Текст книги "Три поцелуя. Питер, Париж, Венеция"

– Куда? Ты забыл, что скоро приедут мои родители? Я собиралась готовить утку с яблоками.

– Стоило ли тогда нам так наряжаться? – окинул я ее, полуголую, в одной майке и трусиках и себя в шортах.

– Ты заметил? Раньше это кольцо тебе не нравилось, – стала она внимательно рассматривать полоску обручального золота на безымянном пальце, которое служило гарантом моего предложения.

– Ему бы камень побольше.

– Зачем больше?

– Чтобы можно было кинуть в чужой огород.

– Они же придут просто на нас посмотреть, – собирала посуду со стола Фортуна.

– Уповаю на то, что они слепо любят нас.

– Циник.

– Дай хоть чай допить, – оставил я свою чашку в руке.

– Им же интересно знать, как мы живем, – накинула Фортуна фартук и включила воду в раковине.

– Ты хотела сказать, как мы переживаем?

– Да, как я живу с их другом. Пусть думают, что в раю, – прибавили она громкость своему голосу, чтобы он был звонче падающей из крана воды.

– Я смогу тебя хотя бы целовать?

– А что, разве в раю нельзя?

– Не знаю, надо спросить у тех, кто там был. Хотя, я думаю, там и без этого должно быть хорошо.

– Без секса? – оглянулась на меня Фортуна.

– Без морали.

* * *

– Значит, можно, – отправила она моему припухшему ото сна лицу воздушный поцелуй.

– Да, думаю, в браке можно.

– Если считать, что брак – это союз равных по воображению людей.

– Как ты его крепко обозначила.

– Он крепок до тех пор, пока один не начнет воображать из себя невесть кого, – укладывала она чистую посуду в шкаф.

– Надо быть Богом хотя бы для того, чтобы верили.

* * *

Улыбка никогда не покидала ее лицо, словно жила своей отдельной жизнью в счастливом государстве, которое развивалось по своим оптимистическим законам, несмотря на социальные и экономические проблемы, возникавшие в нем время от времени. Чудовищная внутренняя сила и доведенная до абсолюта женственность не позволяли ей расслабиться, раскиснуть. Лишь изредка, когда настроение выливалось за край, она могла вспылить. Лара стояла у окна и наблюдала, словно биолог, как по стеклу ползли прозрачные гусеницы, то сжимаясь и ускоряя свое гибкое тело, переходя на бег, то замедляясь, чтобы остановиться совсем.

– Что ты загрустила?

– Дождь.

– Где? Снег же идет.

– Да, снег. А в душе дождь.

– Тебе нельзя грустить. У тебя же дети, – пытался шуткой остановить этот ливень Антонио.

– Да при чем здесь дети? Я про вечер.

– Ты же сама сказала, что твое настроение ни к черту и не надо обращать на тебя внимания, – расстегивал Антонио запонки на рубашке.

– Но это совсем не значит, что надо его обращать на других. – Лара не могла оторваться от окна, где тихо падал снег, придавая торжество этому моменту. Казалось, в эту ночь он хотел окончательно похоронить все ее мечты.

– На каких других?

– На себя. Ты же весь вечер занимался только собой: ел, пил и смеялся. А я? Ты хоть раз вспомнил обо мне? Со стороны могло показаться, будто мы абсолютно чужие люди, едва знакомые.

– Если бы я знал, что твое настроение останется там…

– Его давно уже нет, разве ты не заметил? Хотя что я говорю, ты давно уже ничего не замечаешь.

– Не надо было никуда ходить. Зачем мотать себе нервы? Черт с ними, пусть живут как хотят, в конце-то концов, это их жизнь.

– Мы и так никуда не ходим. Ты же, кроме своего неба и парашютов, ни черта не видишь. Но ведь сверху тебе должно быть видно гораздо больше. Прыгаешь, прыгаешь, а падать-то все равно вниз.

Антонио молча стянул с себя рубашку, словно это была его вторая кожа, и кинул ее на стул. Однако попал на край, и та начала медленно сползать на пол, даже пустые рукава ее бессильно пытались зацепиться за место, но тщетно. Антонио не придал этому факту значения, его равнодушие означало только одно – что ему тоже все осточертело.

– В последнее время ты все больше отвечаешь мне молчанием.

– А ты хочешь говорить о погоде? – сел он в кресло.

