Текст книги "Мадрапур"

– Какая дура!

Я с удивлением отмечаю, что с Робби она уже успела помириться и они напропалую кокетничают друг с другом, будто ведут какую-то сомнительную игру. Я думаю, для обоих есть нечто успокаивающее в мысли, что они никогда не переспят друг с другом.

– Во всяком случае, – огрызается Пако, – это вас не касается. Речь идет о моей частной жизни.

– Ваша частная жизнь, мсье, – заявляет Мюрзек напыщенным тоном, – ныне предана гласности, и вы сами должны сделать из этого необходимые выводы.

– Какие выводы? – говорит остолбеневший Пако.

– Как это «какие»? – с грозной настойчивостью продолжает гнуть свое Мюрзек, останавливая на Пако неумолимый синий взор. – Но это же очевидно! Если у вас еще осталась хоть капля нравственного чувства, вы должны понять, что вам среди нас не место.

По салону пробегает вздох изумления, и все глаза устремляются на Мюрзек.

– Что? Что? – взрывается Пако. – Вы, наверное, спятили? Где же прикажете мне сидеть?

– В туристическом классе, – отвечает она.

– Отправляйтесь туда сами, – в ярости говорит Пако, – если мое присутствие вас стесняет!

– Конечно, стесняет, – говорит мадам Мюрзек, и ее глаза сверкают синим огнем на желтом фоне зубов и кожи. – Я спрашиваю, кого оно не стесняет после того, что мы узнали?

– Меня, например, – на удивление небрежно цедит миссис Банистер (урожденная де Буатель), лениво глядя на мадам Мюрзек.

– My dear! – восклицает миссис Бойд, вздымая вверх руки. – You don't want to argue with that woman! She is the limit![12]12
  Дорогая моя! Не станете же вы вступать в спор с этой женщиной! Она невыносима! (англ.).


[Закрыть]

– Вас, мадам? – говорит Мюрзек с видом королевы из классической трагедии (в довершение всего играет она фальшиво, как это часто бывает с актерами на ролях «злодеев»: не имея перед собой подходящей «натуры», на которую можно было бы опереться, они прибегают к ложному пафосу).

Миссис Банистер довольствуется утвердительным кивком, сохраняя при этом, наподобие гимнаста во время передышки, позу полного расслабления. Мюрзек ощущает или, вернее, чует носом, какая хорошо рассчитанная сила таится за этой небрежностью, и она, несмотря на все свое безрассудство, колеблется. Что и говорить, теперь перед нею противник неизмеримо более опасный, чем бедняга Пако.

В наступившем молчании миссис Банистер поднимает кверху свои прекрасные раскосые глаза и словно по чистой случайности опускает их на Мюрзек. Удивившись, как если бы она вдруг обнаружила на ухоженных аллеях парка в замке своего отца кучку нечистот, она улыбается. Понадобились долгие века полного социального господства, чтобы выработать улыбку де Буателей. Но результат того стоит.

Нужно сказать, что у миссис Банистер вдобавок ко всему тот тип лица, которому, кажется, самой судьбой предназначено излучать внутреннюю гордость, – глаза, как и брови, поднимаются к вискам, очень черные зрачки и почти монголоидного рисунка веки, унаследованные, возможно, от далекого предка, который в поисках приключений отправился некогда на Дальний Восток. Все вместе напоминает маску японского воина и придает миссис Банистер ту природную надменность, которой она, опытная актриса, очень умело пользуется. Ничего общего с несколько механической гримасой Карамана, здесь все гораздо тоньше. Улыбка презрительная, но не сама по себе, а вследствие того, что она вобрала в себя презрительность других черт лица, особенно глаз.

Под воздействием этой мимики – на что миссис Банистер, разумеется, и рассчитывала – лицо у Мюрзек резко меняется; колер его из светло-желтого становится темно-желтым. И, забыв всякую осторожность, Мюрзек пригибает голову, бьет копытом о землю и кидается в бой.

– Вероятно, у вас имеются особые причины, – свистящим голосом начинает она, – заставляющие вас быть снисходительной к этому господину!

