Текст книги "Сукалюбовь"

Утомленные завтраком

– Нельзя же сразу рвать отношения. Давай сядем и во всем разберемся.

– Нет, хватит уже разборок. Хочу собраться, чтобы почувствовать себя частью вселенной, а не запчастью твоей жизни.

Солнцем выбило окна, орали как сумасшедшие птицы. Я на кухне в руках у меня бутерброд: жую то что еще беспокоит, проглатываю то что уже случилось. Входит кот, неразговорчивый, мартовский. Ему не до смеха: кошек нет, мыши оптические, только еда мышиного цвета, а хотелось, возможно, в горошек или хотя бы в клетку. Мы молча завтракаем, аромат одиночества.

– Чего ты такой недовольный? Может, соли в еде не хватает? – разорвал я молчание.

– Не соли. Жертвы, вот чего не хватает в жизни, если ты хищник. А я в душе своей хищник, – начал вылизывать кот шерсть на груди.

– А я по-твоему жертва?

– Да, тебе не хватает хищницы.

– Так всегда, разведешься, а потом скучаешь, места себе не находишь. Ты-то откуда узнал, что я скучаю? – посмотрел я испытующе на кота.

– Ты с утра наступил мне на хвост.

– Что же ты молчал?

– Из чувства такта.

– Извини, вышло случайно. Но в целом ты прав.

– А в частном?

– Частная жизнь моя не настолько разнообразна, – доел я свой бутерброд и посмотрел на кота.

Он кинул мне в ответ два своих изумруда

– Хочешь поговорить? Валяй! – ловким прыжком кот забрался мне на колени.

– Том, ты когда-нибудь убивал?

– Только мышей, и то заводных, – стащил он со стола кусок сыра.

– А ты?

– Я все время пытаюсь убить время, – посмотрел я на кухонные часы, которые тихо показывали, что идут, но до сих пор еще не ушли.

– За что?

– За то, что уходит.

– Значит ты ему просто не нравишься. Ты действительно хочешь его прикончить?

– Иногда очень сильно.

– Подумай, потом надо будет оправдываться, объяснять куда ты дел его труп, заметать следы. Тебе это надо?

– Откуда я знаю. Ладно зайду с другой стороны: ты боишься смерти? Говорят, что если человек не выполнил миссию, то зачем он родился, то ему умирать очень страшно.

– Как утро, однако, не задалось, – взял еще сыра кот. – Таким вопросом можно и убить ненароком. Не, я ее не боюсь, если с хозяином жизни нет никакой, то и смерти должно быть нет.

– Тебе здесь плохо живется?

– Я требую трехразовое питание, женщин, два раза в год море… Шутка. В раю возможно живется комфортней, но не хотел бы, не думаю, что там есть интересные люди.

– Интересные все в аду.

– Или все еще живы, – лизнул он мою руку.

Читай по глазам

Если женщина счастлива, это читается по глазам, если нет – под глазами.

– Я тебя хочу, – подбежал я к Мухе по привычке сзади, чтобы не анализировать, что там под глазами.

– Здравствуй, Шарик. Да хватит тебе уже принюхиваться, опять небритый, соскучился, что ли? – скромно пыталась развернуться Муха.

– Да, всю ночь о тебе думал, смотрел на звезды и представлял, как ты там будешь в космосе в темноте без пищи, – глядел я в ее большие томные глаза.

– Я же всего на три витка, если еще полечу, – закатила она глаза.

– Как кастинг-то прошел, кстати?

– Да вроде ничего прошел, правда пришлось переспать с главным. Космос требует жертв.

– Ни стыда, ни совести, – улыбнулся я белыми зубами.

– А зачем брать лишнее на орбиту. Бессовестно, но быстро: пять минут без совести за три часа в космосе, – закатила Муха глаза еще дальше.

– Не дорого, – почесал я ногой за ухом. – Теперь тебе все время с ним спать придется? – стал я рисовать на земле замысловатые цветочки.

– Не знаю, сказали, что подготовка к полету займет три месяца – испытательный срок. Но самое главное, что у меня теперь будет новое имя, свой позывной – Белка!

– Почему Белка? – затер я свои творения.

– Потому что на букву Б… – побледнела Муха.

– Ты что одна полетишь? – залег я на теплую землю.

– Нет, с одной сучкой, со Стрелкой.

– Потому что на букву С? – положил я морду на вытянутые вперед лапы, и она растеклась по ним.

– Терниста дорога к звездам, – легла Муха рядом впившись своим провинившимся взглядом в мои глазные яблоки.