– Нет, но это же не повод для того, чтобы молчать. Надо радоваться жизни.

– А разве молча нельзя? – вздохнул муж.

– Можно, но зачем?

– Чтобы не мешать тем, кому грустно, – посмотрел он на большой фотопортрет на стене, где Лара, приложив указательный палец к губам, намекала на молчание. Фото было сделано в этой же комнате, им лично, когда они вернулись с вечеринки поздно вечером: он – молодой лев, готовый растерзать ее, взорвать эту кровать безудержной любовью, чудовищной по силе бомбой в тестостероновом эквиваленте, взять ее – молодую, но умную львицу, которая ни в коем случае не хотела разбудить родителей, что спали за стенкой.

– Ты видел, как они смотрят друг на друга? – не услышала шепот его мыслей Лара.

– Кто?

– Оскар и Фортуна. Ты ничего не видишь. Все пространство вокруг них дышит любовью. Как ты не понимаешь? Мне сейчас не хватает каких-то банальных слов, которые раньше ты произносил, не задумываясь: как ты прекрасна этим утром, какая ты сексуальная в этом белье, какая ты вкусная. Несколько слов, чтобы растопить зиму за окном и за пазухой. Не хватает элементарного теплого вранья.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Я научилась хотеть молча, – сняла последнюю заколку Лара и отпустила пастись ворох своих бесконечных волос.

– Сейчас я тебе поставлю про любовь. – Антонио включил телевизор.

– Знаешь, с некоторых пор я боюсь вечеров, – пересела она от зеркала на кровать, взяв в руки глянец. И, найдя что-то интересное, медленно сползла в лежачее положение.

– И что тебя в них пугает?

– Пустая кровать, на которую смотрит телевизор.

– Ты же знаешь, это все моя чертова работа, – безуспешно переключал программы Антонио. В голове его все еще бродил щедрый французский коньяк, споивший уже все нейроны.

– Ты так много работаешь, что не остается времени для любви.

– Надо же приносить пользу обществу.

– Я – пас. Я не хочу быть полезной.

– Почему?

– Потому что сразу же найдется тот, кто начнет извлекать из этого выгоду. Не волнуйся, я не про тебя, ты слишком далеко. Когда-то я тоже думала, что мы вдвоем можем свернуть горы, а что в итоге? Уже много лет, вместо того чтобы свернуть нашу любовь, как грязную постель, и кинуть в стирку, сворачиваемся в клубок, защищая свой внутренний мир, боясь признать, что наша некогда страстная кровь любви свернулась, как прокисшее молоко. Разве ты не замечаешь, что каждый твой отъезд уносит тебя все дальше от реальной жизни? Хоть бы научился писать эсэмэски, – скинула с себя платье Лара.

– Я же тебе отправил вчера эсэмэску, ты мне не ответила, – все еще листал программы муж. Наконец остановился на каком-то черно-белом фильме.

– Эсэмэска не цветы.

– Столько одиноких женщин, столько одиноких мужчин. Отчего же людям не спать вместе чаще? – стал он обсуждать сцену на экране.

– Ты про нас?

– А мы что, редко?

– А по-твоему, часто? Мне кажется, секс для нас становится самой большой редкостью.

– Я не знаю, какими категориями это определять.

– Ну скажи мне, ты помнишь, когда это было в последний раз?

– Сразу не скажу.

– Значит, редко.

– А часто когда? – переключил на футбол Антонио и лег рядом со своей женой.

– Когда не можешь забыть.

– Может, завтра в кино сходим? – попытался обнять он ее в постели алкогольным дыханием.

– Может, сразу на кладбище?

– В смысле?

– В кино, в кафе, в гости – всегда нужен еще кто-то, третий. Знаешь почему? Потому что ты боишься, что вдвоем мы сдохнем, сдохнем от скуки, – отложила она журнал и посмотрела прямо в пьяные глаза.

– Давай заведем кота или другое домашнее животное.

– Меня заведи сначала, потом котов. Люби меня такой, какая я есть.

– А когда тебя нет?

– Аналогично: люби такой, какой меня нет.

– Ты же сама говорила, что я всегда буду твоей второй половинкой.

– С годами я поняла, что половины мало, мне нужно все.

– Что – все? Что тебе еще нужно? – закипел Антонио. – У тебя же все есть!

