Текст книги "Череп молчания"

Роберт Говард
Череп молчания

…И, испещрив его десятком ран смертельных,

Поверг врага на землю. А потом

О вражий череп постучал перстом

И рассмеялся – коль назвали б это смехом —

И стал следить, как тают жизнь и страх

В остекленевших выпуклых глазах

Летописи Валузии

* * *

Люди и поныне называют тот день Днем Царского Страха. Ибо Кулл, царь Валузии, был в конце концов всего лишь человеком. Воистину, трудно было бы найти другого столь отважного человека, но всему есть пределы, даже мужеству. Конечно, Кулла посещали дурные предчувствия, по спине его порой ползали мурашки, а подчас его охватывала внезапная жуть или даже ужас перед неведомым. Но то были лишь краткие потрясения разума и души, порожденные в основном удивлением, какой-нибудь гнусной тайной или чем-то сверхъестественным – скорее отвращение, нежели настоящий страх. Поэтому истинный страх так редко посещал его, что люди надолго запомнили этот день.

Да, в тот день Кулл познал Страх, неистовый, ужасающий, бессознательный, проникающий до самых костей и леденящий кровь. Поэтому люди говорят о времени Страха Кулла, но говорят об этом без презрения, да и сам Кулл вспоминает тот день без всякого стыда. Ибо все, что произошло, послужило лишь к вящей славе самого Кулла.

Вот как это случилось.

Кулл праздно восседал на троне в Зале Приемов, лениво прислушиваясь к беседе своих друзей. Там был Ту, главный советник, Ка-ну, посланник пиктов, Брул, правая рука Ка-ну, а также раб Кутулос, бывший величайшим ученым всех Семи Империй.

– Все суть иллюзия, – говорил Кутулос. – Все лишь внешние проявления глубинной Сути, лежащей за пределами человеческого разумения, поскольку не существует никаких соотношений, с помощью которых ограниченный разум мог бы измерить безграничное. Все окружающее может быть единым по сути своей, и все – идти от одного корня. Это было известно Рааме, величайшему мудрецу всех эпох, некогда освободившему людей от ига безвестных демонов и указавшему народу путь к величию.

– Он был могущественным некромантом, – сказал Ка-ну.

– Он не был волшебником, – возразил Кутулос. – Не был завывающим, бормочущим заклинания, гадающим по потрохам змеи. В Рааме не было ничего от шарлатана. Он познал основные принципы, постиг Стихии и понял, что воздействие естественных причин на естественные силы приводит к естественным результатам. Он сотворял то, что могло показаться чудесами, лишь приложением собственной силы естественным путем, что было для него столь же просто, сколь для нас – зажечь огонь, и что столь же недоступно для нас, как то же добывание огня для наших обезьяноподобных предков.

– Тогда почему он не раскрыл все свои тайны людям? – спросил Ту.

– Потому что знал, что многие знания не принесут людям добра. Какой-нибудь злодей мог бы подчинить себе целый народ, нет, даже всю вселенную, обладай он знаниями Раамы. Человек должен учиться сам, развивая в процессе учения свою душу.

– Так ты говоришь, что все лишь иллюзия? – заявил Ка-ну, искусный в делах государствах, но невежественный в философии и науке и посему уважавший Кутулоса за его знания. – Как же так Ведь мы можем слышать, видеть и ощущать.

– А что такое вид и звук? – возразил раб. – Разве не отсутствие молчания, и разве молчание – не отсутствие звука? Отсутствие чего-то не является чем-либо вещественным. Оно ничто. А как может существовать ничто?

– Тогда зачем существуют вещественные предметы? – спросил Ка-ну, словно озадаченный ребенок.

– Они лишь проявление действительности. Возьмем то же молчание. Где-то существует суть молчания, душа молчания. Ничто, ставшее чем-то, отсутствие столь абсолютное, что оно приобрело вещественную форму. Кто из вас хоть когда-нибудь слышал полное молчание? Никто! Всегда существуют какие-то звуки – шепот ветра, гудение насекомых, даже шорох растущей травы или шепот песчинок в пустыне. Но в сердцевине молчания вообще нет звуков.

– Раама, – сказал Ка-ну, – когда-то заключил духа молчания в некой огромной крепости и запечатал его навсегда.

