Текст книги "Варварство"

Мир изменился, он стал более чувственным, уже не надо выдавливать слова из телефона кнопками, достаточно лёгкого прикосновения. Вот и поэзия требует того же чуткого отношения. Современной поэзии уже не достаточно наличия высокопарных слов: любовь, душа, страсть… тем более от людей, которые понятия не имеют, что это такое. Пришёл век сенсорной поэзии, которая сегодня требует виртуозной игры на всех пяти чувствах. Для того чтобы называться поэтом мало быть сочувствующим романтиком, переживающим лириком, влюблённым рыцарем или самовлюблённым нарциссом. Надо стать прозорливым психологом, завораживающим художником, тонким дегустатором, искусным кулинаром, честным адвокатом и, прежде всего, настоящим психом, хотя бы на бумаге.

Бездарность

 
Бездарность – это я, знакомьтесь.
Рукой упавший на бумагу
рассудка и инстинкта помесь,
присяду рядом или лягу.
 
 
Терпимость – это я, грубите,
убейте словом предложение
в слезах, уставившийся зритель,
я предварительно их вытер.
 
 
Преступность – это я, судите,
двенадцать месяцев присяжных,
жизнь временная – я любитель,
любовником быть так напряжно.
 
 
Тщеславие, оно в словах:
здесь счастье, слава, честь, и тщетно
скорбела гордость на бобах.
Я не тщеславен стопроцентно,
но предсказуем,
как любой мужского пола,
от первого до поцелуя,
от выстрела до холостого.
 

Я люблю твою осень и зиму

 
Я люблю твою осень и зиму,
наступающие вечерами,
меланхолии с верхом корзину,
огородами и садами.
Выносить и проветривать долго
молодой ослепительный мозг,
на вопросы о времени – сколько?
Отвечая количеством роз.
Я люблю белоснежные зубы,
что кусают мысли на фразы,
рассудительны и не глупы,
заразительный смех, заразный.
Обожаю твоё послушание,
за характер приму строптивость,
что любви пока не мешают
оставаться такой красивой.
 

Мужчина женщине

 
Жестикулируя,
всё в этом космосе крутится вокруг вас,
принимая очертания быта.
На поле любовных ран и язв
дирижёром намашу сюиту,
посвященную красоте пережитков.
Часть от прошлого всегда с нами,
без неё проза жидкая,
даже если стихами.
Не вдумываясь, жалоба это или слоган,
обращенный задницей или лицом.
Я хочу мораль вашу потрогать,
на аморальное оперевшись локтем.
Я хочу ощутить вашу прелесть,
не посягая наличное без надругательства,
по словам в душу залезть,
напечататься в вашем издательстве,
забыв, как относитесь к репортёрам,
искателям связей временных,
в агонии познакомиться буду кричать хором:
сегодня вы офигенны.
 

Я не люблю дома

 
Утро и вечер – серость,
но согревает тепло,
то, что имела смелость
лето любить одно.
 
 
Губ розовый куст,
небритой щеки горизонт,
вряд ли когда вернусь
в объятий уютный дом.
 
 
Вряд ли ещё смогу
встретить чище слова
иду… Под ногами рагу
зимней простуды, слюна
смешана с серым дождём,
с тем, что рыдал вчера.
Я не вернусь в твой дом.
Я не люблю дома.
 

Стоит ли звонить бывшим?

 
Нет ничего хуже маринованных поцелуев.
Они у меня в холодильнике.
Открыл их как-то в ночи, тоскуя,
на вкус такие противненькие.
Может, у них истёк срок годности,
и они давно паразитируют
в силу своей губастой подлости,
чувственность имитируя?
Может, я уже не достоин
той любви законсервированной?
Хочу крикнуть: если кого обидел – сорри!
Я не прошёл тестирование,
а посему возьму в руки грудь
первого размера мыши,
придавлю ладонью чуть,
и вы прочтёте то, что я слышу.
 

Четвёртая комната

 
В моей трёхкомнатной квартире
ты была четвёртой
комнатой, где даже в настроении противном,
днём перечёркнутым,
уютно теплилась заря в глазах,
благоухала дрожь,
являлись чувства на рогах
прикосновением кож.
Не нужен был стук языка о зубы,
инструментом совершенным, чем слова,
ты топливо по кровеносным трубам
моим гнала.
 
