Текст книги "Близнец для президента. Роман с музыкой"

На следующий день она наткнулась в киоске на красочный журнал «Вояж в сказку!». Он разбудил детские мечты о путешествиях. Ее выбор пал на Гоа – западный берег Индии. Живописная природа, великолепный климат, бескрайний океан – все как в раю. Плюс отзывчивые «колонисты»-европейцы. Много русских…

Или, – задумалась она, – для начала рвануть поближе?.. А что? Отряхнуть от пыли мечту детства и – вперед! В Париж. Столицу мира…

Пролистав несколько страниц, она остановилась на изумительной картинке: он, она, лазурное море и… знаменитый отель «Grand Des Anglais», порог которого переступали наследные принцы Европы… Сан-Ремо! Пусть будет Сан-Ремо – город песен, цветов и фестивалей.

Вот так. Следующий брык «калейдоскопа» она сможет теперь запланировать. И никаких больше пугающих «вдруг». С такими деньжищами-то…

* * *

г. Новосимбирск, февраль 2008 г.

Она проснулась и поняла – что-то не так… исчезли шорохи – родные, прирученные, ласковые… Потянуло чем-то тревожным, тяжелым, сумеречным. Так пахнет беда.

Она крепко зажмурилась – не помогло.

Не журчала вода в ванной, не скрипела половица у зеркала, не кряхтела древняя табуретка на кухне (ветеран брежневской поры), не звякали чашки… Ти-ши-на. Мертвая…

Она распахнула глаза и потянулась: надо же, причудится всякое. Солнце било в литавры нового утра, радостно позвякивал трамвай, весело чирикала на остановке стайка студентов из соседней общаги. Все просто, как этот новый день: Александр спит после очередной бессонной ночи – готовится удивить и ее, и весь мир. Потрясающим открытием. Его конек – нанотехнологии. Его ставка – Россия…

Резко вскочив, напугала пружины – они взвизгнули.

Набрасывая халат, смахнула с журнального столика «Паркер» – недавний подарок сына. Ручка, возмущенно подпрыгнув, треснула.

Распахнула окно в ясное морозное утро, – ой! – невольно задела ветку. Глянула вниз: почернел пуще прежнего старый клен, долу опустил заледенелые ветки и… затрясся вдруг в беззвучном плаче, как гонец с печальной вестью.

«Что происходит?!» – обвела она взглядом комнату. В ее сторону недобро косилось зеркало. Мрачный запах грядущего выталкивал ее в коридор. К чему-то прислушиваясь, она медлила. Вдруг… Оглушительный грохот заложил уши. Непрошенным гостем ворвался сквозняк. Испуганно отпрянула дверь, протяжно заскулили створки шкафа.

Она бросилась в комнату сына, когда гнетущая тишина зачавкала замирающими звуками: то ли стоны, то ли всхлипы сходили на нет. Кожа ощетинилась пупырышками, волосы встали дыбом, в жарко натопленной квартире зуб на зуб не попадал от ужаса.

Саша лежал у окна. Навзничь. Лицо размозжило рухнувшей секцией антресолей. В его правой руке была зажата странного вида деревяшка – нечто вроде крошечного костылика – не больше двадцати сантиметров.

Книжный шкаф злобно ощерился пустотами, ноги ступали по вороху исписанных бумаг – его труды, Сашины. Здесь что-то искали?..

Ей было до лампочки. Потолки-то высокие… И крюк не достать… Сознание дробилось и меркло под улюлюканье гиблой тишины.

Сочувственно всколыхнулась лишь штора, приглашая к распахнутому окну.

Предостерегающе пискнула дверца письменного стола. Она грозно шикнула, как на Сашеньку, когда он был маленьким. Строгость пошла на пользу. Теперь Саша – гордость России…

Не своим голосом прокаркала кукушка из опрокинутых часов-ходиков. Она свернула ей шею… Затем… шагнула на подоконник.

