Текст книги "Расписка на голубой квитанции"

Роберт Блох
Расписка на голубой квитанции

1

Эктор Вейн торопливо шел к ломбарду, его плащ тоскливо трепался на ветру. Маршрут был знакомый: Вейн много раз ходил по нему с одной и той же целью. Поначалу его приношения были значительны – кольца, наручные часы, трость с золотым наконечником, серебряные подсвечники. Потом постепенно носить стало нечего. Кроме его собственных картин. Но картины Вейн не хотел закладывать. Особенно портреты. Он никогда не дойдет до этого.

Но именно этим и кончилось. Эктор Вейн нес под своим ветхим черным плащом портрет. Мари отыскала какие-то старые газеты и веревочку, обернула и перевязала картину. Вейн сидел и целый час смотрел на пакет. Он все никак не мог собраться с силами, взять его и покинуть мансарду.

Но у несчастного художника просто не было иного выхода – целые сутки ни он, ни Мари ничего не ели. К тому же, в мансарде уже давно было холодно. Отопление было супругам не по средствам.

Вот Вейн и понес картину. Пришлось. Это был один из его ранних любимых портретов – между прочим, портрет старого друга, – и он наверняка стоит приличных денег, что бы ни говорили невежественные критики и алчные дельцы от искусства.

Вейн надеялся, что в ломбарде ему дадут за портрет десять долларов.

Старик Спенглер ничего не понимал в искусстве, но был, кажется, склонен к состраданию. Да, пожалуй, он бы дал десять долларов за картину – и Вейн принял бы их с благодарностью.

Глаза художника не замечали живописности трущоб, среди которых пролегал его путь. Вместо этого он всматривался в подвальный этаж, в пыльные витрины ломбарда Спенглера. Заваленные разным хламом витрины демонстрировали неудачи тех, кто входил сюда. Заведение Спенглера было тем местом, где собирались вещественные напоминания о человеческой скорби, свидетельства нищеты.

Эктор Вейн вздохнул, прижал к себе завернутую в газету картину и спустился по грязной лестнице. Когда он открыл дверь, жалобно и настороженно звякнул звонок.

Вейн прищурился, попав в полутьму, глазами отыскал прилавок. Темнота пахла пылью, он вдыхал ее, ожидая, когда из глубины лавки появится ее хозяин. Спенглер был старый человек, он любил подремать в пасмурный вечер. Может, он и сейчас спит…

Нет, послышался звук шагов. Из боковой двери кто-то вышел и шаркающей походкойнаправился к прилавку.

– Слушаю вас? – Голос звучал мягко, не похоже на обычное кряхтенье Спенглера.

Эктор Вейн пытался получше разглядеть незнакомца, но его лицо скрывалось в тени.

– Где Спенглер? – спросил он.

– Спенглер разорился. Я выкупил у него заведение.

Теперь Вейн увидел говорящего. Это тоже был старый человек, очень старый, даже на первый взгляд. Его волосы были цвета слоновой кости, а кожа походила на древний пергамент. По обеим сторонам головы торчали необыкновенно острые уши, что было единственной чертой, отличавшей его от остальных стариков. Глаза вызывающе блестели. Все это сильно подействовало на Вейна. Что-то во внешности старика настораживало. Если бы Вейн мог рассмотреть его пристальнее, то, наверняка, нашел бы ключ к решению исключительно сложной задачи.

Но довольно об этом. Вейн не размышлять сюда пришел. Он пришел сюда, чтобы попытаться выручить за картину деньги.

– Я бы хотел заложить картину, – сказал художник. – Вот эту.

Голос его предательски дрогнул, и, чтобы скрыть смущение, Вейн торопливо и неловко принялся сдирать газетную обертку с портрета.

Руки его немного дрожали, когда он поднес картину к прилавку.

– Может быть, стоит включить свет… – пробормотал Вейн.

Старик покачал головой.

– Мне свет не нужен, – сказал он и уставился на портрет с какой-то загадочной улыбкой.