 
Сорвать одним движением ткань,
как раздвигают одежду окон,
чтоб разум в отключку – с интима пьяный,
готовый рассмеяться в глаза порокам,
давился мякотью
и соком.
 
 
Четвёртая комната любимая,
откуда не хотел уходить… И утро
находило меня здесь ленивым,
вдохновлённым, беспутным.
 

Цитата

 
Я не могу её воспринимать цитатой —
жизнь короче.
Рассвет мне кажется помятым,
если облака.
Но подсознание в ночи пророчит,
утром упадёт вода.
Полураспад осеннего дождя,
в разводе
молекулы, расклеилась слезливая земля,
захлюпала
коричневым бесплодием
от пошлых предложений октября.
 

Ночью ты ничей

 
Я мало спал,
покоем этой ночью был разбужен,
и месяц утончённый в сталь
и темь уже не нужны.
Окно завешано сукном
от посторонних,
таких же выспавшихся днём
и полуголых.
Замялся город, зашептал,
и тоньше звуки.
Они хранили мой портал
тепла и скуки.
Мужчина, женщины здесь нет
и быть не может,
Душа её среди планет
летит кукожась.
Она спит крепко,
будто бы в последний раз,
покоя зеркало
сквозь веки на меня смотрящих глаз.
Мне времени
дневного не хватило,
чтоб мысли
интеллектом изнасиловать.
Она спала – я думал
о величии вещей,
и каждый в сумме
был по-своему ничей.
 

Соблазн

 
Тебя не раздеть словами,
но нежностью в перепонку,
в сумерках полигамии
опять барабаню звонко.
Продли
перегретый вечер,
где ночь обещала быть,
зачем нам её увечить,
когда суждено любить.
Калечь
моё честолюбие,
бессовестности
холодок,
раз губы
на то, чтоб пригубить,
и сочность,
чтоб выпить сок.
Ворвись под рубашку
руками,
я мягче не слышал рук.
У тела так много
граней,
мы грань переступим
ту.
 

Утренник

 
Приветствовал окрестности затылок солнца,
его будильник тих и суховат,
снял одеяла с лиц, надел эмоции,
на лифте поднимаясь в облака.
 
 
Необъективное светило выпуклым зрачком
на объективное бросало ватты,
как бабочку ушастую сачком
тепло ловили люди в прищуре виноватом.
 
 
И этот день им отдан в растерзание
в нём краткость счастья долгота занудства
числом осознавая ценность задним
оправдывают здесь своё присутствие.
 
 
Среди домов уютных – хранилищ неолита
цивилизация гуськом тянулась к жизни,
искусствами на ценности разбитая
она сама себе казалась лишней.
 
 
Но люди в силу занятости этого не знали
и наслаждались суматошным ритмом,
авто… матически в железо одеваясь,
железным сердцем силились влюбиться.
 

Диалог с мозгом

 
Ты общество моё на этот вечер,
забывчивый и преданный старик
безречный.
 
 
Я выслушал советы, крики,
как лицемерен, с остальными
многоликий.
 
 
В согласии с тобой до гроба трудно,
женой не стал мне, уединился
другом.
 
 
Не спорь и не сходи с себя, когда уже микстура
нерв разрыдавшийся укачивает.
Сдуру
 
 
был так резок в разговоре, пылок,
ляг, успокойся, на плечо, как часть
носилок.
 
 
Я продолжаю врать, как ты не смеешь,
хотя меня учил, так жни, раз
сеешь.
 

На коленях

 
Потребность витала к тебе, на колени,
к напильнику щетины
небрежно рукою застеленной,
как та постель из объятий мясных,
вспорхнуть, убить поцелуями бледность
губ и того, что кругом.
Из зол отношений самое вредное:
зависимость – быть, наркотик – вдвоём.
Подсела безбожно, да что там колени,
я вывернута, и колотит дрожь,
небрежно рукою застеленная,
когда ожиданием жмёшь.
 

О чём ты задумалась

 
– О чём ты задумалась, дорогая?
– Вот уже несколько лет подряд
мысли то перистые
то кучевые,
как те облака,
что даль замыкали,
не позволяют
сбежать.
 
 
Я думала
денно и нощно,
то лёжа, то
длиной проспекта,
о нашем союзе,
казалось бы, прочном,
в логику плюсов
одетом.
 
 
Присутствие жизни
в каморке любви
должно было её
как-то развлечь,
но взгляд потускневший
всё больше в пыли,
и всё
монотонней речь.
 