Вновь радостно зааплодировали родные шорохи. Услужливо протянула лапу сверстница ель-гренадерша. По-сыновьи нежно приобнял ее ветер. Гнетущая тишина разбилась на тысячи осколков.

Глава III

Осечка

Подмосковье, 29 февраля 2008 г.

Первые полосы кричали заголовками, как девица на пустынной улице в окружении готовых покуражиться. Верхний из разложенных на столе еженедельников полетел в лицо худощавому:

– Вот она – осечка! – выпрыгнул из кресла коренастый. – Жив журналюга, жив!

– В реанимации, – буркнул под нос худощавый. – Говорят – не жилец, – повел он подбородком в сторону той же газеты.

– Го-во-рят, – передразнил он помощника и пересел в кресло напротив – у приставного столика.

«Стало быть, порки не будет», – воодушевился худощавый и, удобно облокотившись, подался вперед, внимая.

Он угадал – вместо ц. у. последовал короткий спич.

– В целом, операция «Ирод» прошла безупречно, – в нарочито грозном рокоте прорезался кураж победителя. – Основная задача выполнена: вероятный форс-мажор упрежден. Даже! – многозначительно поднял он палец, – если журналюга и выкарабкается, – его поезд ушел. Но не будем искушать судьбу: заказ не снимать. Ошибку исправит тот, кто ее допустил, – Волк.

Коренастый поднялся и подошел к окну.

Украдкой глянув на часы, худощавый поправил разверстые листы газет и начал складывать в аккуратную стопку, упреждая на всякий случай недовольство шефа.

«На этот раз летучка оправдала свое название», – удовлетворенно кивнул он своим мыслям. И – сглазил.

– Об осечке я сказал, – все также глядя в окно, пробормотал коренастый. – Но! – резко обернулся он. – Осечка – лишь следствие. Исполнитель, – верхняя губа пренебрежительно дернулась, – увлекся самодеятельностью.

Зоб худощавого подпрыгнул.

«Это надолго», – проглотил он досаду.

– У него, – повысил голос коренастый, – появился напарник! Вопреки контракту.

– Но помощников Волк всегда подбирает сам.

– Именно! По-мощ-ни-ков. Которых использовал втемную, – коренастый тяжело опустился в начальственное кресло. – Напарник – это след. Едва осязаемая, но ниточка. Прямо к нам, – раздвинул он губы в оскале.

Эта гримаса, видимо, означала улыбку. Но худощавый на нее не купился. Даже мышцы живота напряг, словно упреждая удар. И правильно сделал. Следующая фраза шефа пригвоздила его к месту:

– Разберешься. На месте. Сам.

– Ты о пацане? – пробормотал худощавый. – Волк не позволит.

– Пацан ли, пацанка, – проигнорировал он последнюю фразу, – кто его знает… Разродился наш степной Волк волчонком, а тот и примелькался. Читал?! – рявкнул он, а пятерня уже сбила аккуратную стопку газет. – И когда физика замочили, некий пацан там с соседнего балкона сигал. – Взяв двумя пальцами «Новосимбирский вестник», он с брезгливой гримасой швырнул его в сторону худощавого. – А что за малолетка пришлая в песочнице играла, когда похищали дочку пропавшего ныне мэра? А? – теперь уже в сторону подчиненного летел популярный российский еженедельник. – А кто, спрашивается, – все больше заводился коренастый, – надоумил Волка одевать своего подмастерье в курточки-светофоры? Вот! – щелкнул он пальцем уже по следующей газете. – Вот… «Нелепая смерть депутата»! та-ак и подзаголовок: «Кто устроил короткое замыкание?» Теперь сам читай, сам. И здесь симофорит пацан-малолетка в яркой куртке. Вот!.. И так везде, – тяжело плюхнулся в кресло коренастый. – Кроме… – он причмокнул губами и взгляд его посветлел. – Операция с губернатором и актером прошла блестяще! Одним ударом – двух зайцев. Впору Волка ювелиром кликать. И заметь, никакой пацан там не наблюдался, – легонько постучал он по «Южно-российской правде». – Грешат там, – уже любовно провел он подушечкой пальца по озверевшему от ужаса заголовку, – на некоего подставного ветерана. Антикварные часы-ходики вручил он прямо в руки губернатора в момент, когда рядом терся актер. Спустя пять-шесть секунд – хоп! И грохнуло. А старик-подагрик как в воду канул. Всех, представь, обшманали – от обслуги до гостей. Чубы-усы-волосья у всех мужиков дергали – на предмет маскарада. Пусто. Испарился… – цыкнул коренастый и развел руками. – Вот тут и слов нет. Мастер-класс в натуре.