– Если говорить о планах – то здесь, рядом, всегда, неужели не понятно? На данный момент все, что мне нужно сейчас, – это ванна, шампанское и легкая музыка.

– А я?

– Ты тоже, конечно! Будь другом, сходи за клубникой.

– Где я тебе сейчас найду клубнику? Поздно. Да и спиртное уже не продают.

– Вот и я говорю. Главное в мужчине – это чувство юмора. Если его нет, то и с остальным беда.

* * *

– Часто время измеряется отсутствием одного человека. Иногда бывает настолько хреново, и дело даже не погоде, не в головной боли, такое состояние, будто в его отсутствие мне не хватает своей собственной кожи, чтобы согреться. Ты знаешь, я хочу жить с ним.

– Зачем?

– Зачем, зачем… За забором, за которым он будет полностью моим. Можешь мне объяснить, почему, как только его нет, я сразу начинаю скучать?

– Это от бедности внутреннего мира.

– Чем же его обогатить?

– Любовью.

– То есть тогда мужчина будет приходить чаще?

– Нет, тогда он придет и останется… Ляжет на диван, включит телевизор, попросит приготовить ужин, и скучать тебе уже не придется.

– Ты про отца?

– Нет, я в общем. – Лара подошла к окну и посмотрела в него, будто хотела спросить разрешения на откровенность. Она давно заметила, что откровенничать с дочерью, стоя к ней спиной, всегда было легче. – Иногда очень хочется послать, пока подбираешь нужные слова, злость куда-то проходит. Вместо: «Пошел ты…» говоришь: «Ты можешь перезвонить мне позже». И так всю жизнь, пока не встретишь любимого человека, от которого тебе не надо скрывать свои эмоции.

– Я тебя люблю, мама.

– Неожиданно, я бы даже добавила – необдуманно.

– Почему?

– Потому что я тоже тебя люблю. Странно говорить это после всего, что мы с отцом на тебя вылили, – достала Лара сигарету. – У тебя есть зажигалка?

– Можешь прикурить от моего сердца, – улыбнулась дочь, слизнула рукой с полки зажигалку, которую недавно завела, и поднесла к сигарете Лары. Та затянулась:

– Как говорила одна моя подруга, надо научиться сдерживать чувства. Иначе обязательно найдется какой-нибудь лихач, который возьмется ими управлять, не имея на это никаких прав. Жизнь женщины – зачастую это дорога от одного мужчины к другому.

– А если мужчина один, как у тебя?

– Значит, вокруг него.

– Замкнутый круг?

– Цикл.

– Как же разорвать это скучное кольцо?

– Не зацикливаться.

– Мне кажется теперь: я никогда никому до конца не смогу быть предана, только по одной причине – чтобы не предавали. – Фортуна тоже достала сигарету из пачки, понюхала, но курить не стала.

– Если женщина говорит «никогда», значит, это обязательно случится вновь, – выпустила вверх облако дыма Лара.

– Когда люди говорят о чувствах, они вспоминают о велении сердца, что то якобы почувствовало волнение в море любви и забилось чаще в надежде к кому-нибудь пришвартоваться. Чтобы мое чаще, теперь уже никогда, оно же не швейная машинка, чтобы строчить бесконечные кружева отношений. Оно уже слишком мудрое и знает, что могут и отшить. Потом сиди, штопай вручную, иголкой, свою нервную систему.

– Может, подлечим ее чаем с малиновым вареньем? – открыла мать окно и выбросила окурок в клумбу, где уже сложили головки осенние цветы.

* * *

В воскресенье Фортуна любила встать попозже, принять ванну, заварить себе кофе и ходить по дому голой, пытаясь всем своим видом разбудить его, мужа, который просыпался еще позднее.

– Мы опять с тобой проспали все воскресенье, – села она рядом со мной на постель, гладила лицо ладонями, помогая прогнать сон.

– Не печалься. Главное, не проспать друг друга, – сгреб я ее в охапку своих крепких волосатых объятий вместе с ворохом хлопка.

– Ты всегда знаешь, чем меня воскресить, – тонула она в стихии. – Окно открыто. Ты не простынешь?

– Нет. Если ты перестанешь так часто махать ресницами.

– Где ты так наловчился?

– Чему?

– Стягивать трусики пальцами ног.

– Ты думаешь, это особый дар?

– Нет, я надеюсь, ты мне их вернешь.