 
Не в силах
аппендиксом
вырезать, мемуары
всё ещё греют
за пазухой,
хотя уже
не настолько красочны,
совсем не цветами
пахнут,
воткнутые в сердце,
как в вазочку.
 
 
Конвульсии настроения
не прими за мольбу,
откровение
зрело
в вопросе.
Я жаловаться не ЛЮБЛЮ,
как то, что было
первостепенным,
затухшее в росте.
 

Предложение

 
Как ты могла уснуть, когда пишу,
мороча комнату головоломкой дыма?
Скучищу по тебе письмом гашу,
окурок отношений кропотливых.
 
 
Я написал немного в полутьме,
расстроенный далёким нахождением.
В любовных письмах есть надежда на обмен,
но ты укрыта сном – оружьем от общения.
 
 
Слов нет, здесь предложение насквозь
условное, пока не дашь ответа,
я не хотел бы больше жить,
я не хотел бы врозь.
Прими его через луны набросок бледный.
 

Паэлья

 
Жарясь моллюском в паэлье иберийского
полуострова,
я не думал о смысле жизни, я вообще не думал.
Заграницы объятие пёстрое
и закатов багровые губы
высосали всю любовь к высоким материям.
Я был брошен, её необитаемый,
в карнавале затерянный.
Мои чувства лежали в кармане
на безделье разменной монетой,
здесь ненужные ино…странные.
Я бы выплеснул их, да некому?
 

Бифштекс с кровью

 
Мяса любимого кусок
на раскалённую сковородку постели,
чтобы шкворчал в агонии,
брызгая маслом,
не жалея
ни себя, ни твоего тела.
Зубы белые
белое бельё стаскивали.
Ничтожества слов гарнир
оставляю какому-нибудь поэту,
пусть развлекается платонически.
Милый друг,
я чистописанию букв
предпочту откровение это —
жаркое,
 
 
обжигающее досуг,
никто никогда не выразит,
но все знают,
как филе загнанного спортсмена
в бегстве за коротким
наслаждением к краю,
даже любовь потела,
смешав в горячий коктейль
эмоции, пот и жажду,
форточкой рта разгоняя
сумасшествие крови.
Мозг отключён, или
случилась оного кража
средь бела дня
на полуслове.
 

Долгорук

 
Сидя за столом,
мне бы длинную руку —
чайник достать,
наполнить чувством бокал,
почесать спину, как и распоясавшуюся скуку,
скользнуть в спальню, где ты ещё есть,
оставить на мгновение ладонь на лице,
разогнать атмосферы месть,
утра невзрачного пустоцвет,
поменять диск, как круг ада,
поставить что-нибудь райское.
Много ли смертному надо,
благополучием затасканному?
Мне бы длинную руку, как длинное слово —
выразить без преувеличений,
перепутав существительные с глаголами,
неприязнь с влечением,
идею присутствия тела
в полной гармонии с психикой,
чтобы всё, что я ещё толком не сделал,
не выглядело мизерно,
чтобы всё, чего я ещё не коснулся,
вызывало не боль, но муку,
как надежда на лучшее.
…Мне бы длинную руку.
 

Квартирант

 
Сидя в городе вроде нашего
в виде сбрендившего человечества,
я хочу о любви прокашлять,
начихать на мораль невежеством.
 
 
Город, вонзи ласковые зубы
шпилями, флюгерами, крестами
во взгляд, который, оценивая,
губит
или не замечает,
что гораздо дряннее.
 
 
Я как твой квартирант,
изучая из-за руля закоулки,
открываю молнией замка,
где машины прилипли к бордюрам.
Искусство, пьянящее в хлам.
 
 
Хочу от однообразия очнуться.
Пощёчину нежности влепи.
Не приемлю секс как насилие
друг над другом,
игру в четыре ноги.
 
 
Не люблю размышлять
на предметы политики быта,
лучше по тебе пошляться,
по тротуарам души разбитым
вплоть до её реанимации.
 
 
Обнять тебя, насколько хватит
ноги времени,
выветрить ностальгию.
Купола лысоватым теменем
осветите мою квартиру.
 

Рэп однообразия

 
Убери парки, музеи, витрины,
нечего кичиться,
город, ты такой же, как и все остальные.
 
 
Выйди из себя, из жилья, из машины,
нечем крыть,
человек, ты такой же, как и все остальные.
 