– А ход с Рязанцевым?! – встрял обидчиво худощавый. – С депутатом-то…

– Да! – цокнул языком коренастый. – Действительно, ход конем. Но… слишком уж – это… – пальцы нетерпеливо щелкнули, но слово нужное не явили, – индийское кино, короче.

Худощавый несогласно ёрзнул.

– Не, ты ж смотри, что пишут! – вытянул коренастый свежий номер «Московского гонца» и припечатал лапой как кувалдой.

Худощавый судорожно сглотнул и осторожно подтянул к себе еженедельник.

– В лесополосе, на задках его дачи, – продолжил коренастый, комично ломая интонацию, – находят тело беременной молодухи – из тмутаракани. Со вспоротым животом, однако. Причем! – уже явно кривляясь, он подвесил на вздернутом пальце мхатовскую паузу. – Причем фотки этой молодухи, еще живой и здоровой, находят… в спальне депутата. И – опаньки! – тут же – ворох ее писем с угрозами: «не дашь миллион, поганый родак, опорочу!» А молодуха и впрямь – одно лицо с депутатом, и сличать не надо – одна порода, по фоткам видно. Отцом, стало быть, при рождении – брошена, скверным бытом в своей тмутаракани – растоптана, подалась после смерти матери в мстители народные, в духе времени. И – не выдержал наш Олег Анатольевич, – сорвался! Самолично деваху зарезал (на ножичке его «пальчики» обнаружены). А затем и себя с горя кокнул, иуда! Так что, – перевел дух коренастый, – для бразильского сериала – оно и неплохо. Но в нашем деле, – в его голосе зазвенел вдруг металл, – такие сложности ни к чему. Стареет наш Волк – на мелодраму потянуло. А у спецов его профиля – иной жанр.

– Впрочем, – постучал он пальцем по разверстым листам еженедельника, – вердикт предварительного следствия обнадеживает: самоубийство. Застрелился наш Олег Анатольевич, не вынес гласности, убивец, – в хищном оскале мелькнуло одобрение.

Худощавый расслабленно улыбнулся.

– В общем, браток, дуй в творческий отпуск, – опустил его на землю коренастый. – На Кавказские Минеральные Воды. В славный городок Семигорск. Если что – обойдешься с Волком без церемоний. Но это в крайнем случае. Крайнем! Твоя цель – его выкормыш… За недельку, думаю, управишься, – подмигнул он. – По возвращении – доложишь. Лично, – поднял тяжелые веки коренастый. – Удачи!

«Да, – пятясь к двери, задумался худощавый, – удача не помешает». И тут же суеверно сплюнул. Он вспомнил вдруг растерзанный труп чистильщика, посланного несколько лет назад по душу Волка. И содрогнулся. Прямой контакт с Волком не сулил ничего хорошего.

Глава IV

Евгений

Семигорск, март 2008 г.

Верка глупо хихикнула. Как обычно при нежданной встрече. После развода мы виделись лишь случайно, напарываясь друг на друга как слепые шары на бильярдном поле. И – оторопев – разбегались. Каждый – в свою лузу.

Но сейчас я не спешил ретироваться: о состоянии ее брата-близнеца я знал лишь опосредственно. А ведь коллега, как никак. Да еще и родственник, хоть и бывший.

