Текст книги "Куколка"

Роберт Блох
Куколка

Сразу должен оговориться: я не очень уверен, что история, которую собираюсь рассказать, произошла на самом деле. Может быть, весь этот кошмар мне просто приснился, а если это был сон наяву, то, очевидно, это было первым симптомом страшного психического расстройства. Сам же я, конечно, не вижу причин сомневаться в истинности собственных ощущений. Что знаем мы, в конце концов, о реальной картине жизни на Земле?

Чудовищные уродства, мерзкие извращения, в которые разум отказывается верить, – все это существует, живет рядом с нами. С каждым годом в копилке открытий – научных ли, географических или философских – накапливаются все новые и новые факты, подтверждающие так или иначе одну простую истину: мир наш, оказывается, совсем не таков, каким мы его, в наивной слепоте своей, вообразили. С некоторыми из нас время от времени происходят странные вещи, в результате чего каждый раз завеса перед неведомым чуточку приподнимается. И выясняется: дикий, невообразимый ужас – здесь, совсем рядом! Позвольте, а есть ли вообще у человека основания полагать, будто выдуманный им «окружающий мир» существует реально?

Впрочем, судьба посвящает в страшную тайну лишь одного из миллиона, оставляя гигантские массы людей в блаженном неведении. То и дело слышим мы о пропавших без вести путешественниках, об ученых, сгинувших вдруг бесследно, – и тут же, не моргнув глазом, объявляем безумцем смельчака, который, чудом вернувшись в нашу реальность, осмеливается рассказать миру о том, что он увидел за ее пределами. Многие в такой ситуации предпочитают помалкивать, и вряд ли стоит тому удивляться. Так и живет человечество, не подозревая о том, что поджидает его совсем рядом, за порогом привычного бытия.

Мрак этот понемногу просачивается в нашу жизнь: то и дело слышим мы разговоры о каких-то морских чудовищах и подземных тварях, вспоминаем легенды о карликах и гигантах, читаем научные сообщения о случаях противоестественного зачатия и рождения. Войны, эпидемии, голод – все это пробивает брешь в незримой стене: черная гидра кошмара выползает из-под фальшивого фасада человеческой сути, и тогда узнаем мы о людоедстве и некрофилии, о гуллях, пожирающих трупы, о гнусных ритуалах жертвоприношений, о маниакальных убийствах и преступлениях, оскверняющих само имя Бога.

Сейчас, размышляя о том, что довелось мне пережить самому, сравнивая свой собственный опыт с рассказами других таких же невольных очевидцев, я начинаю опасаться за собственный разум. Поэтому, если можно только придумать сколько-нибудь правдоподобное объяснение всей этой истории, я молю Господа: пусть же кто-то это сделает, и как можно скорее!

Доктор Пирс говорит, что я нуждаюсь в полном покое. Он-то, кстати, и предложил мне изложить свои воспоминания на бумаге, надеясь, очевидно, хотя бы таким образом остановить нарастающий поток ужаса, который вот-вот, кажется, настигнет меня и поглотит навсегда. Но нет покоя в душе моей и не будет его до тех пор, пока я не узнаю всей правды или пока не встретится на моем пути человек, который сумеет раз и навсегда убедить меня в том, что все эти страхи не имеют под собой абсолютно никаких оснований.

К тому моменту, когда я оказался в Бриджтауне, нервы мои, признаться, были уже порядком расшатаны. Последний год в колледже отнял у меня много сил, так что из тисков изнуряющей учебной рутины я вырвался с неописуемым облегчением. Убедившись в том, что успех нового лекционного курса по меньшей мере на год обеспечил мне достаточно прочное положение на факультете, я решил наконец взять долгожданный отпуск, а все мысли, так или иначе связанные с академической деятельностью, разом выбросить из головы.