– Оно того стоит? – закрыл я глаза, будто был сторожем этого яблочного сада.

– Не знаю. Сына надо поднять на лапы. Он же у меня единственный и такой непутевый, – поймала языком Муха падающую по морде слезу.

– Дети, как им хорошо без нас, как нам плохо без них, – вспомнил я свое щенячье детство и родительскую конуру.

– Ты-то своего видишь часто? – лизнула меня она.

– Раз в неделю, – услышал я запах домашнего супа в ее языке.

– Алименты платишь? – не переставала она лизать мою гордость.

– Ежемесячно, 33 % костей, – начал я возбуждаться от такого обилия женской неги

– Ты все в кости играешь, а ребенку мясо нужно, – резко прекратила она ласкать мою морду.

– Да где же я его возьму, мясо-то. Работу ищу, перебиваюсь пока старыми заначками.

– А как же заграница? – поднялась с земли и отряхнулась Муха.

– Ну ты же понимаешь, что все это одна болтовня, для красного словца, кому я там нужен, за границей, там своих псов хватает, – со злостью на себя закусил я блоху, которая ползла по моей лапе. А может и не было никакой блохи, просто злость.

– Чем сегодня займемся? – попыталась она отвлечь от тяжелых дум Шарика

– Может, кино посмотрим?

– Может, лучше друг на друга?

– А других нет вариантов?

– Никто меня не любит, никому я не нужна, – заскулила Муха.

– Так радуйся: никто не обидит, не бросит ради другой, не изменит, не выгонит, не поцелует жадно в самое сердце, чтобы затем плюнуть в душу. Ты в безопасности, – прикусил Шарик любя ее холку.

– К черту опасность! Знал бы ты как ее порой не хватает, – виляя хвостом, оценила она его маневр.

Шарик хорошо знал, что после этих слов погода в душе женщины начинает резко портиться, как бы ярко ни светило солнце. Он хотел бы утешить Муху, но знал, чем это может обернуться. То, что было, обязательно повторяется, стоит только попробовать заново начать строить город из отношений, стоит только один раз остаться, а утром почистить зубы одеться, позавтракать и выйти на улицу, можно даже не завтракать, можно даже не одеваться. И пошло, поехало, минимум через неделю, если считать, что эта неделю будет медовой, опять выедание нервов. А может быть, хватит и ночи, как только холодильник пустой утром пожмет тебе руку или лапа забудет выключить свет в туалете или другой найдется какой-то предлог, который ты попытаешься писать слитно, с тем что может существовать только раздельно.

– Неужели ты все еще меня не простил? – угадала движение его мыслей Муха.

– Простить можно что угодно, только это будет уже не любовь и даже не дружба.

– А что это будет?

– Керлинг, где один станет с криками сталкивать камень с души, а другой попытается оттереть на ней пятно.

– Сколько я не смотрела, этот вид спорта не понимаю.

– А что там непонятного? Все как в жизни, сплошные терки.

– Я чувствую себя бесполезной вещицей, даже ты меня больше не замечаешь.

Шарик почувствовал, что нечто внутри Мухи искалечено и не подлежит ремонту, хотя многие до сих пор так или иначе пытаются восстановить ее нежность, лезут в монетоприемник, в эту складку любви, пещерку истомы, в этот спальный мешок, в карман, в ларец с драгоценностями, в вечную скважину нефти, в ее метро, в ее бесконечный космос… за любовью со своим проездным билетом. Он даже услышал, как она всем им кричит: «Уберите единый! В космосе он не действителен».

«Муха капризна сегодня, но космос капризней», – поглядывал на небо Шарик. И действительно, над парком уже висела туча с гигантский надувной матрац лилового цвета.

– Мне кажется сейчас ливанет. Может к дому двинем?

– Да! Проводишь?

– Хорошо, бежим! – рванул с места Шарик мотая про себя: «Как я могу отказать, если женщина просит». А Муха полетела за ним следом с той же самой мыслью: «…если мужчина просит».

