Только ради этого стоило научиться». Та на какое-то время загорелась еще ярче, упала и зашипела, как всякая женщина, которую бросили: «Все вы мужчины такие, сначала целуете так вдохновенно, потом так бесцеремонно с моста, в воду». Скоро она узнала, что Марс женился. Значит, никаких дуэлей, можно было возвращаться.

* * *

Когда настроение мое было хорошее, это значило только одно – я иду в ногу со временем. В противном случае оно постоянно уходило. Уходило туда, где мы никогда бы с ним не встретились. Сегодня я отчаянно не хотел упускать его из виду. Хотя в моей экстремальной выездке, в моем тухлом галопе было маловато правды. Мне на пятки наступал тот самый период, когда человек уже не жаждет приключений, я отдал ключ от них на хранение своей жене. Чтобы она заперла нас двоих в этом самом периоде, в котором мы жили душа в душу, в котором любовь уже не старела, а только хорошела. Тела? Может быть, потому что цепляются за видимое, осязаемое, они все еще ищут дозу своего обаяния в глазах других: «Ты совсем не меняешься», «вечно молодая», «годы тебя не берут», «с каждым годом ты все краше». Хотя последнее могло относиться к косметике. Ложь приятно было намазывать на бутерброд будней, что ни говори. Потом жуешь долго-долго, смакуешь. Я фильтровал, оставляя в голове только приятные моменты, у Шилы все было иначе, она могла долго заедать послевкусие каких-то нелепых оскорблений, прямых или косвенных. Вся проблема была в том, что она не умела «забить», значит ей было не «наплевать». «Что, опять на работе прививки были?» – «Какие прививки?» – «Комплексы, которые тебе прививают». Или: «Зачем ты притащила домой эту рассаду?» – «Какую рассаду?» – «Досаду, вон, уже колосится в твоем сером грунте, – гладил я ее по голове. – Никого не слушай, ты самая красивая». – «Тебе легче, ты меня любишь». – «А ты?» – «Очень, но хотелось бы еще больше. Как мне любить тебя еще сильнее?» – «Да какое это имеет значение. Главное, меня».

Редкий случай, перед выходом я чистил ботинки, у которых уже асфальт сгрыз каблук, первый питался резиной, это было заметно по протектору шин на моей машине.

Собака бросается мне в ноги, как только я выхожу из лифта. Сколько лет здесь живу, никак не могу привыкнуть к этой шавке, словно маленькая неприятность, она застает меня врасплох, за ней вырастает старик – суховей, скорее даже сухостой в темных очках. Никогда не знаешь, куда он смотрит, на тебя или сквозь. Я даже готов был поверить, что он в них родился, в стране, где было очень много солнца. Он всегда носил их, будто от кого-то скрывал свои глаза. Он медленно поднимает руку в знак приветствия, я отвечаю ему: «Здрасьте». Его губы сухие выпускают сухие слова, их не слышно. Скорее всего, он сказал то же самое, а может на шавку свою, чтобы не лаяла. Та закружила вальс в его ногах.

Я пропустил вперед цирк и вышел следом. Шоколадной плиткой уложен тротуар. В некоторых местах та отколота, кто-то унес с собой, не с чем было пить чай, на самом деле – некачественное какао, надо было делать плитку из мрамора. Я тоже поднимаю кусок шоколадного тротуара, долго верчу его в руках. Вижу в нем цельный фундук, белый камешек гальки впился прямо в середину куска. Цвет его благородный и приятный. Некоторые вещи впитываются в сознание, как этот, шоколадно. Возвращаю на место часть тротуара. Подойдя к машине, я пнул колесо ногой: «Пора уже шипы поменять на летнюю…»