Чем соблазнил меня Бриджтаун в первую очередь, так это озерцом – идеальным, судя по всему, местечком для ловли форели. В том ворохе рекламной макулатуры, которую я не преминул заранее проштудировать, этому тихому и скромному сельскому курорту не было посвящено ни строчки, а случайно попавшийся мне на глаза проспектик не сулил заезжему счастливцу ни площадок для гольфа, ни трасс для конной выездки, ни открытых плавательных бассейнов. О званых ужинах, грандиозных балах и духовых оркестрах «на восемнадцать персон» здесь также не было сказано ни слова. Окончательно обезоруженный отсутствием даже упоминания о «великолепии лесных и озерных пейзажей», украшающих этот «райский уголок, затерявшийся на Земле благодаря чудесной ошибке природы», или о «лазурных небесах и изумрудных чащах», предлагавших, как водится, зачарованному путешественнику «вкусить эликсир вечной юности», ни много ни мало – я собрал свою коллекцию курительных трубок, упаковал саквояж и, забронировав телеграммой номер в отеле, отправился в путь.

Первые впечатления о Бриджтауне в полной мере оправдали мои ожидания. До сих пор с умилением вспоминаю я эту невзрачную деревушку, расположившуюся на берегу озера Кейн – чудом уцелевший осколок минувшей эпохи, островок давно позабытой всеми чистой, здоровой жизни, – и ее жителей, тихих и скромных людей, ничуть не испорченных тлетворным духом цивилизации. Ни тракторов с автомобилями, ни вообще какой-нибудь техники я здесь не заметил; несколько телефонных будок да проходящее в стороны шоссе – вот, похоже, и все, что связывало Бриджтаун с внешним миром. Да и приезжих тут было немного – в основном охотники да рыбаки. Главное, не видно было ни живописцев, ни разного рода «эстетов» – дилетантствующих и профессиональных, – имеющих прескверное обыкновение наводнять в летние месяцы самые благодатные уголки природы. Впрочем, тут бы, наверное, такую публику и терпеть не стали: местные жители, при всей своей необразованности, обладают природной проницательностью и малейшую фальшь в человеке чувствуют за версту. Что ж, лучшего места для отдыха трудно было и пожелать.

В трехэтажной гостинице под названием «Гейнс-хаус», расположившейся на берегу почти у самой воды, всеми делами заправлял Абессалом Гейнс, седовласый джентльмен старой закалки, чей отец, как я слышал, поднимал здесь рыбный промысел еще в шестидесятых годах прошлого века. Нынешний владелец дома если и был знатоком этого дела, то явно лишь в потребительской его части. Светлые, просторные комнаты, обильная пища – плод кулинарных изысканий вдовствующей сестры Гейнса и верной его помощницы, – все это и многое другое давно уже превратило «Гейнс-хаус» в рыбацкую мекку.

Полностью удовлетворенный первыми впечатлениями, я приготовился в предвкушении исключительного времяпрепровождения расслабиться, как вдруг: во время первой же прогулки по деревенским улочкам лицом к лицу столкнулся с Саймоном Мальоре.

Впервые мы с ним встретились на втором семестре во время моего пребывания в колледже, и с первых же минут знакомства молодой человек этот произвел на меня неизгладимое впечатление, причем отнюдь не только своей внешностью. Впрочем, выглядел Саймон действительно более чем своеобразно: высокий рост и необыкновенная худоба, широченные плечи и безобразно искривленная, уродливая спина резко выделяли его из общей студенческой массы. Мальоре не был, по-видимому, горбуном в привычном смысле этого слова, но из-под левой лопатки его выпирал какой-то опухолевидный нарост, отчего туловище казалось переломленным пополам. Как ни пытался бедняга скрыть свой природный дефект, все было безрезультатно.

В остальном же Саймон Мальоре производил необычайно приятное впечатление. У него были черные волосы, серые глаза, нежная белая кожа и в целом благороднейший облик яркого представителя лучшей части мыслящего человечества.