Листопад

Лучшее средство ухода за собой, это уход от тех, кто тебя не любит. Шарик все время уходил, скорее сказать, убегал. Единственное, от кого сложно было уйти, это от погоды. Она уже не любила, она капризничала. Одним словом, осень. Она накрывала. Несмотря ни на что, Шарик бодрился. Он всегда держал нос по ветру и знал: единственная падаль что прекрасна, падаль листьев. Однако осень, не смотря на всю ее пестроту, Шарик не любил. Словно демисезонное пальто, оно висело на вешалке над городом. Наденешь его на себя, и тебе ни жарко, ни холодно, никак. Деревья сбрасывают лето, повсюду купюры, скомканные сохнут и желтеют, инфляция не только в листопаде, она проникала глубже, в настроение. Сезон ливней, мокрых лап и текущего носа. Дождь, и этим все сказано, подмочена репутация города, все строят крыши над головой, оптимизм близок к нулю. Хотя одна из людских мечт сама собою сбылась: какое-то время все могут жить в отдельных домах зонтов. Так и ходят каждый в своем домике. Ходят и медитируют: «Скорее бы Новый год». Он тоже старался мыслить позитивно, разрезая своим бегом толпу, блуждая по городу, переживая осень, пес внушал себе что это не осень, а весна. Иногда срабатывало.

Шарик бежал по утреннему тротуару центрального проспекта, сверху серыми слезами камня свешивалась лепнина, дождь скучным многоточием выбивал в ворде: ты одинокий никому не нужный женщина или мужчина, кобель или сука, сдохнешь если выйдешь за пределы города. Ему не надо было за пределы, он вообще не знал куда ему надо было. Обычная утренняя пробежка для поддержания формы. Текст ливня без конца бубнил о том, как загибается искусство, так как город вымок, климат мерзок, да настолько, что Шарику вдруг захотелось уехать прямо в этот самый момент. Уезжать было не на чем, поэтому он убегал. Он знал, что бежит в постоянство в беспредметность, то и дело возвращаясь к грустному. Перед его глазами стояла написанная от его имени дождем открытка «Лето умерло, прошу климатического убежища» с видом на Летний парк. Эту великолепную открытку ему хотелось бы отправить в Австралию, в страну вечного лета. У него была одна несбыточная мечта детства: примкнуть к стае диких собак Динго, хотя он плохо представлял, как они выглядят и сможет ли он с ними жить. Но это было не так важно, по сравнению с тем, что была мечта. Иногда ему очень сильно хотелось верить, что его предки выходцы именно из этой породы диких собак, мысли и дела которых окрашены в индиго, и что именно в этом слове корень самой породы Динго. Однако открытка до сих пор не отправлена. Где же она? В его фантазии, в данный момент мокнет и разбухает, от этого не лезет в ящик. Шарику очень не хотелось хоронить это лето, которое опухло от воспоминаний и уже смердит в мозгу бездельем безработицей свободой и клянчит: возвращайся на родину предков, в Австралию, что ты потерял там: осень так похожа на тоску.

Он по обыкновению завтракал возле рынка, у молочных рядов, там всегда было чем поживиться. Выскребывая из стаканчика остатки ряженки, затыкая себе пасть белым хлебом, Шарик пытался думать о чем-то важном, чтобы не крикнуть: «мне бы маленький пароходик, маленькую страну из двух жителей, где соленые волны целый день жуют сушу. Где часы заменяет любимая, круглый год без углов отвратительных, где она не пытается сделать из тебя человека. Просто любит таким какой есть, похотливым, небритым, вонючим». Вряд ли можно придумать что-нибудь утопичней и лучше, тем более что ряженка улеглась в утробе, – побежал Шарик к Мухе, чувствуя острую нехватку женского тепла.

– Муха, привет! У меня острая женская недостаточность – ввалился в жилище Мухи Шарик.

– Это не опасно? – всполошилась заспанная хозяйка.

– Для тебя нет.

– А ты чего сегодня в такую рань?

– Сегодня же выходной. Я рано встаю в выходные, чтобы они были длиннее. Я тебя разбудил?

– Ну почти. Странный ты какой-то сегодня, Шарик.

– Я же говорю у меня приступ женской недостаточности. Вышел я утром из конуры, встретил соседа, с которым мы в клетке на одном этаже, но все еще оставались людьми, и спросил, какое сегодня число?

– Сегодня кажется осень, но я не уверен.

– Осень? уже?

– Тут я опомнился: осень, а я еще не израсходовал порох с весны. Слышишь, Муха, как одиноко бродит во мне герой лирический.

– Не герой, а гормон, – возразила Муха.

– Пусть так, он не может найти утешения, представляешь пустую берлогу, мою пустую постель над нею картина со странным названием: «ни весны ни будущего ни искусства».

– Зачем ты ее купил?

– Нет, я не покупал. Бывшая оставила, теперь вот висит.

– Мне кажется, это ты завис. Разведись с ней и выброси картину.