– Вы талантливы, – мягко сказал старик. – Может быть, даже гениальны.

Вейн улыбнулся. Как всякий художник, он не был равнодушен к похвалам и уже думал о том, что скоро десять долларов окажутся у него в кармане.

– Что вы дадите мне за картину? – спросил он.

– Ничего, – неожиданно ответил старик.

Вейн не поверил своим ушам и поэтому переспросил:

– Ничего?

Старик пожал плечами.

– Я не могу заплатить вам столько, сколько она стоит, – пробормотал он. – Кроме того, картины меня не интересуют. Я занимаюсь другими вещами.

– Но это единственное, что я могу заложить, – умоляющим голосом сказал Вейн.

– Я в этом не уверен. Положите сюда картину. Подойдите ближе ко мне. Я хочу получше рассмотреть вас.

Вейн положил картину на прилавок и предстал перед стариком.

Тот впился в художника цепким взглядом.

Вейн тоже пытался смотреть старику в лицо, но единственное, что он видел, были только глаза. Очень блестящие глаза, как ножи, проникающие в темноте в глубину его существа. Это была глупая игра воображения – но, тем не менее, вполне реальная. Старик все время что-то мягко шептал.

– Эктор Вейн, вы большой художник. Вы заслуживаете большего, чем мансарда и обыкновенная некрасивая женщина. Вы должны быть богаты, знамениты. Я думаю… Да… Я уверен… Я смог бы дать вам все это. Богатство… Славу.

– Что вам от меня нужно? – спросил испуганно Вейн.

– Вашу душу, – спокойно и твердо ответил старик.

Ответ нисколько не удивил Вейна. После такого осмотра, проникающего в душу, читающего ее, как книгу, его уже ничто не удивляло. Глаза старика словно загипнотизировали Вейна, подчинили его себе.

– Я должен продать вам свою душу? – спросил художник машинально.

Он чувствовал, что уже не принадлежит себе.

– Нет, – ответил старик. – Вы можете заложить ее. Как обычно, на три месяца. В обмен получите славу и богатство. Все, что вы хотите. А в конце срока вы можете выкупить ваш залог.

– Каким образом?

– Напишете картину для меня. Вот и все, что я хочу… Картину. Для моей личной коллекции. – Старик улыбнулся. – Но не будем больше об этом. Я вижу, что вы думаете, не страдаю ли я всякими чудачествами, скажем так. Приступим лучше к оформлению нашего договора. Ну, как? Вы, надеюсь, согласны?

Эктор Вейн в знак согласия медленно наклонил голову.

С этого момента события понеслись с молниеносной быстротой, память Вейна за ними не успевала. Старик выдал ему залоговую голубую квитанцию, которая была должным образом заполнена. Вейн расписался, старик сам завернул его картину, и в одну секунду Вейн снова оказался на улице. Завернутую картину он держал под рукой, а голубая квитанция лежала во внутреннем кармане плаща. Вейн потащился домой.

И только теперь до него дошло, в каком положении он оказался. Он по-прежнему был без денег, безо всего, только с распиской на голубой квитанции, выданной ему сумасшедшим стариком. Что он скажет Мари? Она будет пилить его за то, что не принес денег, а, если сказать правду, будет еще хуже – она начнет плакать. Вейн не выносил ее слез, медленно стекающих по лицу, уродливо искаженному гримасой отчаяния.

Вейн постоял на обочине перед приземистым шатким строением, в котором ждала его жена. Было уже поздно, но, может, стоило поискать другой ломбард. Может, он смог бы…

– Эктор!

Вейн круто обернулся. Из открытой двери выскочила Мари, ее каштановые волосы запутались вокруг щей. Глаза ее были широко раскрыты.

– Эктор! Он только что позвонил по телефону хозяйки, он хочет тебя видеть – сегодня же вечером.

– Кто? – изумился Вейн.

– Эпперт! Лэнсон хочет устроить твою выставку в галерее. Эпперт говорит, что он готов купить шесть из твоих больших полотен, и уверен, что после выставки возьмет по крайней мере еще двенадцать.