– Ну, конечно, имеются, – говорит миссис Банистер, поочередно одаривая всех очаровательной в своем простодушии улыбкой. – И вот вам главная из них: я не очень поняла, в чем же его упрекают. Я, например, не знаю, что такое «малолетки». Но вы, мадам, в этой области, несомненно, опытнее меня и, вероятно, могли бы меня просветить?

Мюрзек молчит. Как она может признать себя «в этой области» более опытной, чем ее противница? Что касается мужчин правой половины круга, они тоже молчат, считая неловким в присутствии Пако (по голому черепу которого снова обильно струился пот) объяснять значение этого термина. Тем не менее миссис Банистер переводит с одного на другого свой вопрошающий капризный взгляд, заставляя при этом всех нас ощутить, с какой снисходительной благосклонностью она осыпает нас своими милостями.

Но все напрасно. Мы по-прежнему упорно молчим, не желая подливать масла в огонь, на котором уже и так поджаривается Пако. И тогда Мандзони, приблизив губы к ушной раковине миссис Банистер (и даже, я полагаю, к ней прикоснувшись, потому что я вижу, как она, не раковина, конечно, а сама дама, вздрагивает), шепчет ей несколько слов.

– О! – говорит миссис Банистер. – Это верно?

Она настолько возбуждена, что словно бы невзначай хватает Мандзони за руку и с силой сжимает его запястье и одновременно, изображая смущение, великолепно отработанным жестом юной воспитанницы монастырской школы подносит другую свою руку к губам.

– What did he say? What did he say?[13]13
  Что он сказал? Что он сказал? (англ.).


[Закрыть] – с почти комической алчностью спрашивает миссис Бойд, наклоняясь к миссис Банистер.

И тотчас, с самоуверенной невоспитанностью людей, принадлежащих к избранному обществу, наши две viudas начинают упоенно шушукаться, с интересом поглядывая на Пако, словно на редкий музейный экспонат.

Тут Мандзони, вместо того чтобы постараться закрепить очевидный успех, которого он только что добился у своей соседки справа – ибо, в конце концов, не каждый же день миссис Банистер снисходит до нас, сжимая наше запястье своей герцогской ручкой, – Мандзони в угаре самовлюбленности совершает грубейшую ошибку, которая, на мой взгляд, ему дорого потом обойдется. Он предпринимает свою вторую атаку на Мишу.

– Ах, вы читаете Шеви? – говорит он, наклоняясь к ней и пуская в ход свои бархатные глаза, голос и очаровательное пришепетывание.

– Да, – отвечает она и с обычной своей бесхитростностью приподнимает книгу на уровень его глаз, показывая ему обложку.

– «Тринадцать пуль в башку», – читает Мандзони и издает короткий смешок. И добавляет: – Тут и одной бы хватило.

Но Мишу даже не улыбнулась. Наша трогательная красотка, наверно одна из тех девиц, которые так поглощены собственными чувствами, что юмор в любой форме остается им чужд. Мандзони, должно быть, тоже понимает, что рассмешить ее не удастся, ибо продолжает уже серьезно:

– Вам не кажется, что у Шеви есть некоторая склонность к садизму?

– Нет, – говорит Мишу и замолкает, поскольку ей нечего больше сказать.

– И, однако, – говорит Мандзони, – все эти трупы…

– Ну и что, – говорит Мишу.

Видимо, это должно означать, что от полицейского романа ничего другого ждать не приходится. В это мгновенье миссис Банистер, повернув элегантную шею, обращает в сторону Мандзони свое удивительное лицо, которое сейчас еще больше напоминает маску японского воина, и бросает на него короткий испепеляющий взгляд. Счастье Мандзони, что он живет в XX веке, а не четырьмя веками раньше: кинжал незамедлительно положил бы конец его вероломству.

– Но, в общем, это достаточно страшно – вся эта кровь, – говорит Мандзони.

– Достаточно, – говорит Мишу.