– Да как же я ее выброшу, она же в голове.

– Странный ты какой-то сегодня, Шарик. Пил, что ли, вчера?

– Не так чтобы очень, в голове моей бражка, она ставит одну и ту же пластинку: «жизнь прекрасна пока не задумаешься над этим». Весны хочется, Муха!

– Это не ко мне. И вообще скоро зима, поимеет даже тех, кого не хотела, холода дотянутся до тела худыми руками, оно будет ежится и натягивать свитера – шерстяную ограду.

С тусклыми мыслями Муха достала она из буфета печенье и сахар. Шарик процитировал:

– Ложками измеряется сладость в краю фарфоровых блюдец, – хотел он взять ложку и уронил.

Звон заставил Муху содрогнуться и съежиться:

– Вот и я говорю, верная примета, вместо мужчины зима придет и оттрахает.

– Нет, Муха, никаких мужчин, только я.

– Я не узнаю тебя. Пей чай.

– Удивила. Иногда я настолько себя не узнаю, что начинаю общаться сам с собой на «вы».

– Шарик, ты точно болен. Это все от одиночества.

– Может быть. Ты не представляешь, как мне сегодня одиноко.

– А какое сегодня число?

– Не знаю. Разве одиночество исчисляемо?

– Смотря с кем.

– В одиночестве нет смысла и за это я его обожаю

– Я нет, тем более ноябрь.

– Вот почему на улице необъяснимо жарко, хочется стряхнуть пальто, весенний запах перелетных птиц, насытил воздух.

– Их нет давно, – возразила Муха.

– Но мы перелетаем сами, склонные к метаморфозам. Целоваться тянет, целовать. Каждую вторую уже целуют губы улиц, обнимают руки переулков, – взял Шарик за талию Муху и закружил с ней вальс.

– Видимо я первая, что-то меня пока не целуют, – засмеялась она по-женски, а Шарик вел ее и декламировал дальше:

– Пасть и есть прелюдия, – поцеловал Шарик Муху в губы, а та все смеялась, не обращая внимания, что Шарик наступал в танце ей на лапы. Шарика было не остановить:

– Весенним месяцем я объявлен весь ноябрь! Народ прогуливает чувство долга, поцелуями, зима придет на долго. Остатки чувств в асфальтовом паркете еще куражатся. Ноябрь прекращает танцы, объявляет о закрытии сезона, он ищет занавес. «Ябрь» волочится, «но» необъяснимо жарко, хочется стряхнуть его и заново прожить весну! – завалил он Муху на койку.

Деревенский блюз

Лето. Среда. Это была именно та среда, в которой он давно уже хотел оказаться.

Том вышел на порог, зевнул и сделал зарядку, вытянув все тело словно это было не тело, а гамак, подвешенный с одной стороны на передние лапы, а с другой на задние, в который должен был лечь этот день. Сложив обратно эту меховую раскладушку, кот двинулся босиком по росе к заспанному солнцу, влача свой взгляд по ухабам поселкового пейзажа. Он шел спокойно, не обращая внимания на то как, требуя похлебки, деревенские псы лаем полощут горло, замечая, как трава снимает медленно искрящееся в масле солнца влажное белье росы. Где-то на холме одиноко паслась коза. Пастух давно уже не выходил на работу, но не только из-за отсутствия стада. Деревня пьет, традиционно крепко, горько, большинство настойку, остальные чай с молоком казенным из пакета. Нет вымени в деревне, ей не досуг уже иметь свое. Приятно шелестит опушка леса. На деревянных полках зеленые страницы крон, стоят не шелохнувшись образуя форму стен. Никто их не читает кроме ветра, хотя тираж огромен, содержание не держит. На автора бездарности бросая тень, бесстыдно переспав в чужом насесте, взобравшись на забор как на трибуну петух красноперый толкает речь. Никто не слушает: «сколько можно об одном и том же» – привыкли, только куры, косятся рыбьим глазом уже без веры, ошеломленно шею изогнув. Ни грамма не услышав правды, вновь принимаются в пыли дотошно нервно, выцарапывать зерно трезубцем лапок из травы. Животный мир в отличие от домашнего огромен, в нем нет места войне, но кровопролитие естественно случается. И здесь естественный отбор. Он контролирует и рынок, и влияние провозглашенных особей на многочисленных приматов, собак на кошек, кошек на мышей. Но как бы ни был тот жесток, мир набожен. Молиться на траву подсели сиротливо бдительные мыши церковные, их грызла совесть, как любого, кто в чужом амбаре рос, они как оправдание – семечки, приветствуя колхозом сенокос. Как показалось Тому, в деревне он стал другим – более внимательным, что начал видеть то, чего не видел раньше, стал замечать насекомых: как паук обнял, в засос целуя, свернутую им в саван, жалкую пчелу. На плечи ей вчера платок накинув, совратил. Она не предполагала что в плену, жужжала всеми крыльями туда, где вся ее семья трудилась не покладая хоботков, где лаком изливался сотовый добытый ею с таким трудом янтарный мед. В прохладной тени ветхого сарая прислушивался к пенью ранних птиц лопух, слоновыми ушами грея собственное любопытство, силился понять: за что его так обозвали скверно? в чем он провинился? Шмель, у которого еще не кончилась заводка, халат мохеровый накинув втерся полосатостью его о лист. Приняв массаж и клеверные ванны, лениво наблюдая за тем как где-то там внизу, смешно не нужно муравьи пытались строить коммунизм. Том его вспугнул, тот медленно поднялся в воздух, как вертолет военный и полетел в разведку, разбив попутно стаю бабочек. Они своей порхатостью заражали воздух. Бабочки скакали, хлопая в ладоши белых крыльев. В их головах бродило детское веселье и авантюризм, которые они хотели навязать растениям и цветам, но те задумались, подобно многим одноклеточным, надолго, ментально зависая между вазой и гербарием.