Педалирую в центр, как тот малыш, что катился на своей железной машине с педалями. Сегодня туман настолько густой, что можно подавиться, будто весь Питер столкнулся с одним большим обстоятельством, люди и машины пытаются рассеять его. Они двигают его туда-сюда, хотя многим из них уже обрыдло туда, а другим сюда. Так и мечутся, в основном те, что с желанием наметать себе икру на хлеб с маслом. Потихоньку смог рассеивается и исчезает. Дышать становится легче. Зеленый, как я и любил, он мне сопутствует всю дорогу. «Чудо». Чтобы поменьше людей, поменьше машин, с которыми по пути мне, это не значит, что мы единое целое, мне наплевать на них, им на меня. Один, услышав меня, так и сделал, приоткрыв окно, возможно, он тоже думал о резине. Только потом я заметил, что чудо ехало сзади с мигалками и флажками. Этим наплевать на всех. Мы как космическая пыль, по сути, которая осела на поверхности шара, тот висит в комнате оригинальной люстрой, одним из десяти, где лампочка по центру своей центробежной плеткой гоняет вокруг себя остальные шарики разных размеров. Конструкция вращается по кругу. Мы проросли, мы выжили и культивируем цивилизацию, покуда тряпка мокрая в руке какой-нибудь Кассиопеи или Ариадны, что прислуживает во дворце Вселенной, нас не сотрет, словно быль, банально делая уборку в доме раз в неделю. Останавливаюсь у колонн. У колонн толстые ноги, вперед выставлена одна, вторая осталась под юбкой крыши. Каждая из колонн выставила по ноге, но мне не остановиться: «Извините, стеллы, боюсь, я не потяну вашего тарифа. Нет, нет, даже не уговаривайте, не то что стоянки, с вами даже остановка запрещена», – вижу неподалеку сутенера с полосатой палкой, именно ею он выгуливает девочек и зарабатывает. Провожает меня взглядом: «Проваливай, жмот». – «И тебе всего доброго, крохобор. Натяни на свой полосатый член резину с шипами и бей дальше добропорядочных граждан. Государство эбонитовых палок. Да, надо бы поменять резину, – вспомнил я про резину. – И сделать развал – схождение. Да уж, некоторые хороши по пояс, остальное у них уже врастает в землю, в худшем случае, как у этого, уже в асфальт». Припарковался за углом. «Вот и вторая нога», – проник я мимо колонн в здание. Здесь меня уже поджидало приятное женское общество.

* * *

Я вошел в ванную, где утопала в пене Шила.

– Ждать – глупо, идти навстречу – лениво, в итоге стоишь на своем. На своем одиночестве и не слышишь, как оно кричит: «сойди, дура, ты мне надоела».

– Что ты выбираешь – снежинок или мух? – шепчу я на ухо Шиле, которая болтает по телефону.

– Что?

– Я говорю, что ты выбираешь – снежинок или бабочек?

– Если ты про зиму и лето, то я за бабочек.

– Все на измене.

– Вчера поняла, чего не хватает. Уверенности. Я вся на измене.

– Я вот тоже думаю, в обменник пойти или еще подождать, – улыбаясь мне, треплется по телефону жена. – Принеси из комнаты.

– Что принести?

– Ну, принеси! – кричала она мне из ванной, голая и мокрая, с телефоном.

– Ты чего такая радостная?

– На работу вышла.

– Я думала, замуж.

– Зачем мне муж, у меня есть машина.

«Она любила свою машину, ключи от нее она хранила на одной связке с ключами от сердца», – понял Артур, с кем болтала жена.

– Знаешь, когда-то я тоже была чувственной, нежной, ранимой.

– А потом?

– А потом надоело. Я купила машину, теперь езжу и матерю всех подряд, – эмоционально объясняла жена, что она уже почти профессионал за рулем. На самом деле по ее педагогической шкале я бы присвоил ей категорию «Интермидиат». Именно такие позволяют себе брать в салоне, впрочем, для кого-то это было неплохим методом сбросить пар.

«Полотенце», – подумал я. Я тоже иногда забывал нужные слова, но на Шилу это было не похоже.

На столе в зале лежала стопка перетянутых атласной лентой книг. Бант на самом верху из той же самой ленты, как у школьниц первого сентября. Я схватил связку и поспешил в ванную целовать жену.

– Там еще торт. Поставь пока в холодильник, – зажала она трубку, чтобы там не услышали страшную тайну.

Я знал этот торт, это был «Захер». Черный, плотный, вкусный. Я поцеловал жену в шею и пошел на кухню поставить в холодильник вино. Махнулся с ним рислингом на «Захер».

– Здесь нолика не хватает на обложке! – крикнул я Шиле.