Из ее книги выскальзывает фотография, Мандзони проворно подбирает ее, бросает на нее быстрый взгляд и, возвращая ее Мишу, вполголоса говорит с наигранным великодушием:

– Какой красивый парень.

– Это Майк, – с признательностью говорит Мишу.

– Майк? – лицемерно переспрашивает Мандзони, словно Мишу произносит это имя впервые.

– Да вы знаете, – говорит Мишу. И добавляет с легким движением в сторону viudas: – Тот, кого эти дамы называли моим «женихом».

Черный глаз миссис Банистер вспыхивает и тотчас же исчезает в щелках раскосых век. Хотя Мишу наверняка не имела никакой задней мысли, она, по существу, присоединила ее к старухам, и перед кем!

Однако, когда миссис Банистер отвечает Мишу, все черты ее лица уже обрели прежнее выражение и в голосе звучат ласковые нотки. Нет, она не совершит ошибки, не станет нападать на Мишу, тем более в разгар недвусмысленных заигрываний Мандзони.

– Да что вы, Мишу, – говорит она тоном любящей старшей сестры. – Я вовсе не так старомодна, как вы думаете! Когда я была в вашем возрасте, у меня был не один жених – у меня их было несколько.

После чего она делает паузу, склоняет голову к плечу и, глядя на нас сверкающими глазами, небрежно бросает:

– В том смысле, в каком вы сейчас это понимаете.

– My dear! – говорит, вздымая вверх руки, миссис Бойд.

Свои японские глаза миссис Банистер устремляет на нас – на правую половину круга, но мы только стенка, которая должна отослать мяч тому, кому он в действительности предназначен. И траектория его рассчитана точно, хитроумно и дерзко. Миссис Банистер хорошо знает: ничто не делает женщину такой привлекательной в глазах мужчин, как ее признание в том, что она их любит.

Даже мы, стенка, начинаем смотреть на миссис Банистер другими глазами.

И именно эту минуту мадам Мюрзек, с ее талантом делать все невпопад, выбирает для того, чтобы ринуться в атаку.

– И вы этим хвастаетесь! – ликуя говорит она, видимо полагая, что нашла в панцире уязвимое место, тогда как панцирь миссис Банистер составляет одно целое с кожей.

Уверенная в нас – которых она только что околдовала, признавшись в собственных слабостях, – миссис Банистер принимает новый вызов довольно беспечно и не торопится продолжать наступление; она даже позволяет себе роскошь немного отступить.

– Это должно вас, наверно, шокировать, – говорит она с волнующими модуляциями в голосе, – но сейчас я, пожалуй, больше всего сожалею о возможностях, которые упустила.

Говоря это, она смотрит на нас, изгибая шею с такой восхитительной грустью, словно ее упущенные возможности – это мы. И, невольно уступая ее тщеславному задору и в то же время покоренные ее милыми ужимками, все мы уже у ее ног. Включая Карамана, который забывает в эту минуту о воспитании, которое он получил у святых отцов. Как отличается, как разительно это все отличается от тех грубых приемов, к которым, соблазняя нас, прибегает мадам Эдмонд. Что же касается эротического воздействия, то светская дама и здесь даст проститутке сто очков вперед.

– Какой цинизм! – с возмущением восклицает Мюрзек, и она, конечно, права, но права с той точки зрения, про которую всем нам очень хочется забыть.

– Я полагаю, – говорит миссис Банистер, незамедлительно используя против нее именно тот аргумент, в котором Мюрзек усматривает свою основную опору, – я полагаю, что среди ваших достоинств вы числите также и добродетель.

И мы все чувствуем в эту минуту, что добродетель не входит в кодекс хорошего тона.

– У меня в самом деле есть нравственные устои, – сухо говорит Мюрзек.

И все ждут, все просто надеются, что миссис Банистер спросит сейчас, как сочетаются эти нравственные устои с ядовитой злобой, которую на наших глазах Мюрзек выплеснула на Мишу. Но миссис Банистер не расположена снова привлекать наше внимание к своей трогательной сопернице и еще того менее – давать Мандзони новый повод для умиления по поводу этой бедняжки. Для атаки она выбирает другой плацдарм.