В деревне разыгрывался долгий день: по небу солнце безадресно пасуя, всем видом демонстрировала миру дикая природа, что он ей скучен, не интересует. Финальной частью утра наконец, запором крепким скрипнула уборная, вышел человек наружу. Я справился. Закинул облегченно взгляд на небо, штаны поправил, почесал затылок, вспомнив про другие нужды. Подошел к коту, сидящему на крыльце, воткнул свою большую руку в его пушистый мех.

– Ты помыл бы прежде руки, – недовольно выгнул свою спинку Том.

– Не волнуйся, они стерильные. Я мыл их.

– Когда?

– Вчера. Ладно, пойдем завтракать. Хватит ворчать, – приклеил я кота этим предложением к своим ногам и вернулся в дом.

Белка и Стрелка

Воскресенье. Она лежала в кровати с вопросом: «Воскреснуть или поваляться еще немного в субботе?» Лежала до тех пор, пока не услышала знакомый лай.

– Ты ли это, Шарик? – радостно начала подметать хвостом землю Муха. – Тебя прямо не узнать: весь блестишь от счастья, ошейник с навигатором, выглаженный, выбритый, даже щечки появились. Никак работу приличную нашел? – обнюхала она меня.

– Да, взяли на таможню по знакомству, – пытался отстраниться он от ее любопытства, пахнущего давно утонувшей рыбой.

– И духи прелестные, Франция? – уткнулась Муха в мою волосатую грудь.

– Джи ван джи, – чихнул Шарик, стараясь высморкать эту рыбу.

– Ну, рассказывай, что за работа? – легла Муха на спину, зазывая его в свои объятия.

«Бабе совсем башню сорвало, – подумал тот про себя и повел носом, – течку чувств от кобеля не утаишь».

– Расскажи, чем ты там занимаешься? – перебирала она лапами в воздухе невидимые струны.

– Обнюхиваем багаж на взрывчатку на вокзалах и в аэропортах, – сделал он вид, что не замечает ее игривого настроя.

– Неужели она чем-то пахнет? – Муха вдруг вспомнила, что забыла почистить зубы после рыбы, и ей стало неудобно.

– Кому-то пахнет, а я только еду в сумках чую. Создаю видимость, нос правда устает к концу рабочей смены, у нас добрая половина таких неспособных работников, – сделал Шарик серьезные уши.

– А это не опасно? – вскочила она на ноги, будто тут же была готова меня защитить от опасности и начала яростно целовать его скулу.

– Нас смертниками называют, – снисходительно отмахнулся хвостом Шарик, добавив бравады в рассказ. – Поэтому и кормят на убой. Пока тьфу-тьфу-тьфу, без жертв, – сплюнул длинный волос Мухи, прилипший к языку.

«Когда я хотел, она выкобенивалась, теперь, когда тебе говорят: на, бери! ты начинаешь отплевываться: может не сегодня, потом как-нибудь. Капризная штука, жизнь, не то, что смерть, та всеядна», – рассуждал про себя Шарик, глядя на разгоряченную самку.