Незаурядным умом своим прежде всего и поразил меня Саймон с первых же минут нашего знакомства. Литературные работы его были не просто блестящи – они поражали удивительной законченностью логических построений, поистине божественным полетом мысли. В поэтическом творчестве наш странный студент, правда, явно шел на поводу у собственного, несколько болезненного, воображения, но уж по крайней мере, сказочные образы, рожденные его мрачной фантазией, никого не могли оставить равнодушным. Одно из стихотворений Мальоре, «Ведьма повешена», удостоилось ежегодной премии фонда Эджуорта, несколько других осели в различных частных антологиях.

В общем, обладатель столь незаурядного таланта, разумеется, заинтриговал меня необычайно. Сам он, впрочем, все мои попытки к сближению встречал с прохладцей, явно давая понять, что любому обществу предпочитает уединение, и долгое время я никак не мог уразуметь, чем же вызвана такая замкнутость – своеобразием ли характера или, может быть, болезненным осознанием физической ущербности.

Саймон снимал квартиру в несколько комнат и, судя по всему, явно не был стеснен в средствах. Отношений с товарищами по учебе он почти не поддерживал, хотя в любой компании был бы, конечно, принят с радостью: всех восхищали в нем живой ум, изысканные манеры и не в последнюю очередь выдающиеся познания в различных областях литературы и искусства. Время шло, и барьер его природной застенчивости стал давать первые трещины. Постепенно мне удалось завоевать расположение своего талантливого студента, и очень скоро мы стали встречаться у него на квартире, коротая вечера в долгих беседах. Тут-то я впервые узнал о непоколебимой вере Саймона в оккультные науки, в магическую силу тайного знания. Кое-что рассказал он мне и о своих итальянских предках (один из них, если не ошибаюсь, был приближенным Медичи): все они перебрались в Америку в незапамятные времена, спасаясь от преследования инквизиции. Патологический интерес к черной магии, судя по всему, перешел к моему другу по наследству. Постепенно я стал узнавать и о собственных его изысканиях в тех областях знания, которые принято считать запретными. Оказалось, например, что сюжеты рисунков, которыми была буквально усеяна вся его квартира, были заимствованы им из сновидений; не менее удивительные образы нашли свое воплощение в глине. Что же касается книг – старых и в большинстве своем очень странных, – то они здесь занимали практически все полезное пространство. Из знакомых мне названий я отметил «Поедание мертвых в гробах» Рантфа издания 1734 года, бесценный греческий перевод «Субботней Каббалы», датированный 1686 годом, «Комментарий к чернокнижию» Майкрофта и скандально нашумевшую в свое время «Тайны червя» Людвига Принна.

Осенью 1933 года отношения наши были внезапно прерваны известием о смерти его отца. Даже не попрощавшись со мной, Саймон оставил колледж – как оказалось впоследствии, навсегда – и спешно отбыл на Восток. Неизгладимый след оставили в душе моей эти несколько лет нашей странной дружбы: за это время я успел не только проникнуться глубоким уважением к Саймону Мальоре, но и всерьез заинтересоваться его творческими планами, которые были, кстати сказать, весьма обширны: он собирался всерьез приступить к изучению истории колдовских культов Америки, а также продолжать работу над романом, художественными средствами вскрывающим суть такого явления, как суеверие, и исследующим механизм действия суеверия на человеческую психику. Увы, за все это время Саймон не написал мне ни строчки, и вплоть до этой случайной встречи на деревенской улочке Бриджтауна я не имел ни малейшего представления о том, как сложилась дальнейшая судьба моего друга.

Мальоре окликнул меня первым, иначе мы бы, наверное, разминулись. Он изменился неузнаваемо: постарел, весь как-то сник, я бы сказал, опустился. Лицо осунулось и побледнело; тень от черных кругов, что пролегли под глазами, запала, казалось, глубоко внутрь, в самый взгляд. Саймон протянул руку, и я с ужасом увидел, как дрожит его ладонь, как напряглось искаженное нервной гримасой лицо. В привычной своей великосветской манере он осведомился о моем здоровье, но голос его прозвучал неожиданно глухо и слабо.