Так вот оно что. Вот что случилось. Эктор Вейн моргнул и сжал голубую расписку в кармане. Этого не может быть. Но расписка была настоящей.

2

Так все и случилось. В первый месяц события развивались, как в кино. Триумфальная выставка. Хвалебные статьи. Четырнадцать распродаж. Затем совет Лэнсона купить акции. Акции авиационной фирмы, которые через неделю поднялись в цене.

Появился новый банковский счет, пошли обеды, приемы, появилась большая студия в фешенебельном районе.

Появилась Надя.

Надя была натурщицей Вейна для нового портрета. Это была высокая блондинка с красивой фигурой. Лицо ее украшали глаза с косым разрезом, широкие скулы и пухлые губы. В Наде была чувственность, которую Вейн стремился передать в картине, – и завладеть ею в жизни.

Конечно, Вейн не витал в облаках. Художники и натурщицы друг другу противопоказаны. Но Надя была не такая, как другие. Она была ему необходима, чтобы закрепить положение в обществе. Деньги, слава, успех – все это не имело значения до тех пор, пока в этот круг не войдет Надя.

Мари ему уже не подходила. Это была горькая правда, и Вейн открыл ее для себя очень быстро. Верная жена, терпеливая ворчунья, некрасивая женщина с золотым сердцем – все это было терпимо в мансарде. Но совсем не годилось в атмосфере выставок, приемов, веселой богемной жизни, которая держится на деньгах богатой интеллигенции.

И не во внешности было дело. Салоны красоты и ателье мод творили чудеса. Но ничто не могло изменить характер Мари, к тому же, в новой атмосфере успеха она оставалась напоминанием прошлых неудач. Жена-призрак.

Вейн говорил с ней, убеждал, спорил. И все впустую. А когда появилась Надя, забыл о жене.

Тело Нади было похоже на золотистый огонь перед тайным алтарем. Губы Нади были предназначены для необыкновенных поцелуев, а в ее глазах отражались неумолимые видения с темной стороны Луны.

В то же время Надя была несколько вульгарна, но Вейн не замечал этого. Это не имело значения. Главное – она вошла в его круг.

Надя стала позировать для Вейна. В течение всего второго месяца он пытался понять ее душу и отчаянно боролся за то, чтобы овладеть ее телом.

Ни в том, ни в другом ему не удалось добиться полного успеха. Как художник, Вейн видел трудности, подстерегающие его со всех сторон. Воспроизводил ли он черты натурщицы с фотографической точностью или позволял своей кисти выразить абстрактное ощущение, присущее ее лицу и телу, результаты получались неудовлетворительными. Это было странно, потому что именно портреты удавались Вейну лучше всего. Однако как он ни старался, у него получался или набросок или незаконченный портрет вульгарной неряхи. Это было несправедливо, не соответствовало реальности. Тем не менее это факт.

Как мужчина, Вейн испытывал еще большие трудности. Надя не отвечала на его знаки внимания. Она мечтала о сапфировой звезде, подумывала о своем собственном доме со светлой мебелью, которая так подходила к цвету ее волос. И еще она хотела, чтобы Эктор прекратил лапать ее во время сеансов. Надя была невысокого мнения о художниках, все они мерзкие отродья. И зачем он надевает на себя этот дрянной халат?

После такой ругани, исходившей из губ, предназначенных для необыкновенных поцелуев, Вейн в отчаянии искал облегчения в алкоголе.

Его любовь не была слепа, она была просто близорука; ему нужно было напиться, чтобы забыть о несовершенствах Нади.

Недели сливались в месяцы; они пролетали в угарном чаду беспробудного пьянства.

И вот однажды вечером Вейн сидел в своей студии и с трудом приходил в себя. Вечер был еще светел, но голова его плыла кругом. Он прижал тонкие пальцы к вискам, с трудом открыл веки.

Его взору предстало нечто черное, ползущее, оно извивалось жирными черными кольцами и обладало таинственной формой и значением.