 
Смейся, говори, думай, что говоришь,
не будь истерично,
общение, всё о том же и обо всех —
ничего личного.
 
 
Ненавидь, люби, не корчись от боли,
душа… Бессмертная,
как у всех остальных, ничего более.
 

Полнолуние, спи

 
Лысая ночь на небе,
в ней утонула пусть
вышедшая из чрева
оцепеневшая грусть.
Звёзды танцуют стриптиз,
ты где-то рядом с ними.
Им высота – нам низ.
 
 
Спи в одеянии простынном,
спи, я тебя найду
завтра, любовь моя
в телообразном дыму
движимого с утра,
пастой из тюбика «М»
в пасть городища, народа.
Завтра найду тебя,
выспи ещё немного.
Был бы я рядом – съел.
Вечность тебя не трогал.
Спи, затвори объектив.
Ночь – не расстояние,
только аперитив
завтрашнего свидания.
 

Возьми моё тело в обмен на твой мозг…

 
Возьми моё тело в обмен на твой мозг,
я там уже расставила мебель,
перееду надолго, всерьёз,
не думай, что это временно.
 
 
В холодный декабрь мне незачем врать.
Девушка разделась и всё —
частиц кровяных заметалась икра.
Кто больше хотел быть вдвоём?
 
 
Нет, третьих я не потерплю,
даже не смей колебаться,
не вклеивай мне в глаза зарю
и лживости радиацию.
 
 
Будем жить долго вместе,
мы разделись – и всё.
Ты за меня ответствен,
раз влюблён?
 

Застрелиться

 
Разглядывал себя в зеркало, как утварь.
Я – кактус, с иголками вовнутрь.
Не находил ни места, ни покоя
под солнцем, что приветствовало стоя.
 
 
Хотелось выйти – озоном застрелиться,
закинув голову на неба белоснежный бицепс,
где зелёными глазами зыркала весна,
генетически распоясанная,
 
 
провокаторша маленьких душ,
больших желаний и чести крошечной,
разливала солнечный пунш
по извилинам, по окошечкам.
 

Побег

 
Наполнен череп умыслом, ты думал —
смыслом.
Худели чувства,
полнота им не грозила.
Они бежали прочь, как пузырьки игристого,
в пространство вырываясь ностальгией.
Ни слова (она мысленно за ними).
Сбежала… Ты всё ждал.
Четвертование души уже случилось,
иди, сшивай своё отрепье
и в памяти провал,
задвинь расшатанную мебель.
 

Группа откровения

 
Я пришёл или пишу письмо.
В любом случае это откровение.
Прочтите,
их накопилось мешок,
на нём близорукостью зрение.
 
 
Здесь я, бандеролью
получите и распишитесь,
надолго, я не за солью,
какой есть, не взыщите.
 
 
Умопомрачённый, сдвинутый,
любитель тёплых местечек.
Одиночество – мой север.
Вы врасплох застигнуты,
относитесь к этому (ко мне) легче,
не пускайте лесть, выразите лучше удивление,
 
 
дайте отсрочку мыслям,
им не один день переваривать.
Мои комплименты сползли бы
быстрее ночи
по вашей сорочке,
я их выбросил, старенькие.
 
 
Найду другие слова,
если они понадобятся,
выразить то, что уже закапано в глаза.
 

Не панацея, но снадобье

 
Не беспокойтесь, не ворвусь в вашу темноту
без штанов,
крикнув бессердечному чувству:
займись же мною, любовь,
что-то мне стало скучно.
 
 
Скорее случится дуэль,
как нож с вилкой на одной тарелке.
Перед вами я безоружен, мадемуазель,
бейте в самое сердце, молюсь за вашу меткость.
 

Ограничение

 
Пылесосом губ вытягивая слова
из тела твоего, как из полового ковра,
ублажая страсть, как вчерашнюю грусть,
я расклеиваю любовь на площади стен,
но тебе ли это
или тем, кто придёт взамен?
 
 
Чем так дорог твой силуэт,
сотканный из правильных линий?
Только образом в голове,
ограниченной на красивых.
 
 
Взмах ресниц – ветер в лицо,
влажность век – в подсознании ливень.
Я промок от него глупцом,
полюбив, как меня любили.
 