– Что же, – говорит она со спокойной дерзостью, – ни одного поклонника? Ни самой крохотной слабости? Ни одной связи? Ни даже минутной потери самообладания наедине с подругою детства?

Примечательно, с каким коварством, а быть может, и с какой проницательностью миссис Банистер выдвигает сапфический вариант как один из наиболее правдоподобных.

– Эти предположения только характеризуют вас самое, – отвечает Мюрзек.

Ответ в общем-то достаточно сильный, но весь эффект которого она тут же портит, добавляя:

– Я должна вас разочаровать: у меня никогда никого не было, кроме мужа, который скоропостижно умер.

В конце концов, вполне может статься, что у нее в самом деле никогда никого, кроме мужа, не было, но почему ее голос на слове «скоропостижно» дрогнул? Вообразить Мюрзек влюбленной невозможно, а безутешной вдовой и подавно.

Миссис Банистер это чувствует, поднимает к небесам свои сорочьи глаза, вновь опускает их, метнув сообщнически взгляд на нас и, тихо вдохнув, вполголоса произносит:

– Укокошили.

– My dear! – говорит миссис Бойд.

– На что вы намекаете? – грозно вопрошает Мюрзек.

– Ни на что, – с полнейшим бесстыдством говорит миссис Банистер.

И, что уж действительно предел наглости, после всех вопросов, которые она сама же и задавала на эту тему, добавляет:

– Ваша личная жизнь меня не касается.

– Вы хотите сказать, что не способны ее понять, – говорит Мюрзек. – И это меня мало удивляет после всего того, что вы нам сейчас доложили о вашей.

Преимущество в счете на стороне Мюрзек. Преимущество не ахти какое большое и не слишком убедительное, но тем не менее свидетельствующее о крепком профессиональном мастерстве. К сожалению, и на сей раз Мюрзек снова все портит, добавляя с невыносимо фальшивой интонацией:

– Я представляю собой личность, понимаете, личность, которая наделена совестью и духовными запросами. А вам должно быть стыдно считать себя всего лишь объектом сексуальных вожделений.

Тут миссис Банистер производит целую серию очаровательных ироничных ужимок, в чем ей очень помогают ее сверкающие раскосые самурайские глаза. Сейчас она должна нанести удар. Битва гадюки со скорпионом близится к завершению.

– Милостивая государыня, – говорит миссис Банистер, – ваше понимание роли секса в отношениях между людьми весьма далеко от реальности. Поверьте мне, быть объектом сексуальных вожделений – вовсе не это печально для женщины, для нее печально другое – никогда им не быть…

Мюрзек ничего не отвечает, сидит с отсутствующим видом, поджав губы. Но когда, опьянев от своего триумфа, миссис Банистер обращает взор на Мандзони, она не встречает его ответного взгляда. Он отвернулся, он молчит, он никого не видит, кроме Мишу.

В театре гаснут свечи, и в наступившей тишине на лице миссис Банистер после стольких затраченных впустую усилий появляется усталое выражение, которое старит его. Как ни напрягает она лицевые мускулы, стараясь сохранить невозмутимость, в ее восточных глазах проступает печаль. Должно быть, она думает о том времени, когда ей не нужно было блистать всеми своими талантами, когда она тоже могла сидеть с дурацкой книгой на коленях и в ответ нести сквозь зубы любую околесицу – все равно вокруг так же неистово трепетали устремленные к ней мужские желания.

Сейчас все сидят будто в рот воды набрали. Но это продлится недолго. Игра влечений и антипатий за короткое время так захватила всех в этом кругу, что рассчитывать на тишину не приходится. Используя передышку, я смотрю на viudas и, проявляя нескромность, слушаю их приглушенные речи.

Вдов на Западе становится все больше и больше, их теперь уже столько, что на них перестают обращать внимание. Однако они представляют собой психосоциальный феномен, достойный особого изучения. Следовало бы, на мой взгляд, постараться раскрыть тайну долголетия женщин, корни той поистине неукротимой любви, которую они проявляют к своему земному существованию, истоки их способности уцелеть, приспособиться к своей одинокой судьбе.