Объяснив в двух словах причину своего появления в Бриджтауне, я с нетерпением стал его расспрашивать. Выяснилось, что после смерти отца он живет здесь, в фамильном особняке, напряженно работает над новой книгой и очень надеется на то, что усилия его будут в конечном итоге вознаграждены. Впрочем, уже через несколько минут, сославшись на усталость, Саймон извинился за свой неряшливый вид и недвусмысленно подвел под нашим разговором черту: хотелось бы, мол, побеседовать пообстоятельней, но в ближайшие дни он будет занят; на следующей неделе, может быть, он сам заглянет ко мне в гостиницу, а пока должен бежать: нужно успеть еще в лавку, купить бумагу:

Распрощавшись с какой-то странной поспешностью, Саймон повернулся, чтобы уйти. В этот момент я случайно взглянул на его спину и замер, будто пораженный током: горб вырос чуть ли не вдвое! Но что могло послужить причиной столь разительных перемен – неужели одна только изнурительная работа? При мысли о саркоме у меня мороз пошел по коже.

По дороге в отель я не переставая думал о странной встрече. Более всего поразила меня в Саймоне крайняя истощенность. То, что работа над новой книгой самым пагубным образом сказалась на его здоровье, сомнений не вызывало: должно быть, выбор темы также не способствовал сохранению душевного равновесия. Замкнутый образ жизни, постоянное нервное перенапряжение – похоже, все это привело моего друга на грань катастрофы. Я твердо решил взять над ним опекунство; для начала следовало навестить его, причем немедленно, не дожидаясь приглашения, а потом – потом что-то предпринимать. И чем скорее, тем лучше.

Вернувшись в гостиницу, я решил разузнать у старого Гейнса все, что тому известно о Саймоне Мальоре: о его работе и жизни здесь, может быть, даже о причинах внезапно происшедших с ним перемен. История, рассказанная хозяином гостиницы, признаться, застала меня врасплох. По его словам выходило, будто уже одно только имя Мальоре повергает жителей в трепет, а последнего из них, «мастера Саймона», здесь боятся особенно.

За этой семьей, одной из самых богатых в округе, закрепилась поистине зловещая репутация. Род Мальоре, если верить молве, сплошь состоял из колдунов и ведьм. Темные делишки свои они, конечно, изо всех сил скрывали от посторонних глаз, ну да разве в деревне что-нибудь утаишь:

Похоже, мир не знал еще такого Мальоре, которого природа не наградила каким-нибудь физическим недостатком. Одни из них появлялись на свет Божий с ужасными кожными наростами на лице, другие – с вроденной косолапостью. Никталопов, то есть тех, кто видит ночью не хуже, чем днем, среди них было великое множество, а уж о пресловутом «дурном глазе» вряд ли стоит и говорить. В роду Мальоре было двое карликов; впрочем, хватало и горбунов: до Саймона таким увечьем страдали по меньшей мере еще двое – его отец и прапрадед.

О скрытности Мальоре здесь слагались легенды, немало разговоров ходило и о кровосмесительных браках. Все это – по мнению местных жителей (которое Гейнс безоговорочно разделял) – свидетельствовало об одном: семейка явно знается с нечистой силой. Если нужны доказательства – пожалуйста. Почему, скажите на милость, Мальоре с первых дней своего пребывания здесь чурались односельчан и почти не выходили из своего дома? Чем объяснить тот факт, что никого из них ни разу не видели в церкви? И что за сила выгоняет их из дому по ночам, когда порядочному человеку полагается спать сном праведным?.. Нет, неспроста все это. Знать, скрывают они что-то в своем особняке, страшатся какой-то огласки. Говорят, все у них там сплошь завалено богопротивными книгами. А еще ходят слухи, будто не по своей воле уехали они из той заморской страны, а изгнали их оттуда за какие-то страшные злодеяния: И потом, больно вид у них подозрительный: не иначе, и здесь замышляют что-то недоброе: Ну да, так оно и есть, скорее всего!..