Вейн всмотрелся получше и понял, что это был всего-навсего его большой настольный календарь с жирной черной датой.

Невольно он шевельнул губами и произнес вслух свои тайные мысли.

– Прошло два с половиной месяца, – шептал он. – Это значит… да… мне осталось всего две недели. Две недели, а потом…

А что потом?

Вейн резко выпрямился. Да, что потом?

Опьянение славой, любовью и вином – все это вытравило из памяти Вейна то, что сейчас он отчетливо вспомнил.

Где-то его поджидал старик, ждал, когда он появится и выкупит голубую квитанцию. Расписку на человеческую душу. Он должен быстро писать портрет, ему осталось только две недели, чтобы выполнить условие.

Вейн громко застонал.

Может, все это глупости? Может, старик просто сошел с ума, а его последние удачи – всего лишь простое совпадение…

И все же Вейну было не по себе. Он вспомнил лавку, тени, как заглядывал старик ему в душу, вспомнил его загадочную улыбку, подписанный им договор и понял, что рисковать нельзя. Нужно обязательно написать картину.

Если только…

В душе Вейна зародилась безумная надежда. А что, если найти старика, поговорить с ним разумно, может, и нашелся бы какой-то выход? Может, все обратится в шутку? Рассеянный образ жизни повлиял на его рассудок, изрядно подорвал нервы. Он знал, что надо идти, но никак не мог решиться.

Наконец, Вейн надел поношенный черный плащ, не вязавшийся с его новым дорогим костюмом.

Снова побрел он по бедным улицам, отыскивая в сумерках лавку.

Снова в затхлой тьме звякнул звонок, и Вейн вошел в ломбард.

На ощупь подошел к прилавку, один во мраке, и стал ждать. Тени сгущались за пустым прилавком, и Вейн заглянул за него.

Из-под прилавка что-то показалось – что-то белое, неопрятное, невероятно старое И Вейн увидел лицо странного старика. Узнав Вейна, он сощурил глаза.

– Вернулись, – прошептал он, – Но, мистер Вейн, вы пришли раньше срока. Возможно, что пунктуальное выполнение моих обещаний вынудило вас быть таким же точным в выполнении своих обязательств.

Вейн рассеянно кивнул. Он заметил вдруг с необъяснимым ужасом, охватившим его, как руки старика начали судорожно искривляться и тянуться к нему по прилавку. Его пальцы походили на длинные желтые когти, они царапали деревянную поверхность, как бы желая схватить, вонзиться, обладать.

За желтой сморщенной маской, обозначившей улыбку, Вейн почувствовал, какой голод мучает старика. Этот голод не был обыкновенным голодом смертных – это было непреодолимое желание, всепоглощающая страсть обладать тем, чем невозможно обладать, получить то, что нельзя дать.

Потом послышался голос, обуреваемый той же алчностью, пульсирующий той же черной жаждой.

– А картина, мистер Вейн, где моя картина?

Справившись с нахлынувшим на него отвращением, Вейн отрицательно покачал головой.

– Я еще не закончил ее. Вот почему я и пришел сюда. Я хотел бы поговорить с вами об этой картине.

Когти на прилавке сжались. Прищуренные глаза сверкнули в лицо Вейна. Он уклонился от их взгляда.

– Нам не о чем говорить. Мы заключили сделку. Я выполнил свою часть. Вы должны выполнить свою. Где картина?

Вейн выдавил улыбку.

– Да, ваш вопрос справедлив, – сказал он. – Вы сказали, что хотели бы иметь одну из моих картин, и вот почему я к вам зашел, Я бы хотел выяснить, какую именно картину вы хотели бы иметь. Может быть, вас устроила бы одна из моих ранних работ – пейзаж, например?

Старик вдруг загоготал. Как будто заулюлюкали из преисподней.

– Пейзаж? Очень умно с вашей стороны, сэр. В самом деле, очень умно. Пейзаж!

– Но.