– Добавь, если нужно, но мне кажется, тебе этот возраст подходит больше.

«Нолика не хватает, добавь. Все равно все нолики в прибыли будут биты одним тире, какой бы она ни была. Тире это и есть единица… тебя, которая упадет между датами переправой, считай, что все время ты строишь вторую опору долгого своего моста, для тебя это мост, для остальных просто мостик, когда-нибудь он зарастет мхом и бурьяном». Размышляя, я открыл бутылку немецкого белого, которое приятно запотело в ожидании…

– Тебе вина налить? – просунул я в дверь ванной.

– Не. Я сейчас уже выхожу.

– А сколько лошадиных сил у твоей машины? – начала уже подмерзать в остывающей воде Шила.

– Сто двадцать лошадиных сил? Мне это ничего не говорит, – с недоумением обсуждала она покупку подруги.

– Что это такое вообще – лошадиная сила? – спросила меня, уже покончив и с подругой, и с ванной, стоя на кухне в халате. Я уже пустил немецкую прохладу по венам и налил Шиле тоже.

– Ну, это единица измерения мощности автомобиля, – смотрел я на четверку, украсившую торт. Я не знаю, почему именно лошадиная? Почему не дали имя какого-нибудь человека. Как, к примеру, сила трения в ньютонах, сила тока в амперах, с таким же успехом можно было бы измерять силу машины в Поддубных.

– Ага, а чувство юмора в Ильфах и Петровых.

– В Ильфах мне нравится. А красоту в чем? В Мэрилинах Монро?

– Здесь мнения в каждой стране свои. С любовью проще. В Ромеах.

– Почему не в Джульеттах?

– Мне это будет напоминать о твоей подруге.

– Пожалуй, ты прав. В Джульеттах лучше будет измерять потерянное время. Это, кстати, она и звонила.

– Я понял. Зачем же так долго болтать, зная, что оно будет потеряно?

– Вопрос не по существу.

– Разве я назвал ее существом? – Никогда не нравилась она Артуру.

– Я протестую.

– Протест отклонен.

– Она поднимает мне самооценку. Внушает мне позитив. И вообще, ты же не думаешь о потере времени, когда сидишь в инете или смотришь ТВ.

– Ты права, не думаю. Что у нее новенького?

– Как люди меняются, просто диву даюсь. Такая девочка была домашняя, в музыкалку ходила, на фортепиано. Как и все нормальные девочки сочиняла стихи, сочиняла в стол, пока не вышла замуж. Муж купил новый стол, и стихов не стало.

– Разве она не развелась?

– Да, но стол остался.

– Может, ей стоит его выкинуть? Стол.

– Тогда и машину, и квартиру, и ванны, и собачку, и маникюр. Вряд ли она захочет. В основном она довольна своим настоящим, но иногда, конечно, ей хочется крикнуть: «Довольно! Сегодня хочу другого…» «Неужели ты не слышишь, что это я говорю тебе, Артур?» Здесь появляется голос, он слишком долго не был на улице, он вырывается из груди, где так нудно томился и рисковал скиснуть, стать ряженкой. Голос встает на задние лапы и смотрит вокруг, потом, смело ступая по асфальту из нот, которые для него проложили композиторы, идет свободно и легко. Тысячи нот подхватили его, своего вождя, подняли вверх и понесли вперед. Что это – бунт или маленькая революция? Шила пока не готова была выступать открыто.

Я не слышу. Ладонь моя зажимает бокал с холодным белым вином, я держу не за ножку, а за тело. Я знаю, что пока не нагрею его, оно будет сохранять вкус, но стоит мне переступить грань, как вино потеряет свой шарм, очарование. Шила смотрит на меня, даже улыбка ее пахнет миндальным шампунем. Неожиданно свет на кухне погас.