Разумеется, никаких конкретных претензий предъявить Мальоре никто не мог. История не занесла в эту глушь ни вируса «охоты на ведьм», ни повальных эпидемий бесовской одержимости. Тут не слыхали ни о «лесных алтарях», ни об «оживающих» время от времени персонажах индейских мифов – тех, что призрачными монстрами кое-где разгуливают еще по чащобам. В Бриджтауне не пропадал скот, не исчезали люди – одним словом, не происходило ничего такого, в чем можно было бы прямо обвинить ненавистных пришельцев. И тем не менее семья Мальоре была окружена стеной суеверного страха. Наследника вымирающего рода здесь почему-то боялись особенно.

Судьба невзлюбила Саймона с первых же минут его жизни. Мать мальчика умерла во время родов, причем акушеров к ней пришлось вызывать из города: местные эскулапы все как один отказались иметь дело с ужасной семьей. Каким-то чудом младенец выжил, но несколько лет его никто не видел: лишь много позже жители деревни узнали, что отец с братом сумели-таки выходить бедолагу.

Когда Саймону исполнилось семь лет, его отправили в частную школу, и в Бриджтауне он вновь появился пять лет спустя, сразу же после смерти дяди. Местные знатоки утверждали, будто тот скончался от внезапного помрачения ума: не намного более определенным был и официальный диагноз: смерть, согласно ему, наступила от кровоизлияния в мозг вследствие опять-таки какого-то необъяснимого приступа.

Саймон рос на редкость симпатичным мальчуганом; поначалу бугорок под лопаткой почти не был виден и, судя по всему, не беспокоил его. Через несколько недель после первого своего приезда мальчик опять уехал в школу и появился здесь вновь лишь два года назад, спустя несколько дней после смерти отца:

Долгие годы старик прожил в огромном пустом доме совершенно один. Тело его обнаружили случайно: проходивший мимо разносчик заглянул ненароком в раскрытую дверь и остолбенел: в огромном кресле сидел мертвец, с лицом, искаженным нечеловеческим ужасом, с остановившимся взглядом, вперившимся в пустоту. Перед покойником лежала книга в железном окладе, страницы которой были испещрены неведомыми письменами. Прибывший вскоре доктор объявил, не долго думая, что смерть наступила вследствие сердечного приступа. Но разносчик, видевший ужас в остекленевших глазах Джеффри Мальоре, успел взглянуть краем глаза на какие-то нехорошие, странно волнующие рисунки и потому имел на этот счет свое особое мнение. Ничего в комнате рассмотреть ему толком не удалось, поскольку очень скоро здесь объявился Мальоре-младший.

Сообщить Маймону о смерти отца к тому времени еще не успели, так что его приезд поверг присутствующих в состояние шока. В ответ на все расспросы юноша, ко всеобщему изумлению, извлек из кармана письмо двухдневной давности, в котором отец сообщал сыну о предчувствии скорой кончины и просил поторопиться с приездом. Судя по всему, форма послания была продумана заранее, и тщательно подобранные фразы заключали в себе помимо очевидного еще и какой-то скрытый смысл; этим только и можно было объяснить тот весьма странный факт, что молодой человек не затруднил себя никакими расспросами об обстоятельствах смерти Мальоре-отца.

Похороны прошли тихо. По семейной традиции тело было погребено в подвальном склепе. Зловещие события, предшествовавшие возвращению Саймона в родные пенаты, само необъяснимое его появление – все это встревожило местных жителей не на шутку. Тучи страха и подозрений сгустились над старым особняком. Увы, в дальнейшем не произошло ничего, что хоть как-то помогло бы их развеять.