Про то дело – о наезде на известного репортера («молниеносный таран», «с выключенными фарами на пешеходной части бульвара») не слышал только глухой. Леху спасло чудо – он успел бросить свое тело за каменный угол портала. Но правую ногу все же смело. Врачи, говорят, чинить упарились. А виновный, преступник то есть, бесследно скрылся. Лишь случайный ночной прохожий успел заметить темную тушу «мерина» и своевременно вызвать «скорую». Алексея спасли.

– Для Лехи? – кивнул я на разверстую сумку на длинных ручках, откуда торчала связка бананов и хвост ананаса.

Она вновь скомкала смешок и кивнула.

– Как он?

– Получше. Вчера уговорил врачей отпустить. Что дома в гипсе лежать, что в больнице. Но дома ж лучше?.. – от незабудок в глазах защемило в груди.

– Леха у тебя? Или…

– Без «или», – напряглась она. – Что ему делать в пустой квартире?

Я машинально кивнул. Но взгляд просочился сочувствием. Я все же любил ее… По-своему, конечно. Как несбыточное желание… Как сияющую радугой планку надежд, рухнувшую от тяжелой поступи Рока. Теперь все кончено – знаем оба. Но где-то в душе порой прозванивает: а вдруг? а вдруг?! Вопреки?..

– А Катя? – невпопад выпалил я: сплетни разносятся быстро.

– А что Катя?! – вдруг ощерилась Верка, и я сразу узнал ее – ту, издерганную, «предразводного периода»… – Стерва она, эта Катька. Тут же на курсы какие-то там намылилась – повышать ква-ли-фи-ка-а-цию, – кривя рот, выплеснула Верка. – Из столицы звонит. Раз в неделю. А Лешка… Подушку зубами рвет. Дурак! – уже рявкнула она, поддав коленом свою набитую сумку.

Сумка завертелась, скрутив в петлю длинные ручки. А Верка завелась уже основательно, футболя коленом ни в чем не повинную поклажу.

– А журналюги?! Кол-леги, блин!.. – незабудки проросли колючкой, бирюза переплавилась в агат, взгляд опалил лицо.

Я отшатнулся. Невольно. И вылупился: да тут в каждом зрачке по лазеру… Ау! Стивен Кинг, не зевай!

А Верка, жуя губы, все продолжала пинать сумку:

– Попрыгали кол-леги с недельку, покричали – каждый со своего рупора и с концами. Жив, дескать, и ладно… А то, что Лешке еще с месяц бревном по кровати ерзать!..

Она вдруг осеклась и вздернула взглядом мою ошалелость: сухие глаза уже били током.

– А если… Если Лешку добьют? Те… Кто устроил таран, – тихий механический голос сошел на нет. Заряд кончился. Верка застыла.

Я шагнул к ней.

Она мертво развернулась и зашагала прочь. Сумка, раскручиваясь, била ее по ногам.

– Я завтра зайду, – крикнул я вслед. – Скажи Алексею! Зайду…

Она не обернулась, не замедлила шаг. Лишь вздрогнули опущенные плечи. Если б не знал, что это Верка, – со спины ни за что б не узнал… Вместо родной летящей походки – шарнирная поступь тряпичной куклы. Вместо роскошной золотой гривы – торчащий пук вороньего хвоста.

Я опустился на скамью и долго смотрел ей вслед: Верка-Верка, Верочка, В-е-ра-а…

* * *

Характер у Верки, конечно, не сахар. Скверный – война полутонам и бой сомнениям. Либо – правда, либо – ложь. Или черное, или белое. Все или ничего…

Вот и получила по полной: черную пустоту и белую ложь. И все – на девятом месяце: мы ждали Алю.

А началось с моей оговорки. Прицепилась. Ну, ошибся! Ну, зашел сдуру налево: узнала, уличила, ополчилась. Все молча, под град слез, под метание молний, под тревожный звон посуды.