Правда, им в этом весьма помогают деньги. Было бы интересно узнать, чем занимались, пока были живы, мистер Бойд и мистер Банистер и как они заработали те деньги, которые оставили своим супругам. Если судить по одежде и украшениям их вдов и по рассказам этих вдов о том, как они путешествуют (неизменно живя во дворцах), покойники должны были оставить каждой целую кучу сокровищ. Но о своих этих кучах и о происхождении их – деньги, надо думать, все-таки пахнут – ни слова. Но зато обе весьма охотно повествуют о своей родне, и вся их беседа пересыпана громкими именами, которыми они обмениваются, точно паролем.

Возраста они разного. Миссис Банистер только еще вступила на опасную стезю, ведущую к сорокалетию, и она старается насколько возможно притормозить свое движение по этому склону. Миссис Бойд уже вошла в стоячие воды старческой поры и обрела в них, кажется, тихую пристань – обеспечивая себя мелкими удобствами, большим комфортом и радостями ненасытного чревоугодия. Робби сказал бы, что таким способом наша вдовушка ублажает свою утробушку.

Когда миссис Банистер соглашается предоставить ей слово, миссис Бойд с большим знанием дела и в мельчайших подробностях вспоминает те яства, которые ей доводилось отведать. Речь здесь идет не о какой-нибудь простой обжираловке, но о пище тонкой и изысканной, которую ты вкушаешь посредством серебряной вилочки, в избранном обществе, под неусыпным заботливым взором многочисленной челяди. Эти дорогие сердцу воспоминания в конце концов выработали у миссис Бойд счастливый характер, и со своими красивыми белоснежными волосами, взбитыми в старомодные букли, со своим круглым и гладким лицом, свежим цветом кожи, пухлым ртом и заметным животиком она производит впечатление человека, живущего в полном согласии с окружающим миром. Так оно в самом деле и есть. Тем более что, «никогда не читая ни книг, ни газет» (она этим хвастается), она не позволяет всяким там катаклизмам, происходящим на нашей планете, смущать ее душу и проникать в ее замкнутый мир.

Отношения ее с миссис Банистер характеризуются, по-моему, множеством разных оттенков. Она ею восхищается, но, как это ни покажется невероятным, ею руководит и никогда не выпускает поводьев из рук. Как будто бы строго придерживаясь общепринятой морали, она, по существу, очень довольна, что миссис Банистер в изобилии снабжает ее волнующими сюжетами для бесед, поскольку ее интерес к сексуальным проблемам с возрастом вылился в форму пересудов и сплетен.

Несмотря на то что они соотечественники, миссис Бойд и Блаватский друг друга не любят, ибо она с самого начала отнеслась к нему подчеркнуто холодно, а Блаватский не из тех, кто прощает такую обиду.

Кроме того, светские разговоры наших viudas раздражают его, и, когда миссис Бойд чванливо упоминает о своих бостонских корнях, Блаватский нахально перебивает ее и с обычным своим акцентом, вульгарность которого он сейчас нарочно утрирует, говорит:

– Слыхали, слыхали. В Бостоне Лоджи разговаривают только с Кэботами, а Кэботы – только с Господом Богом!

Миссис Бойд дает понять, что эта выходка вызывает у нее только презрение, но еще никому, я думаю, не удавалось смутить Блаватского. Тягучим голосом он опять обращается к своей визави:

– А вы, миссис Бойд, сами-то из каких будете – из Лоджей или из Кэботов?

– Ни из тех, ни из других, – говорит миссис Бойд, всеми силами стараясь придать своему круглому лицу надменное выражение. – В конце гонцов, кроме Лоджей и Кэботов в Бостоне есть и другие фамилии.

Блаватский принимается хохотать.

– Ах, как я рад! А то я все думаю, до чего же тоскливо Господу Богу все время выслушивать одно-единственное бостонское семейство!