Когда резко вырубают электричество, ты проваливаешься в погреб, где хранится темнота. Она как Вселенная. Черная дыра ночи. Желтая лужа на небе не просыхает. Я слышу, как ищут по полкам фонарики и свечи за стенами соседи, кто-то вышел в коридор проверить пробки, приобщиться к кому-нибудь, чтобы не было так страшно. Я – нет, я пытаюсь смириться с ней, с темнотой, подружиться, может быть, даже поболтать, такая редкость, полная темнота. Она молчит, я тоже молча смотрю на темные окна в домах напротив, там уже темноте ставят свечи, пытаясь вылечить свой страх. Я начал было уже привыкать и всматриваться в силуэты окружавших меня вещей. В этот момент его снова дали, свет. Будто маленький праздник, маленький Новый год. Все закрутилось, завертелось, как прежде. Конвейер заработал. Шла сборка обыденных хлопот.

– Да будет свет, – произнесла сакраментальное и протянула вперед руку с бокалом Шила. «Нет, я еще не готова». Мы чокнулись. Она пригубила символически и поставила вино на стол.

* * *

Звезды ныли. Серебряная молекула висела в холодном веществе пространства. Луна приелась. Я снова посмотрел на потолок, пытаясь уснуть. Сны на потолке были совсем не те, что шли на стене, когда я спал на боку. «Лучшие сны я смотрел, когда спал на тебе. Что ты скажешь, если я сейчас на тебя заберусь?» «Раньше ты об этом не спрашивал, просто брал», – ответило мне спящее лицо Шилы. Я встал и вышел на балкон. Снова увлекся звездами. Я стал всматриваться в них и заметил движущуюся точку. Спутник медленно шел по улицам и переулкам. В космосе свои ПДД, своя система знаков и созвездий, своя разметка. Спутник явно искал парковку среди звезд, вот он въехал в какое-то созвездие, прошел сквозь, потом в другой двор и пропал из моего поля зрения. Я спустился с небес домой, ажурные решетки балконов пусты, они выпирают, словно части множества лиц, они облицовка. За ними человек. Человек и есть то самое помещение, где живет душа, высотка или хибара, ему решать самому, если не сложилось до него генетически, чаще всего он сам прораб своему счастью. (Я раб Шилы, я ее раб, она моя рабыня тоже, работы много, мы выстраиваем день за днем из поцелуев, прикосновений, объятий жилище нашим высоким отношениям, мы владеем друг другом, сколько уже прошли мои ее руки, сколько они уже прощупали нашей кожи.) Прорабы – это его предки до того, как он стал рабом: центрального отопления, канализации, водопровода и прочих коммунальных удобств. Свобода вентилирует помещение. Здание венчает пентхауз. Там лежат на диванах и предаются оргиям мысли, потом выходят на балкон покурить, или курят прямо на кухне, в однушке, где еще дети, теща, жена. Жена. «Сначала она поставила в доме свою пластинку, затем поставила произношение в общение с мужем, дальше – на место свекровь, на ноги – детей, потом, решив, что главное сделано, поставила на плиту разогревать суп и до сих пор счастливо ест его со всей семьей. Сильная женщина, глядя на таких, не хочется ставить на себе крест», – всплыла в потоке моего сознания цитата из рассказа Шилы об одной из своих подруг. Я смотрел на звезды, а в голове мял газету со вчерашней хроникой.

– Смотри, какой букет, – нашла она в новостях Насти фотографию и дала мне понюхать.

– Ты хочешь цветов? – снова вернулся я к своему плоскому экрану.

– У нас никогда не будет таких сюрпризов.

– Зачем ты ее будишь?

– Кого?

– Зависть, ты так красиво сидела, она так крепко спала.

– Это чувство самое ужасное из всех. Шила. Перестань. Посмотри лучше, какой красавец, – показал я ей новый российский истребитель.

– Я только начала. Почему с годами все труднее влюбиться?

– Все из-за одиночества, оно словно любимое животное. Его не бросить и отдать некому. У всех полно своего.

– Так хочется влюбиться этой весной, – наконец она посмотрела на самолет.

– Иди и влюбись.

– Конечно, как это по-мужски, послать женщину, вместо того, чтобы исполнить ее просьбу.

– Нравится? Истребитель шестого поколения.

– Ты истребляешь во мне все живое, – снова уткнулась Шила в свой экран.

– Все животное, ты хотела сказать?

– Я хотела, я хочу, я буду хотеть.

– Черт знает что, – вырвал я себя из дивана.

– А теперь ты пойдешь точить из деревяшек своих зверушек. Зоопарк какой-то.