– В общем, работа как работа, собачья, – добавил он, уравняв себя в правах с Мухой, чтобы ей как женщине не было очень обидно за бытом прожитые годы. – Лучше расскажи, как у тебя отношения с космосом и его менеджерами, – сделал Шарик хорошую мину, демонстрируя внимание не только к Мухе, но и к ее заботам.

– Космос, как видишь, пока на месте. Готовимся, тренировки каждый день. Я так устала, Шарик. Трудно мне заниматься любовью без любви. Ради карьеры, если бы ты знал, как это тяжко! Каждая ночь независима до тех пор, пока не раздвинет ноги, – зевнула она так широко, что глаза ее заслезились.

– Имя на букву Б, жизнь на букву Б, бюрократия кругом, – подытожил Шарик. – Как я тебя понимаю, Муха.

– Ты не понимаешь! Потому что ты не хочешь лететь с нами. Может, выпьем?

– Я собой не торгую.

– Да, ты неисправим, Шарик. Тебе действительно нельзя туда. Ты можешь загубить всю программу.

– Не хочется быть подопытным.

– Да, дело не в этом, ты слишком ветреный. Вдруг ты там встретишь кого. Космическую собаку. И сразу полезешь под юбку, – неудержимо продолжала фантазировать Муха, будто ее это заводило. Тебе нельзя туда, это может испортить их представление о нашей морали. Случайные связи – они хуже, чем астероиды. Их последствия непредсказуемы. И когда уже все у тебя будет с ней на мази, в этот самый момент металлический голос объявляет на всю галактику:

«Шарик-1, я Дом‐2, как слышите меня, Шарик‐1, я Дом‐2, я – Конура, может быть так понятней. Шарик 1, вы слышате? Сука! Немедленно слезьте с космической суки! Немедленно возвращайтесь на базу, обратно!» А ты молчишь про себя: «Нет ребята! Теперь вам меня уже не остановить.

– Муха, ты что, фэнтези увлеклась? – надоело Шарику слушать всю эту галиматью. «Вот бабы, стоит им только увидеть на горизонте другую, сразу фантазия у них закипает как молоко, успевай только пенки злорадства с лица снимать».

Муха валялась на полу в истерическом лае и ответила вопросом на вопрос:

– А знаешь, чем все это закончится? Ты скоро очнулся. Тишина. Рядом она, раскинулась как наша планета, прекрасная и развратная, скафандры разбросаны по поверхности, в вакууме плавают инфузории вашей любви в ее туфельки.

– Муха, может на звезды посмотрим? – понюхал он ее, когда она успокоилась.

– Может, лучше выпьем? – поняла Муха что переборщила. И надо было закруглять историю. Больше всего она не хотела сейчас пялиться в небо, в котором кроме Большой медведицы не могла больше распознать ни одного созвездия. – Я налью и посмотрим, если ты прочтешь мне лекцию о космосе, – пошла она на мировую.

– Мы покоряем вымышленный извилиной, никому недоступный космос, уповая на связь с иными нетронутыми цивилизациями. Они же молчат, не выходят, из космоса нет выхода. Знаешь почему, Муха?

– Нет, – принесла она уже коньяк и разливала его по стаканам.

– Ну, подумай. Это легко, – выпил залпом свое Шарик.

– Космос, он для открытий. Бездверный, понимаешь Муха, – коньячные звездочки начали появляться на небосклоне его внутренней вселенной. – Там невесомость, как бы ты ни был крут на земле, в космосе вес твой не имеет значения, поэтому устав его покорять, мы возвращаемся к покорению женщин, либо брошенных кем-то, либо еще ни разу непокоренных.

– Вот и я подумала, встречу так инопланетянина, влюблюсь, а он возьми и брось меня потом, – погрузилась вместе с коньяком в грусть Муха. Шарик знал, что алкоголь совершенно безобразно может повлиять на женщину: если та только что рыдала от смеха, то через полбокала могла уже рыдать искренне от выдуманного горя. Надо было выводить подружку из штопора:

– Мир жесток, детка, каждый способен бросить другого. Причем легко. И нет никакой гарантии: ты можешь исчезнуть, пока я разливаю коньяк. Я тоже могу испариться в эпиграфах утра, нет никакой защиты. Разве что губы, – послал он Мухе воздушный чмок. – Застывшие в поцелуе, без которых твой инопланетный друг навеки останется нищим.

– Может, о любви поговорим? – прониклась Муха.

– Может, лучше займемся? – вышиб Шарику коньяк остатки мозгов.