И он снова грубо хохочет. А ведь Блаватский был одним из тех, кого герцогское происхождение миссис Банистер особенно впечатлило. И здесь, на мой взгляд, нет никакого противоречия. Герцоги и графы – это пожалуйста, для Европы это годится. Другое дело – Соединенные Штаты, там вы не можете допустить, чтобы на вас свысока смотрели люди, чья единственная заслуга в том, что они прибыли туда раньше вас.

С Блаватским я в общем согласен. Я и сам не очень люблю, когда в Великобритании мне дают почувствовать, что я – свежеиспеченный британец.

После этой маленькой стычки между миссис Бойд и Блаватским наступает затишье, время течет вхолостую. Потом индус, сидящий напротив меня на другом конце правого полукруга, снимает с себя тюрбан. Я не говорю, что он разматывает его. Нет, он стаскивает его с головы, не разрушая его целостности. Совершенно так же, как снимают шляпу. С той только разницей, что он действует двумя руками и наклоняет вперед голову, словно тюрбан очень тяжел. Потом он осторожно кладет свой головной убор на сдвинутые колени, внутренней стороной к себе. Я не способен сказать, из какой ткани этот тюрбан и даже какого он цвета. Меня только удивляют его солидные габариты, удивляет видимое усилие, которое индус прилагает, чтобы снять его с головы, удивляет та методичность, с какой он проделывает всю эту операцию.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Через минуту индус и его жена с величавой медлительностью поднимаются с места (они оба очень высокие) и встают за спинками своих кресел к нам лицом; при этом мужчина оставляет тюрбан на сиденье кресла. Их лица серьезны и благородны, можно подумать, что они готовятся исполнить для нас с просветительскими целями религиозное песнопение.

Миссис Бойд испускает крик ужаса, и индус говорит ей вежливым тоном на изысканнейшем английском:

– Не пугайтесь, прошу вас. В мои намерения не входит стрелять, по крайней мере в данную минуту. Моя цель – захват самолета.

Тогда я замечаю, что каждый из них сжимает направленный на нас револьвер. Руки у меня начинают слабо дрожать, волосы встают дыбом. Однако, странное дело, в это мгновение я не чувствую страха: мое тело откликается на опасность гораздо быстрее, чем мозг. Нет, то, что я сейчас ощущаю, – это не страх, а скорей любопытство. Все мои чувства обострены до предела, глаза и уши настороже. Однако своим поведением я внешне ничем не отличаюсь от моих попутчиков. Я сижу неподвижно, я замер, застыл. Я смотрю в круглые отверстия направленных на нас пистолетных стволов и ничего не говорю. Я жду.

Мы ждем долго, ибо, по всей видимости, индус не торопится… Можно было ожидать, что после своего заявления он сразу с громкими возгласами и решительными жестами кинется в кабину пилотов. Вовсе нет. Он тоже застывает неподвижно, молча разглядывает каждого из нас своими большими черными глазами и словно бы размышляет. Впрочем, самый тип его лица вообще, кажется, больше подходит для размышления, чем для действия.

– Что? Что? Что происходит? – выпучив круглые глаза, вопрошает Пако.

– Сам, что ли, не видишь, что происходит? – говорит по-французски Блаватский, который, должно быть, некогда был жителем Латинского квартала и теперь, пребывая в крайнем возбуждении, вспомнил, как студенты обращались друг к другу на «ты».

Он продолжает:

– Эти типы на нас напали. С тебя достаточно? Или тебе нужно, чтоб я еще и на пальцах показал?

– Но это же стыд и срам, стыд и срам! – говорит миссис Бойд и подносит пухлые руки к губам; ее тон исполнен негодования и морального осуждения. – Такие вещи должны быть запрещены!

– Они и запрещены, – мягко говорит индус на своем оксфордском английском.

Он это говорит без тени улыбки, только глаза его начинают искриться.

– Поскольку вы сами признаете, что это запрещено, – с поразительной наивностью продолжает миссис Бойд, – вы не должны этого делать!

– Увы, мадам, – говорит индус, – у меня нет выбора.

Снова наступает молчание, и индус не торопится его нарушать; быть может, он хочет дать нам время немного свыкнуться с мыслью о грозящей нам участи.