Иди, поцелую

 
Тычется утро серебряной вилкой в глаз,
значит, и этой ночью не переспал со смертью,
обрекая выцветшую даль
сесть, как земля на вертел,
на мой карий хрусталь.
 
 
Сколько бы он не вращался,
не удастся мир, как тебя, полюбить
с первого взгляда,
упираясь мечтою распущенной в быт.
Соглашусь с ним: любить так накладно.
…Ты как свет – вторжение чрезмерно бодрит.
 
 
Забери приборы холодных рук,
розовых уст бокал.
Конечно, тебя люблю.
Нет, не хмур,
с утра любая улыбка растрескивается в оскал,
целуй – не целуй.
 

Я смогу отлистнуть этот пляж…

 
Я смогу отлистнуть этот пляж,
как страницу из лета.
Пусть оскалятся берега,
даже когда их ласкает море.
Здесь, раскинувшись в позе Христа
и такой же раздетый,
ощутил себя частью галактики и истории.
 

Гримпенская трясина

 
Какая же ты скотина,
дверь открываю, и вновь
гримпенская трясина,
плечи ушли в любовь.
 
 
Букет обещаний правды,
флора туманит глаза.
Чем же себя порадовать,
если опять слаба?
 
 
Твердят, но не делают твёрже
мякоть веры – слова.
Ложь глупее, ничтожней.
Обманывая себя,
я открываю дверь.
Ждёт ли меня вчера,
где ты стоишь теперь?
 

Как тебе этот лифчик…

 
Как тебе этот лифчик
из ладоней моих не шёлковых?
Вслух не трону о самом личном,
перенежимся втихомолку,
перепачкаем клятвами губы,
растворённые в темноте,
под веселье и смелость глупые.
Утро к нам – я всё ближе к тебе,
разгонюсь в ночи неотложкой,
обезумевший, распорю
душу проникновением кожаным.
Я люблю, тебя слишком люблю
сильно, чтобы не обнимать.
Как охватывала тоска
деревенская и городская
без присутствующей тебя.
Я люблю слишком сильно,
чтобы большего не понимать:
в этом чувстве так много дебильного,
огорчавшего его сласть.
 

Выпьем с тобой не одну книгу ещё…

 
Выпьем с тобой не одну книгу ещё,
перелистаем чувства —
на доску разделочную их!
Палачом
выслужится искусство.
 
 
Налей мне из глаз твоих слёз стакан
и смех воткни в полость рта.
Комичен до коликов
самообман.
Ты здесь – я хотел бы быть там,
 
 
где главные персонажи,
расстрелянные сюжетом,
уже обнаружили жизни
пропажу
и в поисках её кричат: «Дайте света!
Дочитывайте скорей!
Может, мы ещё живы».
 

Отдых на одного

 
Разомлевший розоватой икоркой,
на песочке вывернутая лоза,
веки задёрнул словно шторками,
скрыв скучающие глаза.
 
 
Они отдыхали от тебя,
примелькавшуюся за отрезок жизни,
от точки А
к телу Б, лежавшему рядом твоим эскизом.
 
 
Счастлив от щиколотки до виска,
но несвободен без
голубого костра
твоих хрустальных небес.
 

Любите меня, я пришёл

 
Любите меня, я пришёл
вымазать вас поцелуями.
Как себя любите,
я чувственности лишён,
её невесомости ситец
скиньте суетный.
 
 
Любите меня недолго
шейкой голодной утки.
К чему терпеть отношения,
потом за собой волоком.
Любовь не длиннее суток,
сойдёмся, как выстрел с мишенью.
 

Донор

 
Опять ты пьёшь из меня кровь,
молчишь,
меняя подозрительность на оскорбление.
Я вне себя,
и мести отвратительный барыш
тщеславием комкает твоё доверие,
салфеточное, бледное,
зазря.
Не сомневался ни минуту
в единственности женщины
любимой,
но людям свойственно как палец с чем-то путать
духовное с вещественным,
делая невыносимой
не столько жизнь саму,
но и её законы глупые.
 
 
Опять ты пьёшь из меня кровь,
молчишь.
Не атмосферное давление
ощущаю.
Без Эйфелевой башни не Париж,
без радости не настроение:
плохое утро, плохие люди встали на работу,
мы едем вместе.
От серых лиц засерен город,
тускнет каждый на своём рабочем месте,
молчание поднимает ворот.
 