Буря ожидалась, как я понял, после родов. Угадал. Но все равно опешил. А моя челюсть где-то с минуту нуждалась в подпорке – я ничего не замечал, оглушенный…

Спустя неделю после торжественной встречи из роддома, Верка швырнула мне розовый бланк с голубыми разводами: метрика. На дочу. С диким, нелепым, изощренным именем – Правда. Назло мне… На мой рык она закатила истерику: прорвало, что называется. Пришлось даже «скорую» вызвать. Врач обозвал это послеродовой горячкой. И прописал нежность. Я – внял. И стал кликать дочурку по-своему: Адей.

Но приступ заколотил ее вновь. Аде исполнился годик.

Ник, разбитной пацан с отдела рекламы, разродился в честь крохи дурацким тостом:

– За Веру, за Правду! – поочередно ткнул он бокалом в их сторону и пропел, – и за царя-батюшку! Последний «тык» предназначался мне.

Верка словно взбесилась: балаган, дескать, устроили. Что было там у нее в бокале – в лицо Нику плеснула. И, схватив Адю, выбежала. Хлопнула дверь. Веселье скукожилось. Кто-то брякнул: сердючка! Прилипло. Без прямых аналогий с артистом Данилко. Просто Верка-сердючка. Хотя – бешеная – на тот момент звучало б точней…

Наша Адя не прожила и двух лет. Это был конец. Всему.

Мы с Веркой разбежались. Стремительно. Почти без слов. Будто кто-то там, наверху, громыхнул стартовым пистолетом.

Я вскоре взял отпуск и выпал из жизни на две недели. Из запоя, смрадного и тягучего меня вытащил Арсений. Этот вечный жених из «Кавминводских вестей».

Бравурный марш вернул меня в день сегодняшний. На дисплее мобильника обозначилось: «Арсений». Я обомлел. Телепатия?!. И тут же нажал кнопку:

– Сеня? – зачем-то переспросил я…

Через минуту мы попрощались. До завтра. Обговорили время встречи – у Алексея.

О том, что Леха уже дома, Сеня, разумеется, узнал от меня и жутко обрадовался. Как обычно распределили, кто из нас что притащит. Сенька грозился скупить полрынка, благо живет рядом. Я пообещал захватить каких-то конфет, торт и юбилейную бутылку «Прасковейского».

На том и порешили.

Но еще долго от нежданного телепатического взбрыка тянуло чем-то странным. То ли знак мне какой подавала судьба, то ли примету подкидывала. Не знаю. Но в учащенный пульс вдруг срезонировало предчувствие. Отчего-то недоброе и смурное.

Глава V

Маруся

Семигорск, март 2008 г.

– Эй!

Она вздрогнула. Обернулась. Медленно – всем телом. Вышла, короче, из образа шустрой десятилетней пацанки. Осознала это лишь миг спустя: на нее смотрел мальчуган лет семи. Шумно выдохнула. Расслабилась.

– Ты варежку уронила! – радостно крикнул малец и указал на алое пятнышко у пригазонного сугроба.

Уже легко, почти пружиня, она вернулась и, подобрав варежку, потопала дальше. На мальчишку даже не взглянула. Станиславский бы крикнул: «Не верю!» и заставил бы «переиграть»: бросить реплику; улыбнуться; на худой конец язык показать пацаненку. Впрочем, маленькая поблажка сейчас допустима. Тем более после вчерашнего. И до «сцены» – детской площадки у той семиэтажки телепать почти полквартала. Войдет еще в роль, успеет. А пока…

Она собиралась с силами, чтобы вынырнуть из холодного тошнотворного ужаса, в который погрузил ее вдруг этот нечаянный ребячий окрик.

Тот окрик – вчерашний – был тоже задирист и весел. Заразительно смешливая компания мальцов – лет по 13–14 – шутя преградила ей путь к проходному подъезду. От улыбчивых щенячьих рожиц легко прикуривался задор.

– Эй! Кукла! – пристебнулся тощий и, зачерпнув снег, стал азартно лепить снежок. – Зажжем поярче?..