Теплое кресло из кожи вздохнуло и опустело, ручки исчезли, ножки ушли, изголовье осталось без мыслей.

– Ты куда?

– Я в ванную, – покинула она мое тело. – Кстати, ты не помнишь, приняла я сегодня антидетин? – взяла она в руки упаковку с противозачаточными таблетками.

– Я не видел. Чего ты так засуетилась?

– Действительно, чего это я? Тебе же воспитывать.

– Доверяешь?

– Ты мне цветов не даришь, хоть я тебе подарю.

– Ты уверена, что это будут цветы?

– Абсолютно, – просочилась она в ванную, оставив меня наедине с комнатой. Здесь я чувствовал себя в безопасности, так как эта комната была пропитана, согрета теплом женского тела, будто она и была той самой рубашкой, из которой Фортуна только что вышла. Ее не было ровно вечность, потому что за это время обои на стенах постарели, мебель обветшала, потолок облупился, потому что у меня было достаточно времени, чтобы всмотреться в окружающий мир.

– Не скучал? – наконец вышла она, объятая свежестью. – Почему-то мне кажется, что тебе сейчас было одиноко без меня.

– Да, очень.

– Сейчас я это исправлю, – подошла она к окну, отдернула тюль и села за пианино, которое находилось рядом с окном. В комнате закружилась веселая полька из школьного выпускного экзамена. Некоторое время я любовался на ее стройную спинку, из-за которой то и дело выбегали и уносились обратно по клавишам пальцы, будто их распирало любопытство взглянуть на голого мужчину. Потом я поднялся с постели, подошел сзади и начал щекотать Фортуну под мышками. Она засмеялась, а вслед за ней и клавиши, сбившись с ритма. Я накинул на нее вуалью прозрачную занавеску. Фортуна завернулась в нее и тут же поменяла трек на «Свадебный марш». Воздух неожиданно стал в комнате торжественным и многообещающим. Я сорвал цветок у гортензии, что улыбалась в горшке, и вручил ее Фортуне.

– Ты с ума сошел?

– А ты не знала?

* * *

– Это ты, дорогой?

– Да.

– Что звонишь так поздно?

– Почему поздно?

– Я уже замужем.

– Ты по этому случаю набралась? – пытался я затронуть самое здоровое из ее чувств – чувство юмора.

– Лучше бы я надралась в баре, одна, чем здесь с наряженной сворой чужих людей. Знал бы ты, какая здесь скука. Забери меня отсюда. У меня тактильное недомогание. Мне хочется тебя трогать. Я здесь сохну, у меня все зудит. Будь моим кремом, я разотру тебя по всему телу.

– Зацепила. Когда я далеко от тебя, понимаю только одну вещь, нет, две: праздник – когда ты рядом, счастье – когда на коленях.

– Стою или сижу?

– Черт, ну что я могу сделать? – осязал я, что сейчас начнется. Однако никогда не чувствовал себя виноватым за то, что был старше Фортуны на двадцать лет. И когда дело доходило до крайней точки кипения, то есть скандала, часто слышал такие слова: «Мол, ты попробуй найти такую же дуру (как будто дур кто-то ищет, и я как будто искал). Я молодая и красивая, способна на многое и могу уйти в любой момент, только скажи». Я обычно в таких ситуациях молча осознавал, что причина не во мне, это дерьмо кипит, обида на кого-то. Она где-то там, внутри, будет сидеть как отравление, как избыток вчерашнего алкоголя. Всем своим видом я говорил: «Выблюйся в тазик моего терпения, пусть тебе станет легче».

– Приезжай! – сухо пригласила она.

– Я бы с удовольствием, но как? Я же за две тысячи километров.

– Как-нибудь, – шмыгала носом в трубку Фортуна.

– Если только ментально, но, судя по влажности, тебе надо моментально.

– Снова ты кинул меня одну, – прошипела трубка в моих руках пьяным голосом.

– Ты же сама рвалась на эту свадьбу. Я тебе говорил, что подобные мероприятия скучнее, чем смотреть зимой в окно.

– От тебя поддержки не дождешься, амеба.

– Может, я тебе позже перезвоню, когда придешь в себя?

– А если я приду не одна?

– Уже похоже на шантаж.

– Шантаж, винтаж.

– Даже не вздумай.

– Уже ревнуешь?

– Нет, анализирую.