– Мы договорились о портрете, мистер Вейн. О портрете человека. О таком портрете, который захватывал бы душу. Только вы, мистер Вейн, можете создать такой портрет.

В его голосе не было жалости, и в сердце Вейна не осталось надежды.

– Душа, – прошептал он. – Почему вы все время говорите о душе?

– По очень серьезной причине, – тоже прошептал старик, но его слова отзывались в ушах Вейна громовыми раскатами. – Потому, что вы заложили мне свою душу. Если через две недели вы не выкупите ее другой душой, я предъявлю на вашу душу свои права. Полные права.

– Но это значит, что кто-то другой…

– Будет принадлежать мне, вечно, – кивнуло существо за прилавком. – Мы заключили сделку. Или ваша душа или чья-то еще. Чей портрет вы дадите мне, не имеет ни малейшего значения. Я возьму любой, но обманывать меня нельзя. Вы должны работать честно, так, чтобы в портрете отразился ваш Гений.

И не дав Вейну опомниться, старик продолжил:

– Между прочим, мистер Вейн, это очень выгодная сделка для вас. Предположим, вы хотите от кого-то избавиться. Ну напишите для меня портрет этого человека. Мы оба будем довольны. Принесите мне портрет, расписку, и все будет проделано законным образом.

У Вейна все поплыло перед глазами.

– Другого выхода нет? – пробормотал он.

– Другого выхода для вас нет. Значит, я жду вас через две недели. Всего хорошего.

Вейн повернулся и слепо, неровными шагами направился к двери.

Позади него кашлянул старик.

– Между прочим, я слежу за вашими успехами и очень вами доволен. Разрешите дружеский совет – не слишком увлекайтесь женщинами: они уже давно мои союзницы.

Короткий смешок звенел в ушах Вейна, когда он выбирался из лавки и брел по сумеречным улицам к себе домой.

Вейн был бессилен. У него не было выхода. Он должен написать портрет, в котором бы сияла душа модели. Он должен отдать этот портрет старику, отдать ему душу, которой бы тот утолил свою невиданную страсть.

Но кто будет позировать для портрета?

Вейн не мог пожертвовать ни одним из уже написанных портретов. Все они были в руках посредников и приносили деньги. Кроме того, нельзя отдавать душу, невинного человека в лапы этого черного существа, маскирующегося под старенького владельца ломбарда.

Нет, модель должна быть совершенно новой. Как намекнул старик, самый лучший выход написать портрет человека, исчезновение которого будет на руку Вейну.

Да, это выход. Он не сомневался в том, что случится, когда он отдаст портрет: тот, кто будет на нем изображен, навсегда исчезнет с лица земли.

Так кто жеэтобудет?

На какую-то секунду Вейну пришла дикая мысль нарисовать портрет Нади. Он припомнил последний холст маслом – вспомнил чувственные губы, жадные глаза, зловещие брови.

Портрет как зеркало отражал эгоистичную душу Нади, Вейн был в этом уверен.

Но он не мог предать ее. Какой бы она ни была, ему было ее жалко. Если бы не жена, он завоевал бы ее навсегда.

Если бы не жена…

Вейн встряхнулся, дернул головой.

Он взлетел по лестнице в свою квартиру, распахнул дверь. Его жена отдыхала в спальне. Он, крадучись, подошел к ней, кашлянул.

– Мари! Пойди-ка сюда на секунду. Кажется, мне пришла в голову замечательная мысль.

Мари очень взволновала мысль, что Эктор Вейн решил писать с нее портрет. Ее робкая любовь и благодарность так и светились в ее глазах во время работы. Куда более неопытному художнику и то не удалось бы избежать отражения ее души, которая вся, как есть, запечатлелась на лице этой женщины.

Но Эктор Вейн был отнюдь не новичком. Его кисть была быстрой и уверенной. Еще несколько сеансов – и он, закончив предварительный набросок, стал писать маслом. Неделя пролетела быстро. Вейн понял, что создает шедевр. Работа шла легко. Мари не знала усталости, она могла позировать бесконечно.