Саймон остался жить в доме один, без прислуги, не предпринимая ни малейших попыток сблизиться с кем-либо из соседей. Если он и появлялся иногда в деревне, то лишь для того, чтобы купить продуктов (в основном рыбы и мяса, причем, как было замечено, в изрядных количествах), загрузить их в автомобиль и снова скрыться в своей цитадели. Время от времени Саймон останавливался у аптеки и покупал снотворное. В разговоры при этом он ни с кем не вступал, на вопросы отвечал кратко и неохотно.

По деревне прошел слух, будто бы юный Мальоре заперся в доме и пишет книгу (уровень образованности молодого человека, по-видимому, даже у недругов сомнений не вызывал). Между тем Саймон стал появляться на людях все реже. С внешностью его стало происходить нечто странное, и это немедленно сделалось предметом оживленнейших обсуждений в округе.

Во-первых, стал расти горб. Саймон носил теперь очень просторный плащ и передвигался с большим трудом, низко согнувшись, будто под тяжестью непосильной ноши. Сам он к врачам не обращался, а о чем-то спросить юношу или просто дать ему добрый совет никому, по-видимому, в голову не приходило. Во-вторых, Саймон стал буквально стареть на глазах, внешностью все более напоминая покойного дядюшку Ричарда. Все чаще в глазах его стало появляться характерное для никталопии фосфоресцентное свечение, что еще в большей степени подогрело любопытство местных обывателей. Вскоре невероятные слухи стали обрастать еще более невероятными фактами.

Саймон стал вдруг приходить на отдаленные фермы и приставать к хозяевам – людям в основном почтенного возраста – со странными расспросами. По его словам, он пишет книгу об истории фольклора и очень нуждается в местных легендах. Может быть, старожилам известно что-нибудь о здешних колдовских культах, о ритуалах у «лесных алтарей»? не затерялось ли в окрестностях избушки с привидением или просто местечка, пользующегося дурной славой? Не слыхал ли кто такого имени – Ниарлапотеп? А Шуб-Нигуррат? Или известен «Черный посланник»? Все интересовало Мальоре: и миф паскуантогских индейцев о человекозавре и любые упоминания о шабашах ведьм или появлении овечьих трупов со следами, которые свидетельствовали бы о ритуальном убийстве: От таких расспросов у фермеров волосы поднимались дыбом.

Вообще-то отдельные слухи о лесных чудищах сюда доходили – как с северного побережья, так и с восточных склонов; обитатели этих мест любили пошептаться в деревне о кошмарах. Но обсуждать такие вещи вслух, да еще с этим несчастным изгоем, никто, конечно же, не собирался. На вопросы свои Мальоре получал в лучшем случае уклончивые, а в худшем – просто грубые ответы. Впрочем, и старожилов можно было понять: загадочные визиты эти производили на них крайне неприятное впечателние.

Слухи о похождениях горбуна мигом облетели округу. Самую сногсшибательную историю поведал своим друзьям старый фермер по фамилии Тэтчертон, чей дом стоял на отшибе у западного берега, вдали от шоссе. Как-то вечером он услышал стук в дверь: на пороге стоял Мальоре. Вынудив не слишком обрадованного хозяина пригласить его в гостиную, молодой человек принялся расспрашивать его о каком-то старом кладбище, якобы затерявшемся поблизости. По словам старика, Мальоре был близок к истерике и нес нескончаемую слезливую ахинею о «тайнах могилы» и «тринадцатом соглашении», о «пиршествах Альдера», «песнопениях Доэля» и тому подобной мистической чепухе. Что-то такое говорил он о «ритуале Отца Йинга», да еще о неких «церемониях», якобы имевших место неподалеку от кладбища, упомянул несколько конкретных, но совершенно незнакомых имен. Саймон задавал вопрос за вопросом: не замечалось ли в этих местах пропажи овец, не слышны ли в зарослях «манящие голоса», – пока не получил от хозяина на все вопросы сразу резкий отрицательный ответ. Кончилось дело тем, что Тэтчертон запретил незваному гостю появляться здесь впредь, а тому очень хотелось, оказывается, еще и при свете дня осмотреть окрестности.