– Ты анализируешь, а у меня тактильное недомогание. Мне хочется тебя трогать. Будь другом, будь нежен. Разве ты не слышишь, как мне здесь тошно и тоскливо?

– Я же амеба.

– Обиделся, что ли?

– Да нет. А что, мужчин совсем нет?

– Есть, но они либо очень женаты, либо не в моем вкусе. А я пьяная и хочу любви. Люди, полюбите меня кто-нибудь! – закричала она во весь голос.

– Больная, что ли?

– Да, представь себе, больная, но больна не вами.

– Позвони своему фотографу, может, он тебя снимет?

– Ладно. Позвоню, может быть. Вижу, тебе надоел мой голос. Конец связок.

Фортуна открыла дверь на балкон и вышла. По улицам, счастливая, белая, чистая, невестой летела к городу, словно к своему жениху, зима. Фортуна любовалась ее легким головокружительным падением, будто она споткнулась именно для того, чтобы красиво упасть в объятия. Медленно, еще долго падало вслед за ней ее воздушное кружевное платье. «Чужое падение завораживает, – подумала Фортуна. – А мое, сможет ли оно так же заворожить?» И сама себе ответила: «Вряд ли». Люди, задрав воротники, не заметили, наступая, шли дальше, протаптывали дорожки, путаясь в сугробах шелков. Свадебная фата окутала город метелью. Белая королева снега наутро растает. «Некоторые падают, чтобы подняться, другие – чтобы исчезнуть, – вернулась обратно в праздник своей подруги Фортуна. – Вечер – декаданс, утро – ренессанс».

* * *

Я поужинал в ресторане отеля и поднялся к себе в номер. Завтра предстоял трудный день, и хотелось лечь пораньше. Положил себя на кровать прямо в одежде и начал гладить пальцами телефон, листая фотографии. Фотографий было немного, и я сошел на третьем круге, переключившись на вчерашнюю переписку с Фортуной:

– Привет, ты спишь?

– Представь себе, уже в кровати.

– Представляю: ночь, луна, кровать, ты, голая и теплая.

– Все, хватит уже.

– Почему?

– Тебя-то нет.

– Дни недели давно уже потеряли для меня свои названия, оставляя под простыней лишь тот факт, просыпаюсь я с тобой или без тебя. Люблю тебя безумно.

– Серьезно? Что же значат твои постоянные истерики, то молчаливо-гнетущие, то фарфорово-осколочные?

– У каждого моря любви свои приливы, свои отливы.

– Что у нас на сегодня?

– На сегодня четверг.

– У четверга нет будущего.

– Почему?

– Потому что в четверг я всегда думаю о пятнице.

– Думай лучше обо мне.

– Мне нужна мотивация. Я согласна любить тебя по четвергам, только с одним условием.

– С каким?

– Быть любимой в пятницу, субботу, воскресенье, понедельник, ну и, пожалуй, во вторник.

– А в среду?

– По средам у нас будет санитарный день. Будем отдыхать друг от друга. Ты в своей среде, я в своей.

Четверг, четверг, начал я разбирать его по косточкам в блокноте: когда будет четверг, я подумаю, что будущее в пятнице, когда будет рано, я буду ранен будильником, когда будет поздно, я опоздаю, когда будет ночь, никто не поверит, что это навсегда, когда будешь звонить – не звони сразу в дверь, когда умрешь – не забудь помыть посуду, когда ты станешь умной – я буду скучать по глупостям, когда будет пятница – я опять напьюсь, когда я это пойму – наступит воскресенье, проснувшись, я подумаю о вечном: зачем нам постель, если мы там не можем спать, с кем хотим, у четверга нет будущего. Поставил жирную точку, бросил ручку, встал, дошел до выключателя и включил темноту. Разглядев в потемках стул, сбросил на него содранную с себя одежду и лег. Не сумев сразу уснуть, взял в руки телефон и посмотрел на время: «Ну вот, дожил, теперь без ее ночной эсэмэски и уснуть уже не могу». Телефон молчаливо погас в руке. Трудно было засыпать с чувством вины, которое я испытывал после ее вечернего звонка. Он до сих пор холодной отрыжкой беспокоил мое сердце. Почему нельзя было нормально поговорить? Да просто мы разучились нормально, мы разучились понимать друг друга, общаясь нормально. Да и как это возможно между влюбленными, они же ненормальные. Я положил телефон рядом на столик, чему он неожиданно возмутился. Но это была не она: банк предлагал в кредит деньги под низкие проценты. Мне же нужны были чувства, в этот момент, в кредит, в рассрочку, как угодно, мне бы даже хватило звонка, под любые проценты. Потом еще дважды разбудили пластиковые окна из ПВХ: чуют, когда писать, будто из их окон выходить было бы приятнее, я открыл свое, чтобы перезагрузить воздух. Они отстали. В три часа ночи фирма предложила телефон такси. Я не выдержал и позвонил:

– Куда едем? – спросила девушка.