Лучшего комплимента Маруся не слышала за всю несостоявшуюся жизнь. Остановилась. Невольно. Толстый шарф скрывал костлявый подбородок, детская вязаная шапочка со специальным отверстием для кокетливо вздернутой рыжей косицы – закрывала лоб. Она знала, что издали тянет на десятилетнюю – так, что фору даст любой травести. Ну, шагов с пяти-шести – точно. Ближе – бросается в глаза грим. Но зимой, когда наружу торчит лишь кончик носа, не страшно.

– Эй, – осмелел самый мелкий и звонкий. – Ты с какого двора?

Пока она переводила взгляд, снежком оцарапало ухо. Тощий!

Она очнулась. А тощий уже сминал снег в очередную ледяную бульбу:

– Так зажжем?! – подмигнул он, жонглируя снежным комочком. – Здесь рядом.

Еще один снежок залепил глаза. Вместе со снегом «отряхнулась» и «соболиная бровь», а кончик идеального «алебастрового» носика повис на клеевой нитке.

Пацанва отпрянула.

Тощий ойкнул. Сперва испуганно. А затем…

Кто-то дернул ее за косицу. Рыжая коса полетела в сугроб. Под жутко-восторженный рев и улюлюканье она дернулась к нужному подъезду. Проходному.

Настоящий ребенок бросился бы к той пожилой паре, неодобрительно косившей в их сторону. Настоящий профессионал отреагировал бы спецприемом. В ее арсенале их было несколько. Но брезгливо раззявленный рот мальца, сорвавшего с нее шапку – заморозил. А ошалелый выдох: «тетка!.. лилипутка!» – на миг сковал.

И – ни йоты страха во взгляде – лишь отвращение: от ее вялых слоновьих ушей, пегого от седины пучка на затылке, иссохшей в пергамент кожи – лоб-то загримировать поленилась…

Подсечка распластала ее за метр до ступеней подъезда. Зато рядом, за каменным бордюром, оказались другие ступени. В подвал.

От воспоминаний в темных глазах Маруси вспыхнули красные угольки.

В подвале зажигали не по-детски изощренно. Так, что она, она! она!!! мечтала перегрызть себе вены. Если б дотянулась – ее руки были стянуты за спиной. В нее брезгливо тыкали палками – как иные хозяйки на рынке в тушку сомнительной свежести птицы. Любопытство тушилось отвращением. Один даже вырвал. Другие непрерывно ржали. Лишь тощий таращился сосредоточенно как на редкий экспонат кунсткамеры.

Когда умерла надежда, вдруг в просвете проявилась Верка. Так спасительница представилась. Гораздо позже, конечно. Когда разогнала озверевших «юных натуралистов», закутала ее в пальто и, подобрав с земляного пола рюкзачок и сорванную одежду, все сложила в пакет. Затем вызвала такси и сама же заплатила водиле. В-е-е-р-ка…

* * *

Двора, как такового, не было. Тощую одноподъездную элитку намертво втиснули меж трухлявым панельным клоповником и осанистой сталинкой со сквозной аркой. Напротив скороспелого плода точечной застройки пестрела и щебетала малышней миниатюрная детская площадка. На единственной скамье таращились нахохлившиеся от легкого морозца наседки – мамки, бонны и няньки. Задача стояла стандартная: демонстрацией прикрыть манипуляцию. Игра на публику, в образе 10-летней девчушки, выпала Марусе. А в «закулисье» меж тем на третьем этаже элитки шуровал, устраняя свой единственный «прокол», сам Волк. Домофон был выведен из строя загодя, а домочадцы выкурены из квартиры «объекта» заблаговременно. – Как?.. Кто?.. – в детали Маруся не вникала – не ее забота.

Сегодня мороз ей подыгрывал. Можно было обойтись без грима. Но, фигушки, – теперь ученая – постаралась и с гримом. Вместо утерянной рыжей косицы нахлобучила паричок с русой челкой; долго колдовала над носом – он получился, что надо – прямой и гладкий как у Буратино. Вместо серой, примелькавшейся, куртки надела красную, такие же и рукавички, а вот шарф и шапку с бубенчиками – выбрала белые – может, потянет лет на 7–8? Разведка убедила – общаться-то придется с дошколятами. Плюс рюкзачок с реквизитом и приманкой. Роль последней играла безрукая Барби. Руки оторвала и даже нос ей отбила специально, чтобы дарить было не жалко.