– Раньше они тебе нравились, – достал я из ящика кладовки одну из заготовок. Это был сучок, подобранный в парке, напоминавший слона. Но настроения оживлять млекопитающее не было. Хотя психотерапевт, которого я должен был посещать, настоятельно рекомендовал от депрессии. Будто я ею страдал. «Самый верный способ снять стресс – занять руки». Я занимал. У меня была целая куча такого древесного хлама и даже появилась деревянная мечта: выточить из этих сучков и задоринок шахматы. Однако найти в лесу материал, из которого можно было бы сделать настоящую фигуру, было делом непростым, примерно, как и найти настоящую фигуру в обществе. Кое-что я уже имел, а именно: восемь пешек, две ладьи, два коня, король и ферзь. Я вернул этой армии слона.

– Раньше они были живые. Потому что раньше ты был живой.

– Куда ты? – услышала Шила, что я открываю дверь.

– Подышу.

– Далеко?

– В зоопарк.

* * *

Дома дрожали от сырого холодного ветра, словно коронки в зубах в пожилом рту, металлокерамика кровли сточилась и постарела, кое-где виден был кариес. Я проходил мимо красивого, тронутого временем особняка. Тот был на санации, стоматологи в касках сверлили и закатывали гипсовые пломбы. «Как ты?» – спросил один дом у другого. «Да, нормально, только надоело мне все. А ты?» «Я спрятался в лесах. Раньше ты стоял особняком, а теперь выглядишь ее пристройкой», – намекал он на телефонную башню, ввинченную совсем рядом.

Ночью город был щедрым настолько, что карманы его улиц были вывернуты наизнанку. Вывалив на мостовую все до последнего рубля, опустошенный до последней капли совести, он шел на поводу у прохожих, будто собачонка, готовая служить за спасибо. Я их всех знаю, как облупленных потомков классицизма. Питерцы – они вечно чем-то недовольны, закрыты, сумрачны, словно родственники, не поделившие наследства. Но это только снаружи, стоило пробраться глубже в душу, здесь самое логово доброты, человечности и интеллигентности. Человека надо было время от времени доставать из проруби Питера, чтобы окунуть в ванну, наполненную Парижем или Римом. Париж – это хорошая спа-процедура для любого мышления, не только творческого. Но времени нет, так как их уже окунули в Питер и так и не достали из гранитной кастрюли. А им нравится. Вымоченные в студеном маринаде камня и Невы, они любят свой город и в то же время интеллигентно ненавидят, особенно когда вынуждены натягивать на небо воротник, пряча голову в плечи, чтобы не надуло каких-нибудь революционных мыслей. Времени нет. Питер забирает его целиком и тебя с потрохами. Я неожиданно вспомнил о своих, когда закололо в боку. Конечно, это было перо, ему не терпелось высказаться, оно подгоняло навалять какое-нибудь стихотворение, повесть, роман, эссе на самый крайний случай. Эссе в переводе с татарского значит «горячий». Да, зайти в первое попавшееся кафе и заказать кофе – эссе, кофе – гляссе, с комком мороженого. Я уже представил это великое таяние льдов в отдельно взятой чашке. «Если долго идти на север, то рано или поздно придешь на юг» – осенило меня собственным фольклором. Оторвавшись от набережной, я попадаю в гольфстрим Невского. Здесь постоянно действующая выставка под открытым небом, кто на что горазд. Рядом со мной шел чудак со скоростью моих ног, он шел, головой ударяясь о небо, ногами спотыкаясь о бег, он выдыхал словами, по городу шел поэт. Поэтов было видно издалека: он с собой разговор развязывал, с прочими вышивался скучно, мигрени узор невысказанного либо недослушанного, обкрадывало вниманием прекрасное, ставшее мерзким. Ему, как и всякому питерцу, предстояло пережить этот кризис, нелегкий период стихов. Надо было его просто переболеть, главное, чтобы без осложнений. Питер – он оставлял поэтам свои автографы прямо на душе. Иногда это было больно, потому что знакомо, чаще приятно, потому что хотелось такое пережить. Будто услышав мои рассуждения, у площади поэт прибавил шагу. Он шел, а кругом Восстание, выплюнутое Невским.