– Да, – сказал Брул. – Я видел эту крепость. Такая огромная черная штука на вершине одинокого холма в глуши Валузии. С незапамятных времен это прозывается Черепом Молчания.

– Ха! – вмешался заинтересовавшийся наконец Кулл. – Друзья мои, я был бы не прочь поглядеть на эту штуку!

– Владыка царь, – возразил Кутулос. – Неразумно нарушать покой содеянного Раамой. Ведь он был мудрее любого из живущих. Я слышал легенду, что своей магией он заточил демона. Не магией, скажу я, но своим знанием природных сил, и не демона, а некую стихию, угрожавшую существованию людей. А мощь этой стихии подтверждает то, что даже самому Рааме не удалось уничтожить ее. Он смог лишь ввергнуть ее в заточение.

– Довольно! – нетерпеливо отмахнулся Кулл. – Раама помер столько тысяч лет назад, что при одной мысли об этом у меня голова кругом идет. Я отправляюсь посмотреть на Череп Молчания. Кто поедет со мной?

Все слышавшие его в сопровождении сотни Алых Убийц, могущественнейших воинов Валузии, скакали с Куллом, когда на рассвете он выехал из столицы. Их путь поднимался все выше среди гор Зальгары, пока, после многодневных поисков, они не добрались до одинокого холма, мрачно поднимавшегося над окружающим плато. А на его вершине высилась угрюмая крепость, черная, как дурная судьба.

– Это то самое место, – сказал Брул. – Никто не живет ближе сотни миль от этой крепости, да и не жил на памяти людей. Этот край слывет проклятым.

Кулл осадил своего огромного жеребца и огляделся. Все молчали, и Кулл ощутил окружавшее его странное, почти невыносимое безмолвие. Когда он заговорил вновь, все вздрогнули. Куллу казалось, что от крепости на холме исходят волны убийственной тишины. Окрест не пела ни одна птица и ветер не шевелил ветви застывших деревьев. Когда всадники Кулла стали подниматься по склону, стук подков их коней по скалам доносился, казалось, из бескрайней дали и не порождал эха.

Они остановились перед крепостью, нависавшей над ними, словно темное чудище, и Кутулос вновь попытался переубедить царя.

– Кулл, подумай сам! Если ты сорвешь эту печать, ты можешь выпустить в мир чудовище, чью мощь и ярость не одолеет ни один человек!

Кулл, сгорая от нетерпения, отмахнулся. Он был весь во власти своенравной причуды, обычного греха властителей, и хотя обычно ему было свойственно благоразумие, он уже принял решение и отговорить его было невозможно.

– Там, на печати, есть древние письмена. Кутулос, – сказал он. – Прочти их мне.

Кутулос неохотно спешился, и остальные последовали его примеру, кроме воинов, оставшихся сидеть на своих конях, бронзовыми изваяниями под бледными лучами солнца. Крепость скалилась на них, словно незрячий череп, ибо в ней не было ни одного окна. И лишь одна огромная дверь, сделанная из железа, была перекрыта засовами и опечатана. Создавалось впечатление, что все здание представляло собой одно огромное помещение.

Кулл отдал несколько приказов, касавшихся расположения охраны, и был раздражен тем, что ему приходилось напрягать голос, чтобы командиры расслышали его. Их же ответы доносились смутно и неразборчиво.

Царь приблизился к двери, и за ним последовали четверо его друзей. У входа висел своеобразно выглядевший гонг, на вид из нефрита, странного зеленоватого цвета. Но Кулл не был уверен в оттенке, ибо под его удивленным взором цвет гонга переливался и менялся. Порой казалось, что его взгляд погружался в бездонные глубины, а иногда – скользил по прозрачному мелководью. Рядом с гонгом был подвешен молот из того же странного вещества. Царь слегка ударил им в гонг и ахнул, почти оглушенный последовавшим взрывом звука – это звучало, словно все земные звуки, взятые вместе.

– Читай письмена, Кутулос, – вновь приказал Кулл, и раб с почтением склонился над ними, ибо не было сомнения, что эти письмена были начертаны самим великим Раамой.

– Что было, может снова повториться, – напевно прочитал он. – И род людской того да устрашится! – Он резко выпрямился. На лице его был испуг.