На девятый день сеансы закончились, и Вейн, отступив, смотрел на Мари, его Мари, почти как живую.

Он сделал то, что нужно.

В следующие два дня Вейн закончил фон. И только тогда он, дав себе отдых, проспал целые сутки.

Мари, увидев законченный портрет, расплакалась от счастья.

Вейн не мог смотреть ей в глаза. Он отвернулся, его жгло раскаяние. Но ничего не поделаешь.

За эту неделю Вейн ни разу не вспомнил о Наде. Теперь же он хотел видеть ее.

– Дорогая, ты очень устала, – обратился он к жене, протягивая ей пачку денег. – Не могу выразить словами, как я тебе благодарен за все то, что ты сделала для меня. Я хочу, чтобы ты поехала в город и купила все, что пожелаешь, – шляпки, платья, что хочешь.

– Но Эктор…

– Поезжай. Пожалуйста, я тебя очень прошу.

Вейн отвернулся. Он не мог выносить ее вида, видеть, как сияют любовью ее глаза.

Мари оделась, вышла из квартиры. Вейн позвонил Наде.

Ее голос в телефонной трубке звучал сварливо.

– Куда ты пропал? Я ждала больше недели, а ты ни разу не позвонил. Я знаю, ты сейчас начнешь оправдываться, но я не хочу тебя слушать.

– Приходи и увидишь мое оправдание, – сказал Вейн.

Через час Надя приехала. Вейн с торжествующим видом провел ее в квартиру.

– Я был занят, – сказал он. – Но не скажу тебе чем. Лучше ты увидишь это собственными глазами.

Он подвел ее к портрету, стоящему на мольберте у окна, и сорвал драпировку. Надя молча смотрела.

– Что ты об этом думаешь? По-моему, это самое лучшее, что я создал. Посмотри, сколько здесь жизни.

Надя повернулась к нему. На ее лице была написана такая ненависть, какой Вейн никогда в своей жизни не видел.

– Так вот в чем дело, – Задыхалась от гнева Надя. – Ты написал ее портрет. Мой портрет у тебя никогда не получался, тогда ты решил нарисовать ее. Ты это сделал потому, что любишь ее, всегда ее любил.

– Надя, я…

Она ушла. Дверь захлопнулась, и оправдания Вейна повисли в воздухе.

Вейн смотрел на портрет. Надя сказала, что он любил жену. Но ведь он не любил ее. А Надя ушла, убежденная в обратном, и он остался один. Его план провалился.

Поэтому Вейн поступил так, как привык поступать, когда у него что-то не получалось: ушел из дома и напился.

Вернулся он поздно.

Мари встретила его на лестнице. В воздухе стоял какой-то странный запах, Мари изменилась в лице. Вейн видел ее заплаканные глаза.

– Эта женщина… – начала сквозь слезы Мари. – Привратник сказал, что она пришла сюда сразу после того, как ты ушел. Он впустил ее: она сказала, что вы договорились. И подожгла… О, Эктор!

Вейн бросился в свою мастерскую, увидел закопченные стены, обугленную мебель. Увидел черную кучу золы там, где он держал свои бесценные картины.

Портрет Мари пропал. Пропало и все остальное, все картины, которые он держал в студии: Сгорели дотла. Его последняя картина пропала, а вместе с ней и его последняя надежда.

С горечью вспомнил Эктор подобный случай, о котором читал в книге. «Бремя цепей человеческих» – так, кажется, она называлась.

Он сам осужден на бремя цепей, но вовсе не человеческих.

Завтра наступит тринадцатый день. Старик нашептывал:

– Принесите мне портрет.

Ну, так он его не получит. Нечего было нести. На четырнадцатый день он явится в лавку, и старик скажет:

– Где портрет?.. Минуточку!

Мысль, пришедшая в голову Вейна, была дьявольской. Да, ее можно было назвать именно так – потому что ее внушил дьявол.

Он обернулся к Мари.

– Достань мне новый холст.

Сейчас? Но твоя работа… пропала! – возразила она.