– Мне все равно, – ответил я ей.

– Адрес?

Я назвал город. Девушка долго молчала. Пока, наконец, вновь не натянула свои связки:

– Вы издеваетесь? Это же две тысячи километров отсюда.

– Нет, я вас люблю.

– Вы ошиблись службой, – повесила она трубку.

Утром я ее получил: «Ты сейчас далеко. За тысячи поцелуев от меня. О чем ты думаешь?»

Ответил: «О чем я еще могу думать? Почему ночь пришла одна».

После этого я сразу же перезвонил, однако на мой звонок она не открыла дверь, не пустила меня в свою душу. Голова начала рисовать самые немыслимые картинки: что Фортуна с другим, в постели, отключает звук телефона и убирает его. В образе другого почему-то мерещился тот самый фотограф, который, обнимая ее, спросил лениво:

– Кто это так рано?

– Не знаю.

– Я бы ответил, послав куда подальше, нечего будить хороших людей в такую рань, – прижался он к ее груди своим лицом.

– Некоторые звонки существуют, чтобы на них не отвечать.

* * *

– Иногда у меня складывается такое впечатление, что я ее совсем не понимаю.

– И не надо. Как только ты начнешь понимать свою женщину, тебе не за что будет ее любить.

– Все больше ее беспокоит собственная форма, раньше она так не зацикливалась.

– Формы отвечают только за содержание. Чем больше живу, тем чаще прихожу к выводу, что женские формы, пожалуй, единственное, что делает этот плоский мир таким загадочным. Вынося на суд свои формы, женщина надеется встретить того, кто заинтересуется ее содержанием, влюбится в него и больше не сможет жить без. Ее прелестные выступы и впадины – это своеобразные поручни для твоих взглядов и прикосновений, чтобы ты не споткнулся в тайных закоулках ее души.

– Ты что, пока гладил ноги, успел ей признаться в любви?

– Это было бы идеальным признанием.

– Как оно выглядит, по-твоему?

– Признание идеально, когда нет возможности отказать. В любовных разговорах с женщиной слова ничего не решают, пока не сделаешь из них предложение.

– Знаешь, в чем твоя проблема? Ты слишком женат.

– Может, ты лучше пахнешь? Что у тебя за парфюм?

– Не важно, успехом надо душиться и щедростью. В смысле, щедрее надо быть, легкого аромата успеха вполне достаточно. Ты не боишься, что она от тебя уйдет?

– Куда?

– Женщине не важно куда, важнее – к кому.

– Да нет у нее никого. Я не думаю, что она захочет жить одиноко.

– Да нет одиноких женщин, это все миф. Женщина не может быть одинока, всегда кто-нибудь живет в ее сердце, кто не дает покоя, не дает ей быть не только самой собой, но и с тобой тоже.

– Я не думал об этом.

– Ну да, зачем тебе думать, ты же анекдоты читаешь.

– Смешно. Хорошо, слушаю твои инструкции.

– Чтобы она не ушла? Пиши свою любимую, в стихах, в прозе, не умеешь сочинять – пиши маслом, акварелью, если получается хуже оригинала, пиши пальцами, губами по ее коже, глазами фотографируя каждый ее шаг, каждое мановение души. Украсьте этими фото стены, склей из них твое любимое кино. От восхищений не умирают и не уходят. Женщины любят, когда ими восхищаются. Женщин надо любить и удовлетворять, для всего остального существуют мужчины. Любви полно, она кругом. Просто кто-то хватает по ошибке чужое.