– Предостережение! Предостережение самого Раамы! Опомнись, Кулл, опомнись!

Кулл хмыкнул, вытащил свой меч и, сорвав печать, начал рубить огромный металлический засов. Он бил вновь и вновь, смутно дивясь тому, насколько слабо звучат удары. Затворы рухнули и дверь распахнулась.

Кутулос завопил. Кулл пошатнулся, вглядываясь в дверной проем. Зал был пуст? Нет! Он ничего не увидел, там нечего было видеть, и все же он чувствовал, что воздух пульсирует вокруг, словно нечто, вздымаясь волнами, истекало из этого нечистого зала незримым потоком. Кутулос что-то прокричал ему на ухо, и слова его донеслись чуть слышно, словно с чудовищного расстояния.

– Молчание! Это душа всего Молчания!

Звуки исчезли. Лошади вскидывались на дыбы, а их всадники упали ничком в пыль и лежали, обхватив руками головы, разевая рты в беззвучном крике.

На ногах остался лишь Кулл, выставивший перед собой свой бесполезный меч. Молчание! Полное и абсолютное! Пульсирующие, колышущиеся волны безмолвного ужаса. Люди испускали отчаянные вопли, но звука не было!

Молчание вошло в душу Кулла. Оно стиснуло клешнями его сердце. Оно запустило стальные щупальца в его мозг. В муках он стиснул руками виски – его череп разламывался, раскалывался. В затопившем его потоке ужаса Куллу открылись кровавые и ужасающие видения. Молчание простиралось над Землей, над всей Вселенной! люди умирали в удушающей тишине. Рев рек, грохот морей и вопли ветров слабели и умолкали. Весь Звук был затоплен Молчанием. Молчание, разрушающее душу, оглушающее сознание, уничтожающее всю жизнь на Земле и, словно некое чудовище, достигающее небес, дабы задушить даже пение звезд!

И вот тогда Кулл познал страх, ужас, жуть – всепоглощающий, невероятный, душеубийственный. Потрясенный чудовищностью этих видений, он качался и пошатывался, словно пьяный, сходя с ума от страха. Боги! Все что угодно за звук, за самый слабый, легчайший шум! Кулл разинул свой рот подобно пресмыкающемуся во прахе безумцу позади него, и его сердце чуть не вырвалось из груди от усилия при попытке издать хоть какой-нибудь звук. Пульсирующая тишина издевалась над ним. Он ударил мечом по металлическому порогу, но по-прежнему колышущиеся волны истекали из зала, стискивая его словно клешнями, впиваясь в него, терзая его, словно некое существо, живое и враждебное.

Ка—ну и Кутулос лежали неподвижно. Ту скорчился ничком, обхватив руками голову, и беззвучно выл, словно умирающий шакал. Брул извивался в пыли подобно раненому волку, слепо сжимая ножны своего меча.

Теперь Кулл почти мог видеть Молчание, ужасающее Молчание, вырвавшееся наконец из своего Черепа, дабы расколоть черепа людей. Оно клубилось, змеилось грязными струями и пятнами, оно смеялось над ним! Оно жило! Кулл пошатнулся и упал, и падая, задел рукой гонг. Он не услышал ни звука, но почувствовал, что молчание дрогнуло и неохотно отпрянуло на мгновение, как человек отдергивает руку от пламени.

А, старый Раама, пусть он и умер давным-давно, оставил все же средство спасения для своего народа! Смятенный разум Кулла внезапно разрешил загадку. Море! Гонг был подобен морю, переливающемуся оттенками зелени, то глубокому, то мелкому, никогда не остающемуся в покое, никогда не молчавшему.

Море! Живое, бурное, грохочущее днем и ночью – величайший враг Молчания! Пошатываясь, с кружащейся головой, почти ничего уже не соображая, он схватил нефритовый молот. Колени его подогнулись, но он ухватился одной рукой за край дверного проема, зажав в другой молот смертной хваткой. Молчание обрушилось на него яростной волной.

Кто ты такой, смертный, что смеешь противиться мне? Мне, что древнее богов? Раньше, чем родилась Жизнь, я уже существовало, и буду существовать, когда Жизнь умрет. Молчание царило во Вселенной, пока не родился Звук, и будет царить вновь. Ибо я овладею всем космосом и убью Звук – убью Звук – убью Звук – убью Звук!