Самое поразительное во всем этом – красота этой пары. Оба рослые, величественные, с породистыми лицами. Кроме того, они весьма элегантны. Мужчина одет, как британский Караман, только костюм на нем не темно-серого сукна, а из светло-серой фланели. Женщина задрапирована в переливающееся разными оттенками сари, которое обрисовывает ее очень женственные формы. Ее нельзя назвать хрупкой, но, как известно, полнота женщин цветной расы нисколько не смущает белых мужчин. Даже наоборот.

Караман кашляет. Воспринимает ли он бездействие индуса как нерешительность? Этого я не знаю, но чувствую, что он сейчас попытается проявить инициативу. Я гляжу на него. А ведь, если одеть его как индуса, он тоже будет выглядеть британцем. Правда, он совершенно лишен чувства юмора.

– Я считаю своим долгом, – произносит он со значительным видом, – предупредить вас, что за угон самолета полагается весьма тяжкое наказание.

– Я это знаю, мсье, спасибо, – с полнейшей серьезностью, но с тем же мерцанием в глазах отвечает индус.

Что ж, значит, так тому и быть. Если нам суждено умереть, будем утешаться хоть тем, что наш убийца безукоризненно вежлив.

Но меня, должен признаться, больше всего ужасает женщина. В глазах у индуса кроме тонкого ума можно прочитать и какие-то крохи человеческого сочувствия. Но глаза женщины, неподвижные, сверкающие и чуть выпирающие из орбит, вызывают у меня страх. Они устремлены на нас с выражением фанатической злобы. Такое впечатление, что разрядить в нас обойму для нее не только долг, но и удовольствие.

My dear! – говорит миссис Бойд жалобным голосом, повернувшись к миссис Банистер. – Могла ли я подумать, что подобная вещь произойдет именно со мной!

При этой реплике Мюрзек ухмыляется. Сама Мюрзек, рискую это утверждать, боязни не испытывает, но она наслаждается нашим страхом.

– Опомнитесь, Элизабет, – с раздражением говорит миссис Банистер, – это произошло не только с вами! Вы же сами видите!

Сказав это, она улыбается индусу. Она не дрожит, наша знатная дама. Возможно, герцогская кровь не позволяет ей проявлять трусость. Или, полагая, что из-за ее высокого положения никакая опасность ей всерьез не грозит, она пытается заглушить беспокойство, рисуя в своем воображении некие ограниченные насильственные меры, которые примет по отношению к ней красавец индус?

Это ощущение, с незначительными вариациями, является, по-моему, общим для всех, кто сидит в левой половине круга. Мадам Эдмонд еще зазывнее манипулирует глазами и ртом. Мишу, как мне кажется, отчасти пребывает в гипнотическом оцепенении. Робби тоже.

– Ну, хорошо, мсье, – жалобно говорит миссис Бойд, – что же нам следует делать?

– Делать? – спрашивает индус, и у него удивленно подскакивает бровь.

– Ну да, я не знаю, должна ли я поднять руки вверх? – говорит миссис Бойд с жалкой готовностью повиноваться.

С этими словами она тянет вверх свои пухлые ручки. Глаза индуса снова начинают искриться, и он вежливо говорит:

– Опустите руки, прошу вас, мадам, эта поза вас утомит. Достаточно, если вы будете держать их на виду, положив на подлокотники кресла. – И добавляет: – Это относится ко всем.

Мы повинуемся. Наше ожидание, насколько я понимаю, закончилось, хотя я так и не знаю, чему оно послужило. Может быть, оно было нужно для того, чтобы оценить наши реакции. Если это так, индусу беспокоиться не о чем. Сражаться мы вовсе не настроены. Даже Блаватский, а ведь у него наверняка есть оружие! Но именно то, что Блаватский не счел нужным вмешаться, показывает, насколько опасна эта пара.

Хотя руки у меня больше не дрожат, я чувствую, что меня охватывает ужас. Мне все меньше нравятся глаза этой женщины. Она взирает на нас с алчной жестокостью, которая меня окончательно парализует.