Ей-то – не жалко, – усмехнулась Маруся, оправляя на Барби роскошное платье принцессы. – Но ее «образу» – малолетней пацанке – одаривать малышню двухсотдолларовой куклой – не с руки. Да и взрослые – няньки-мамки – окликнуть могут, вдруг кто решит вернуть недотепе дорогую игрушку, мало ли?.. Но и безрукая – в пене розовых кружев, в лаковых шпильках и в блескучей бижутерии – Барби потрясала воображение. Даже – взрослых. И – привлекала внимание. Что, впрочем, и требовалось.

Когда Волк проскользнул в подъезд, безрукая Барби принимала парад: вокруг сплотилась завороженная малышня, а Маруся азартно выщелкивала простейшие загадки. Наседки превратились в заядлых болельщиц и громко шептали обалдевшим чадам правильные ответы. Еще бы: на кону сказочный приз – почти метровая роскошная, несмотря на отсутствие рук, принцесса Барби.

– Венера Милосская тоже была безрукой, – вдохновенно пропела самая юная из наседок, скорее – нянька по найму, чем старшая сестрица – слишком уж заворожена чудесным призом, даже больше опекаемого ею толстощекого малыша – то ли мальчика, то ли девочки.

…Запас загадок иссяк. Но Волка все не было. А время вдруг растеклось-растянулось. Донельзя. Даже наседки залопотали отчего-то в искаженно-замедленном темпе, будто чревовещатели с окосевшей допотопной бобины. Глюки?..

Неловкая пауза грозилась сорвать финальную сцену: торжественный переход Барби в руки заслуженного призера.

Маруся с отчаяния бросила в публику последнюю, простейшую загадку – про А, И, Б, которые – на трубе… Наседки дружно зашептали чадам правильный ответ: И, И, И. Детвора дружно повторила. Все, кроме заторможенного толстощекого малыша.

В этот момент из подъезда вынырнул Волк. Наконец-то! Маруся тут же вручила Барби заторможенному. На детский визг наложился гомон: недовольно закудахтали и наседки: нечестно!..

Демонстрация удалась великолепно. Волк незримо растворился в проходном подъезде – все внимание на себя взяла Барби. Под какофонический этюд ретировалась и Маруся. А куклу уже остервенело тянули в сторону своих чад разъяренные взрослые. Кажется, Барби оторвали и ногу.

Едва слышный характерный хлопок заставил ее замереть. Звук, похожий на стреляющее пробкой шампанское, донесся из той подворотни, которой только что ускользнул Волк.

Теперь время понеслось вскачь – Марусе оставалось лишь оседлать его. Миг – и перед ней опрокинутый навзничь Волк. Взгляд отрешенно фиксирует безнадежно продырявленный череп, уродливое рыло сброшенного ствола с глушителем и – тут же – вонзается в ускользающую тень. Дернувшись, тень обернулась долговязым типом в растрепанной ушанке, укороченном пальто и отчего-то обнаженной шее. Тип недобро ощерился: «…А вот и волчонок!..» и нервно стеганул себя чем-то по ноге: это был серый вязаный шарф – длинный и скрученный.

Все это ловится краем сознания. Перед глазами лишь судорожно прыгает адамово яблоко долговязого. Миг – и она, как наведенная роком торпеда, летит навстречу.

Страшный нечеловеческий вопль исхлестал всю округу…

* * *

Первым в подворотню кинулся счастливый обладатель растерзанной Барби. Он чуть не споткнулся о дергающегося в припадке дядьку. В том же ритме из вырванного «с мясом» горла плясал упругий фонтанчик крови. Барби выскользнула, ее фарфоровая головка разбилась вдребезги.