Горбун вспыхнул и готов был уже ответить резкостью, как вдруг с ним произошло нечто странное. Он побледнел, согнулся в три погибели, пробормотал что-то, похожее на извинения, и, пошатываясь побрел к двери. Со стороны могло показаться, будто у парня начались колики. Но то, что увидел в этот момент Тэтчертон, лишило его дара речи. Горб на спине у Мальоре шевелился – да, да, ерзал, бился в конвульсиях, будто спрятанный под плащом зверек! В ту же секунду гость резко повернулся и попятился к двери, как рак, надеясь, очевидно, хотя бы так скрыть от посторонних глаз необъяснимые движения под своей одеждой. Затем бросился за порог, по-обезьяньи припустил по дорожке и, доскакав до машины, каким-то невероятным манером плюхнулся на сиденье. Через секунду автомобиля и след простыл, а Тэтчертон так и остался стоять столбом, заранее предвкушая тот эффект, который произведет завтра его рассказ на приятелей.

С этого момента Мальоре вообще перестал появляться в деревне. Разговоры о нем здесь, впрочем, не прекращались, и все в конечном итоге сошлись на том, что, кто бы ни был на самом деле этот горбун, благоразумнее всего будет держаться от него подальше. Вот и все в общих чертах, о чем рассказал мне старый Гейнс. Выслушав его очень внимательно, я тут же поднялся к себе с тем, чтобы как следует поразмыслить над этой историей.

О том, чтобы безоговорочно принять сторону местных жителей, для меня, разумеется, не могло быть и речи. Наоборот, жизненный опыт подсказывал мне, что «факты» эти в большинстве своем попросту выдуманы. Такова психология любой сельской общины: тут все, сколько-нибудь отличное от общепринятого, воспринимается с подозрением.

Да. семья Мальоре издавна жила в своем доме уединенно и замкнуто – и что из этого? Любая группа иммигрантов на их месте повела бы точно так же. Дурная наследственность? Несомненно! Но кто сказал, что это – прямое следствие общения с нечистой силой? Сколько же таких «колдунов», чьим единственным «преступлением» перед обществом был какой-нибудь физический недостаток, стали жертвами человеческой темноты и невежества! Кровосмешение? Не исключено. Но кто бросит камень в этих несчастных, всюду вне стен своего дома встречавших только ненависть да еще страх? И какое все это имеет отношение к черной магии? Семьи отверженных – не редкость в сельской глубинке, и, уж конечно, участь эта выпадает отнюдь не только на долю приезжих.

Странные книги? Охотно верю. Никталопия? Почему бы нет: явление это прекрасно изучено, встречается у представителей различных народов. Пожалуй, даже вероятность умственного расстройства не следовало бы сбрасывать со счетов: человеческий разум под гнетом одиночества особенно беззащитен: да нет же! У Саймона светлая голова. Просто в своем увлечении оккультизмом он зашел слишком далеко.

О чем свидетельствует хотя бы тот факт, что в поисках материала для своей новой книги он вздумал обратиться за помощью к местным фермерам? Всего лишь о полном отсутствии жизненного опыта – и только. Откуда было знать бедняге, что эти темные люди с молоком матери впитывают в себя суеверный ужас перед неведомым, что любое отклонение от нормы воспринимается ими как дурной знак?

Впрочем, за всем этим нелепым нагромождением сплетен явственно проглядывала реальность, слишком безрадостная и тревожная, чтобы я мог позволить себе хоть малейшее промедление. Следовало завтра же отправиться к Саймону и поговорить с ним серьезно. Необходимо вырвать его наконец из этой трясины и препоручить толковому специалисту-психиатру. Ему пора кончать с этой треклятой работой, иначе она покончит с ним: она раздавит его – физически и духовно. Окончательно утвердившись в своих намерениях, я спустился к ужину, затем вышел к озеру, чтобы полюбоваться перед сном полной яркой луной и зеркальным великолепием водной глади, после чего вернулся в гостиницу. На следующий день мне предстояло взяться за осуществление намеченного плана.