* * *

Я сидел за стойкой и орошал свою душу – пустыню Сахару. Девушка-бармен то и дело подливала мне. После четвертой я спросил ее, знает ли она, что такое измена. Та задумалась, натирая стаканы, потом ответила: «Будто целовали грудь, а потом вдруг откусили, и ходишь без нее, и знаешь, что долго еще не сможешь никому показать». Я многозначительно посмотрел на хозяйку бара и выпил очередную порцию виски. На закуску девушка мне добавила: «Измена всегда с душком, каким бы свежим ни было мясо». В знак признательности я выкупил у нее целую бутылку и продолжил выяснять отношения в углу бара. Под блюз Гарри Мура я пытался припудрить мозг философией, рассуждая: «Подумаешь, кто-то вошел в твое лоно без спроса. Какая ерунда! Главное, что Фортуна по-прежнему тебя любит, а это стоит прощения». Я пытался рассуждать объективно: «Телу каждую ночь как в клетке другого тела утомительно, бесперспективно, что измена – это то, что делает нас более страстными, любвеобильными, более смелыми, свободными, нередко она и способствует коренным изменениям застарелого сифилиса общежития. Измена – своего рода прививка от преданности». Я пытался, однако выходило паршиво. Я не знал, чем ломать стену, возникшую неожиданно на ровном месте. Каким благоразумием, каким благодушием крошить кирпичи Великой Китайской стены, выстроенной за ночь Фортуной, Великой – потому что она была неприступна, Китайской – потому что я не знал, как расшифровать тот иероглиф, в котором крылась причина такого жесткого обращения со мной, да и с собой тоже, будучи уверенным, что она переживала не меньше.

Я выдавил последние капли из бутылки и заказал официантке еще. «Неужели наш маленький драматический театр больше не будет ставить комедий? – поймал я глотком в виски ледышку и гонял ее между десен, словно это был чупа-чупс. – И теперь на сцене вместо занавеса любви маленькие блюстители обстоятельств выстроят стену отчуждения навечно, закрыв звездное небо над нашими головами». Я понимал, что каждый раз, пытаясь об этом забыть, нужно будет брать ее, карабкаться, падать и лезть снова, а она с каждым разом все только выше, а самолюбие все ниже.

Я пил, чтобы забыться, точнее, забыть свою женщину, рюмку за рюмкой, выливая ее глаза, грудь, ноги, волосы, голос, кожу, прикосновения. Казалось, она жила в той бутылке, хрустальная, влажная, эфемерная. Будь моя воля, я бы зашел в ее сердце, сел за столик, заказал бы себе вина и еды, пил бы, ел и курил, постоянно роняя то вилку, то нож, вилку и нож, – столкнул я на пол приборы. «Вот они – чувства, тогда бы на собственной шкурке, сучка, ты ощутила, что значит изменять мне с первым попавшимся кобелем!» – жаждал я ее. И она появилась в какой-то нелепой форме и встала напротив:

– Не можешь забыть?

– Не могу, – прошипел я сквозь пьяные непослушные зубы.

– Думаю, тебе уже хватит. Давно пьешь?

– Вторую неделю, – дыхнул я спиртом и посмотрел на охранника зрачками, на которые падали упоенные алкоголем веки. – И знаешь, что я понял? – пододвинулся еще ближе к нему. – Мне ее не перепить, почти не сплю.

– Боюсь, что и не переспать, – помог он мне выбраться из бара и поймать такси.

* * *

Сон меня облизнул и выплюнул в осень. Взгляд умывается мокрым асфальтом, тот подает полотенце с желтыми пятнами листьев, рядом редкие люди, которых тоже нужда вывела рано утром в субботу, на расстрел косому мокрому ветру. Это меня и спасет: косой, знаю, он промахнется, и я смогу дойти до луны, пока она не погасла, там сделать короткую остановку, чтобы двинуться дальше, к весеннему солнцу.

Решив не рисковать правами, я прошел мимо своей машины. Та понимающе промолчала. Потом вернулся и очистил лобовое стекло от спама, на этот раз предлагали веселые выходные в новом пивном клубе. Сложив письмо, сунул его в карман, не потому, что собирался туда пойти, просто не хотелось сорить, и двинулся к остановке.

Автобус всегда с одним и тем же лицом: противотуманные фары очков еле светят и ничего не видят, серые бамперы подбородков, дворники, словно длинные щупальца, стирают нехотя поволоку бессонницы со стекла и лица водителя. Одинокий автобус забрал одинокого человека с одной остановки. Внутри все спокойно, замерло, лица каменные, кашляют по любому поводу.