Индус переходит наконец к действиям. Мягкой и в то же время величественной походкой он приближается к бортпроводнице и шепчет ей на ухо несколько слов. Бортпроводница встает и застывает метрах в полутора от занавески, отделяющей салон от кухни (или от galley, как сказала бы она сама). Индуска проходит у нее за спиной и, обхватив рукой за шею, резким движением притягивает девушку к себе и плотно прижимает. Индуска очень высокого роста, она на целую голову выше бортпроводницы и свободно может держать под прицелом каждого пассажира салона.

– Моя ассистентка, – говорит индус, – не знает европейских языков. Но у нее очень хорошее зрение, и она без предупреждения выстрелит в каждого, кто будет иметь неосторожность шевельнуть рукой. Что касается меня, я собираюсь осуществить захват экипажа.

Но пока что он ничего такого не делает. Он не двигается с места. Он все еще колеблется. Можно подумать, что он опасается оставить нас одних со своей грозной спутницей. Он, должно быть, боится, как бы во время его отсутствия она не нажала без особой надобности на спусковой крючок пистолета. Он подходит к ней и тихо говорит ей что-то в самое ухо. Я не разбираю, что он ей говорит, но похоже, он советует ей проявлять сдержанность. Она слушает его с полнейшей невозмутимостью, и ее глаза сохраняют свирепое выражение.

Он с тихим вздохом пожимает плечами, обводит нас взглядом и говорит очень любезно, но с тем произношением high class[14]14
  Высших классов (англ.).


[Закрыть], которое придает его словам едва уловимый оттенок насмешки:

– Good luck![15]15
  Желаю удачи! (англ.).


[Закрыть]

После чего он проходит позади своей «ассистентки», приподнимает занавеску кухонного отсека и, пригнувшись, исчезает за ней. Я делаю легкое движение в своем кресле, и бортпроводница спокойным голосом говорит мне:

– Сидите смирно, мистер Серджиус. Здесь никому не грозит никакая опасность. Ровным счетом ничего не случится.

Я смотрю на нее в изумлении. Я ее больше не узнаю. Я видел ее бледной, дрожащей и напряженной, когда она не в состоянии была ответить на вопросы Мюрзек, а теперь она улыбается, держится спокойно и очень уверенно. Я также не понимаю, как она может – таким тоном, каким взрослый успокаивает детей, – как она может утверждать, что ровным счетом ничего не случится, в то самое время, когда двое вооруженных фанатиков захватили нас в качестве заложников.

Но мое удивление, вопросы, которые я себе задаю, поведение бортпроводницы – все это в какой-то мере возвращает мне хладнокровие, и я, не шевеля, однако, руками – реакция на это, я совершенно уверен, последовала бы незамедлительно, – беру на себя инициативу: я обращаюсь к женщине на хинди.

– С какой целью вы это делаете? – как можно спокойнее говорю я. – Ради освобождения политических заключенных или ради получения выкупа?

Женщина вздрагивает, потом хмурит брови, качает справа налево головой и, не разжимая губ, движением револьвера приказывает мне замолчать. И в ее больших черных глазах сверкает такая ненависть, что мне все понятно без слов. Впрочем, я не знаю, как расценить это нежелание отвечать. Оно представляется мне лишенным всякого смысла, поскольку оба предположения, которые я сейчас высказал, отвергнуты ею.

Поразмыслив, я прихожу к выводу, что мимика индуски может означать лишь одно: она отказывается от какого бы то ни было диалога с людьми, которых ей, возможно, придется убить. Моя спина и подмышки мгновенно взмокают от пота. У меня такое впечатление – наверно, нелепое, но от этого не менее страшное, – что, если впоследствии ей нужно будет ликвидировать заложника, она непременно выберет меня.

Мне не терпится, чтобы индус побыстрее вернулся в салон и снова взял контроль над ситуацией в свои руки. Это чувство, как я понимаю, разделяет большинство пассажиров. Напряжение стало просто невыносимым после того, как он оставил нас один на один с этой фанатичкой.