Особняк Мальоре находился примерно в полумиле от Бриджтауна. Старый запущенный дом как бы зависал на самом краю острого утеса, хмуро уставившись в пустоту огромными дырами черных окон. От одной только мысли о том, как должны выглядеть эти зияющие глазницы в безлунную ночь, мне стало не по себе. Каменное чудовище чем-то очень напоминало летучую мышь: посередине этакой злобной головкой вздымался сдвоенный центральный фронтон; длинные боковые пристройки заостренными крыльями хищно распластались на краю обрыва. Не на шутку растревоженный собственными фантазиями, на всем своем пути по темной аллее, ведущей к дому, я был занят исключительно попытками направить ход мыслей в рациональное русло. Нажимая на кнопку звонка, я был уже совершенно спокоен. В конце концов, меня привело сюда серьезное дело.

Прозрачный звук колокольчика стеклянным эхом рассыпался по извилистым коридорам пустого дома. Откуда-то издалека донеслись шаркающие шаги, затем внутри что-то лязгнуло, дверь отворилась, и в проеме возник силуэт Саймона Мальоре, неясный и зыбкий в сумеречном полумраке.

Вздыбившийся за спиной бугор переломил несчастного надвое, руки повисли по бокам, как плети, но не это поразило меня в первый момент, а его лицо – безжизненно-серая восковая маска – и жуткое зеленоватое свечение глаз, впившихся в меня пустым и холодным кошачьим взглядом. Саймон не узнавал меня. Я стоял перед ним, словно загипнотизированный, не в силах совладать с поднимающейся откуда-то волной необъяснимого отвращения.

– Саймон, я пришел, чтобы:

Губы его раздвинулись и шевельнулись двумя белыми извивающимися червяками; затем медленно раскрылся рот, и оттуда, будто из мерзкой черной норы, полезли наружу слова-слизняки: Или вновь в этом сумрачном мареве подвело меня зрение? Определенно могу утверждать лишь одно: голос, слабым шорохом пронесшийся в тишине, не принадлежал Саймону Мальоре.

– Уходите! – взвизгнул он насмешливым шепотком. – Сегодня я не могу вас принять!

– Но я: я пришел, чтобы:

– Убирайся, глупец! Вон отсюда!

Дверь захлопнулась. Некоторое время я стоял перед ней в полном оцепенении. Ощущение спасительного одиночества: Много бы я дал за него в ту минуту. Но шаг за шагом, до самой деревни незримым образом следовал за мной скрюченный незнакомец: тот, кого еще недавно я считал своим добрым другом по имени Саймон Мальоре.

Я вернулся в деревню. Все еще не в силах до конца осознать происшедшее и, лишь забравшись под одеяло, стал понемногу приходить в себя. Ну конечно же, в который раз меня подвело мое собственное болезненное воображение. Мальоре серьезно болен. Он явно страдает каким-то нервным расстройством – достаточно вспомнить хотя бы эти его регулярные наезды к местному фармацевту. Как мог я, поддавшись минутной панике, истолковать его поведение столь превратно? Что за детская впечатлительность! Завтра же нужно вернуться, принести извинения и все-таки попытаться уговорить Саймона уехать отсюда; похоже, это его последний шанс: выглядит он отвратительно: ну а эта его дикая вспышка безумия – не более, чем случайный срыв. Нет, как же все-таки он изменился!..

Едва дождавшись рассвета, я снова стал собираться в путь. На этот раз все нездоровые мысли (источником которых наверняка мог стать сам по себе один только вид этого ужасного дома) мне удалось заблаговременно отогнать прочь. Я поднялся по ступенькам и позвонил, настроившись на сугубо деловой разговор.