Мне было начхать на всех и на всё. В голове еще бродил виски в поисках льда. Я пытался сосредоточиться на работе: предстояло провести тренинг на тему вредных привычек. Несмотря на то что в автобусе мы были вдвоем – я и толпа пассажиров, мысли не собирались. Я бросил это занятие и стал наблюдать за людьми.

Утром люди совсем другие, еще более одинокие, чем я мог предположить. Несмотря на то что транспорт был общественным, обществом здесь и не пахло. Пахло сырым погребом или старым шифоньером со своим изношенным гардеробом и со своими скелетами. Воздух холодных взглядов лишний раз подтверждал, что людей здесь ничего не связывало, как и в жизни, каждый пытался только найти комфортное место, чтобы доехать до своей остановки. Одни входили, другие выходили. Как бы я ни хотел, но приходилось наблюдать за их лицами, за их выражением. Они настаивали. Всякий взгляд, брошенный милостыней, отзывался монетой на дне моего яблока. Люди перешептывались глазами, удостоенные разных полостей раковин вырезов, со своими взглядами и навязанными.

Их лица доказывали постоянство мордоворота в природе: лица, которые я никогда не забуду, лица, которые не запомню, выпуклые, стертые, плоские, случайные, тех, кого я увижу раз, и этого будет достаточно, чтобы умерли, были похоронены в поле моего зрения.

Лица-ежедневники, утренние газеты, салфетки, глянец, без настроения, нечаянные, кофейные, родные, близкие, отчужденные. Лица-декорации, упаковки, фантики, лица, спрятанные в шарфы, воротнички, зонтики, шляпы, ухмылки, ресницы, усы, бороды с прожорливыми губами, сварливые, добрые, сохнущие от нехватки любви, от работы и после нее, бледные, мертвые, беззаботные розовые лица людей-младенцев, завернутые в родительскую истому.

Я понял, что в автобусе чертовски мало лиц, на которые хочется любоваться. Я держался руками за ручку впереди стоящего кресла, потом опустил на них, как на подушку, голову, к которой прижался щекой. В моем поле зрения появился пес. Рыжий сеттер. Мы смотрели друг на друга красными глазами. Он лежал на полу, на грязном. Я сидел на грязном сиденье, мы, кажется, думали об одном и том же, положив себе морды на лапы, оба в намордниках: у него из кожи, у меня из щетины. Я видел в нем многое от человека, он во мне – от собаки, это нас и сближало. Говорить ему, как и мне, не хотелось, мы общались взглядами, красными глазами, тоскливыми: «Как дела?» – «Скверно. Как сам?» – «Аналогично». Видно было, что оба мы недоспали, он не доел к тому же, я перепил. На следующей остановке мужчина дернул его за поводок, коричневое пятно смыло толпой.

В салоне стало заметно свободнее, но ненадолго: в автобус вошла пожилая женщина и встала над моей душой. Внутри меня заворочалось благородство, но места уступать не хотелось. Я замазал глаза веками и притворился спящим.

В этот момент в кармане треснул телефон, я достал и показал своим глазам: «Уступи место женщине». – «Хорошо», – ответил я Фортуне на автомате и встал, предложив место даме. Совесть была чиста, она сияла, словно оцинкованное ведро.

Я вышел на своей остановке, оставив толпу, в руке ведро, во рту вкус одинокого кофе: «Пожалуй, надо было рискнуть на машине».

Вместе со взрослыми входили и серьезные детские лица, жизнь которых была средней и школьной. Лица сталкивались взглядами и кучковались с одинаковыми по богу, по прибыли, по недостаткам. Мелькали порой унылые, из которых не выбраться, лица трясины, редко-редко – прекрасные мордочки женщин с претензиями на красоту, с губами – на поцелуи. Единицы носили небесные лица: солнечные, в основном же – лунные. Среди них лица-кратеры, ушедшие глубоко в себя, дождливые лица – лужи, канавы, понурые, томные, со стекающей грустью бассетов, и просто олицетворение задниц, с большой поперечной морщиной, стекавшей от самого лба. Общество явно не выспалось, голодное, изможденное. Лица-пепельницы, прожженные не одной гражданской войной и многими бытовыми скандалами, пачки для сигарет, полные ржавых зубов, испепеляющие рубцами, шрамами, авторитетом.