Реакция

 
Упали ресницы,
за ними влажные веки, голос,
упала температура.
Весь организм – сплошная полость,
зачем ты со мной так дурно?
 
 
Зачем ты со мной так мерзко,
жестоко, членораздельно,
разыгрывал нервы лезвием
оркестр виолончелей.
 
 
Чем громче молчание,
тем тише шум.
Съело меня венчание
под тягость разбитых дум.
 

Ментальная жестокость

 
Поэзия не так грустна,
как жизнь.
Ступенька вверх, ступени вниз,
спускается не только солнце —
руки безудержный каприз
нашёл твоё оконце.
Рядом дышишь и молчишь,
не сомневаясь в целом мире,
как во мне.
Ты в мире целом, в спальне,
я в другом
прогуливаюсь
горизонтальном.
Время на часах мертвеет,
пусть
непонятое, но оно моё
и постоянно.
Ты – временна.
 

Брют

 
Прогоняя вечерний разум ливнем сухого,
мы друг в друга войдём остриями углов,
оттолкнув к сложному от простого
интеллектуальную любовь.
 
 
Струйкой углеродной позвоночника
выдыхает наставление вино.
Сердце перебилось раскуроченное,
на твоё бессильно залегло.
 
 
Я с тобой себя нашёл как человека,
приютил домашним зверем чувство,
дикое оно, и приручение тщетно,
с ним не выспаться и не проснуться.
 
 
Поцелуя мякотью закусывая брют,
умножая удовольствие на два,
мял неконтролируемую тягу
лечь не только сердцем в твой уют.
 

Я скитался по твоему телу от груди до спины…

 
Я скитался по твоему телу от груди до спины
и не мог остановиться.
Вот где лечь хотелось костьми
или нежностью застрелиться.
 
 
Не пугала ночная шерсть,
запах звёзд
доносился млечный.
Сколько руки освоили вёрст,
я бы мог так прошляться вечность.
 
 
Без устали, жажды чуть
реки локонов утолили.
Был ли счастлив когда-нибудь
так, как здесь,
где меня возлюбили?
 

Даная

 
Я в кресле, веки не смыкая,
глотая с горкой восхищение,
давился молча красотой.
Диван, свет женщины – Даная,
изящных черт пересечение,
едва прикрытая холстом
 
 
лежала, сферу разделяя, —
логический итог любви
напротив моего лица.
 
 
Так богохульна и свята —
вещественней бы не смогли
на Суд представить для истца,
 
 
но грация не пала ниже
дивана – пьедестала ночи,
день осветил избытки красок.
Портрет к великому приближен
гораздо ближе, чем художник
под тенью отшумевших ласок.
 

Встретимся на Чернышевской…

 
Встретимся на Чернышевской,
отниму тебя у толпы,
многочисленной в недостатках,
одинокой в своём совершенстве,
совершенной, как я, и ты,
соскользнувшая в руки, гладкая.
 
 
Мы дойдём до бессилия ног,
насекомыми на траву,
шёпот леса речь перебьёт,
утомляющий пекла жирок
абстрагирует волю в мозгу
в инфракрасный к солнцу полёт.
 
 
Ты закроешь глаза, я тоже,
лягут мысли в коробке на грудь,
сердца пленного пересказы
глубиной не растревожат,
в содержанье не вникну, суть
не доходит, как нежность, сразу.
 

У меня так точно не получится…

 
У меня так точно не получится…
Не люблю хорошие отношения,
мне нужен скандал,
необходима драка
мыслей за поражение,
однако
 
 
без зависти к чьей-то жизни ровной:
со здоровым ростом
благосостояния
всё это для меня условность
человечика ископаемого.
 
 
Потеют горы снегом, мёрзнут,
равнина жизни неприемлема
как местожительство,
подохнуть никогда не поздно,
но жить спокойно – попустительство.
 

Адам и Ева

 
Сад. Разбрызгано солнце. Труп
бледен, как беднота,
разве кто-то погиб от губ,
разве кто-то любил сильнее, чем я,
тот же сад. Круг сменился другим
– луна,
невозможно, сильнее, чем я, невозможно.
Сейчас
я клянусь ощущением кожи
и глаз,
их рассвет бросил тень на мир,
зачем ты открыла глаза?
М и Ж как сортир,
лишь по признакам ты и я.
 
 
Как трудно даётся признание в любви,
если искренности в нём яд,
если встречный порыв, пригуби,
оживи меня.