– Вот именно, – прошептал Вейн. – Именно поэтому, я хочу начать ее снова и немедленно. Принеси мне холст – я буду писать.

– Но что за срочность? Вейн пожал плечами и отвел глаза.

– Сейчас я не могу сказать тебе, – отрезал он.

– А кто будет позировать? Где ты возьмешь модель?

Вейн постучал по лбу.

– Вот отсюда, – пробормотал он. – Моя модель находится здесь. Теперь надо торопиться. У меня в запасе всего двадцать четыре часа. Двадцать четыре часа для того, чтобы создать шедевр.

Двадцать четыре часа на то, чтобы создать шедевр…

Вейн работал в студии совершенно один; работал, пока ночь не перешла в рассвет, рассвет не заиграл дневным светом; дневной свет не потух в сумерках, а сумерки не поглотила тьма следующей ночи.

Мари не беспокоила мужа, она не пыталась узнать, что вырисовывается на его холсте. Два раза за день она на цыпочках приносила ему бутерброды и кофе. Он знаком просил ее уходить и к еде не притронулся.

Мари не пыталась навести порядок в испорченной комнате, боялась нарушить тишину и помешать мужу. Вейн был поглощен холстом на мольберте, и, хотя глаза застыли в каком-то трансе, его смелая кисть уверенно наносила мазки.

Наступило утро четырнадцатого, рокового дня. Вейн отступил от мольберта, посмотрел на законченный портрет; его передернуло. Он накинул ткань на еще не просохшую картину.

А потом рухнул без сил, прямо на пол.

Мари оттащила мужа на кровать и села рядом. В середине дня Вейн ненадолго пришел в себя, проглотил горячего супа и снова уснул. Мари заметила, что в глазах мужа больше не было безумия и страха.

Она улыбалась, глядя на его спящее лицо, радовалась, что муж спокоен.

Да, все было в порядке. Можно уйти.

Когда Мари вернулась, было уже темно.

– Мари! – позвал ее Вейн. – Где ты?

– Я здесь, дорогой.

Она вошла в спальню. Вейн сидел на кровати. Безмятежность покинула его.

– Где ты была? Почему не разбудила меня?

– Я ушла. Тебе нужно было отдохнуть.

– Но у меня назначена встреча…

– Какая встреча?

– Сегодня я должен отнести новую картину.

– Отнести? Кому? – Не твое дело.

Вейн торопливо натягивал на себя одежду, он ужасно спешил.

– Я не успеваю, – бормотал он.

Мари положила руку ему на плечо.

– Что с тобой, дорогой? Что беспокоит тебя? Опять… эта женщина?

Вейн обернулся с улыбкой.

– Нет, Мари. Я выбросил эту женщину из своей жизни, из нашей жизни, навсегда. Слава Богу, что она разоблачила себя. Он предупреждал меня, что женщины с ним заодно. Теперь я верю этому. Когда я думаю о том, что хотел сделать…

Он поцеловал Мари, быстро, неожиданно.

– Ты была на моей стороне. Даже когда тыне понимала меня, ты была добра и верна мне. Теперь, когда я рассчитаюсь с ним, мы будем счастливы.

Мари не понимала, о чем ее Эктор говорил. Но поцелуй она поняла и была благодарна.

Резко зазвонил звонок.

Мари подошла к двери.

– К тебе пришли, дорогой, – крикнула она.

– Кто пришел? Ко мне?

Мари появилась в спальне.

– Я не знаю. – Она запыхалась. – Он не назвался. Говорит, у него к тебе дело. Это старик…

Вейн вышел в гостиную.

В проходе маячила тень. Тень двигалась, вошла в гостиную.

Это был древний старик из ломбарда с черепом цвета слоновой кости.

– Добрый вечер, мистер Вейн, – пробормотал он. – Если гора не идет., гм… к Магомету, тогда… гм… Магомет идет к горе.

– Меня задержали.

– Принимаю ваши извинения. Но перейдем к делу. Я пришел за портретом Он готов?