Рев Молчания отдавался в пустотах распадающегося мозга Кулла глубоким монотонным рефреном, пока он бил в гонг – вновь – и вновь – и вновь!

И с каждым ударом Молчание отступало – дюйм за дюймом – дюйм за дюймом. Назад, назад, назад. Кулл удвоил силу ударов. Теперь он мог уже слышать далекие слабые звуки гонга, звенящие над невообразимыми безднами тишины, словно кто-то на другом конце вселенной бил по серебряной монете гвоздем от подковы. И с каждым чуть слышным звуком колышащееся Молчание вздрагивало и корчилось. Щупальца его укорачивались и волны опадали. Молчание съеживалось.

Назад, назад, назад… Теперь оно клубилось в дверном проеме, а позади Кулла люди с оханьем поднимались на колени, и их глаза были пусты. Кулл сорвал гонг с подвески, направившись к двери. Он всегда сражался до конца и не признавал уступок. Теперь уже и речи не было о том, чтобы просто заключить ужас. Вся вселенная застыла, наблюдая за человеком, оправдывавшим существование рода человеческого своим стремлением искупить собственную вину и обретающего в том славу.

Он вошел в проем двери, безостановочно ударяя в гонг и пытаясь справиться с напором той силы, что таилась внутри. Вся преисподняя была разверста перед ним той чудовищной тварью, чью самую последнюю твердыню пытался он взять приступом. Все Молчание вновь собралось в этом зале, загнанное обратно непобедимой силой Звука, Звука, слившего в себе все звуки и шумы Земли и заключенного в гонг рукой мастера, давным-давно покорившего и Звук, и Молчание.

И тут Молчание собрало все свои силы для одного последнего удара. Преисподние беззвучного холода и бесшумного пламени окружили Кулла. Ему противостояла тварь стихийная и вещественная. Кутулос говорил, что Молчание было лишь отсутствием звука. Тот самый Кутулос, который теперь корчился во прахе и стенал, заглянув в глаза пустому ничто.

То было нечто большее, чем отсутствие. То было отсутствие настолько полное, что оно стало присутствием. Абстрактная иллюзия, ставшая вещественной реальностью. Кулл пошатывался, слепой, оглушенный, немой, почти потерявший сознание под напором космических сил, сокрушающих его душу, тело и разум. Скрытый змеящимися щупальцами, звук гонга вновь начал замирать. Но Кулл не прекращал ударов. Его измученный мозг раскалывался, но он уперся ногой в порог и мощно рванулся вперед. Он ощущал сопротивление твари, подобно волне плотного огня, более горячего, чем пламя, и более леденящего, чем лед. И все же он продолжал рваться вперед и чувствовал, что она уступает. Уступает…

Шаг за шагом, фут за футом, пробивался он в эту залу смерти, гоня Молчание пред собой. Каждый шаг был вопящей, демонической пыткой. Каждый фут был разверзающимся Адом. Из последних сил, ни на миг не прекращая бить в гонг, Кулл теснил врага, и на лбу его проступала кровь и капала с лица.

За ним люди начинали приходить в себя, слабые и охваченные головокружением после Молчания, вторгнувшегося в их мозг. Остолбенев, смотрели они на дверь, где их царь вел свой смертный бой за Вселенную. Брул слепо полз вперед, таща за собой свой меч. Он все еще был оглушен, и его вел лишь слепой инстинкт, принуждавший его следовать за царем, даже если бы этот путь вел в Ад.

Шаг за шагом Кулл теснил Молчание, чувствуя, что оно становится все слабее и слабее, ощущая, как оно уменьшается. Теперь звук гонга был слышен вновь, и он рос и рос. Он заполнял залу, землю, небеса. Молчание отступало перед ним, и когда оно сгустилось до предела, оно приобрело жуткий облик, который Кулл узрел, и все же не мог рассмотреть. Его руки онемели, но последним усилием он участил свои удары. Теперь Молчание забилось в темный угол и съеживалось. Ну, последний удар! Все звуки Вселенной слились в одном ревущем, вопящем, потрясающем, всеобъемлющем взрыве звука! Гонг разлетелся на мириады звенящих осколков. И Молчание возопило!