Вейн порадовался тому, что в гостиной царил полумрак. Мари не смогла прочитать алчное вожделение, сверкнувшее в этих злобных глазах существа без возраста.

– Да, он готов, – буркнул Вейн.

– Великолепно. Могу ли я… увидеть его? – осведомился старик.

– Можете. Я включу свет. Поднимите покрывало с этого мольберта.

Зажегся свет. Костлявый палец судорожно вцепился в ткань, сорвал ее. Его глазам предстал портрет.

Старик, как завороженный, уставился в свои собственные костлявые черты.

Нарисованный по памяти, в каждой своей черточке… это был настоящий оживший череп. И все же он раскрывал мерзость, гробовой ужас того, что могло быть названо Душой.

– Идиот! Что это за шутки!

Голос звучал как бы из колодца. Мари вздрогнула, а Вейн рассмеялся.

– Вы просили портрет любого живущего человека. Любого живущего. Эти слова вдохновили меня. И вот перед вами ваш портрет. Ваш собственный. Не отрицайте, что мне не удалось отразить вашу душу. Она издевается над вами прямо с холста. Берите вашу мерзкую душу и убирайтесь. Я дал дьяволу то, чего он заслужил.

Старик посмотрел-посмотрел и пожал плечами.

– Я думал, что это невозможно, – сказал он – Что смертный в состоянии так провести меня…

– Так вы признаете свое поражение? – воскликнул ликующе Вейн. – Вы признаете?

– Да.

– Благодарю вас за это признание. Я уверен, его нелегко вырвать у вас. В следующий раз будьте осторожнее. Вы думали, что я уже ваш. Не так ли? Думали, что я продам вам свою душу или душу своей жены, да? Вы предупреждали меня против женщин – но в конце концов я был спасен женщиной. Она сожгла все портреты, а я сделал этот. Вы сослужили мне в итоге очень хорошую службу.

Вейн обнял Мари и смотрел, как дергается рот древнего старика.

– Да, хорошую службу, – повторил Вейн. – Я не только перехитрил вас и получил славу и власть – вы помогли мне вновь соединиться с моей женой. Наконец я понял, что такое настоящие ценности. По иронии судьбы, вы стали причиной моего духовного возрождения. Вас это не коробит?

Вейн довольно хмыкнул.

– Ну, чего вы ждете? Вот ваш портрет. Берите его.

Мерзкая физиономия, смотрящая с холста, вполне гармонировала с ее живым отражением.

Старик ухватился, было, за мольберт, но вновь повернулся к художнику.

– Между прочим, – сказал он, – одна маленькая деталь. Чтобы придать нашей сделке законный вид, я хотел бы получить обратно маленькую голубую расписку, которую я вам выдал.

– Хорошо. И тогда с вами будет покончено.

Вейн вошел в спальню.

– Мари, – позвал он. – Куда ты повесила мой плащ? Там в кармане была квитанция…

Мари подошла к двери.

– У меня для тебя сюрприз, – сказала она. – Пока ты спал, я пошла и купила тебе кое-что.

Мари раскрыла пакет, который принесла с собой.

– Новый плащ, – улыбнулась она. – Твой старый пришел в негодность, и я подумала, что ты заслуживаешь…

– Мари! Что ты сделала с моим старым плащом?

– Я… я сожгла его…

– Сожгла?

У входа появился старик.

– Да, – зашептал он. – Как я уже говорил, женщины часто становятся моими союзницами. Вашего плаща нет. Расписки тоже нет. Только при наличии расписки вы могли бы откупиться от меня.

– Но…

Стало очень тихо. Старик проскользнул в комнату. Он оттолкнул Мари и закрыл дверь.

– Ты уже сыграла свою роль, – прохрипел он. – Ты сожгла ее. А теперь…

Вейн отступил к стене. Старик приближался к нему, его когти судорожно сжимались. Глаза горели. Вейн хотел закричать, когда когти потянулись к нему, но в нем не осталось сил для крика.

Теперь он знал, что гореть в огне было суждено не только старому плащу.